Социальная макроэволюция и исторический процесс

Социальная макроэволюция и исторический процесс

Введение: об основных понятиях данной статьи

В настоящей статье мы принимаем определение эволюции как процесса структурной реорганизации во времени, в результате которой возникает форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы (см.: Классен 2000: 7)**. Подробнее к анализу этого определения мы вернемся ниже. Исходя из этого, о социальной эволюции в принципе тоже можно говорить как о процессе структурной реорганизации обществ или институтов во времени, в результате которой возникает форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы, что дает такому обществу определенные преимущества (в широком смысле) в его взаимодействии с природной или социальной окружающей средой.

Однако главной темой настоящей статьи является только часть, точнее особый тип социальной эволюции, которую мы считаем возможным назвать социальной макроэволюцией. Мы рассматриваем социальную макроэволюцию как такой тип социальной эволюции, в рамках которого наблюдаются надсоциумные ароморфозы высших типов. Под ароморфозами ряд отечественных биологов-эволюционистов вслед за А.Н. Северцовым (1939; 1967) понимают появление у организмов в процессе эволюции таких приспособлений, которые в дальнейшем становятся универсальными (или, по крайней мере, приобретают достаточно широкое распространение), дают возможность организмам выйти на более высокий уровень организации, расширить использование внешней среды; речь идет также и о направлениях эволюции, ведущих к формированию указанных признаков (см., например: Северцов 1987: 64-76). В качестве примеров биологических ароморфозов можно привести такие эпохальные изменения, как переход от одноклеточных организмов к многоклеточным; переход к жизни на суше; переход от дыхания кислородом, растворенным в воде, к дыханию атмосферным воздухом и весь сложный круг преобразований внутренних органов, связанный с этим; образование четырехкамерного сердца при переходе от рептилиеподобных предков к млекопитающим (см., например: Северцов 1987). Для характеристики эволюционных изменений частного (не универсального) характера или не ведущих к усложнениям (упрощениям) организмов биологи-эволюционисты используют понятие идиоадаптации. Оно дифференцируется на алломорфоз, то есть преобразование организации без повышения или упрощения ее сложности, и специализацию, то есть выработку узких, односторонних приспособлений (см.: Шмальгаузен 1939; 1969; Матвеев 1967; Северцов 1987).

Поскольку в теории социальной эволюции подобная классификация эволюционных изменений отсутствует, мы считаем, что использование этих терминов (с учетом, разумеется, специфики социальной эволюции, о чем будет особо сказано) может оказаться достаточно продуктивным. Один из авторов уже довольно давно использует эту терминологию (см., например: Коротаев 1997; 2003).

В данной статье мы, однако, будем использовать эти термины с детерминативом социальный, чтобы показать не только сходство, но и отличия процессов биологической и социальной эволюции. Везде, где прилагательное «социальный» в отношении социальных ароморфозов, идиоадаптаций и т. п. опущено, оно, тем не менее, подразумевается.

Здесь необходимо сделать принципиальное уточнение. Дело в том, что среди эволюционистов не стихают (временами, резко усиливаясь) споры о возможности и границах применимости эволюционной теории Дарвина к социальной (культурной) эволюции (см., в частности, об этих дискуссиях: Hallpike 1986; Pomper and Shaw 2002; Mesoudi, Whiten and Laland 2006; Aunger 2006; Barkow 2006; Blackmore 2006; Mulder, McElreath, and Schroeder 2006; Borsboom 2006; Bridgeman 2006; Cronk 2006; Dennett and McKay 2006; Fuentes 2006; Kelly et al. 2006; Kincaid 2006; Knudsen and Hodgson 2006; Lyman 2006; Mende and Wermke 2006; O'Brien 2006; Pagel 2006; Read 2006; Reader 2006; Sopher 2006; Tehrani 2006; Wimsatt 2006). Но, к сожалению, в большинстве случаев наблюдается поляризация взглядов, либо почти полностью отрицающих ценность дарвиновской теории для социальной эволюции (например: Hallpike 1986), либо, напротив, доказывающих, что культурная эволюция демонстрирует ключевые дарвиновские эволюционные признаки, и поэтому структура науки о культурной эволюции должна разделять фундаментальные черты структуры науки о биологической эволюции (Mesoudi et al. 2006). Однако первое достаточно непродуктивно. Если между биологической и социальной эволюцией есть заметное сходство, то почему не использовать до определенного момента наработки эволюционной биологии в социальной науке? С другой стороны, второй подход ведет в методологический тупик. Ведь если у социальной и биологической эволюционной теории существенно разные объекты исследования, то очевидно, что разные объекты будут диктовать и существенно разные методы и принципы исследования.

Мы считаем, что вместо давно устаревшего объективистского принципа «или - или» необходимо сосредоточиться на поиске методик применения достижений биологической эволюционной науки к социальной эволюции. Эти методики должны, прежде всего, определить те области, уровни, случаи и моменты, в которых допустимо такое использование, а также разумную степень такого применения. С другой стороны, необходимо очень четко показать, где и в чем методы и выводы биологической эволюции нельзя использовать. В некоторых отношениях в настоящей статье кое-что сделано в плане разработки таких методик. В целом мы полагаем: использование выводов и принципов теории биологической эволюции для анализа процесса социальной эволюции вполне правомерно, допустимо и продуктивно, но только в строго определенных и оговоренных случаях и масштабах.

Мы также хотели бы пояснить, что использование нами некоторых биологических терминов вполне оправданно, поскольку если в социальной науке удобный термин отсутствует, то почему бы его не заимствовать из более развитой (и существенно родственной) науки? Социальным наукам как более поздним по времени достижения зрелости вообще свойственно такое заимствование из естественных наук - от геологии до синергетики. Но заимствование термина требует его адаптации (что мы и пытаемся сделать).

