Групповой эгоизм в российском обществе: социологический анализ

Выявлено, что в условиях слабости государства и социальных институтов население ориентируется на групповое обособление, отношения строятся на основе извлечения «выгод» от слабости власти или «терпения» по поводу демократических процедур. Власть поддерживается согласием элит и «дистанцированием от населения», демократические институты «теряют» в той мере, в какой они «попустительствуют» групповому эгоизму. Примечательно, что власть апеллирует к населению не с позиции гаранта «всеобщего блага», а обещания различных групповых льгот и привилегий. Иными словами, власть создает ситуацию «собственного ослабления», преднамеренного сужения или отказа от своих функций, чтобы сохранить полностью доминирующее положение в обществе, демократические институты ориентированы не на легитимность порядка, а на внутри- и межгрупповые соглашения.

Таким образом, проблема состоит, скорее, не в том, что для России непривлекательны схемы «догоняющей» или «запаздывающей» модернизации. Большое значение имеет тот факт, что теория модернизации, полагаясь на институциональные перемены, отвергается ролью практик, создаваемых в социальном пространстве тем, что индивиды «воспринимают» нормы с позиции утрачивания собственного индивидуального или группового мира и могут принять нормы модернизации, если это способствует реализации индивидуальных или групповых целей. По крайней мере, можно говорить о групповых видениях «модернизации», которые часто расходятся и создают то, что П. Штомпка называет «диссонансом» восприятия. «Единодушие», с которым россияне поддерживают государственную монополию на природные ресурсы при том, что в подавляющем большинстве не склонны ориентироваться на интересы государства, свидетельствует о том, что государство, с одной стороны, не стало возможным агентом модернизации, с другой - приближение к модернизации не связано с радикальными системными изменениями. Модернизация в восприятии элитных групп населения ассоциируется с возможностью «обогащения», формирования «достойного образа жизни» и интегрироваться в «золотой миллиард», негативно сам понимает, не имеет возможностей трансформационной деятельности, основано на пороге «социальной анархии», свободы в частной сфере, не имеющей влияния на публичную политику и транснациональные изменения. Более 80 % россиян уверены, что не могут каким-то образом повлиять на события общественной и политической жизни, что, конечно, связано с узким коридором «структурных возможностей», но также является логикой «антигосударственной» активности в социальной микросфере. Групповая активность в контексте «осознания беспомощности» направлена на сохранение «сферы невмешательства» или расширения доступа к государственным и социальным ресурсам, но не имеет целью превращение в акторов модернизации с соответствующими обязательствами и издержками.

Теория социальной иерархии подчеркивает объективность группового эгоизма, так как в российском обществе, в отличие от Польши и Чехии, не сохранилось традиций «массового диссидентства», ни субъективной активности частного предпринимательства. Российский исследователь М.А. Шабанова подчеркивает, что особенностью социальной культуры советского периода являются относительно низкий уровень жизни и относительно пониженные претензии массовых групп населения Шабанова М.А. Проблема встраивания рынка в «переходные» общества // Социологические исследования. 2005. № 12. С. 35.. Поэтому можно предположить, что рост норм «социального самоопределения» способствовал «потребительским настроениям», оценке групповых отношений по критерию социально-имущественного статуса «недопотреблению», сравнению с положением другой группы.

Однако групповой эгоизм в российском обществе связан не только с институциональными и социокультурными намерениями. Для массовых групп «синдром недопотребления» в большей степени относится не к повышенной социальной презентации советского времени, а к реальным доходам, 65 % которых уходит на питание и коммунальные услуги, не оставляя возможности для удовлетворения образовательных, медицинских и культурных потребностей, не достигая уровня проекта социального воспроизводства. Поэтому нарастает тенденция группового обособления, характерная для социального дна и «преддонья» (15-20 %), но и новых бедных (20 %). Выключение из социальной и политической активности, безразличие к интересам государства объясняются:

а) неверием в возможности общества и государства «выбраться из бедности»;

б) реализацией сужения социальных контактов (формирование социального гетто);

в) возобладанием неопределенности и бесперспективности.

Групповой эгоизм, таким образом, во-первых, представляет социальное явление, определенный тип общественных отношений, воспроизводящий диспропорциональность общественного развития и общественных и индивидуальных интересов. Во-вторых, групповой эгоизм осознается и развивается как поведенческая стратегия, направленная на интеграцию групповых целей путем ухода от норм или использования ресурсов и норм общества. В-третьих, особенность группового эгоизма в российском обществе состоит в его разновекторности, связанной с использованием «опыта прошлого» и институциональной аномии, социальной анархии в период социальных трансформаций. В-четвертых, групповой эгоизм относится к сфере межгрупповых отношений, проявляющихся в сетях социального взаимодействия, а также в социальной структуре общества.

В Главе 2 «Аморфность социальной структуры российского общества: воспроизводство группового эгоизма» автор диссертации на основе структурного подхода осуществляет попытку выделить и подвергнуть анализу формы группового эгоизма, продуцируемые нестабильным состоянием социальной структуры российского общества и тенденций нисходящей социальной мобильности, определяемой монополизмом определенных групп на социальные ресурсы и социоструктурными барьерами.

В параграфе 2.1 «Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма» освещаются тенденции социальной дифференциации российского общества, связанные с групповым обособлением и сегментацией группового взаимодействия.

Выявлено, что сформировались три группы позиций, связанных с оцениванием социально-групповых различий и социальных перспектив:

а) глобализация в мировом пространстве, определяющая место страны в мировом разделении труда, влиянии на мировые политические процессы и отношение населения к «мировой элите» или «мировому пролетариату»;

б) изменения, связанные с переходом от социалистической социально-экономической и социально-политической системы к системе рыночных отношений и демократических институтов;

в) внутренние изменения, определяющиеся крайней неустойчивостью, аморфностью, неопределенностью социальной структуры российского общества.

