В России сложились исторически иные государственно-политические реалии, при которых самобытность различных частей насильственной унификации не подвергалась. Приведенное же уточнение позволяет сделать заключение, что неустойчивые подвижки отмеченных групп сопоставлять себя в зависимости от обстоятельств с народом происходят на уровне этнокультурной самобытности. На национальном уровне они устойчиво идентифицируют себя в массе своей только с русским народом. Отсюда время от времени и берут истоки рецидивы регионального сепаратизма и устремления к автономному обособлению частей от целого. У других народов России этническая консолидация происходила чаще всего уже после вхождения в ее состав и, как следствие, тоже под мощным воздействием ее государственно-политического стабилизационного процесса. В связи с этим можно констатировать: для многих российских народов консолидирующее государственно-политическое начало было одно и тоже и в отличие от других стран имело доминирующее значение при этнонациональном сплочении. В отличие от них в России нет также совпадения этнонационального и государственного полей, последнее же само по себе полиэтнично и полинационально. Оно представляет из себя в свою очередь консолидированное, хотя и неравномерно, единство, несмотря на существующую дифферендированность первого. При определении государственных границ во всех странах мира, и в западноевропейских, прежде всего, за основополагающий критерий принималось как раз именно это совпадение.

Показателями консолидированности этих полей являются: этнического -- национальное самосознание, государственного -- общегражданское. В других странах этнонациональное и общегражданское самосознание, как правило, совпадают, в России этого совпадения нет и у многих ее народов, напротив, сложилось устойчивое совпадение этнонационального самосознания с государственным общероссийским. В зависимости от обстоятельств, как показывает отечественный опыт, эти виды самосознания подвержены колебаниям и преобладающим иногда может становиться одно из них. Наблюдаем мы это и в наши дни, когда в обстановке вновь наступившей разбалансированности государственно-политических отношений у некоторых народов ратующие за их обособленное развитие силы смогли, не в последнюю очередь, при помощи фальсифицированных оценок пребывания в составе России и иных искажений исторических реальностей, на какое-то время «распалить» первое самосознание. Но, как бывало не раз, рано или поздно даст знать о себе и второе, что уже начинает прослеживаться по дискредитации ряда национальных лидеров, и тенденция на сохранение общероссийского и евразийского единства снова возобладает.

Каждое поле имеет еще и свои особенности. Тогда как государственное поле представляет собой более или менее устойчивую общегражданскую целостность, единого этнонационального поля в России нет. Этнонациональные поля сохранили свои различия и в отдельных случаях даже взаимно отталкивают друг друга, но примиряются и объединяются первым. При ослаблении или прекращении действия государственного поля по тем или иным причинам этнополитическое равновесие нарушается, и появляются межнациональные конфликты. Воздействие же этого поля на одну и ту же этнонациональную среду иногда проявляется неодинаково. Примером могут служить украинцы восточные и западные, армяне донские и закавказские, и т. д. Это наглядно подтверждают и последние события на Кавказе и, в частности, в Чечне: часть чеченцев, преимущественно в районах, добровольно когда-то принявших подданство (Надтеречная полоса), демонстрирует свою пророссийскую ориентацию, часть сохраняет нейтральную неопределенность, а часть придерживается настроений на национальную независимость.

Особенно сильным государственное поле России было в ряде контактных зон, где в прошлом очень часто возникали экстремальные ситуации и в силу этого отечество воспринималось и ощущалось по-особому, а выживаемость была возможна только при его поддержке. К этим зонам относятся главным образом южные бывшие приграничные территории, соприкасавшиеся с агрессивным сопредельным зарубежьем, и, прежде всего, казачьи. Под влиянием указанных обстоятельств казачеству привился высокий дух патриотизма, любви к отечеству, стремления служить ему «не за страх, а за совесть» - и укреплять его державную мощь. Этим объясняются, на мой взгляд, и порывы казачества «спасать Россию», проявлявшиеся в разные драматические периоды ее истории, и сравнительно массовая приверженность его идее единства и неделимости России» в годы революционного излома, и неприятие им «интернационализма», в то время как он находил поддержку и в центре страны, и на инонациональной периферии. Вероятно, это тоже оказало влияние на склонность большевистских лидеров рассматривать все российское казачество как «исконное орудие русского империализма», заключив в это типичное для той поры определение наблюдавшуюся в действительности устойчивую привязанность казаков к традиционным государственным устоям. Так что этот своеобразный консерватизм имеет не только сословно-классовую подоплеку.