В частности, сказанное позволило нам в данной статье ввести специальное определение социального ароморфоза как универсального (широко распространенного) изменения (приспособления) в развитии социальных организмов и их систем, которое повышает сложность, приспособленность, интегрированность и взаимное влияние обществ. Стоит заметить, что уже в биологической эволюции от ароморфоза к ароморфозу растет и вероятность возникновения последующих ароморфозов (Северцов 1987: 73), для социальной же эволюции это свойство усиливается на порядки.

Важно, что биологи акцентируют внимание на том, чтобы различать более и менее крупные ароморфозы. Этот подход получил широкую поддержку (см., например: Шмальгаузен 1939; 1969; Матвеев 1967; Завадский 1968; Завадский, Жердев 1971; Иорданский 1977; Северцов 1987). По мнению А.С. Северцова, разделяемому другими, лишь оценка преобразований организации с точки зрения широты (расширения) адаптивной зоны, которую эти преобразования позволяют занять потомкам по сравнению с предками, дает возможность судить о направлении эволюции данного таксона. Предлагаемый критерий позволяет учитывать также наличие более или менее крупных ароморфозов (Северцов 1987: 65). Методологически такой подход очень важен и для оценки степени значимости социальных ароморфозов, которые можно классифицировать по объему и уровню распространения, а также по степени влияния на ход социальной макроэволюции. Ниже мы используем такой методологический подход, который имеет и еще одно важное преимущество: он дает возможность выделить в общем процессе социальной эволюции макроэволюцию, с которой, как уже сказано, мы связываем разворачивание важнейших эволюционных изменений на базе появления наиболее перспективных социальных ароморфозов.

В результате социальных ароморфозов: а) повышается уровень сложности обществ и увеличиваются возможности для них расширить (изменить) природную и социальную среду их существования и функционирования (в виде, например, роста населения и/или производства), а равно степень их устойчивости в отношении влияния среды; б) увеличивается скорость не разрушающих общественную систему развивающих изменений, включая скорость заимствований; в) растет степень интегрированности обществ и создания особых стабильных надсистем (например, цивилизаций, экономических и военных союзов) и надобщественных зон, центров и особых надобщественных сфер, не принадлежащих ни одному обществу в отдельности; г) увеличиваются темпы эволюции в направлении создания сверхсложных предельных суперсистем (мир-систем, человечества), в рамках которых каждая общественная система, оставаясь автономной, становится частью такой сверхкрупной системы и развивается в ее рамках за счет специализации и особого внутрисистемного разделения функций.

В качестве примеров социальных ароморфозов можно привести: переход к производящему хозяйству; появление государства; возникновение письменности; переход к металлургии железа; появление мировых религий; становление национального рынка и т. п.

Социальные ароморфозы, характеризующиеся, прежде всего, пунктами «в» и «г», мы будем относить к социальной макроэволюции. Стоит особо отметить, что если в социальных эволюционных и тем более микроэволюционных процессах, как правило, преобладают одноуровневые и/или достаточно частные (то есть идиоадаптационные) эволюционные составляющие, то на социальном макроуровне особую роль начинают играть более чем одноуровневые (и потому в плане развития более важные) «восходящие» изменения, то есть социальные ароморфозы.

Сразу же скажем несколько слов о соотношении понятий «эволюция» и «развитие». Дело в том, что на макроуровне понятия «социальная эволюция» и «эволюционное развитие» очень сильно пересекаются. Ведь в процессах социальной макроэволюции, ведущих к появлению принципиально новых социальных макроформ и макросистем (таких как, скажем, переход от аграрно-ремесленных обществ к индустриальным, становление многообщинных политических систем, формирование сложной иерархии поселений или возникновение Мир-Системы с серией ее дальнейших последовательных трансформаций), составляющие развития, как правило, имеют уже заметно более важное значение, чем идиоадаптационные составляющие. Фактически без развития, без движения, по Спенсеру, «от бессвязной однородности к связной разнородности», без двуединого процесса дифференциации и интеграции подобного рода макроэволюционные сдвиги просто невозможны. Конечно, в некоторых макроэволюционных сдвигах (например, при переходе к тоталитарным «социалистическим» системам) одноуровневые (и даже в некоторой степени дегенерационные) составляющие, могли преобладать над ароморфозными. Вместе с тем, если мы хотим изучить макроэволюционный процесс, в результате которого мир, населенный относительно простыми группами охотников-собирателей, превратился в современную сверхсложную постиндустриальную Мир-Систему, наибольший интерес для нас все-таки представляют именно те макроэволюционные сдвиги, в которых преобладали составляющие развития (отметим, что в отечественной биологии нашему понятию «эволюционного развития» будет скорее соответствовать понятие «морфофизиологический прогресс»).

Наконец, необходимо сделать уточнение относительно понятий «история», «историческое развитие», «исторический процесс», которые нередко неправомерно используются как синонимы. Между тем следует учитывать, что первый термин гораздо объемнее двух остальных (см. подробнее Гринин 2003: 18, 30-31; 2006а). Ведь история - это широкий контекст, включающий не только развитие, но и неэволюционное функционирование социальных систем, упадок, застой, круговорот, уничтожение, качественные трансформации, не сопровождающиеся значимым ростом сложности социальных систем (то есть развитием) или уменьшением их сложности и т. п. Исторические развитие и процесс могут быть поняты лишь в рамках этого контекста, но они неравны ему по объему. В этой статье речь идет главным образом именно о развитии и даже эже - о процессе эволюционного развития.

1. Некоторые замечания о проблеме общественных законов

Проблемы анализа макроэволюции и исторического процесса настолько тесно связаны с проблемой интерпретации общественных законов, что последние нельзя оставить здесь без внимания. Собственно, концепции всемирно-исторического процесса и возникли в связи с попытками открыть его главные закономерности. Многие исследователи полагали, что существует ведущая причина (фактор), которая определяет ход истории; она и составляет сущность основного общественного закона. Распространенными, начиная с А. Тюрго и Ж. Кондорсе (например: Тюрго [1776] 1961; Кондорсе [1795] 1995: 39), также были мнения, что прогресс имманентен обществу, а движение к нему составляет смысл истории и ее универсальный закон (см. об этом, например: Nisbet 1980). Прогресс, непрерывно и неуклонно идущий из глубины веков, стал «богом» многих социальных мыслителей (Парсонс 2000: 44; см. также очень характерные примеры подобных высказываний в знаменитой книге Л. И. Мечникова [1995: 237]).

