Содержание и механизмы социокультурной динамики советскости

В антропологии советскости одной из ключевых проблем, требующей пристального изучения, считается проблема формирования и развития идентичности советского человека. Если не проанализировать то, как происходило в советской культуре осмысление повседневной жизни, идеологии, политики и надэтнической идентичности советского человека, то мы не поймем смысл советскости как уникального социокультурного явления.

В этой связи важно выявить субстанциальные характеристики советскости как социокультурного явления, проследить механизмы формирования и динамику советской идентичности в контексте становления и развития надэтнической социальной общности - советского народа, проанализировать роль идеологических, политических, культурных факторов в жизни советского человека как социально-культурного типа личности, рассмотреть трансформацию советской идентичности в контексте современной социокультурной ситуации. Как отмечает Б.В. Марков, «отказ от учета истинности в определенных границах старой теории приводит к тому, что новые доктрины не осуществляют того, что Гегель называл "снятием". Отрицание старого оборачивается устранением имен, а сама реальность продолжает свое анонимное и опять-таки неконтролируемое существование»¹.

По мнению Ю.Н. Афанасьева, «70 лет советской истории не были простой деформацией национальной исторической традиции или только искусственным экспериментом... Приходится признавать, что "советскость" как качественная характеристика нашей истории XX века - скорее продолжение российской исторической традиции, чем ее отрицание и преодоление»¹.

Революционные события деформируют культурно-идентификационное пространство социума и личности; в этом случае социокультурная трансляция подвергается искажениям, выражающимся в кризисе макросоциальной идентичности, в смене представлений о смысле коллективной истории. По словам С.Г. Кара-Мурзы, «в моменты глубоких кризисов государства, подобных революциям 1917 года или ликвидации СССР, речь идет не об изолированных конфликтах и противоречиях - политических и социальных, - а об их соединении в одну большую, не объяснимую частными причинами систему цивилизационного кризиса. Он охватывает все общество, от него не скрыться никому, он каждого ставит перед "вечными" вопросами»².

Искажения социально-культурной трансляции бывают настолько сильны, что возникшую культуру не всегда можно считать прямой преемницей исчезнувшей, однако в российской / советской истории советская идентичность явилась в определенной степени проявлением историко-антропологической доминанты России. По словам А.Дж. Тойнби, «приоритет в социальной революции вновь дал России возможность заявить о своей уникальной судьбе, возродив идею, которая уходит корнями в русскую культурную традицию»³. Русская революция, по мнению Н.А. Бердяева, имела двойственный характер, так как «она совершалась под символикой интернационализма, но она же и глубоко национальна»⁴.

В реальности дореволюционная система идентичности, в основе которой лежал сословно-религиозный принцип, была отменена законодательно и фактически разрушена в результате революционных катаклизмов начала XX века. Д. Берто описан феномен отказа от прежней идентичности (впоследствии отказ от прежней идентичности будет сопровождать процесс распада советскости): «Семьи из "верхов" столкнулись не только с потерей источников доходов и поместий, обесцениванием своих культурных ресурсов, потерей благоприятных социальных отношений, падением ценности их "профессиональной квалификации"..., но также и потерей фундаментальных ресурсов, таких как контроль над семейным частным пространством и идентификационная принадлежность к высокому социальному статусу». С течением времени все социальные революции раскрываются в их исторической правде: не как реализация идей свободы и справедливости, под знаменем которых они проводились и за которые люди отдавали свою жизнь, а как замещение одного иерархического порядка другим.

Как отмечает Ф. Конт, <<социалист-"утопист" вроде Прудона уже мог вообразить себе некое непрекращающееся революционное движение, которое он задолго до Троцкого назвал "перманентной революцией". Однако нужно было дожидаться прихода Маркса и появления научного социализма, чтобы люди понемногу перестали считать себя просто включенными в историю - да еще в такую, где все бессмысленно, - а включили бы ее саму в сферу того, что считается понятным»².

«Философия есть, прежде всего, некоторый способ самосознания "восходящего" класса, - отмечал Ж.-П. Сартр, - самосознание это может быть ясным либо смутным, косвенным либо прямым...». Диалектический материализм, казалось, раскрыл механизмы и смысл исторического процесса, поэтому все марксисты - и в особенности российские большевики - интерпретировали себя в качестве субъектов исторической необходимости, полноправных властителей человеческих судеб. А. Камю писал: «...вместе с Лениным рождается империализм справедливости. Но у всякого империализма, даже справедливого, всего два выбора: либо погибнуть, либо создать мировую империю. Вплоть до этого момента в его распоряжении нет иных средств, кроме несправедливости. Доктрина окончательно отождествляется с пророчеством»¹. «Мы вправе гордиться и мы гордимся тем, - утверждал В.И. Ленин, - что на нашу долю выпало счастье начать постройку советского государства, начать этим новую эпоху всемирной истории»².

Необходимо подчеркнуть двойственность советской социальной организации, культуры и идеологии, отражавшую сущностную черту российской / советской идентичности - амбивалентность самосознания в абсолютизации крайностей. По замечанию Ю.М. Лотмана, для русской культуры характерны бинарные структуры, определяющие способ мышления и самовыражения «национального духа»; для западноевропейского самосознания в большей степени свойственна «тернарная», тройственная структура. В рамках одного культурного пространства, пишет Ю.Н. Афанасьев, «соединились как бы две цивилизации, два мира, с трудом находившие основания для диалога. Более того: вместо диалога - противоборство двух монологов... Вместе с тем имелись и некоторые элементы общности, свидетельствовавшие о "нераздельности" этих двух миров. Оба они формировались на основе ценностей именно крестьянского мира: монологизме, нетерпимости, инаковости, ксенофобии, мечтательности»⁴.