Но и само по себе российское государственное поле было достаточно сильным и обладало притяжением даже для других. Об этом свидетельствует то, что нередко европейцы или азиаты, попадая в его сферу, приехав в Россию на службу или в поисках лучшей доли, становились русскими по духу, не отвергая при этом и свою национальную принадлежность. На формирование российского государственного поля в этом направлении оказали влияние, прежде всего, сложные геополитические условия Евразии. Тем не менее, именно сильное государственное поле помогло России выстоять во враждебном окружении и превратиться в могучую полиэтнонациональную державу, оказавшуюся способной отразить многочисленные вторжения неспокойных воинственных соседей, объединить и спасти тем самым многие народы, не подавляя их самобытности. Развитие же российской государственности в постмонгольскую эпоху еще в большей степени, чем на более ранних этапах, происходило при конструктивном, а не взаиморазрушающем, как на Западе, взаимодействии инонациональных начал, европейских и азиатских структурообразующих элементов. Поэтому державное могущество России никак нельзя воспринимать лишь сквозь пелену негативизма.

Суммируя все изложенное выше, сделаем вывод о том, что, на наш взгляд, российское сообщество народов, вопреки научным идеям Л.Н. Гумилева, не подпадает под параметры «суперэтнического», так как этнической целостности в нем не было в прошлом и нет сейчас, и вряд ли правомерно говорить в связи с этим о наличии этнической системы. Это понятийное обозначение, как и другие этнологические характеристики, отработано в преобладающей степени на обобщенном опыте исторических реалий Запада и Востока, с которыми Этнонациональные процессы Евразии, как было показано, имеют несовпадения. Для этого своеобразного геополитического и цивилизационного пространства необходимы либо уточнения не только этого, но и других этнологических определений, либо даже их замена новыми терминологическими обозначениями. Что же касается этнологии в целом, то приходится констатировать ограниченность ее возможностей для описания всего спектра эволюционных преображений в развитии народов.

Проводя исследования преимущественно только с привлечением этнологических данных, Л.Н. Гумилев смог выйти, несомненно, на ряд перспективных концептуальных решений. Однако детальному анализу национальные и государственно-политические процессы он не подвергал и, следовательно, не принимал в должной мере в расчет их взаимовлияние и, что тоже немаловажно для предпринятого анализа, их переходных состояний. Эти пробелы могут быть восполнены, думается, только при помощи этнонациологического подхода, который как научное направление остается пока не освоенным. Он должен объединить данные этнологии и нациологии, что позволит различать специфику этнических и национальных фаз развития народов, соответствующие им уровни государственных оформлений, и выделять при этом, на что не обращалось внимание ранее, многообразие переходных состояний, определяющих во многом картину не только Евразии, но и всего мира.

После же всех проведенных сопоставлений проясняется следующее: Россия -- это, безусловно, Евразия, но не вся Евразия -- Россия. Российское сообщество народов, не представляя собой целостной этнонациональной системы, проявляло себя на разных исторических этапах, прежде всего, как государственно-политическое и уже затем как цивилизационное. Конечно, не все его субъекты интегрированы одинаково. Но пределы этой интегрированности никогда объективно не подвергались изучению и границы российского общегражданского полиэтнонационального сообщества остаются не выверенными до сих пор. Евразийское же сообщество в большей части своей совпадает с российским, но имеет и такие исключения, где на первый план выступает цивилизационная взаимосвязанность, а сломившиеся общегражданские связи предстают уже в менее устойчивом виде и подвержены даже распаду.