Поэтому проблемы движущих сил эволюции, истории и прогресса оказались тесно связанными, а в некоторых теориях главный фактор эволюции и критерий прогресса прямо совпадали. Однако законы истории и до сих пор понимаются - причем как сторонниками, так и противниками их наличия - чаще всего именно в классическом объективистском или эссенциалистском, по К. Попперу, плане (см., например: Поппер 1983: 299-306), то есть как всеобъемлющие, абсолютные и непреложные, проистекающие из некоей предвечной сущности. А отсюда рождалось и обманчивое убеждение, что «между природой и знанием существует полное совпадение» (см.: Bunzl 1997: 105). Поэтому решение поднятых в данной статье проблем вряд ли возможно без того, чтобы не затронуть проблему общественных законов и их трактовки (см. подробнее: Гринин 1997а; 2006б).

Абсолютно неправильно рассматривать законы (тем более общественные) как некую особую силу, которая проявляется одинаково и инвариантно во всех ситуациях, «с железной» или «неумолимой» необходимостью; думать о них как о некоей «предвечной сущности» или полагать, что «существуют вечные сами по себе, по своему внутреннему значению, ненарушаемые и неизменные законы общественной жизни, которые одни лишь определяют сохранение и развитие этой жизни» (Франк 1992; см. также примеры подобных взглядов в работе Э. Нагеля [1977: 94-95]).

Все это уходит корнями в период неразвитой науки, которая представляла законы как нечто такое, что скрыто под грудой явлений, и до чего необходимо докопаться. Гастон Башляр отмечал по этому поводу, что наука прошлого была устремлена на овладение (в смысле познания) реальностью, трактуемой как внешний объект, как «вещь», скрытая от человеческого взора броней «явлений».

К ней, этой глубокой реальности, нужно было прорваться (в той мере, в какой это вообще возможно), раскопать ее под грудой явлений (см.: Башляр 1987: 17-18). Альфред Уайтхед подчеркивал: «Спекулятивная философия во многом исходила из того, что необходимость в универсальности означает, что во Вселенной имеется сущность, не дозволяющая какие-либо взаимоотношения вне ее самой, что (в противном случае) было бы нарушением ее рациональности. Спекулятивная философия как раз и разыскивает такую сущность» (Уайтхед 1990: 273). К сожалению, в нашей философии истории нечто подобное ищут и по сию пору. Объективизм и имманентная вера в то, что законы природы и общества «существуют» как-то отдельно и сами по себе, выражаются даже в часто встречаемых формулировках вроде: «Общее представлено законом, которому эти явления подчиняются» (Кедров 2006: 27). Тогда как гораздо корректнее было бы сказать: «Общее представлено законом, которым эти явления описываются или объясняются». (Анализ и критику в отношении идеи «управляющих законов» применительно к социальной реальности [social world law-governed] см., например: Little 1993.)

Конечно, гносеологические причины сложностей в использовании понятия «закон» лежат уже в двусмысленности и многозначности самого этого слова. В частности, исторически сложилась неудачная традиция обозначать одним словом юридические нормы и открываемые наукой закономерности природной и социальной динамики, что порождает (обычно даже подсознательно) тенденцию трактовать последние по аналогии с первыми. Сложности в использовании понятия «закон» характерны не только для социальных, но и для естественных наук. Рудольф Карнап (1971: 277), например, писал: «Может быть, было бы меньше неясности, если бы слово “закон” вообще не употреблялось в физике. Оно продолжает употребляться потому, что не существует никакого общеупотребительного слова для универсальных утверждений, которые ученые употребляют в качестве основы для предсказания и объяснения».

Под научным законом можно полагать некое утверждение, созданное на основе обобщения множества более или менее сходных случаев, объединенных общими подходами, выводами, логикой, правилами соответствия и интерпретации. Таким образом, в нашем понимании, научный закон есть утверждение о том, что нечто произойдет (или не произойдет) с той или иной степенью полноты при строго оговоренных условиях.

Стоит подчеркнуть, что речь идет не о том, что нечто произойдет неизбежно, то есть вопреки всему, а что оно произойдет неизбежно только в одном смысле, а именно: только если, лишь настолько, только там и только тогда, насколько, где и когда совпадут все необходимые для его совершения условия. Это уточнение помогает понять разницу в применении законов для анализа в отношении: а) обычных явлений и процессов: б) принципиально новых (ароморфозных) эволюционных явлений и процессов. Если первые происходят часто, и поэтому такое совпадение условий можно предсказать и рассчитать, то для ароморфозных трансформаций, открывающих новый виток развития, такое совпадение в каком-либо месте и времени всегда есть ситуация уникальная и крайне редкая, и поэтому практически непредсказуемая.

Это очень важно для понимания рассматриваемой темы, поскольку если и можно говорить о качественных эволюционных рывках (ароморфозах) как о законах, то непременно оговаривая, что такие законы качественного развития по типу принципиально отличаются от обычных классических законов. Классическими законами мы будем называть такие научные законы, которые описывают регулярно повторяющиеся процессы, результаты которых не ведут к важным (то есть неизвестным ранее) качественным изменениям (см. подробнее: Гринин 1997а). Хорошим примером таких законов в истории могут быть закономерности, описывающие социально-демографические циклы в аграрных обществах, достаточно подробно изученные в научной литературе (см., например: Usher 1989; Goldstone 1991; Chu and Lee 1994; Малков 2002; 2003; 2004: 118-139; Малков, С., Ковалев, Малков, А. 2000; Малков и др. 2002; Малков, С., Малков, А. 2000; Малков, Сергеев 2002; 2004а; 2004б; Малков, Селунская, Сергеев 2005; Нефедов 2002а; 2002б; 2005; Komlos and Nefedov 2002; Turchin 2003; 2005a; 2005b; Nefedov 2004; Turchin and Korotayev 2006; Нефедов, Турчин 2007; Турчин 2007; Коротаев, Комарова, Халтурина 2007 и т. д.).