Обосновывается положение о том, что элита ориентирована на управление через контроль, а не формирование нормативистской демократии, что может выглядеть неверно и в какой-то степени связано с «групповым эгоизмом», но данная позиция определена тем, что в системе деятельности полученных приоритетов необходимо оставить сохранение стабильности в стране, предотвращение ее распада. Групповой эгоизм сыграл отрицательную роль в ослаблении эффективности государства, падении доверия к государственным институтам и росту «анархических» настроений населения. Но, вероятно, элита испытала большие затруднения в том, что не видит достойного партнера в обществе, группу, которая могла бы претендовать на роль «конструктивной оппозиции», конкурировать с элитой в выдвижении альтернативных проектов.

Российский «средний класс», к которому номинально относится 20 % населения, отличается по социально-профессиональному составу и ценностным ориентациям от предписанной его статусу инициирующей системы общества. Во-первых, по социально-профессиональной деятельности он доминирует в сфере обращения и услуг, промышленности, зависит от элитных слоев населения; среди лиц, относящихся к среднему классу, высока доля представителей обслуживающих, сервисных профессий (развлечения, торговля, бизнес, банковская сфера) и слабо представлены управленческий слой и интеллигенция (менее 15 %). Средний слой не может существовать самостоятельно, так как зависит от доходов элиты и в меньшей степени ориентирован на «базисный слой населения». Кроме того, российский средний слой, выигрывая от обеспеченности в сфере доходов, ориентирован на успехи в экономике и личной жизни и проявляет индифферентизм к социальной и политической активности, ссылаясь на «невозможность повлиять на что-то» и «приоритетность проблем ближайшего окружения».

Выявлено, что в России бедность и богатство ассоциируются с получением статусных позиций, поэтому средний класс опирается на ресурсы причисления к «богатым» и соответственные социально-профессиональные ниши. В основе его представлений лежит не приверженность политическим и социальным идеям, а прагматизм, выгода. Оценивая положительно «выигрыш от реформ», представители среднего класса не готовы проявить автономность, как условие переопределения групповых отношений. При самопрезентации, возможно, достаточно, чтобы обеспечить относительно высокий уровень доходов и социальную стабильность, средний класс не может конкурировать с элитами по экономическому и властному ресурсам, а образовательный и профессиональный контексты в российском обществе не являются показателями социально-групповых позиций.

На наш взгляд, групповой эгоизм российского среднего класса связан с «уверенностью в себе», как следствием дефицита социальной уверенности и ограниченных структурных возможностей для легитимных практик. В отличие от других социальных групп, средний класс склонен интерпретировать правовые ситуации как нарушение своих жизненных прав, но эти проявления не выходят за пределы сферы «работы» и «близкого круга» и не воспринимаются обществом как общезначимые.

Автор диссертации подчеркивает, что базисные слои пытаются сохранить «узнаваемый мир», ассоциируемый с работой, семьей, обществом, но структурные изменения вносят «неясность»: нестабильность работы, низкие заработки влияют на перемещение интересов из «производственного коллектива» в сферу дополнительной занятости или «вторичных заработков». Со сложившимися рыночными отношениями изменилась «массовость труда», но не признается сдвиг в сторону качества труда, что создает рост «халтуры», «бракодельства», «работы, спустя рукава». Если руководствоваться описанием оптимальной социальной структуры, призванной обеспечить: а) относительное равенство возможностей или жизненных шансов развить свои способности; б) меритократический принцип распределения доходов, материальных и социальных благ, поощрение более сложных, ответственных и эффективных видов деятельности; в) относительную свободу акторов в выполнении социальных ролей; г) оптимальную свободу личного выбора индивидуальных траекторий движения в социальном пространстве Заславская Т.И. Современное российское общество. М., 2004. С. 143., то базисный слой не имеет структурных возможностей. Вероятно, нацеленность на сохранение «стабильности» при весьма низком заработке и стремление к доминированию работы влияют на отказ базисного слоя в рамках существующего реального многообразия ориентироваться на более сложные виды деятельности.

Таким образом, социально-стратификационная модель российского общества создает «разрывы» во взаимодействии различных социальных групп и слоев, что содержит тенденцию «сегментирования», группового обособления. Социальные слои ориентированы либо на использование неформальных норм и правил для достижения групповых целей, либо на применение «автономных» норм и правил для совместных практик. Социальная структура российского общества характеризуется анормностью, так как в нем не сложился медианный слой, который бы воплощал и реализовал интегративность изменений и был опорой демократических институтов. Социальные слои выработали адаптивные стратегии, но не достигли и не определились в гражданских позициях. Для большинства россиян активность на социальном микроуровне имеет следствием «замыкание в групповом микросоциуме», а для бедных слоев и «социального дна» - в социальном гетто. Хотя групповой эгоизм в российском обществе имеет расходящийся характер, так как элитные слои и примкнувший к ним «средний класс» ориентированы на повышение или сохранение социального статуса, базисные слои живут в потерянном социальном мире, рассчитывая больше на «поддержку» государства, чем на индивидуальные усилия, им в общем присущи «структурный колаборационизм», сужение или простое социальное воспроизводство, предпочтение стагнационных форм воспроизводства вместо «рыночной» мотивации.

В параграфе 2.2 «Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества» автор сосредотачивает исследовательские усилия на раскрытии взаимосвязи между социальной мобильностью и групповым эгоизмом в российском обществе.