Из этого становится, очевидно, что «русская идея», также как и идея самобытного развития любого другого народа из выделенных сообществ, не могут быть всесторонне поняты в отрыве от общероссийской и евразийской и осмысление их должно опираться не на идеализацию и благие пожелания, а на конкретные научные проработки. При определении же границ России нельзя руководствоваться, в отличие от других стран, тенденциями узкого национализма ни русского, ни национально-регионального. На таких позициях нельзя было стоять уже в XVI--XVII вв., когда после объединения собственно русских земель Россия возложила на себя под давлением геополитических обстоятельств и великую миссию объединения Евразии. Все имевшие место попытки в прошлом отойти от этой реальности или ее игнорировать были обречены, как правило, на неудачу.

Подтверждается это и современностью: подходы, не отражающие отмеченных особенностей России, способствуют лишь ее разрушению. При определении границ общегражданского российского сообщества, в отличие от утвердившейся практики других стран, необходимо искать предел притяжения не какого-то отдельно взятого этнонационального поля, а поля государственного на основе свободного волеизъявления народов. Установленные же, как и в Югославии (в этом есть, безусловно, некоторое сходство), произвольные административные разграничения государственными служить не могут, вполне закономерно провоцируют и будут провоцировать вооруженные конфликты, способные при стечении роковых обстоятельств обрести еще больший размах.

Однако в международном опыте есть немало и того, чему следует учиться, в том числе и в этом вопросе: там, где проведение границ опиралось на волеизъявление самого населения, как было, к примеру, в ряде местностей при распаде Австро-Венгерской империи, трагедии межнациональных войн, сотрясавших не раз эту часть Европы всего сто лет назад, в XX в. никогда уже не возобновлялись. Речь, тем не менее, идет не о прямом копировании того, что было, это представлялось бы упрощением. Нельзя не замечать: всеобщего распада российского полиэтнонационального общегражданского сообщества не произошло. Оно, несмотря на «независимые> республики и возведенные таможенные преграды между ними, все еще сохраняет устойчивое цивилизационное и даже, что весьма существенно, геополитическое единство. Осознание этой реальности рано или поздно, можно предполагать, наступит снова и уже происходит у многих народов, составляющих бывшую Российскую Империю и Союз. В намечающихся же процессах восстановления государственной целостности проявляются две наиболее очевидные направленности.

Первая, общероссийская, не подвержена каким-либо перепадам и связана с тем, что ряд народов, оказавшихся после нарушения этой целостности за естественными для себя державными рубежами, твердо придерживаются намерений не порывать федеративных уз с Россией. Это находит выражение в пробивающейся тенденции на объединение с ней, прослеживающейся пока в Приднестровье, Крыму, Белоруссии, Абхазии, Юго-Осетии и, в более слабом виде, еще в некоторых регионах. К ним, судя по всему, относятся восточные и южные области Украины, заселявшиеся когда-то в равных пропорциях как украинским, так и русским населением, север и восток Казахстана (большей частью бывший Степной край), где также сходились в прошлом в совместное сожительство национально-разноликие колонизационные потоки, для которых именно российское государство служило скрепляющим и централизующим ядром. Вторая, евразийская, -- трансформированный вариант синтеза наследия разных эпох и советских десятилетий, прослеживается по тенденции сближения с Россией тех регионов, где с 1917 г. существенно усилились этнонациональные поля в результате проводившейся политики и в этом отношении в первую очередь следует выделить Казахстан и Киргизию.

Как быстро эти тенденции будут набирать силу, зависит от многих факторов и, прежде всего, от характера политических обстоятельств (благоприятных или неблагоприятных). При этом нужно иметь в виду, что дважды по одним и тем же меркам в истории ничто не происходит. Если раньше это объединение брало истоки из геополитических реалий, переходило затем в государственно-политическое и цивилизационное, то теперь протекание его неизбежно будет развиваться в несколько иных вариациях и последовательностях. Для первой разновидности доминирующим в объединении, как видно, выступает фактор общегражданского государственного единства и лишь затем -- цивилизационного и геополитического, для второй -- осознание необходимости объединения будет иметь более длительную протяженность во времени и начнется опять с постепенного осознания совпадения геополитических интересов, цивилизационной взаимосвязанности и будет переходить к осознанию необходимости государственно-политического объединения.