В ходе таких циклов численность населения сначала неуклонно (хотя и все замедляющимися темпами) возрастает, пока экологическая ниша не заполняется, и этот рост не начинает превышать возможности производства обеспечить население необходимыми жизненными ресурсами. В результате начинаются кризисные явления, связанные с перенаселением (как с общим перенаселением, так и с перепроизводством элиты), что, в конце концов, заканчивается социально-демографическим коллапсом. Последний приводит соотношение численности населения (а также численности элиты) и ресурсов к такой пропорции, что экологическая ниша оказывается вновь незаполненной. Затем социально-демографический цикл начинается снова. Но в обычном своем протекании он сам по себе не несет каких-то последствий, которые бы радикально изменили условия функционирования общественного организма. Еще более нагляден в этом плане (и потому в известной мере тривиален) пример регулярного годового хозяйственного цикла, который организует жизнь любого общества, и этот цикл может повторяться из года в год без больших потрясений и значимых качественных изменений. Именно такого рода закономерные явления легко предсказывать (например, сокращение производства молока в скотоводческих хозяйствах пояса умеренного климата в зимние месяцы).

В рамках годовых и более коротких периодов мы имеем дело с функциональным развитием, то есть (в отличие от эволюционного развития) идущим в соответствии с достаточно четким социокультурным алгоритмом, зафиксированным как в нейронных сетях индивидов, так и на внешних носителях разной природы (последнее обеспечивает устойчивость воспроизводства системы, если участвующие в ее воспроизводстве индивиды забудут какие-то важные участки данного алгоритма).

Это относится и к современной динамичной жизни. Вспомним, что между 5 и 11 часами утра любой современный город претерпевает колоссальные изменения - население, рассредоточенное по «спальным районам», занимающееся в подавляющем большинстве в высшей степени однородной деятельностью, характеризующееся крайне слабой интенсивностью связей между его элементами (индивидами), за один-два часа радикально перегруппировывается, перемещаясь в крайне разнородные центры производства товаров и услуг, которые начинают функционировать, устанавливая между собой (и внутри себя) самые интенсивные связи. Однако в результате описанного выше процесса город в 11 часов утра во вторник окажется, как правило, во всех основных своих характеристиках практически идентичным тому, каким он был в 11 часов утра в понедельник.

Иное дело - эволюционно эпохальные события. Они случаются так редко, что мы обычно не знаем даже главных условий, необходимых для их совершения. Но если мы даже будем точно знать, при каких именно условиях зародилась жизнь на Земле или появился человек разумный, это не значит, что данные события повторятся. Слишком исключительные условия требуются для этого. С другой стороны, это не значит, что данные события были только случайными. Нет, в особом смысле их вполне можно считать закономерными, но для этого целесообразно относить их к тому разряду редких качественных эволюционных рывков, которые совершаются только при совпадении уникальных условий. Таким образом, необходимо более определенно разобраться, что продуктивно понимать под законом (см. подробнее о типах законов: Гринин 1997а).

Прежде всего, нам кажется, что корректнее говорить только о научных законах, объясняющих явления общества и природы, как и делают многие философы (см., например: Маркович 1993: 9-17). Проблема же с определением того, что называют объективными законами общества (и природы), в том, что здесь невозможно уйти от дуализма объективной реальности и человеческого познания. Иными словами, формулировки (а значит, во многом и смысл, и, если угодно, суть) законов не могут быть полностью объективными, поскольку любая формулировка человеческого ума «обусловлена историческими обстоятельствами, а субъективно - телесным и духовным состоянием своего создателя» (Маркович 1993: 9). Парадокс заключается в том, что чем сильнее мы пытаемся отказаться от этого сопоставления в пользу объективности, тем сильнее впадаем в идеализм. Поэтому В. И. Власюк (1993) имел веские основания дать своей монографии название «Идеализм современного материализма».

Да, говорить о законах как о некоей объективной реальности можно. Но только в том плане, что определенные объекты и явления в мире и обществе находятся в таком более или менее сложном взаимодействии друг с другом и с собственной структурой, что познающий субъект способен заметить в этом взаимодействии некий «порядок», обнаружить у объектов определенные общие свойства, причинно-следственные связи и т. п.

П. Бергер и Т. Лукман удачно сформулировали отношение к объективности мира для подобных философских ситуаций: «Для наших целей достаточно определить “реальность” как качество, присущее феноменам, иметь бытие, независимое от нашей воли и желания (мы не можем “от них отделаться”), а “знание” можно определить как уверенность в том, что феномены являются реальными и обладают специфическими характеристиками» (Бергер, Лукман 1995: 9).

Однако в целом объективный мир, как он существует, во многом являет противоположность тому содержанию, которое вкладывается в понятие законов. Ведь, с одной стороны, в мире все дискретно (то есть в нем нет неких всеобщих законов, а есть только отдельные объекты и явления), а, с другой стороны, мир есть нечто неразрывное и безграничное, тогда как в понятии закона сепарируется, очищается, отделяется от остальных определенная связь (то есть налицо чистая абстракция, никогда не имеющая места в реальности). Поэтому в определенном плане вполне оправдано мнение, согласно которому объективных законов, то есть законов в онтологическом смысле и тем более существующих отдельно от явлений, в природе нет. Они существуют только «субъективно-реально и отражают не законы природы и общества, а объективные связи явлений действительности. Законами природы и общества могут быть только законы-знания. Исчезнет человек, носитель законов, - вместе с ним исчезнут и законы, останутся лишь объекты материального мира, определенным образом взаимодействующие друг с другом» (Власюк 1993: 97, 99).