В российском обществе нисходящая социальная мобильность в четыре раза превышает восходящую, что влияет на сам характер становления социальной структуры и социальные стратегии россиян. Собственным статусом довольны только 16,5 % населения. Чуть больше - 17,4 % - оценивают его однозначно отрицательно, и почти ? всех россиян как удовлетворительный 10 лет российских реформ глазами россиян. С. 30.. Больше всего недовольных своим социальным статусом (55,9 % опрошенных) среди тех, кто находится на низших ступенях социальной лестницы. Такое самочувствие свойственно представителям низкостатусных групп населения, кроме тех, кто «примирился с обстоятельствами» или видит «даже собственные преимущества».

Выявлено, что позиция самовыражения и карьеры занимает скромное место, уступая критерию «жить не хуже других» в три раза, что свидетельствует о независимости каналов реализации личных способностей и интересов, представлений о карьере, как «отрицательной ценности» и желании «прикинуться» группой по принципу «быть как все». Социальная мобильность доминирует в форме «зарабатывания денег», что создает условия для распространения неформальных практик, ухода от регулирования социальных норм и правил. Так как «образование» и «профессия» не занимают положения «легальных каналов» социальной мобильности, россияне предпочитают «блат», «полезные связи и знакомства», умение подстроиться к обстоятельствам. Социальная поляризация определяет интерес к вхождению в так называемый «средний класс», но его структурные возможности ограничены мегаполисами и обслуживанием потребностей элитных и субэлитных слоев.

По мнению диссертанта, «возможность зарабатывать» без ограничений, которая воспринимается как «игра без правил», приобрела новые формы, расширив «теневой бизнес» до 70 % занятых. Россияне оказались в ситуации «невостребованности» и «недоступности» легальных каналов социальной мобильности. Продвижение по знакомству, принадлежность к классу обрели устойчивый характер. Таким образом, групповой эгоизм явился «катализатором» социальной мобильности в обществе, где социальные переходы осложняются новыми «составляющими», территориальными и наследственными барьерами. В 2001 г. втрое сократилось число тех, кто занимается бизнесом или хотели бы им заняться (12,6 % и 12,1 % - в 1996 г. и 5,7 % и 3 % - в 2001 г.). Вероятно, мелкий бизнес, как реальная достиженческая сфера социальной мобильности для базисных слоев населения, перестает быть таковым, что установило правила «группового обособления», бизнес же «топчется на месте» из-за дефицита финансовых ресурсов и нежелания тех, кто им занимается, обосновывать новые формулы и выстраивать новации. Выходит, что возможности социальной мобильности в российском обществе постоянно сужаются, если понять, что благодаря мелкому бизнесу сумели выжить и адаптироваться 30 млн россиян.

Обосновывается, что негативные принципы «мобилизационных стратегий» состоят в должностной сегментации и дезинтеграции общества, если не будет актуализирован потенциал образования и профессионализма. Если каждый второй выпускник вуза в России является «безработным» в течение одного-двух лет после завершения учебы, а вузовские специалисты работают только каждый четвертый, то нельзя утешаться тем, что образование работает на перспективу, создает задачи развития рынка. На наш взгляд, сама система образования порождает «групповой эгоизм» и «ориентированность на самодостаточность», а не выполнение социальных функций, в российских вузах доминирует «стремление заработать», что способствует групповому эгоизму, дистанцированию от проблем трудоустройства и повышения качества подготовки специалистов. Д.Л. Константиновский подчеркивает, что 40 % студентов российских вузов работают, часть из них до окончания вуза успевает найти работу Куда идет Россия? Формальные институты и реальные практики. М., 2002. С. 222.. Такая самостоятельность имеет свои издержки, так как студенты вынуждены отрывать время от учебы и дистанцируются от вуза, воспринимая его как способ получения диплома. Образование становится «социальной номинацией», не гарантирующей ничего, кроме выполнения предварительного условия о высшем образовании. В условиях, когда дипломированные специалисты работают на вакансиях, требующих знаний «ниже» диплома о высшем образовании, оно перестает восприниматься как капитал социальной мобильности. Социально-дифференцирующая роль образования проявляется в том, что преуспевают выпускники престижных, столичных вузов, и групповой эгоизм закрепляется тем, что на эти образовательные структуры приходится 60 % расходов на высшее образование.

Структурные условия социальной мобильности ограничиваются средним классом и выходом на микромир «материального» обеспечения. Однако переход из «производительной экономики» в третий сектор не обещает перспектив социального проживания, так как имеет возрастные ограничения и иерархию социально-должностных статусов. Только каждый двадцатый занятый в сфере обслуживания может надеяться на продвижение. Поэтому в ориентации базисных слоев на достижение «групповой изолированности» представляется тенденция пролонгации социального статуса в условиях, когда иные каналы социальной мобильности не доступны или не обещают перспектив повышения.

Групповой эгоизм обеспечивает «стабильность положения», но и способствует сословности. Характерно, что групповая солидарность не используется для восходящей социальной мобильности отдельных членов: солидарность проявляется в поддержании «собственности», пролонгации социального статуса. Российское общество испытывает социальную дезинтеграцию как следствие направленности социальной структуры, сегментированности социальных групп и слоев и ориентирует групповой эгоизм на «принятие» данной модели социального взаимодействия. Иными словами, групповой эгоизм легитимирует сословность и «дефицит восходящей социальной мобильности», примирение основных социальных групп с обстоятельствами, но минимизирует возможности конструктивных структурных изменений, дающих перспективу социальной интеграции.

В параграфе 2.3 «Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива» анализируются возможности сужения функциональности группового эгоизма как модели социального взаимодействия, удовлетворяющей групповые интересы.