Впрочем, нельзя исключать и того, что деструктивные процессы в Евразии задержатся надолго и разъединение ее частей будет закреплено на длительную перспективу. В этом случае неизбежной станет масштабная этнонациональная переорганизация геополитического пространства, преимущественно за счет массовых переселений в пределы России тех, кто не сможет отделить свою судьбу от нее, что и наблюдается уже в последние годы. Объединительные тенденции начнут все больше ослабевать, и продолжится достаточно болезненное налаживание государственно-политической системной целостности на обособленное функционирование отделившихся субъектов, а вслед за ней и цивилизационной. До каких пределов -- покажет время.

4. Этнополитическая ситуация в современной России

Россия представляет собой сложное полиэтничное образование, объединяющее народы различных языковых групп, культур и концессий. Этническим ядром страны являются русские, составляющие более 80% ее народонаселения. Однако это не позволяет отнести страну к типу моноэтнических государств по ряду причин: во-первых, территория России является исторической родиной многих народов, сохранивших свою культурную самобытность и не ассимилировавшихся с русским большинством; во-вторых, за советский период истории России многие ее народы сформировали основы своей государственности, которая осознается в настоящее время как величайшая ценность и историческое достижение; в-третьих, вследствие противоречивости национальной политики советского периода (направленной одновременно и на унификацию народов, и на организацию их государственности) повсеместно в СССР, и в России в том числе, сложилась этническая стратификация, в основе которой лежат различия в экономическом, демографическом и политическом статусах народов. Разрушение сложившейся политической системы в СССР происходило параллельно с возникновением и развитием этнополитической напряженности и конфликтности. В России этот процесс имел определенную специфику, которая определяется историческим и этнокультурным своеобразием ее регионов. Территориальное расширение России происходило на протяжении многих веков и поэтому разные народы различными способами входили в ее состав. Такая специфика определялась и социально-экономическим уровнем развития присоединяемых народов, и этнокультурной близостью их, и внешнеполитическими условиями.

Этнополитический процесс в стране протекает по-разному в зависимости от специфики сложившихся социокультурных и социально-экономических регионов страны. Можно выделить четыре региона активного проявления этнополитического процесса: российский север (территория расселения финно-угорских народов), южно-сибирский район (зона политической активности якутов, тувинцев, бурят), татаро-башкирский район, северокавказский. Этнополитический процесс в этих регионах прошел несколько этапов.

Первый этап (конец 80-х -- 1991 г.) характеризуется повсеместным созданием национально-культурных обществ, декларирующих задачу возрождения этнокультурной самобытности, позднее -- повышения статуса языков титульных народов. В этот период происходит суверенизация автономий России -- они обретают статус самостоятельных республик в составе Российской Федерации, законодательно оформляется государственный статус языков титульных народов. Этнокультурные общества формируются в качестве общественно-политических движений, съездов народов, которые активно обсуждают проблемы становления этнократической формы государственности в республиках.

Второй этап (1991 --1994). Ведущей тенденцией данного этапа является борьба внутри республик между официальной властью и национально-политическими движениями по поводу государственного устройства республик, их политического статуса. Не менее острой является и политическая борьба руководства республик и федерального центра по поводу перераспределения властных полномочий. Особой остроты первая тенденция достигает в Северо-Кавказском регионе, где противостояние завершается свержением официальной власти Чечено-Ингушской Республики, развязыванием вооруженного этнотерриториального конфликта между осетинами и ингушами, массовым вытеснением русского населения и конституированием двух новых республик -- Чеченской Республики и Республики Ингушетия. Вторая тенденция максимальной остроты достигла во взаимоотношении республиканской власти Татарстана и федерального центра. Она завершается подписанием двустороннего Договора между Татарстаном и федеральным центром о разграничении полномочий и предметов ведения, который открыл дорогу подписанию двусторонних договоров между субъектами Федерации и федеральным центром.