Книга Анри Пуанкаре «Последние мысли» открывается очень показательным экскурсом, хорошо иллюстрирующим невозможность выбраться из логических противоречий при исходной посылке, что законы природы имеют онтологический характер (то есть реально, независимо, объективно существуют). Пуанкаре упоминает, что философ Бутру задает такой вопрос: не подвержены ли изменениям законы природы? Возможно ли, чтобы весь мир непрерывно эволюционировал, а сами законы, то есть правила, по которым эта эволюция совершается, одни оставались неизменными? (На наш взгляд, вопрос весьма коварный, напоминающий тот, который задавали гимназисты преподавателю Закона Божьего: «Если Бог всемогущ, может ли он создать такой камень, который и сам бы не мог поднять?») И далее сам Пуанкаре с тонкой иронией замечает: «Ученые, конечно, никогда не согласятся с тем, что законы могут быть подвержены изменению; в том смысле, в каком они понимали бы эту идею, они не могли бы признать ее, не отрицая законности и даже возможности науки. Но философ может с полным правом поставить такой вопрос, рассмотреть различные решения, им допускаемые, и заключения, к которым они приводят…» (Пуанкаре 1990: 525). Альфред Уайтхед недвусмысленно писал по этому поводу, что «должно быть отброшено представление о вселенной как о том, что развивается по одним и тем же вечным законам, определяющим собой поведение любого объекта» (Уайтхед 1990: 510).

Таким образом, налицо дуализм, заключающийся в том, что реальность объективна, а познание и формулировки законов в той или иной степени всегда субъективны (есть плод познания). Исходя из сказанного, нам кажется, что законом природы и общества вполне можно считать условно выделенные в процессе анализа часть, сторону, аспект и т. п. целостной реальности, у объектов и явлений которой в данных границах мы обнаруживаем определенные общие свойства, причинно-следственные связи и т. п. При этом важно иметь в виду, что любой научный закон - это условно выделенные в процессе анализа часть, сторона, аспект и т. п. целостной реальности. Но, разумеется, не всякие условно выделенные в процессе анализа часть, сторону, аспект и т. п. целостной реальности можно считать научными законами.

При таком подходе, то есть допущении, что закон есть именно условно выделенная часть реальности, многие гносеологические и теоретические трудности снимаются. Так, если сама реальность независима от сознания, то выделение некоего ее сектора или участка всегда более или менее условно, а следовательно больше или меньше зависит от познающего субъекта, уровня знаний, интереса, научной задачи и т. п. Налицо также возможность выделить (опять-таки условно) множество уровней и аспектов, охватываемых разными законами, но в которые включены те же самые объекты и явления . Заметим также, что эта условность деления неделимого ведет к неизбежным натяжкам, спорным и пограничным случаям. Рано или поздно неточности и неверности в определении «зоны действия» закона становятся очевидными. Собственно, критика общественных законов чаще всего и происходит с позиции неправомерности их «притязаний» на «чужую территорию», несоответствия между реальным и декларируемым «полем применения». Сказанное (плюс то, что каждый исследователь может по-своему видеть границы и аспекты анализируемого материала) достаточно хорошо объясняет, почему возможны альтернативные варианты формулирования законов, особенно в общественных науках, а также почему «нельзя ожидать точного совпадения природы с каким-либо законом» (Уайтхед 1990: 509). «Судьба ньютоновской физики напоминает нам о том, что главные науч¬ные принципы развиваются и что их исходные формы могут сохраняться толь¬ко благодаря интерпретациям значения и ограничениям поля их применения - тем интерпретациям и ограничениям, которые оставались незамеченными в первый период успешного применения научных принципов» (Уайтхед 1990: 282).

2. Социальная эволюция: анализ подходов, аспектов значения и характеристик

2.1 Однолинейные, двухлинейные, многолинейные и нелинейные теории социальной эволюции

Социальная эволюция - категория, вокруг определения которой идут бесконечные споры. Дело в том, что «эволюция» (как и «прогресс», «развитие», «изменение» и т. п.) относится к числу терминов, которые объединяют в себе слишком широкое содержание. В данном разделе мы хотели бы остановиться на некоторых наиболее важных подходах к ее анализу.

Рассмотрение эволюции как однолинейного процесса, что все еще имеет место (по крайней мере, применительно к социокультурной эволюции), сильно упрощает и в конечном счете принципиально искажает эволюционный процесс. Результат конкуренции, отбора, поиска наиболее удачных эволюционных форм и моделей, то есть результат очень длительных и сложных процессов, представляется как бы изначально заданным. Явно или неявно предполагается, что старые формы всегда и везде сменяются строго определенными (то есть описанными теорией) формами. Так, например, безвождеские первобытные коллективы должны смениться вождествами, а вождества, в свою очередь, ранним государством. А на деле очень часто могло происходить по-другому (см., например: Крадин и др. 2000; Гринин 2007, кн.1).

В таких подходах имеются две принципиальные методологические ошибки. Первая заключается в том, что модели эволюционно проходных форм, которые предполагались обязательными для всех обществ, теоретически конструировались на основе изучения обществ, застывших на каком-то этапе и из-за этого сверхразвивших некоторые черты и институты. При этом подобные примеры часто неправомерно выдаются за обязательную норму в развитии тех или иных институтов. И поэтому данным фактически перезрелым состояниям в теоретических моделях уделяется сильно преувеличенное значение. Между тем для ароморфоза, то есть эволюционного перехода к качественно новому уровню сложности, как мы увидим далее, всякое сверхразвитие является, как правило, практически непреодолимым препятствием. При прочих равных условиях эволюционировать гораздо легче более гибким и менее специализированным формам. В отношении биологической эволюции подобная идея была выдвинута и сформулирована в виде закономерности еще в конце XIX в. Э. Копом. Она известна, как правило, происхождения от неспециализированных предков, которое заключается в том, что обычно новые крупные группы берут начало не от наиболее специализированных представителей предковых групп, а от сравнительно неспециализированных (см. подробнее об этом правиле: Марков, Наймарк 1998).