Можно сказать, что в российском обществе установились соотношение господства, отношения, построенные на социальной зависимости основных групп и слоев от элитных и субэлитных групп. Политическое господство воспринимается как внутричастная сфера, так как 65 % россиян не испытывают интереса к политике, считая, что она никоим образом не влияет на их жизнь. На наш взгляд, формирование социальных институтов было фактически замещено вызовами системы социального консенсуса, неформальных практик, доверительных и взаимовыгодных отношений посредством неформальных правил. Анархический порядок можно считать версией «социального клиентализма», так как власть предоставляет возможность «зарабатывать без ограничений», требуя взамен политической лояльности.

Короче говоря, социальные институты стремятся к легитимации социального господства и доступа к власти, т.е., не считаясь с материальными затратами, выполнять групповой заказ. Характерно, что среди российских чиновников не так много реформаторов, людей, проживающих в обществе с демократизационными формальными нормами. Политизировались некоторые потребительские фильтры, которые определены в системе соответствия историческим стратегиям и служат подспорьем группового эгоизма. Имеется в виду, что групповой эгоизм определяет превосходство данной группы в сфере управления и то, что является различием групповых норм, видится как «общее благо». То, что население оценивает с потребительской позиции, как возможность решать личные проблемы, свидетельствует скорее не об адекватном понимании, а о «вере» в групповой эгоизм, как формулу системного взаимодействия.

В понимании социальных институтов россияне исходят прежде всего из удовлетворения групповых интересов. Немецкие исследователи справедливо отмечают, что «даже если идеология эголитаризма, перераспределения и социальной справедливости выражает системные веяния к всеобщей пассивности и контрпродуктивности стимулами к действию, социальные нормы не могут быть сведены до индивидуальной трудовой этики» Повороты истории. М.; СПб., 2003. Т. 1. С. 147.. Стратегические институты в меньшей степени нуждаются в массовизации, скорее им требуется применение принципов социальной справедливости и социальной солидарности. Однако в российском обществе успешнее реализуются «институциональные недочеты» социальной солидарности, чем актуализация ее достоинств. В частности, «уравнительное отношение к труду» и формирование «самочувствия трудом» в базисных слоях ограничивает энергичность и недооценивает действенность рыночных стимулов.

Институциональные изменения в российском обществе характеризуются переопределением функций, соответственно, и структуры, и институциональных стратегий, и дело не столько в противоречии формальных и неформальных норм, сколько в отставании структуры институтов от реально выполняемых ими функций. От институтов ожидают «привычности», а их функционирование приводит к удовлетворению иных потребностей. Если не обращаться к хрестоматийным определениям образования и здравоохранения, семьи и брака, в экономической сфере проявляется доминирование неформальных практик, поэтому рыночные институты, как они представлены, просто привыкли к «отставанию» экономики. Групповой эгоизм, как способ овладения институциональными возможностями, немедленно создал бы ситуацию абсолютного «монополизма». Ясно, что групповой эгоизм не может проявляться через поощрение индивидуальных стимулов, его социальный эффект проявляется опосредованно, через институты.

Нам кажется, что разделение на «формальные институты» и «неформальные правила» довольно условно, потому что в российском обществе не выстроены и не являются целью строительства системы формальных институтов. Формальные институты представляют систему «селекции», отбора неформальных практик, реорганизуют групповые отношения, т. е. они вступают в действие тогда, когда возникающая необходимость отменяет обязательность норм и не актуализируется в условиях «доверия» к неформальным соглашениям. По сравнению с началом 90-х гг. падает значение «группового» права и легальных групповых претензий. Трудно признавать, что работники могут добиться передачи предприятия в «собственность коллектива», выработать самостоятельно бизнес-план. Эгоизм групп имеет границы выражения и «применения», реагируя на наличие формальных институтов. Однако шаткое равновесие нарушается при «внутригрупповом разладе» или получении дополнительных ресурсов определенной группой. Так, «средний класс» забыл о своих претензиях в 2002-2003 гг. после обеспечения поддержки со стороны государства, но эти требования «были» быстро свернуты с принятием обстоятельств, что интерес государства лежит в сфере крупного сырьевого бизнеса. Поэтому судьба формальных институтов зависит от эффективности группового эгоизма, который влияет на стабильность и предсказуемость поведения населения.

По нашему мнению, институциональная система в российском обществе адаптирована к воспроизводству группового эгоизма и социальной сегментированности общества. Подтверждению тому, что институты работают эффективно, если имеют определенный ресурс прочности, способствует модель взаимодействия в дезинтегрированном обществе. То, что предписано классической социологией, как обеспечение стабильности в обществе, связано с установлением норм взаимоотношений в обществе, легитимацией неравенства социальных статусов. В этом смысле социальные институты конкурируют с групповым эгоизмом. Однако в российском обществе социальные институты скорее «вносят» дестабилизацию, дисфункциональность. Это прослеживается в необеспеченности прав основных групп населения, конфликтов вокруг использования институциональных ресурсов и, если бы группы были ориентированы на «универсальные способы», общественная сплоченность была бы просто подорвана в силу постоянных «разборок» между органами власти и населением. Групповой эгоизм, который противостоит социальным институтам, традиционно «выполняет» функции, которые относятся к институциональным. Речь идет о согласовании интересов, конкретных схемах социального взаимодействия, реализации социально-статусного неравенства. Российское общество могло бы не примириться с рассмотренной социальной коллизией, если бы не влияние «групповой замкнутости», выработка своего узнаваемого мира пусть и целью упрощения, сохранения социальных контактов.

В главе 3 «Эффекты группового эгоизма в социальном самочувствии россиян» анализируются проявления группового эгоизма в социальном самочувствии россиян, которое выступает интегральной характеристикой их социального позиционирования и формирования массовых социальных практик.