Мировоззренческая дихотомия «противоборство - единение» составила одно из существенных свойств отечественной социальной и интеллектуальной жизни, определившее социально-антропологический облик России в XX веке -советскую идентичность как социокультурный комплекс «принятия роли другого» и «интернализации обобщенного другого» (в терминологии Дж. Г. Мила)¹.

Советскость как персональная идентичность (внутренняя типизация) была связана с субъективным отношением человека к тому социокультурному типу, к которому его причисляло социальное окружение (внешняя типизация), формировалась макросоциальной идентичностью надэтнической общности. «Советская индивидуализация, - отмечает О.В. Хархордин, - началась с того, что, постоянно подчеркивая необходимость воспитания нового человека, большевики старались усилить внимание к собственной личности сначала среди членов партии, а потом и среди всего населения. Эту "личность" превратили в предмет, о котором надо было постоянно думать и заботиться, который надо было постоянно совершенствовать»².

Следует подчеркнуть, что субъективно переживаемая идентичность не всегда совпадает с социально «приписываемой» (включая социально «навязываемую»). Советский человек на уровне личностной идентификации нередко критически оценивал социально навязываемую институциональную советскую идентичность, что, однако, не препятствовало ему открыто декларировать единение с официальными политико-идеологическими ценностями. Кроме того, отмечает М. Кивинен, «отношение к официальному божественному не может сводиться только к внешнему принуждению....Участие в развитии средств производства основывается как на внешнем принуждении и дисциплине, так и на ряде особых ритуалов: в данном случае почитании героев труда, стахановском движении... В некоторых случаях принадлежность к пролетариату может стать основой для позитивной идентичности и укрепить легитимность системы. Это относится к ситуациям, в которых пролетарское происхождение открывает возможности для восходящей мобильности или получения дополнительных привилегий. Речь идет, однако, не об автономной самоорганизации, а об обретении внешней идентичности»¹.

Как отмечает Т.А. Булыгина, «в рамках социальной конструкции, именуемой "советское общество", духовное неизбежно переплетено с политикой»². Под определением «советская идеология» Т.А. Булыгина понимает явление, которое «в различных текстах тождественно обозначениям "коммунизм", "марксизм-ленинизм", "коммунистическая идеология"»; эти обозначения «имеют либо ограничивающий, либо расширительный смысл и используются для определения различных содержаний (наука, система, теория). С другой стороны, эти термины давно превратились в идеологические мифологемы»³.

То, что советскими идеологами конструировалось и в итоге интерпретировалось в качестве единой надэтнической общности - советского народа, то есть в качестве относительно самостоятельного агента социального действия, в повседневности могло не функционировать в качестве такого агента, нередко распадаясь на ряд конкурирующих агентов. По словам О.В. Хархордина, в реальной жизни «советские люди вели себя вместе совсем не так, как они вели бы себя наедине, - факт, который лежал в основании социальной психологии как на Западе, так и в СССР. Они также сами описывали эти изменения в наблюдаемых индивидуальных реакциях с помощью общепринятой в Советском Союзе идеи, что в мире существуют мощные коллективные агенты действия, которые есть нечто большее, чем простая сумма индивидуальных идентичностей и намерений их членов»⁴. Э. Морен пишет о «некой по man's land личных переживаний, куда партия может вторгаться только посредством угроз или наушничества»¹.

Советская макросоциальная идентичность в реальности определялась не столько формальной классовой принадлежностью, сколько разнообразными социально-антропологическими факторами: этнокультурной близостью и спецификой этнического происхождения, с одной стороны; с другой стороны - способностью или возможностью человека к надэтнической интеграции в повседневной жизни, спецификой советской гражданской идентичности.

Можно говорить о наличии двух уровней самосознания у советских людей: о возможности одновременно ощущать себя представителем и собственного этноса, и более широкой надэтнической, «интернациональной» общности -советского народа. Противоречивый симбиоз личностного и макросоциального уровней советской идентичности представляется нам одной из фундаментальных характеристик феномена советскости.

По словам А.Д. Синявского, «для самих себя коммунисты в первые годы революции часто избирали позицию безнациональную, или вненациональную, или сверхнациональную, и это было проявлением их интернационализма....В отказе от своей национальности, в стремлении жить интересами другой нации было даже что-то притягательно-романтическое....Но тяга к безнациональному сознанию - лишь одно из проявлений интернационала, которое порой сопровождается совершенно иными и даже противоположными чувствами и тенденциями. Как ни странно, в каких-то кругах и слоях населения интернационал способствовал подъему национального чувства и национального достоинства. Это касается многих народов, в том числе и русского».

Советская идеология выдвинула на первый план классовый подход в формировании коллективной идентичности, представила его главным политическим и социально-идеологическим критерием для определения места человека в обществе, основой для формирования новых социальных групп, нового самосознания. «"Рабочий человек", - писал В.В. Розанов, - всегда был подробностью, и притом какой-то психологической, бездумной подробностью чужого существования, нашего. "Мы" жили; думали; предпринимали мировые задачи и то разрешали их, то не успевали в разрешении: но, во всяком случае, все движение в истории и всяческий ее смысл от начала и до наших дней исходил от кого угодно, а никак не от человека, бытие которого заключено между двумя тезисами:

1) получил заказ,

2) сдал его и получил плату...