Вторая ошибка связана с недоучетом того, что в начальных фазах процесса формирования ароморфоза появляется не один, а много вариантов новых эволюционных форм. Однако все они непохожи на те, что предполагаются обязательными «по теории». Дело в том, что модели, которые впоследствии побеждают в эволюционном отборе, чаще всего являются не самыми первыми, а уже намного более поздними, фактически вторичными, а то и третичными вариациями. Иными словами, они выступают уже как результат длительного развития и конкуренции первичных форм. Сами же эти первичные формы затем исчезают, часто без явных следов . Эти первичные непрочные варианты порождают целый веер новых форм, среди которых имеются как эволюционно перспективные, так и эволюционно «боковые», то есть не имеющие явной перспективы, но способные в определенных нишах сохраняться весьма долго, оказывая нередко при этом исключительно значимое влияние на социальные системы, развивающиеся по пути, который в дальнейшем оказывается доминирующим. К подобным «боковым» вариантам можно отнести, например, родовые и племенные конфедерации (типа ирокезской), сверхсложные клановые системы, а также различные развитые племенные формы некоторых кочевых народов (особенно на Ближнем и Среднем Востоке и Северной Африке). Такие политии часто были «боковыми» (альтернативными или аналоговыми) формами относительно сложных вождеств и ранних государств и просуществовали в своих нишах в течение достаточно долгого времени, вполне заменяя государственные структуры, которые, в конечном счете, все-таки вытесняют их (подробнее см.: Гринин 2007; Grinin 2003; 2004).

Естественно, что некоторые институты у них имелись уже в сверхразвитом виде (в частности, это касается очень четкой системы родовых отношений, своеобразных демократических процедур, специфической структурной иерархии внутри племен и т. п.). Изучение отдельных подобных обществ без учета вышеуказанных особенностей, и давало основание некоторым исследователям ошибочно отнести данные сверхразвитые институты к разряду универсальных, которые должны были иметь место в предшествующем развитии остальных. Отсюда появились идеи военной или развитой родовой демократии как обязательной стадии развития всех доклассовых обществ, тогда как магистральным путем (то есть в конечном счете вытеснившим большинство остальных) как раз оказался путь сужения демократии и развития монархических институтов (в виде вождя, в том числе сакрального вождя). Аналогичными, противоречащими реальной истории являлись и схемы эволюции общин, когда черты уже весьма зрелых крестьянских общин позднего средневековья и Нового времени пытались перенести на общины варварского периода и раннего средневековья (перечень таких примеров собран, в частности, в книге Л.Б. Алаева [2000]; см. также сравнение позднесредневековой германской общины-марки и форм древнегерманских родовых и сельских коллективов в одной из работ А. Я. Гуревича [1999: 37-42]).

Таким образом, реальные предшественники будущих классических моделей исчезают, но зато остаются более поздние эволюционно боковые варианты, которые какое-то время являлись альтернативами первичным ароморфозам. И вот эти боковые формы теоретики нередко трактуют как эволюционно предшествующие указанным классическим прогрессивным моделям. Конечно, теория от этого становится стройной, но зато она совершенно не соответствует реальности. Так, в частности, произошло и в случае, когда формы, аналоговые раннему государству, объявлялись (и объявляются до сих пор) догосударственными.

Таким образом, однолинейный подход совершенно искажает ход эволюции. Иногда его приверженцы приписывают ранним формам черты более поздних. А иной раз, наоборот, эволюционно равную, но «боковую», альтернативную форму пытаются выдать за линейно предшествующую. Отсюда становится крайне сложно сравнивать общества, определять их реальный уровень развития. И поэтому нельзя не признать важности и продуктивности критики устаревших однолинейных схем XIX - первой половины ХХ в. (см., например: Steward 1972 [1955]; Popper 1964; Поппер 1992). В результате в 40-50-е гг. прошлого века появилось направление, обозначаемое как неоэволюционизм, которое опиралось на новейшие достижения культурной антропологии, археологии, социологии и исторической науки (а позже и биологии), при этом большинство представителей этого направления рассматривали эволюцию уже как много(мульти)линейную.

Однако проблемы большинства современных, особенно американских, многолинейных эволюционистов в том, что в результате вполне справедливой критики примитивных эволюционных схем прошлого они пришли к неверному выводу о том, что разумнее отказаться от поиска генерализующих концепций, объявляя их малоценными и непродуктивными. Поэтому центр их научных интересов смещается от эволюции человеческого общества в целом к процессам, протекающим в отдельных цивилизациях, культурах, сообществах (Штомпка 1996: 152-153). Они полагают, что «то, что теряется в универсальности, будет наверстано в конкретности и специфичности» (Steward 1972 [1955]: 19). Однако отказ от общих конструкций, по сути, боязнь их, ведет к эклектичности, методологической слабости и порой даже к «изобретению велосипеда».

Тем не менее, на наш взгляд, грубый однолинейный схематичный взгляд на эволюцию и исторический процесс вреднее, чем указанная эклектичность и недостаточная широта теоретизирования.

Существуют и концепции двухлинейного развития. Особенно активно разрабатывался такой подход применительно к проблеме развития европейских и азиатских стран. В советской науке он опирался на Марксову идею так называемого азиатского способа производства, которой посвящено огромное количество литературы (ее наиболее полный [хотя и не всегда непредвзятый] обзор для периода до середины 1970-х гг. можно найти в монографии В. Н. Никифорова «Восток и всемирная история» [1977]; см. также: Качановский 1971; Лынша 1995; Александров 1988; Седов 1987; Крылов 1997: 22-25; Васильев, Стучевский 1966; Gellner 1988: гл. 3). Некоторые авторы, например Л. С. Васильев (в частности: 1993; 1997 и др.) и в меньшей степени Ю. В. Павленко (1989; 1997; 2002), настолько жестко разводили эти условные линии развития, что фактически весь мировой исторический процесс стал рассматриваться под углом противоречий этих линий. Такой подход немногим лучше однолинейного и, по сути, есть его вариация.