Параграф 3.1 «Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян» посвящен анализу идентификационных стратегий россиян в условиях отсутствия базисной социальной идентичности и амбивалентности идентификационных образцов.

Выявлено, что нарастает сдвиг в настроениях российского населения. Во-первых, растет потребность в социальной идентификации, переходе от абстрактных символических форм самоопределения к инструментальным, социально эффективным, способствующим осознанию своего интереса. Во-вторых, общество нуждается в социальной идентичности, объединяющей идентичности, которая бы, несмотря на социоструктурные и социокультурные различия, давала возможность находиться в рамках социального консенсуса на основе интегративных ценностей. В-третьих, идентификационный выбор россиян как раз затруднен по причине «многообразия» идентификационных моделей, их инсценировочности, виртуальности и неинтегрированности в социальные практики.

Как свидетельствуют идентификационные позиции россиян, на смену традиционным коллективным идентичностям советского периода приходят идентичности «личного круга» (семья, друзья), правильный профессиональный выбор, товарищей по работе, людей одной профессии. Наиболее «посредственно» выглядят государственные и гражданские идентичности, что показывает высокую степень дистанцированности россиян от государства в социальных практиках. Идентификационный «зазор» между микро- и макроуровнем должен заполняться групповыми идентичностями. Так как между микроуровнем и институциональными формами существует «разрыв», групповые идентичности исходят из идентичностей микроуровня, способствуют интеграции «частной жизни», в то время как в советский период доминировали стратегии формального социального контроля и давления на микросоциум.

Подчеркивается, что такая идентификационная ситуация определяет превалирование групповых идентичностей как способов активации и ориентации в окружающем мире через опору на микросоциум. В этом обстоятельстве есть объяснение тому, что россияне выступают как представители социально-профессиональной группы, защищая не социально-профессиональный статус как таковой, а «обретение» микросоциума, поэтому и групповые интересы трансформируют досоциальные связи. На наш взгляд, в идентификационном выборе россиян присутствует логика «оптимизации», т. е. наибольшей привлекательностью обладают идентичности, или реализующие преимущества, или не содержащие социальных обязательств. Даже обращение к идентичности «советский народ» предписывает стремление не столько вернуться к прошлому, сколько продемонстрировать приверженность к ценностям, не имеющим практического, инструментального значения, или поддержать свою групповую обособленность, или оправдать «несостоятельность». Реально сторонники «советской» идентичности не вступают в оппозицию со сторонниками других идентичностей, не создают альтернативные идентификационные институты.

Важное место в социальном самочувствии россиян занимает интуитивная идентификация по критерию с людьми того же «материального достатка» или «сравнение с жизнью других». Совпадение идентификационных позиций не ведет к совместимости практик, но легитимирует групповые притязания, делая упор на прагматичность. Имущественная идентификация служит ориентиром, процедурой различения «своих» и «чужих» для отношения к государству, социальным институтам и социальным ценностям, формирует правила сближения или дистанцирования. Очевидно, что социальная поляризация российского общества может дать только импульс идентификационной модели, ощущения для узнавания в привычном мире. Опора на имущественную идентификацию расширяет влияние группового эгоизма, поскольку социальному поведению задается «вариативность» от социальных норм и правил, как использование имущественной дифференциации.

Диссертант полагает, что российское общество обладает низкой степенью интеграции. Доказательством тому является противоречивость и амбивалентность социальных идентичностей россиян. Либеральные исследователи в качестве кризисного индикатора приводят отсутствие базисной идентичности или использование мифологизированных представлений о себе и окружающем мире. На наш взгляд, более точно определить идентификационный выбор россиян как адекватный состоянию общества и его социальных институтов. Если в обществе доминирует отношение социальной сегментации, утрачивается потребность в том, что «думают о нас другие», и вырастает необходимость «определить себя» в окружающем мире, чтобы расформализировать лидирующие социальные и культурные различия. Поэтому в отношении к внешнему миру российское общество выработало стратегии психологии, которые делают его «произвольным» в собственном восприятии. Примечательно, что 34,1 % молодых россиян, группы, наиболее открытой эффектам глобализации, считают, что необходимость для России влиться в мировую культуру не слишком важна Социология и современная Россия. М., 2003. С. 163..

Очевидно, что дело не в том, чтобы сделать выбор между интегрированностью в мировое сообщество и сохранением самобытности, а сохранить свободу в идентификационном выборе, действовать в соответствии с навыками групповой адаптации. Для россиян после разочарования «признания цивилизованным миром» становится ясно, что равнение на «европейскую» или «мировую идентичность» имеет издержки «несамостоятельности», вместо синдрома «неполноценности». Вот почему идентификационный выбор является для россиян выражением групповой индивидуальности, чисто «внутренним делом», определяет преимущественно социальное самочувствие и социальное самомнение. Имущественная идентификация расставляет точки в том смысле, что у россиян обозначился «иммунитет» к идеологиям, выходящим за пределы группового взаимодействия. Если предназначение идеологии состоит в самоопределении человека, то имущественная идентификация обеспечивает узнаваемость и стабильность как раз в системе взаимодействия, по поводу «материального потребления» и «блокирует» взаимодействие идентификационных влияний, связанных с политической и культурно-символической сферами.