Важными вехами этого этапа, повлиявшими на урегулирование этнополитических проблем, явились подписание Федеративного договора (1993) и утверждение Конституции Российской Федерации (1993).

Третий этап начался в 1995 г. Для этого периода характерна тенденция урегулирования межэтнических противоречий на внутриреспубликанском уровне, переход к фазе укрепления республиканской государственности, потеря инициативы национально-политическими движениями и партиями (что наглядно проявилось в утрате ими поддержки электората на республиканских выборах), разработка стратегии национальной политики и оптимизации пути федерализации страны. По-прежнему наиболее конфликтогенной является проблема государственного строительства в Чеченской Республике.

В последние годы (1996--1998) в Северо-Кавказском регионе формируются два интеграционных центра -- с одной стороны, на про российской основе укрепляются региональные связи республик с относительно стабилизировавшимся внутренним положением (Адыгея, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкессия, к ним примыкает Северная Осетия и, в меньшей степени, Ингушетия); с другой -- активизируется роль регионального лидера Чеченской Республики, которая при поддержке неофициальных политических сил соседних государств (в частности, Турции, Ирана) провоцирует усиление нестабильности на межэтнической почве в соседнем Дагестане и консолидацию антироссийских политических сил.

Развитие этнополитического процесса в России в 90-х гг. прошло фазу противостояния политических сил, ориентированных на сепаратизм и сохранение целостности страны. Можно констатировать, что непосредственная угроза распада России миновала. Однако по-прежнему остается целый комплекс пока не урегулированных проблем межэтнических отношений, в числе которых на первом месте -- социально-экономическая и политическая разностатусность народов. Все более очевидной становится проблема необходимости формирования общегражданского национального самосознания населения России, которое должно приобрести доминирующий характер по отношению к локальным этнокультурным различиям. От решения этой проблемы в не меньшей степени зависит стабилизация этнополитической обстановки нежели от достижения успехов в преодолении кризисных тенденций в экономике.

Глава 2. Косовский кризис и этнополитические конфликты постсоветского пространств (политические и международно-правовые аспекты взаимовлияния)

Причины для подобных опасений были. В обоих случаях речь шла о многонациональных социалистических федерациях с этнополитической структурой, народы которых уже имели опыт государственного раскола (в 1917-1922 гг. на территории Советского Союза, в 1941-1945 гг. на территории Югославии). Бросалось в глаза и поверхностное сходство не только двух стран, но и их составных частей в отношении к объединяющей целостности. В Советском Союзе, глядя сквозь югославскую призму, нетрудно было отыскать свою "Словению" - Прибалтику, свою "Хорватию" - Украину. В Белоруссии легко было опознать Черногорию, в Средней Азии и, особенно, в Казахстане найти сходство с Боснией и Герцеговиной, а Северному Кавказу и особенно Чечне отыскать аналогию в Косово. В последнем случае можно говорить и о более высокой степени схожести, что поставило перед Россией и Сербией одинаковые проблемы. Однако ограничимся пока лишь констатацией единого международно-правового контекста: бывшие автономии в составе союзных республик (Косово в Сербии и Чечня в Российской Федерации) претендовали поначалу на равный с ними статус, а позднее на независимость. Своеобразие Косово лишь в том, что в 1974-1989 гг. край фактически, а отчасти и конституционно пользовался правами субъекта федерации, хотя именовался автономным и формально оставался в составе Сербии.

1. Особенности сравнительного анализа постсоветского и постюгославского пространств