Очевидно, вся роль в заказе и принадлежит заказчику...»\

Идентифицировать себя по классовому признаку, пишет B.C. Тяжельникова, «были вынуждены как коммунисты, проходившие постоянные чистки, переписи и перерегистрации, так и дискриминируемые новой властью группы, наиболее массовой из которых в 1924-1936-е годы были лица, лишенные избирательных прав, или "лишенцы"....Партийные статистики придумывали всяческие ухищрения для того, чтобы увеличить в партии процент рабочих "от станка" и крестьян "от сохи"....В погоне за пролетарским составом партии критерии определения социального положения стали совершенно аморфными и лишенными всякой внутренней логики»².

Потребности модернизации страны, несоответствие доктринальных идеологических установок о социальной базе советского общества и коммунистической партии реальному состоянию обозначили кризис классового подхода в идеологическом конструировании советской идентичности. Применение классового подхода оказывалось в плоскости деклараций и идеологических заклинаний, а по существу было абсолютно формальным. «Все разговоры о "рабочем чутье", "пролетарской закалке" и т.п. постепенно вырождались в своего рода правила игры, которые просто следовало соблюдать, особенно не задумываясь над содержанием»³.

Параллельно классовой идентификации проходил процесс активного культурно-идеологического конструирования новой надэтнической общности - советского народа и соответствующей идентичности. Становление надэтнической идентичности проходило в атмосфере глубинных социокультурных трансформаций - дезорганизации прежнего коллективного и индивидуального бытия и всеобщего революционно-романтического подъема в деле созидания общечеловеческой общности. Смысл дезорганизации, проявляющейся в качестве нравственной деградации («согласия на деградацию», по словам А.С. Ахиезера), интерпретируется с точки зрения пронизывающих общество энтропийных процессов, разрушающих его параметры: формы отношений, элементы сложившейся культуры, жизненно важные функции социального организма¹.

«Советское общество 30-х годов, - пишет Е.Ю. Зубкова, - часто сравнивают с большой казармой. И это сравнение во многом справедливо, но не во всем: любому образу свойственен элемент упрощения - особенно если образ этот складывается больше из внешних признаков и структурных свойств объекта и не учитывает (либо недостаточно учитывает) его ментальных характеристик. Если же рассматривать предвоенное общество с точки зрения его ментальносте, то обнаружится, что оно не вполне вписывается в модель казармы ? хотя бы потому, что многие современники субъективно не ощущали себя на "казарменном положении"»².

Как отмечал А.Д. Синявский, «для всякого настоящего революционера, в особенности революционера марксистской выучки, его собственная национальная принадлежность не играет существенной роли, даже порою им третируется... Ведь революционер живет и горит высшей, универсальной идеей освобождения всего человечества. И в принципе он готов принять участие в освобождении любого народа, в любой революции, ибо интернациональное для него выше национального»¹.

Характерно, что в 1930-е годы, то есть в период активного формирования советской идентичности, «по национальному вопросу коммунисты - евреи, а также латыши, поляки, эстонцы - занимали позиции, как правило, крайне централистские; они были в числе наиболее активных защитников единой и неделимой России» (М.Я. Геллер). Отношения между РСФСР и новыми советскими республиками создавали парадоксальную ситуацию: формально республики имели право руководить своей внешней политикой, а фактически были лишены права самостоятельно вести свою внутреннюю политику.

Это объясняется тем, что советская идеология ориентировалась на концепцию «самоопределения наций», ленинский федерализм, легитимизацию этнокультурной идентичности и победу мировой пролетарской революции, однако реальность повседневной советской жизни актуализировала идеи централизованной государственности и проблемы формирования советской надэтнической общегражданской и общекультурной идентичности. В СССР утвердился принцип «национальной государственности» на уровне этнотерриториальных автономий для меньшинств; консолидирующую идею гражданской нации заменили идеология советского патриотизма и концепция советского народа как новой исторической общности людей.

Согласно марксистско-ленинской концепции, этническая идентичность была жестко увязана с проживанием на конкретной территории. Считалось, что у каждой территории есть своя «коренная нация» (народ, проживающий в союзных и автономных республиках). Институциональным воплощением подобного представления стала этнотерриториальная модель советской общности. Советское законодательство поощряло развитие этнокультурных учреждений и обеспечивало представителям «коренного» населения преимущественное положение при формировании культурной и политической элиты. При этом коммунистическая идеология рассматривала «нации» как продукты буржуазного развития и видела в сохранении национальных различий и этнической принадлежности противоположное принципам коммунизма явление.

По словам А.Г. Вишневского, «реальная самостоятельность всех таких национально-территориальных образований была очень ограниченной, признавалась только во второстепенных делах, часто нужна была лишь для маскировки фактического унитаризма. И все же недооценивать ее значения не следует... Этнический сепаратизм был до предела ослаблен, загнан в подполье, перестал играть сколько-нибудь заметную роль. Но вместе с тем утратил свой напор и федерализм, превратившийся не более чем в декоративный фасад централистского унитарного государства»¹.