Роберт Карнейро, пытаясь разрешить противоречие между концепциями однолинейного и многолинейного эволюционизма, отмечал важность учета параметров и аспектов исследования. Если подчеркивается подобие развивающихся институтов или структур, то социальную эволюцию можно рассматривать как однолинейную. Если выделяются различные пути - то, как многолинейную (Carneiro 1973; см. также: Carneiro 2003: 229-238). В чем-то, конечно, он прав: от аспекта и методов исследования, исследовательской задачи зависит очень многое. И все же для большинства научных задач учет многолинейности и альтернативности эволюции будет совершенно обязателен. Ведь вариативность - ее важнейшее, фундаментальное качество. Можно сказать, что эволюция всегда имеет несколько ответов на возникающие проблемы. Не учитывать это ошибочно, что подтверждается, собственно, и примером самого Карнейро, взгляды которого на возникновение государства можно определить как однолинейные .

Примерно так же обстоит дело и с предложенным Маршаллом Салинзом разделением эволюции на «общую», то есть прогрессию типов форм, представляющих движение по стадиям универсального прогресса, и «специфическую», то есть историческое развитие конкретных культурных форм (Sahlins 1960: 43). Это, действительно, очень продуктивный подход. Однако он становится таким только при разработке адекватной ему методологии, поскольку требует объемных и тщательно разработанных методик применения, системы новых абстрактных терминов и категорий, а также «правил перехода» от одного уровня исследования к другому. Но эти проблемы, как правило, игнорируются, поскольку законы эволюции предполагаются однотипными и на самом высоком уровне обобщения, и на самом конкретном (а как мы видели выше, это вовсе не так). В результате идея разнообразия у М. Салинза оказывается декларативной, и он фактически склоняется к обоснованию однолинейной схемы универсальных форм и стадий развития. Эта схема подвергалась различной критике (см. подробнее: Коротаев, Крадин, Лынша 2000: 49-50). Подход М. Салинза в чем-то напоминает попытку в нашей философии разделить социологические и исторические законы, которую предпринимали М.А. Барг, Е.Б. Черняк, Е.М. Жуков и ряд других ученых (см., например: Жуков и др. 1979; см. также: Кедров 2006: 27), когда декларировалось историческое разнообразие развития в рамках общих законов, но при анализе все сводилось к одной устаревшей схеме (подробнее см.: Гринин 1997а: 83-84).

Между тем, как будет показано далее, появление ароморфно перспективного решения (нового получающего универсальное распространение ценного качества или перспективной модели) реализуется не всегда и не везде, а только в местах наиболее удачного сочетания нужных условий. То есть на первых порах достаточно редко. И только в результате многократного доказательства эволюционных преимуществ этих качеств и моделей они становятся более распространенными. Таким образом, методологические трудности возникают из-за недоучета того, что магистральный путь ароморфной макроэволюции нащупывается не сразу, что он: а) собственно, рождается в длительной конкуренции с немагистральными путями и б) долго приспосабливается к различным условиям, чтобы стать магистральным, получив универсальное распространение (или, по крайней мере, распространившись в основных зонах Мир-Системы). Иначе, например, по какой причине так трудно рождались государства в разных регионах на протяжении четырех с лишним тысячелетий, если бы магистральный путь эволюции был сразу нащупан и проложен?

Одним из авторов статьи разработаны более адекватные нелинейные модели эволюционного развития, в которой оно представлено не как группа линий, а как своего рода поле. «В реальности речь может идти не о линии и даже не о плоскости или трехмерном пространстве, но лишь о многомерном пространстве-поле социальной эволюции» (Коротаев и др. 2000: 31 и далее, особенно с. 74-75). Но, разумеется, с учетом неизмеримой сложности эволюции, которую невозможно вместить ни в какие теории, мы прекрасно осознаем, что линии, трехмерное пространство, поле и т. п. - это не более чем элементы моделей, по определению упрощающих реальность, которым нельзя придавать самодовлеющего значения. В конечном счете, эволюция - это собирательная научная категория, которая объединяет в нашем представлении массу самых разных изменений и процессов, поэтому для ее объяснения можно привлекать разные приемы, самое главное - не начать рассматривать их как онтологические, сами по себе существующие.

С другой стороны, как мы уже отмечали ранее (Коротаев и др. 2000), представляется вполне возможным говорить о линии/траектории эволюции (или линии развития) отдельного общества, отдельной социальной системы, что особенно существенно для нас в контексте этой статьи: ведь данное обстоятельство предполагает возможность говорить и о направлении/траектории макроэволюции (или линии развития) Мир-Системы.

2.2 Социальная эволюция, эволюционное и неэволюционное развитие

Не вдаваясь более в анализ различных взглядов на социальную эволюцию, напомним, что нам кажется, в целом продуктивным предложение Х.Й.М. Классена рассматривать эволюцию как «процесс структурной реорганизации во времени, в результате которой возникает форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы» (Классен 2000: 7). Хотя само это определение принадлежит Ф. В. Воже (Voget 1975: 862), однако именно Классен наиболее последовательно отстаивает это определение в рамках социокультурной антропологии (Claessen and van de Velde 1982: 11 ff.; 1985: 6 ff.; 1987: 1; Claessen 1989: 234; 2000; Claessen and Oosten 1996 и т. д.); см. также, например, работы Р. Коллинза и С. К. Сандерсона (Collins 1988: 12-13; Sanderson 2007). Мы также полностью согласны с Классеном, когда он утверждает: «Тогда эволюционизм превращается в научную теорию, ориентирующую на поиск закономерностей в структурных изменениях подобного рода» (Классен 2000: 7) .