Внешние параллели между Сербией и Россией - историческими центрами притяжения и собирания многоэтничных государств, носительницами объединительной идеи - достаточно очевидны. Между тем удельный вес Сербии и России в соответствующих федерациях был принципиально различен, что отчасти и привело к тому, что последующее развитие событий пошло различными путями. В СССР именно Россия была средоточием научного, промышленного и культурного потенциала страны и фактически донором других республик. Это не только порождало впечатление о ее самодостаточности, но и подпитывало настроения недовольства экономически обременительным для российского населения положением республики в составе федеративного государства. В СФРЮ роль наиболее экономически развитых субъектов федерации, вынужденных более других расходовать средства на преодоление отставания "юга", принадлежала Словении и Хорватии, которые не уступали Сербии и по уровню развития культуры. В Югославии, за исключением сербо-албанских отношений, самые острые противоречия возникли между тремя наиболее близкими народами, разведенными религией и историей, но связанных общим языком: сербами, хорватами и "мусульманами" славянского происхождения. В этих условиях естественная близость стала превращаться в фактор, усиливающий взаимоотторжение, поскольку требовала искусственного наращивания различительных характеристик. В Советском Союзе спектр межнациональных проблем был гораздо многообразнее, но отношения русских, украинцев и белорусов не являлись в нем болевой точкой. В свете последующих событий историческим парадоксом кажется тот факт, что СФРЮ в 1974-1991 гг. по уровню равноправия ее субъектов и народов оставалась недосягаемым образцом для СССР и для многих других стран на востоке и на западе.

При всей популярности сравнений Сербии с Россией причины принципиально различной развязки югославского и советского кризисов невозможно исчерпывающе объяснить, не отметив существенных различий в поведении руководства обеих стран, в ориентации доминирующих политических сил и в историческом выборе двух народов. Помимо различий при таком сопоставлении выявляются и те черты сходства, которые на первый взгляд могут остаться незамеченными, что дополнительно подтверждает неслучайность сравнения ситуации на постюгославском и постсоветском пространствах и достаточно высокую вероятность развития событий по одному сценарию.

"Демократическая" и антикоммунистическая фразеология Б. Ельцина резко контрастирует с национал-коммунистической риторикой С. Милошевича, хотя властолюбие и популизм роднят этих внешне столь не похожих и не симпатизирующих друг другу персонажей. Примечательно, что оба лидера составили начальный политический капитал на "антибюрократической революции". Действия ельцинской группировки в коалиции с национал-сепаратистскими силами против горбачевского "союзного центра" кажутся противоположными курсу С. Милошевича, поддержанному большей частью сербской элиты, на создание "третьей Югославии" - централизованного государства, в котором была бы обеспечена доминирующая роль Сербии. Однако, несмотря на эти различия, речь в обоих случаях идет об однотипных по содержанию политических линиях - последовательном разрушении основ существовавшей федеративной государственности и отстранении от власти ее приверженцев. Это глубинное сходство было подтверждено одинаковыми результатами. Между тем борьба за "суверенитет России", давшая наиболее сильный импульс дезинтеграции СССР, оказалась лишена великорусского националистического подтекста, монополизированного оппозиционным национал-коммунистическим течением. Политика же С. Милошевича, представляемая как отстаивание равноправия Сербии в федерации и ее суверенитета на собственной территории, прямо легитимировала сербский национализм и использовала его мобилизационный потенциал.

Объективные причины для неудовлетворенности двух структурообразующих народов СФРЮ и СССР своим положением были схожими. Однако разные политические предпочтения российского и сербского обществ побуждают внимательнее присмотреться к различиям в ориентации массового сознания в России и Сербии - прежде всего по основному вектору движения общественной мысли. В условиях, когда российское общество было поглощено идеей экономических и политических преобразований, традиционалистско-реставрационные проекты не нашли общественного спроса. Об этом свидетельствовало и сокрушительное поражение на выборах в российский парламент в марте 1990 г. "Блока общественно-патриотических движений России", и соотношение тиражей изданий "демократической" и "патриотической" направленности, и констатированная во многих этносоциологических исследованиях относительно небольшая выраженность этнических характеристик в самосознании русских.

Доминирующей характеристикой сербского общественного сознания, за исключением очень узкой части европейски образованной интеллигенции, стала одержимость межнациональными проблемами, погруженность в историю и сосредоточенность на традиционных комплексах и национальных мифах. Это и предопределило внутри- и внешнеполитические приоритеты Сербии. Логичным следствием стало стремление Белграда воздать соседям за прежде нанесенные обиды, вернуть "исторические" или "справедливые" границы, довоевать недовыигранные войны. Поразительно, что даже в такой рационализированной сфере, как внешняя политика, сербская политическая элита руководствовалась представлениями о мире, свойственными скорее ХIX, чем ХХ в., что в конечном счете и привело Сербию к международной изоляции.