Переход к «новой жизни» и неизбежное возрождение национально-государственных тенденций в Советской России поставили вопрос о формах восстановления политических и культурных связей этносов в границах бывшей Российской империи. По словам Л.М. Дробижевой, в советские годы «декларировались гуманитарные принципы "национальной политики", хотя на поверку в ней преобладал, конечно, инструментальный подход»².

B.C. Тяжельникова отмечает, что «общество первых послереволюционных лет было раздроблено на множество сегментов, атомизировано до предела, оно не только не ощущало себя как единое целое, но и на этот период не располагало более или менее привлекательным для большинства прообразом будущей идентичности. Разрозненность усугублял классовый подход, который большевики пытались применить буквально во всех сферах. Тем не менее, в 1930-е годы более или менее цельная идентичность начала постепенно формироваться, становясь основой представлений людей о себе как о советских людях. Великая Отечественная война способствовала дальнейшей консолидации общества именно на этой основе»'.

Базовые социокультурные конструкции советскости, оформившиеся в первой половине XX века и устойчиво передававшиеся в течение нескольких поколений людей, представляли собой социально-антропологическую и культурную доминанту - советскую надэтническую идентичность. Советское «нациестроительство» означало государственную организацию надэтнической общности и соответствующую этносоциальную и этнокультурную политику по отношению к множеству этносов и культур. По словам А.С. Панарина, «прецедент СССР доказывает возможность социальной солидарности народов, сообща защищающихся от эксплуататоров и строящих великое социальное государство»².

Инструментальный характер советской надэтнической идентичности проявлялся в сфере этнокультурных практик. Сужение сферы функционирования языка было практически одним из основных поводов для критики советской этнической политики. В СССР действовал государственно-политический механизм стратификации языковой идентичности: высший статус принадлежал русскому языку в качестве официального языка, владение которым являлось важным фактором структурирования социокультурного пространства и социальной мобильности. Объективную основу для определения статуса русского языка создавали естественные факторы: будучи языком самого крупного этноса в Советском Союзе, русский язык широко осваивался и использовался различными этническими группами в качестве доминирующей культурной среды.

Однако конструированием этнических границ, когда маркерами групповых различий служили этнокультурные или социально-классовые явления, не исчерпывалось формирование и воспроизводство макросоциальной надэтнической идентичности советского человека. По словам Г.С. Денисовой и В.П. Уланова, «в советский период политике центра было свойственно институциональное созидание в регионах, втягивание автохтонных народов в модернизационные процессы...». После революции 1917 года этнокультурная ситуации на Северном Кавказе претерпела коренные изменения: в процессе создания советской интернациональной модели общества произошло институциональное оформление этнокультур северокавказских народов как части системной советской культуры, «социалистической по содержанию и национальной по форме»; выравнивался культурно-образовательный уровень горского и русского населения на основе единой системы среднего и высшего образования; формировалась интеллигенция северокавказских народов как часть советской интеллигенции.

Различные этнические культуры, оформившиеся в единую надэтническую общекультурную общность - советский народ, имели консолидирующие макросоциальные ориентации и доминантные личностно значимые ценности, в первую очередь, - потребность в социально-политической стабильности, стремление к общекультурной солидарности, неприятие социальной и культурной дискриминации на этнической и расовой основе. Как отмечает Е.Ю. Зубкова, советский человек в своем сознании «стремился отторгать мысли и поступки, связанные с экстремальным поведением. Отторжение экстремальности -одна из черт человеческой психологии, в условиях перенапряжения действующая как механизм самосохранения».

Социально-политическую стабильность советскости обеспечивала партийная элита - высший слой социальной иерархии, которая состояла преимущественно из русских или русифицированных представителей других этносов СССР. Несмотря на официальные декларации о полном этнонациональном равноправии народов Советского Союза, этнический статус русского был наиболее высоким, этот статус способствовал вероятности получения большего объема властных полномочий и привилегий в партийных структурах. В результате политики «коренизации кадров», отмечает В.И. Ильин, «все некоренные этнические группы, в том числе и русские, во многих республиках (но не во всех) сталкивались с мягкими формами дискриминации»; однако «вожди СССР субъективно стремились к реализации социального равенства всех народов страны. Причина не в их гуманизме, а в том, что многонациональное государство может быть прочным лишь при отсутствии существенных социальных различий между составляющими его этносами»¹.

Таким образом, Советский Союз был полиэтническим государством со сложными отношениями между центром и периферией, с доминирующей русской культурой и интегрированными этническими культурами народов СССР. Анализируя проблемы трансформации социокультурного статуса русского этноса на Северном Кавказе, Г.С. Денисова и В.П. Уланов отмечают, что «в многосоставном обществе Северного Кавказа русский сегмент выполнял большую функциональную нагрузку: с одной стороны, русские были носителями базовых институтов, функционирование которых интегрировало регион в пространство "большого общества" (или общества современного типа); с другой стороны, русские со своей колонизационной активностью и этнической инаковостью самим своим присутствием в регионе представляли собой определяющий вектор его социального структурирования; они выступали тем "иным", по отношению к которому проявлялась общность всех кавказских народов».

Принципиально новым моментом доктрины советского патриотизма, лежавшего в основе советской идентичности, стало сочетание таких двух компонентов, как любовь к Родине и строительство коммунизма, что являлось крупной идеологической находкой. Подчеркивая величие русского народа и его истории, общественному сознанию советских людей внушалась мысль, что только у такой действительно великой нации мог появиться ленинизм¹.