По мнению диссертанта, групповой эгоизм предоставляет возможность «свободы» от определения себя как «ответственных индивидов», переориентируя на безличностный, социально анонимный индивидуализм. Поэтому формирование идентичности обретает характер дистанцирования от легитимной интеграции в общество. Групповой эгоизм имеет ограничения в виде «истощения ресурсов», что вынуждает обращаться к поддержке государства, так как общество касается системного столкновения интересов или существующего конфликта социальной напряженности. Вероятно, «пропуск» идентификации на «среднем уровне», когда выверенное опытом определение «близкого круга» не переводится на режим согласования со структурными и нормативными органами, создает ситуацию идентификационной неопределенности. Вместо создания эффективных взаимосвязей, нацеленных на реализацию социального взаимодействия, группы воспроизводят «эффективную общность», занятую «оправданием» групповых претензий.

В параграфе 3.2 «Ценностная транзиция российского общества: от коллективизма к групповому эгоизму» автор обращается к исследованию ценностной транзиции в российском обществе, связанной с утратой доверия к коллективному патернализму и неэффективностью достиженческих ценностей.

Подчеркивается, что ценности, как наиболее значимые жизненные цели, и способы их достижения, как придающие смысл социальной жизни, не оказывают непосредственного влияния на поведение индивидов, но определяют их жизненные претензии, степень интеграции общества и характер межгруппового взаимодействия. В российском обществе существует проблема достижения социально-ценностного консенсуса, согласования интересов на основе интегративных ценностей. Об этом свидетельствуют и конфликт поколений, и социальная напряженность, и доминирование потребительских установок, и затруднения с гражданской идентичностью россиян.

Выявлено, что демонстрируемые либеральные ценности «проблематичны» в восприятии, потому что не осознаются как достаточно эффективные, в связи с неравенством доступа к политическим и правовым ресурсам, не укреплены в социальном опыте и, не в последнюю очередь, оцениваются сложившейся системой группового взаимодействия. Если в обществе слабо действуют институциональные ограничения, ценности теряют смысл, как обеспечивающие позитивность восприятия и превращения в «символы» упорядочивания существующих социальных норм, т. е. происходит их институционализация, перевод из усилий - цели в ценность - средства.

Складывается впечатление, что у большинства россиян выработана дистанцированность к тем, кто подвергает сомнению риск и собственные цели, не имеющие достойного смысла. Самоорганизация в российском обществе имеет двойной смысл: на «народном» уровне сохраняются традиционные ценности, но в реальности социальные взаимозависимости воплощают инструментальные схемы. То, что можно считать процессом демократизации и рационализации сознания, воспринимается как внедрение в виде реализации традиционных ценностей, обращение к духовности, коллективизму, державности. В качестве контраргумента подчеркивается антимодернизационный потенциал коллективных ценностей. По нашему мнению, следует различать фундаментальные ценности, о приверженности которым заявляют респонденты, и ориентации на инструментальные ценности, которые легитимируют межгрупповое взаимодействие. Характерно, что ценности профессионализма, успеха нужны для различения от других и не направлены на достижение социального взаимопонимания. То, что в социальном самочувствии россияне выражают, как социальные ценности, может интерпретироваться для групповой консолидации и, тем самым, больше дистанцироваться от других. Однако не следует переоценивать интегрированность ценностей в деятельности групп: ни одна ценность не обладает мобилизационной мотивацией, а скорее, задает определенные групповые ориентации, существующие независимо от социальных ценностей. Иначе говоря, группы в российском обществе «выработали» нейтрально-ценностный код, так как с ценностями «связываются» прошлое или внешние формы социальной идентификации, но не неформальные социальные практики. Подобный индифферентизм приводит к тому, что государству выгодно применять негативную мобилизацию, «образ внешнего врага», так как позитивные ценности воспринимаются как «идеальная схема», не имеющая отношения к социальным практикам.

Как известно, самоопределение россиян амбивалентно, так как адекватно состоянию межгруппового взаимодействия с отказом от институциональных ограничений. Подобным же образом самооценка группы выводится из ее «идеологизации» по сравнению с другими, но только в той степени, которая оправдывает групповое превосходство или групповую изоляцию. Так как группы ориентированы на «амбициозный успех» или «оборонительную позицию», они будут апеллировать в первом случае к инструментальным, во втором - к фундаментальным ценностям. Успех в российском обществе представляет мобилизацию внутренних ресурсов и доступ к ресурсам общества путем избавления от социальных обязательств и принятия «конфликтности» других групп. При этом в групповом сознании действует ограниченность «социальной реакции», т.е. группа вынуждена соединяться, чтобы не выключиться из системы социального взаимодействия.

Если говорить о ценностной дифференциации российского общества, то она рассчитана на поиск «социального взаимодействия» и реализуется не в выборе «интегрирующего ядра», а скорее, ценностного балансира, дающего возможность социального маневра. Группы не готовы принять фундаментальные ценности, ценности успешны в силу того, что предполагают институционализацию группового взаимодействия, добровольное и вынужденное ограничение активности путем компромисса или давления со стороны государства. Характерно, что социальные ценности привязываются к государству, отсюда их «народность» и явный индифферентизм в «правовой сфере». Поэтому сценарий воспринимается естественным, если не связан с применением социальных санкций. Что же касается осуждения или сочувствия со стороны отвергнутых групп, то их влияние ограничивается запретом на нарушение границ «группового пространства». Короче говоря, иерархия социальных ценностей в российском обществе уступает экономической и социальной сферам, так как результатом преобразований станут, в первую очередь, не рационализация социального взаимодействия и деинфантилизация сознания, а конкуренция социальных групп, которые успешно или менее успешно используют «мифы» и ценности для предложения легитимности собственным групповым интересам.