Различия в дальнейших судьбах новой России и новой Югославии стали суммарным результатом всех этих тенденций и факторов. В условиях всеобщей политизации этнических процессов и этнизации политики на постсоветском пространстве Россия осталась явным исключением. Напротив, Сербия после прихода к власти С. Милошевича взяла на себя роль активной и инициативной участницы этнополитической конфронтации на территории СФРЮ. В итоге постсоветское пространство в целом избежало "югославизации", хотя разразившиеся этнополитические конфликты подтверждали высокую вероятность совсем иного сценария развития событий. Однако именно благодаря позиции России их оказалось намного меньше, чем потенциально конфликтоопасных очагов и прогнозируемых столкновений.

В отличие от режима С. Милошевича, для которого воссоздание Великой Сербии силовыми методами стало осознанной целью, руководство России во главе с Б. Ельциным не было инициатором карабахского, приднестровского, абхазского и даже чеченского конфликтов. Не имело оно и стратегии действий в этих ситуациях. Само допущение, что Россия проводила в пределах СНГ какую-либо целенаправленную, скоординированную и последовательную политику, выглядит явным преувеличением. Но если все же попытаться сформулировать рациональные основания политики России, их можно свести к следующему: геополитические жертвы ради социально-экономической и общественно-политической модернизации, отказ от территориальных претензий ради выигрыша во времени, поддержание стабильности постсоветского пространства как условия мирного развития самой Российской Федерации. Россия никогда не ставила под сомнение целостность постсоветских государств и не поддерживала максималистские требования лидеров непризнанных государственных образований, несмотря на их пророссийскую ориентацию. За исключением Чечни частичная и стихийная российская вовлеченность в эти события была скорее делом случая, плодом нескоординированной импровизации отдельных силовых структур или общественных формирований. Правомерно говорить о попытках России задним числом воспользоваться уже сложившимся положением в конфликтных регионах к своей выгоде. Но и с этой точки зрения реальные усилия Москвы были явно меньше возможных, что подтверждают и объективные западные исследователи, и постоянная критика умеренного характера официальной дипломатии в Верховном совете, а затем и в Государственной думе России.

Между тем "параллельные миры" бывшей Югославии и бывшего СССР еще окончательно не утратили своего сходства, а следовательно, и взаимовлияния. Более того, предотвращенную "югославизацию" постсоветского пространства преждевременно расценивать как необратимо пройденный этап. Так, по мнению российского политолога-международника Николая Косолапова, "более чем достаточно оснований предполагать, что события 1990-1995 гг. - не более, чем прелюдия к той гораздо более высокой совокупной конфликтности, которая может охватить постсоветское пространство или его заметную часть в среднесрочной и более отдаленной перспективе". Но даже считая подобный прогноз преувеличенно пессимистическим, нельзя не признать: опасного сценария удалось избежать потому, что объективные и субъективные факторы различий между двумя типологически сходными системами возобладали над элементами их общности. По мере изменения этого соотношения в противоположную сторону, которое уже наблюдается, "югославизация" неизбежно будет приобретать силу реальной альтернативы сложившемуся в России положению, а сопоставление РФ и СРЮ, постсоветского и постюгославского мира сохраняет эвристическую ценность и политическую актуальность.