Советскость как система советской надэтнической идентификации субстанциально выступала в качестве атрибута социального и культурного равенства. Инструментальный характер советскости как конвергенции личностной и макросоциальной идентичности был связан с конструированием полиэтнической общегражданской консолидации в целях сохранения государственного единства страны Советов.

Сущность советскости выражается в концепте «советский народ как новая историческая общность людей», отражающем реальный феномен складывания на основе союзной государственности однотипных, гомогенных социальных и культурных условий надэтнической идентичности - метаэтнического уровня осознания своей принадлежности к уникальной советской социокультурной общности - надэтнической общности, в которой люди становились не просто согражданами советского государства и представителями различных этносов и культур, но и обладали целым комплексом общих черт, включая языковые и общекультурные характеристики, чувство общности исторической судьбы, единые черты социально-политического поведения, образ жизни, символы и ценности.

Основные характеристики советской надэтнической идентичности можно сформулировать следующим образом:

- подчинение этнических интересов интернациональным, надэтническим интересам;

- равенство и суверенитет этнокультур;

- самоопределение и добровольное объединение народов;

- сотрудничество народов в социалистическом строительстве на основе взаимопомощи;

- единство воли и действий коммунистических и рабочих партий;

- «пролетарская солидарность», тесное объединение рабочего и социалистического национально-освободительного движения в борьбе за мир и социальный прогресс.

Термин «советскостъ» представляет собой субстантивацию прилагательного «советский». Предикат «советский» (советская власть) оторвался от субъектов, с которыми был первоначально связан. Результатом процесса реификации «советскости» («овеществления», превращения отношений между людьми в отношения между вещами) явился рост новых коннотаций, имеющих уникальную символическую и социокультурную нагрузку. По выражению П. Бергера и Т. Лукмана, реификация есть «восприятие феноменов, создаваемых человеком, в "нечеловеческих" терминах - в качестве вещей»¹. Реификация придает онтологический статус характеристикам, служащим организации социального пространства, превращая предикативные («приписываемые», социально обусловленные) характеристики в атрибутивные (субстанциальные) характеристики.

Если отвлечься от обычных коннотаций с термином «советская власть», которые дает сама структура слова «советскость», то можно заметить квазиэтноцентристскую тональность использования понятия «советскость» в идеологическом и научном дискурсе современности. Этноцентризм - позиция, привилегирующая определенную этническую группу по отношению к другим группам - представляет собой способ мышления и методологический подход, согласно которому категория «этнос» («нация») является универсальной объяснительной функцией. СВ. Чешко отмечает, что если придерживаться понимания этноса, характерного для советской этнологии и предусматривающего наличие «строго фиксированных "этнических" параметров-атрибутов», то «русского этноса, скорее всего, нет, как нет и всех прочих "этносов"».

Словарь русского языка СИ. Ожегова определяет прилагательное «советский» как «относящийся к государственной власти Советов, свойственный, принадлежащий стране Советов», «преданный задачам социалистического строительства, интересам страны Советов, выражающий эти интересы».

Таким образом, советскость как макросоциальная идентичность, государственно-политическая принадлежность и преданность общенациональным интересам советского государства представляет собой надэтническую идентичность, призванную выражать «взаимосвязь национального и интернационального, патриотизма и интернационализма»². «Рассматривая существо пролетарского, социалистического интернационализма, - отмечает С.С. Хромов, - необходимо помнить о его многообразных общественно-политических функциях. Эта множественность функций (одновременно мировоззрение, идеология и политика) говорит о богатстве содержания данной категории».

Советский патриотизм - фундамент советскости - представлял собой диалог этнической (моноэтнической), надэтнической (полиэтнической) и внеэтнической (идеологической, классовой) социокультурных консолидации.

Впервые принцип единства патриотизма и интернационализма в контексте теории и практики этнонациональных отношений в рамках марксистской концепции, был сформулирован Ф. Энгельсом, который утверждал, что «в рабочем движении подлинно национальные идеи... в то же время всегда являются и подлинно интернациональными»⁴. По словам В.И. Ленина, «патриотизм - одно из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств»⁵.

Ключевым моментом в развитии социалистического интернационализма советские обществоведы называли возникновение мировой социалистической системы, характеризующейся расширением интернациональных связей трудящихся стран социализма и капиталистических государств. По словам С.С. Хромова, «за годы строительства нового общества в СССР сформировался советский патриотизм - патриотизм нового типа, основывавшийся не на национальной исключительности, а на равноправии наций, на общности интересов всех классов, социальных групп и народов нашей страны»¹.

Советский патриотизм как общекулътурная «гордость советского человека» был «шире и глубже естественных национальных чувств каждого из народов». Коммунистический дискурс трактовал принцип единства патриотизма и интернационализма в качестве сущностной характеристики «патриотизма граждан социалистического общества», который воплощался в «преданности и верности своей Родине, своему содружеству социалистических стран»³. Как отмечает Э. Морен, «достоинством советского тоталитаризма является способность к самовоспроизводству везде, где он начинает укореняться»⁴.

По словам С.Г. Кара-Мурзы, «единство общества ("народность") всегда является идеалом и заботой государства традиционного общества. Источник его легитимности лежит не в победоносной гражданской войне, а именно в авторитете государя как отца....Советская власть была типично идеократическим государством традиционного общества. Но набор идеалов, в котором заключалась благодать, придающая власти легитимность, выражался на языке "мечты пролетариата" о правде и справедливости»⁵.