Автор диссертации подчеркивает, что социальные ценности, которые в советский период были «принудительными», связаны с демонстрацией лояльности, «раскодируются» в российском обществе «двояким образом». С одной стороны, можно говорить о «лицемерии», «притворстве» респондентов, позиционирующих приверженность ценностям и поступающих часто противоположным образом. С другой - респонденты проявляют интерес к возрождению интегративных целей, чтобы поступиться «завоеваниями реформ» ради порядка и социальной справедливости. Вероятно, сознается то, что в восприятии социальные ценности ассоциируются с конформизмом, готовностью играть по правилам, предлагаемым государством, но не содержащим социальной ответственности. В то же время респонденты ощущают страхи и тревоги по поводу потери социальной идентичности, социальной безопасности и, главное, социальной уверенности. Они хотели бы иметь «государство», чтобы были определены цели развития и принципы социального порядка, чтобы их обращение к фундаментальным социальным ценностям было не индивидуальным или групповым выбором, а санкционировалось «сверху», носило характер социальной директивы и обязательного роста социального взаимодействия.

В связи с этим становится очевидным, что деиерархизация социальных ценностей, их ограничение ценностным балансиром и двойственность разводится демонстрацией конформизма и инструментальности, пригодных для применения в конкретных сценариях. Социальные ценности не представляют потребность группового взаимодействия потому, что ассоциируются со сферой «достижимого», не соотносимого с сетью социальных взаимодействий. Ценность «социальной солидарности» осмыслена на «среднем уровне», что свидетельствует об амбивалентном отношении: с одной стороны, респонденты нуждаются в социальной эмпатии, взаимности, интегративных ценностях, так как имеют ограниченность индивидуальных и групповых ресурсов, с другой - социальный контроль «грозит» уходом от «отстаивания» собственных интересов и необходимости достижения социального консенсуса, что весьма проблематично без навыков достиженческой культуры.

Параграф 3.3 «Групповой эгоизм и мозаичность культурных норм» содержит анализ культурного диссонанса в самочувствии и поведении социальных слоев и групп российского общества, который проявляется в парадоксальном согласовании разнонаправленных культурных норм.

Выявлено, что групповой эгоизм как способ организации, способ идентификации групп, влияет на формирование культурного диссонанса, несовпадения культурных норм. В первую очередь, речь идет о противопоставлении протестантского отношения к жизни, связанного с приращением морального и интеллектуального богатства, и православной традиции, в которой православный аскетизм создает предпосылки для стабильного, но статичного политического и хозяйственного механизма.

Автор диссертации полагает, что ни одна социальная группа не исповедует индивидуалистические ценности, культуру обогащения и успеха, апеллируя к ценности спокойной совести и душевной гармонии. Даже среди предпринимателей и молодежи, которые выделяются позитивным отношением к преобразованиям, уровень поддержания данной ценности составляет 80,6 % и 87,9 % при среднем показателе 93,4 %. Православная культура выступает «высоким символическим измерением», при помощи которого реализуются расходящиеся групповые стратегии. Необходимо отметить, что так называемые «православные ценности» образуют «культурный каркас», в то время как респонденты следуют принципам и нормам протестантской рыночной культуры. Такое разделение оставляет «нетронутым» привычку социального участия, потому что высшие ценности, составляющие представления об идеальном значении человека, идеальной жизни, не могут влиять на межгрупповые отношения, ориентированные на конкретные потребности и признание за «чужими» эгоистических индивидов. Но и протестантская культура принимает в российском обществе форму поощрения успеха «любой ценой» и из нее исчезло нравственное содержание, православие придерживается ответственности за выполненную работу, неукоснительное соблюдение социальных норм и правил. Респонденты селекционируют протестантский этос ссылкой на православную традицию. Даже в сопутствующих друг другу понятиях, таких как «личное и общественное», «правовое и нравственное», «профессиональное и общечеловеческое», в условиях расколотости сознания и его реализации можно обнаружить процессы противостояния несогласованности, противоречивости, отмечает Ж.Т. Тощенко Тощенко Ж.Т. Метаморфозы современного общественного сознания: методология и способы социологического анализа // Социологические исследования. 2001. № 6. С. 9.. Применение тех или иных культурных норм не исключает, а только усиливает противоречивость, которая, тем не менее, выполняет социально-ориентационную роль, позволяя в зависимости от ситуации демонстрировать «удобные» ценности. Под влиянием группового эгоизма культурные ценности из способа организации превращаются в способ презентации, детерминации намерений, не являясь фундаментом групповой идентичности и группового сознания.

Рыночная культура в российском обществе демонстрируется элитами и средним классом (предпринимателями), которые в отношениях с базисными слоями представляются традиционными, т. е. призывают к терпению, «добровольному труду» и примирению с обстоятельствами. Базисные слои российского общества, не испытывая зависти к богатству, видят свое достоинство в том, чтобы «жить как все», имея в виду «жизненные ориентиры среднего класса». Так как в России ни одна группа не обладает традициями рыночной культуры, можно предположить, что бинарность рыночной и православной культур является «поверхностной», не отражающей сдвиги в миросозерцании большинства россиян. Во-первых, россияне живут в ситуативном социальном пространстве, где значение имеют не культурные нормы, а приспособительные или достиженческие установки. Во-вторых, ценности вызывают у населения ассоциации с прошлым (92 % россиян ассоциируют их с культурным наследием) и не относятся к актуальным социальным взаимодействиям. В-третьих, респонденты отбирают культурные нормы в соответствии с поставленными линиями и групповыми целями и ориентируются на них в качестве «маркера» для опознания «чужих» и «своих».