Конечно же, подобное понимание эволюции принципиально отличается от понимания эволюции Гербертом Спенсером, который и ввел это понятие в научный дискурс. Хотя спенсеровское определение эволюции как «изменение от несвязной однородности к связной разнородности» (Spencer 1972 [1862]: 71) сохранило концептуальную и даже эстетическую привлекательность вплоть до настоящего времени, классеновское понимание эволюции существенно лучше и полнее отражает сложность эволюции в современном ее понимании (в особенности в биологической науке). Спенсеровское определение трактует эволюцию в основном как двуединый процесс дифференциации и интеграции, что сильно суживает спектр эволюционных изменений, поскольку процесс, описанный Спенсером, - далеко не единственный эволюционный процесс. Иными словами, в рамках классеновского понимания эволюции спенсеровская эволюция будет лишь одним а) из возможных типов эволюционных процессов, который существует наряду с

б) эволюцией от сложных к простым структурам и системам и

в) структурными сдвигами на одном и том же уровне сложности .

Тем не менее, процесс, описанный Спенсером, заслуживает особого внимания уже потому, что под его определение подпадает одна из важнейших разновидностей эволюционных процессов. Однако отнюдь не всякое движение от несвязной однородности к связной разнородности тождественно эволюции, поскольку такое движение, как мы увидим ниже, не всегда связано с качественными эволюционными изменениями. Эволюция же и в нашем понимании, и в вышеприведенном определении Классена и Воже, есть процесс качественных изменений. И если рассматривать процесс, описанный Спенсером, только в аспекте качественных трансформаций, тогда он, в нашем понимании, представляет собой не что иное, как развитие, точнее особый вид развития. Ведь, как известно, в биологии достаточно четко различаются процессы развития отдельного организма в течение его жизненного цикла - онтогенез, и развитие биологического вида - филогенез. Но при этом эволюционным является только филогенетическое развитие. Также важно подчеркнуть, что в биологии онтогенетическое развитие и эволюция рассматриваются как совершенно разные процессы. Биологическое онтогенетическое развитие ни в коей степени не является частным случаем эволюции.

В отличие от этого в социальной эволюции развитие в основном связывается с эволюционным развитием или социальным прогрессом. В общественной жизни найти полный аналог биологической дихотомии филогенетического и онтогенетического развития оказывается невозможным, хотя о неполных аналогах и можно говорить. Тем не менее, и в жизни общества существуют разные типы развития (в частности, не только движение как бы по восходящей линии, но и развитие в виде повторяющихся фаз определенного циклического процесса, без явной качественной трансформации от цикла к циклу).

Поэтому для обозначения процессов развития в социальной динамике мы предлагаем использовать два термина, описывающих два принципиально разных типа социального развития: эволюционное и неэволюционное развитие. Соответственно ниже “спенсеровский” тип эволюции обозначается как эволюционное развитие, выступающее применительно к социальным системам в какой-то мере как аналог филогенетического развития в биологии. А тип неэволюционного социального «развития», представляет некоторый (хотя в любом случае и неполный) аналог биологическому онтогенетическому развитию в рамках описанной выше дихотомии.

В частности, определенные фазы циклов функционирования/воспроизводства социальных систем (включающие и составляющие развития) в обществах на определенных временных отрезках можно, видимо, рассматривать как в значительной степени запрограммированные существующими в них системами культурных кодов, ценностей и структурами власти. Такое «развитие» следует рассматривать именно как неэволюционное, поскольку под эволюционными сдвигами в этом случае нужно было бы понимать именно изменения «программирующих» систем и структур, оказывающих свое воздействие на ход и направление функционального, неэволюционного развития соответствующих обществ.

Достаточно наглядно различие между неэволюционным общественным развитием и эволюционными сдвигами видно при рассмотрении социальной динамики конкретных обществ в ходе последовательных социально-демографических циклов. Например, в период восстановительного роста, последовавшего вслед за политико-демографическим коллапсом западноханьской социально-политической системы, произошедшим в 10-е гг. I в. н. э. (уже после узурпации власти Ван Маном), наблюдалось самое интенсивное восстановительное развитие, по мере того как новая ханьская система воссоздавалась из хаоса 10-20-х гг. (Lee Mabel Ping-hua 1921: 178-179; Бокщанин, Лин Кюнъи 1980: 30; Крюков и др. 1983: 32; Малявин 1983: 30; Bielenstein 1986; Loewe 1986: 292-297; Нефедов 2002a: 140) . В ходе этого процесса возникали субсистемы (в частности, сбора налогов, создания резервных запасов, регистрации населения и т. п.), между которыми устанавливались все более прочные и эффективные связи. Таким образом, налицо, несомненно, был двуединый процесс дифференциации и интеграции, движение от хаоса к высокоорганизованной империи, то есть именно развитие.

Однако можно ли рассматривать этот восстановительный процесс как эволюционное развитие? На наш взгляд, нельзя. Действительно, в результате данного восстановительного процесса появилось нечто, исключительно похожее на предшествующую западноханьскую империю. В данном случае мы имеем дело с процессом, действительно очень сходным с процессом биологического онтогенетического развития (напомним, полностью отличного от биологической эволюции). Ведь развитие здесь направлялось именно своего рода культурным генотипом, то есть система развивалась в соответствии с представлениями китайской элиты (частично зафиксированными и в письменных текстах) о том, как должна быть правильно устроена централизованная империя, к восстановлению которой эта элита (насколько можно судить, при поддержке большинства рядового населения [Bielenstein 1986]) стремилась. В результате на выходе (в конце периода восстановительного развития) сформировалось нечто, удивительно похожее на предшествовавшую восточноханьской (конец III в. до н. э. - начало I в. н. э.) социально-политическую систему (но, естественно, не идентичную ей).