Таким образом, между социальной реальностью советскости, как она была дана советскому человеку в его фундаментальных жизненных самоощущениях, интуициях и очевидностях, и ее научными и идеологическими рационализациями в форме идеологии марксизма-ленинизма образовался разрыв. В советской реальности происходили процессы, сущность и формы которых все менее учитывались официальным теоретическим мышлением, располагающим понятийно-методологическими средствами, ориентированными на выполнение идеологических задач. Однако «в функциях идеологического аппарата, - отмечает Т.А. Булыгина, - происходило смещение в сторону постоянной корректировки пропагандистских смыслов в соответствии с жизненными потребностями. При этом сохранялся опыт, приобретенный в сталинский период, широко использовались приемы, отработанные в то время. Примером этому может служить технология воздействия идеологии через информационное поле и ее продукт - полуправда»¹.

Идеология как один из важнейших элементов универсализации советскости - это сфера профессиональной деятельности, поставленная на службу государства, которая превращает слова, понятия, идентичность, нравственность в средства для достижения собственных целей. Советские идеологи и официальные обществоведы принесли в жертву надэтнической и общекультурной идентификации этническую и религиозную в целях интеграции надэтнической общности, исключив потенциальные возможности региональных этнонационализмов на всей территории Советского Союза.

В итоге мы имеем два ряда процессов: историю мифологизирующих социальное бытие коммунистических идей, представленную ансамблями социально-политических и культурно-исторических учений, симулировавших идеологическую функцию, и историю уникальной советской надэтнической идентичности, не достаточно воспроизводившуюся в объяснительных моделях советской общественной науки и идеологии. В советском обществоведении существовало несоответствие понятия «нации» как «этноса», «этносоциального организма» реальному феномену существования советского народа как нации-согражданства, как действительно новой культурно-исторической общности.

Социокультурные изменения в структурах повседневности, образе жизни качественно не меняли характер трансляции и воспроизводства идентичности и культуры советского человека. Этим объясняется статичность личностной идентичности советского человека, внутренне не отрицавшего идею надэтнической и межэтнической солидарности, в отличие от динамических процессов идеологического конструирования официального коллективистского и государственного самосознания. «Идеология, - пишет Т. Парсонс, - это система убеждений, относительно которой члены коллектива, то есть общества или же субколлектива внутри общества, включая сюда и движения, отклоняющиеся от основной культуры данного общества, - согласны в том, что она ориентирована на ценностную интеграцию коллектива»¹.

Главной чертой универсализации и интеграции советскости в стране «победившего социализма» явилось провозглашение единой по содержанию культуры с принципами отрицания жестких этнических и культурных перегородок. По словам Ю.В. Арутюняна, «при всей амбициозности этого утвердившегося в свое время понятия культуры - социалистической по содержанию и национальной по форме - оно имело свои основания».

В различных этнических культурах советских народов реально утвердились единые массовые ценности, которые воспринимались как интернациональные по сущности. При этом единая система ценностей социалистической культуры, формировавшая советскость как надэтническую идентичность, объективно имела этнокультурные формы. По идеологическим каналам трансляции этнических культур у разнородных по своему прошлому народов Советского Союза внедрялось общее понимание советских социокультурных идеалов - массовые формы воспитания и пропаганды, государственные атрибуты и символы, которые действительно отражали и внедряли единое общегосударственное сознание - советскую идентичность, и по существу отвечали восприятию и чувствам граждан СССР, независимо от их этничности. В.А. Тишков высказывал точку зрения, согласно которой если в ходе переписи населения в Советском Союзе «была бы предоставлена возможность в перечне национальностей выбрать категорию "советский", то, видимо, немало граждан отнесли бы себя к последней»³.

«Консервативность» советской надэтнической общности обеспечивалась детально разработанными механизмами культурной трансляции советской идентичности - идеологизацией и централизацией культуры (по словам А.И. Черных, «аппаратизацией культуры»), идеологией культурничества (усвоением мировой культуры наряду с пролетарской), созданием новых массовых культурных образцов в масштабах целой страны путем отказа или элиминации старых. А.Г. Вишневский отмечает, что «"инструментальная" культурная революция происходила во всех частях СССР, и, казалось бы, созданный ею Homo soveticus должен был стать универсальным человеческим типом на всем пространстве бывшего Союза. На самом же деле, вследствие разных ресурсных возможностей районов империи, их разной готовности к модернизации и неодинаковости даже ее "инструментальных" результатов, соотношение традиционного и современного начал, соединившихся в "советском простом человеке", также было неодинаковым... Но все же различия такого рода довольно быстро сглаживались, и не они были главными».

Устойчивость советской идентичности зависела также от сложности и полиморфности социокультурного явления советскости. Необходимо отметить, что чем более значительный объем идеологии включен в социокультурное пространство, тем больше находится пластов в этой культуре, способных абсорбировать деструктивные явления полной или частичной утраты коллективной идентичности.