Таким образом, разорванность культуры в российском обществе обладает эффектом «самонаправленного воздействия», применение формул консолидации по отношению к прошлому и признание «группового эгоизма» в настоящем, как непреодолимой тенденции, фактически блокируют перемену групп в реальной рыночной культуре. Россияне приспособились к рефлексному переносу культуры через неопределенность выражения культурных ценностей. Конфликт поколений, который свидетельствует о разной степени культурных образов, принимает в российском обществе ситуативный характер: молодежь смещается в экономику, в то время как политическая и социальная сферы являются «уделом» старших поколений с воспроизводством традиций стабильности, узнаваемости культурных норм. Возможно, культура обладает в восприятии россиян наибольшей степенью интеграции, которая в закрытом обществе сформировала чувство «дистанцирования» от других во внешнем мире, и для большинства респондентов восприятие рыночной культуры означало бы стать «европейцем», что представляется весьма трудным по социоструктурному и идентификационному кодам. Если для политики, символики воспитание статуса рыночной культуры означает «возвращение к себе в Европу», россияне испытывают чувство «неполноценности», так как по критериям рыночной культуры он неизбежно прерывает ее обладание и становится в положение униженного.

В главе 4 «Социальное доверие в российском обществе: пути преодоления группового эгоизма» автор рассматривает проблемы группового эгоизма в контексте дефицита социального доверия в российском обществе, связанного с одобрением практик группового дистанцирования и группового обособления.

В параграфе 4.1 «Кризис доверия в российском обществе как катализатор группового эгоизма» диссертант обращается к анализу уровня социального доверия в российском обществе с целью выявления взаимосвязи между социальным доверием и воспроизводством группового эгоизма.

Подчеркивается, что доверие, сотрудничество и взаимодействие имеют реальное значение для функционирования общественного сектора. Поставторитарное государство может предоставлять населению социальные блага - образование, социальную занятость, помощь малоимущим - лишь при условии, что общество проявляет хотя бы минимум доверия к его способности справедливо и надежно перераспределять ресурсы между группами, различающимися по возрасту и уровню дохода Социальный капитал и социальное расслоение в России. М., 2003. С. 28.. В российском обществе доверие к государству резко снизилось не только в связи с неспособностью государства распределять социальные блага, но и с ограниченными возможностями неформальных практик, «перераспределения» социальных благ конвенционально на неформальной основе. Иными словами, доверие в российском обществе ограничивается традициями близкого круга или групп. Что же касается доверия к государству, но его степень зависит от недоверия к другим социальным группам. Россияне не доверяют государству, но еще в большей степени они не доверяют другим социальным группам.

На взгляд диссертанта, обоснованность недоверия определяется тем, что оно стало инструментом группового эгоизма, так как может стать закрытым от нападок в узкогрупповых нормах. Группа как бы находит оправдание в том, что не ожидает ничего хорошего ни от государства, ни от сограждан. Она переносит на государственные институты ощущение недоверия, т. е. воображаемый негатив в восприятии государственных институтов становится реальным. Критика судебной системы, милиции и парламента не привела к улучшению их деятельности, наоборот, это создало условия для «снижения стандартов» деятельности. И это при том, что государственные институты действуют в автономном от социального доверия режиме. Объяснение можно найти в том, что государственные институты в той или иной степени выражают групповые интересы.

Так как большинство россиян привыкли в 90-е гг. жить в условиях «анархического порядка», они избегали контактов с государством, что могло бы усилить или понизить доверие. Предпочтение действовать через неформальные соглашения предполагает выключение государства или сведение его деятельности к минимуму. Такая ситуация вызывает недоверие к представителям по ориентации групп. Элитные группы не хотят «экспансии государства», базисные - недовольны уровнем поддержки государства. Иными словами, от государства ожидают реализации роли «гаранта общества», от других социальных групп - выдвижения противоречащих друг другу требований. Население не сформировало мнения о социальной роли государства, живет образами «традиционных производственных классов» и ориентируется не на социальные нормы, а их групповые образы.

Обосновывается вывод, что дефицит социального доверия в российском обществе является следствием неструктурированности группового взаимодействия, ориентированности структуры ожиданий на эгоизм других групп, даже при нарушении социально-ролевых статусов. Сложившаяся система социальных отношений не сформировала структурные изменения на поведение групп, тем более, что группы не выработали и собственных поведенческих кодов, руководствуясь «инновационными сегментами». Таким образом, недоверие «структурировано» в системе группового взаимодействия в силу неэффективности использования структурных и институциональных ограничений.

Подчеркивается, что в сложившейся ситуации отказа в кредите доверия групповые взаимодействия выстраиваются по линии «предупреждение», «избегание контактов», на повышение адаптации, что, конечно, создает «издержки общения» и стремление к «минимизации», ограничению необходимости отношений. Перекос в сторону «недоверия» переносится и на сферу микросоциума.

С точки зрения диссертанта, россияне переносят на государство социально-ролевые ожидания и применяют практики «недоверия» к другим социальным группам. Наибольшее недоверие распространяется на те группы общества, интеграция которых не состоялась и не имеет объективной основой конфликт интересов. Ограничивая доверие «близкому кругу», респонденты вступают в реакцию «расширенного недоверия». Таким образом, теряет смысл социальный контроль, поскольку троекратный мониторинг осуществляется для групп, не вызывающих подозрение в личных групповых амбициях. Так, респонденты негативно оценивают профессиональную деятельность работников здравоохранения и образования, часто упрекая в непрофессионализме, хаотичности и коррупционности. Системе здравоохранения, по данным 2004 г., не доверяют 36,7 % россиян Российская идентичность в условиях трансформации. Опыт социологического анализа. С. 124.. На работников здравоохранения, как социально-профессиональную группу, возлагаются грехи недофинансирования, что порождает неквалифицированные медицинские услуги и текучесть кадров. Подозрение в групповом эгоизме является надуманным, так как среди работников здравоохранения «циников» не больше, чем в любой другой социально-профессиональной группе.