В советском обществе с развитой и сложной идеологической культурой работали одновременно несколько моделей трансляции идентичности: советская социокультурная доминанта передавалась через совокупность и взаимодействие этнических культур и общесоветской надэтнической культуры, исполняющих роль идеолого-культурных регуляторов массового и индивидуального поведения. В случаях идеологической и политической девиации отдельные категории советских граждан (наиболее активная часть была представлена советскими диссидентами), идентифицировавших себя в качестве носителей неформальных субкультур, переставали быть полноправными носителями советской идентичности. Э. Морен обращает внимание на уникальную экзистенциальную оппозицию «сопротивление - сотрудничество» в советской жизни, когда «гражданское сопротивление поддерживает в функциональном состоянии систему, которой оно же противостоит. Помогая в конечном итоге функционировать экономико-социальной машине, такое сопротивление, неустанно борясь с Аппаратом, продлевает ему жизнь, поскольку Аппарат поставил его себе на службу»¹.

Существование идеологических носителей советской культуры - коммунистических фракций и ячеек, создававшихся во всех творческих организациях и выполняющих функции организационно-партийных центров, - облегчало контроль за проникновение новых неконтролируемых элементов в советское общество. Идеологическая и культурная трансляция коллективной идентичности исключала возможность кризисных способов трансформации советской идентичности, когда базовые ценности социалистического общества могли вытесняться антисоветскими альтернативными ценностями. Специфика советскости, таким образом, заключалась и в следующем: чем выше была степень советской надэтнической идентификации, тем был консервативнее носитель этой идентичности - советский человек.

Огромное значение в трансляции советскости имели единые образцы социального поведения - обусловленное социалистическим существованием единообразие межгрупповых, классовых и межличностных отношений в сфере производства, потребления, образования, культуры и информации. Говоря о единстве, мы не имеем в виду тотальную гомогенность и унифицированность этнических, групповых и межличностных отношений на всем советском пространстве. Система советской идентичности состояла из входящих в нее этнокультурных подсистем, но общегражданские и надэтнические параметры превалировали в связи с тем, что отношения между подсистемами строились по жестким институциональным правилам. Кроме того - и это особенно важно ? советскость не являлась простой суммой подсистем этнических, классовых, политических, гражданских и персональных идентичностей.

Итак, советскость - это совокупность культурных стереотипов социального и культурного поведения, которые, в свою очередь, формируются и управляются соответствующими социальными, идеологическими и культурными институтами. Социокультурный смысл советскости состоит в приобщении к надэтнической общности сограждан страны «реального социализма». В зависимости от места этнических идентичностей в социокультурном пространстве советской принадлежности, человек располагал разными возможностями доступа к жизненным ресурсам. Во многих случаях этническая идентичность означала на практике разные стартовые возможности и разные ресурсы делания карьеры в советском обществе (при официально декларируемом этническом паритете и гражданском интернационализме в соответствии с советскими демократическими принципами).

Интернационализация Советского Союза была связана, прежде всего, с преодолением этничности в пользу уникальной надэтнической нации-согражданства - «новой исторической общности - советского народа». Формирование гражданской общности в СССР и становление советской надэтнической идентичности означали институциональное устранение националистических тенденций, интерпретируемых советской идеологией в качестве этнополитических инструментов разрушения органичного идейно-государственного единства. Осознание принадлежности к надэтнической культурной и идеологической системе постоянно подкреплялось, поскольку поколения советских граждан ежедневно совершали стандартные действия по отношению к институтам трансляции советскости, исключавшим мобилизацию этноцентризма и национализма.

Таким образом, сущностной характеристикой советскости выступают, в первую очередь, критерии гражданственности: в истории советского государства становление единой гражданской и социокультурной общности - советского народа, содействовало оформлению разнородных этнокультурных общностей и этнических идентичностей в единую надэтническую социокультурную общность и становлению единообразной надэтнической идентичности.

Социально-антропологическое содержание советскости связано с наличием пластов повседневности в культуре и социуме как на идеологическом и институциональном, так и идентификационно-символическом уровнях; с другой стороны, - форм их манифестаций в социальном поведении советского человека как уникального социально-культурного типа личности. Идентификационно-символическая действительность хранит в себе символический архив культуры и общества. Философско-антропологический анализ различных социокультурных пластов предполагает, в первую очередь, особую инициацию опыта личности в культуре.

2. Советский человек как социально-культурный тип личности

Субъектом истории всегда является человек, деятельность которого и приводит к развитию общества, государства, культуры. Поэтому социально-антропологические, цивилизационные и социокультурные характеристики человека влияют на исторический процесс, прежде всего, через соответствующие культурные модели и структуры самосознания, то есть идентичность, которую мы определяем как систему стереотипов самоопределения, генерализирующую социальную организацию и структурирующую культурное пространство.

Поскольку формирование специфической советской личности выражает зависимость «человек - человеческий мир», а отношение человека к советскому социокультурному пространству со своей стороны определено моделью созданного советским человеком мира культуры и способом идентификации, постольку необходимо проанализировать и выявить сущность советского человека, характер взаимодействия культуры и человека. «Культура, - пишет А. Турен, - является смыслом, совокупностью средств и моделей, которыми действующие лица стремятся управлять»¹.

Сущностные свойства человека меняются на уровне общего (макросоциального) и на уровне единичного (личность как неповторимая уникальность). Многогранность жизни советского человека уходит в глубину культуры и повседневность человеческого бытия, в культурное многообразие советской эпохи, составляющее ценность и смысл социального созидания. По словам М. Вебера, «эмпирическая реальность является для нас культурной потому, что мы соотносим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те и только те компоненты действительности, которые в силу отнесения к ценности становятся значимыми для нас»².

Созданный советским человеком мир культуры является моделью ценностно-идеологической структуры личности советской эпохи. «Действующее лицо, - отмечает А. Турен, - имеет единство и способно регулировать и организовывать формы своей деятельности лишь в той мере, в какой оно лично проживает историчность, то есть способно освободиться от форм и норм воспроизводства поведения и потребления, чтобы участвовать в производстве культурных моделей». Различные аспекты культуры соответствовали определенным сущностным силам советского человека; в культуре советский человек должен был видеть самоутверждение, совершенство его собственной личности. Идеология решала задачу интеграции советского общества, тождества с народом при условии, «если культурные ценности значимой части общества и культурные ценности партии могли пересечься, сомкнуться по своему содержанию, прежде всего эмоциональному».

Культура, коммунистическая идеология и надэтническая идентичность советского человека, складывавшиеся на протяжении десятилетий и отражавшиє особенности исторического становления советского человека и общества, способны были оказывать сильное противодействие «реформаторским» попыткам дезорганизации коллективной солидарности надэтнической общности и ориентациям, которые не согласовывались с укоренившимися ценностными приоритетами и базовыми социокультурными характеристиками советской личности. Социокультурное есть интеграция и взаимодействие трех фундаментальных измерений человеческого бытия - типа соотношения человека и общества, характера культуры и типа социальности; социальность - «совокупность отношений каждого человека или иного социального субъекта с другими субъектами - экономических, социальных, идеологических, политических отношений, формируемых в процессах деятельности»¹.

Сущностные черты культуры советского человека представлены советской социокультурной доминантой, связанной с амбивалентными ценностями идеализма и материализма, социального равенства и справедливости, патернализмом, коллективизмом, индивидуализмом, социальным оптимизмом, склонностью к планированию долговременной перспективы, эсхатологической верой, фатализмом. Однако нередко, по мнению К. Касьяновой, «в сознании личности сфера "социальных архетипов" противостоит усвоенным положениям "государственной идеологии", являясь хранителем ценностей прошлых этнических культур»².

Можно выделить следующие базовые характеристики культуры советского человека, раскрывающие сущность этого уникального социокультурного типа личности, которые находятся в органической взаимосвязи: в аспекте отношения личности к надличностному, идеальному - это духовность советской личности, утверждавшей «подлинное», реальное бытие «советского типа человека»; в аспекте отношения личности к обществу, межличностных отношений - ценности коллективизма в самосознании и образе жизни советских людей, коллективистская надэтническая солидарность «новых людей» - «людей будущего», «человеческих ростков коммунизма». По словам А.Д. Синявского, «новый человек - это поставленная советской эпохой, советской цивилизацией широкая и сложная проблема. Это вопрос о человеке, который призван знаменовать радикальное изменение всей человеческой истории. И государство... не смогло бы удержаться и существовать так долго, если бы оно не имело опоры в социально новом, в психологически новом человеке»¹.

Выбор и изменение макросоциальной и личностной принадлежности, места человека в социальных отношениях становятся общественной проблемой в переломные эпохи истории, когда меняются принципы, на которых базируется социальный порядок. На социокультурный и психологический портрет советского человека повлиял архаизирующий характер Октябрьской революции, в результате которой общество на глазах распадалось, а потом восстанавливалось, являя пример восстановления цивилизации и первичной аморфной социальности. По мнению А.Г. Вишневского, советская культурная революция не была той революцией, «к которой давно уже шла Россия и которая должна была изменить не только "инструментальное", но и "ценностное" наполнение культуры, привести к замене холистских "сельских" культурных парадигм индивидуалистическими и либеральными парадигмами современного городского общества». Вместе с тем, революция представляла собой пространство формирования новой структуры личных интересов, их качественно нового баланса, где человек приводился в движение острой неудовлетворенностью своим положением, ожиданием перемен, возросшими надеждами.

В.В. Журавлев приводит основные социально-антропологические типы, отражающие в структуре и парадигме собственных интересов характерные тенденции эпохи формирования советского человека:

- убежденные революционеры, «люди революции», доминирующий интерес которых - воплощение доктрины в жизнь;

- убежденные защитники старого строя;

- оборотни революционной эпохи, главная ценность которых - власть как таковая со шлейфом ее многообразных атрибутов и привилегий;

- мученики революции, которые видят свой интерес в нравственном очищении, достигаемом посредством личных страданий;

- обыватель, который нацелен в наибольшей степени не на приобретение новых социальных и материальных выгод, но на сохранение уже имеющихся и на возврат потерянных;

- среднеактивный участник революционного процесса, склонный к переменам и готовый поддерживать их¹.

Социально-антропологический анализ формирования нового советского человека вытекает, по мнению В.П. Булдакова, из понимания природы солдатского бунтарства, связанного «с осмыслением психологии превращения "человека земли" (а армия в результате мобилизации состояла в основном из крестьян) в "человека с ружьем" (то есть вооруженного маргинала)». По словам А.Я. Лившина и И.Б. Орлова, «в своих взаимоотношениях с властным аппаратом в послереволюционные годы советское общество в целом предстает достаточно замкнутым и аморфным, лишенным структурированности. Можно говорить о существовании групповых интересов, хотя на уровне массового сознания картина общества была смазанной. Слышны были голоса из хора, но при этом плохо ощущалось звучание самого хора»³.