Несмотря на то, что постсоветские конфликты "заморожены", они остаются неурегулированными. На постюгославском пространстве сербо-хорвато-мусульманский треугольник даже спустя несколько лет после Дейтонского мира продолжает быть болевой точкой. Активизация "албанского вопроса" затрагивает не только СРЮ и Албанию, но и Македонию, а следовательно, Болгарию, Грецию и Турцию. На этом фоне можно ожидать актуализации "венгерской проблемы" в Воеводине, что отзовется эхом в Румынии и Словакии. Ни Россия, ни новая Югославия не могут быть безучастны к происходящему у их порога, даже если постараются дистанцироваться от прямого и непосредственного втягивания в развитие событий. Сохраняются их экономические, политические и оборонные интересы на сопредельных территориях. Острота положения соотечественников в "ближнем зарубежье" России и Сербии не только не снижается, но, напротив, в результате усиливающейся вынужденной миграции становится для двух стран все более ощутимой внутренней проблемой. Несмотря на ослабление мощи и эрозию влияния обеих стран, Россия и Сербия продолжают оставаться наиболее сильными игроками соответственно на постсоветском пространстве и на территории бывшей СФРЮ. Неизменна их ключевая роль в поддержании стабильности в этих зонах или, напротив, в наращивании дестабилизирующих тенденций посредством сознательной активизации конфликтного потенциала. Сербская политика, оставаясь верной изначальным целям, должна была умерить свои притязания и перейти к вынужденной самообороне. Россия, столкнувшись с нерентабельностью принципиально иного первоначального курса, вновь оказалась в ситуации не предрешенного стратегического выбора. Закат "эпохи Ельцина", начатый финансово-экономическим и политическим кризисом осени 1998 г., вполне соотносится с ослаблением режима С. Милошевича, которому едва удалось предотвратить победу В. Шешеля на президентских выборах в Сербии в 1998 г.

Таким образом, два государства с разных исходных позиций подошли к схожей ситуации внутри- и внешнеполитической неопределенности, заново воспроизводящей их сходство и усиливающей их близость. Типологическая общность проблем объективно "провоцирует" на уподобление способов их решения не только Россию и Сербию. Сходство "параллельных миров" дает о себе знать постоянным взаимным проецированием "постюгославских" и постсоветских конфликтов всеми заинтересованными участниками. Каждый из них может легко отыскать близкие прототипы и антиподы. Ведь на разных подмостках разыгрывается одна пьеса, постановки которой отличаются исполнителями, но не действующими лицами. С международно-правовой точки зрения государства - наследники СФРЮ являются прямыми аналогами постсоветских. Противостоящие им и претендующие на собственную государственность или присоединение к другому государству новообразования также имеют свои подобия на постсоветском пространстве. Объективное тождество ситуаций не только вызывало взаимопонимание и сочувствие общественных кругов обеих стран, но и ставило непризнанные или неудовлетворенные своим статусом государственные образования в одинаковый международный контекст. Признание независимости Сербской Краины и Республики Сербской в Боснии или их права на присоединение к СРЮ предоставило бы желаемый прецедент их постсоветским собратьям.

Было бы преувеличением утверждать, что после распада СФРЮ и СССР для политической элиты всех непризнанных постсоветских государственных образований белградский режим и его внешние сателлиты являлись значимым ориентиром. Но такой курьез, как признание Приднестровской республики Сербской Краиной, свидетельствует, что их взаимная близость вполне осознавалась. Не вызывает удивления, что поборники армянского Карабаха обычно столь же ревностно отстаивают великосербские претензии. Той же логике следует и лидер сербских националистов В. Шешель, когда ратует за присоединение СРЮ к "православно-славянскому союзу" России, Белоруссии и... Армении. Перелистав страницы российских национал-коммунистических изданий, нетрудно убедиться, что противники статус-кво на постсоветском пространстве одновременно выступают как активные сторонники великосербской идеи. Общая правовая основа этой солидарности - примат права наций на самоопределение над принципом территориальной целостности и суверенитета постсоветских и постюгославских государств. Пытаясь увязать свои политические требования с соответствующими российским национально-государственными интересами и лоббируя собственные потребности в российских властных структурах, лидеры непризнанных государственных образований старались влиять на эволюцию внешней политики РФ в выгодном для них направлении.

Сближению России и новой Югославии способствовал и общий контекст их отношений с Западом. Двойные стандарты западных держав в подходе к правам национальных меньшинств, к статусу и самой возможности их автономий, к сепаратизму и терроризму в Москве и в Белграде воспринимаются одинаково болезненно, ибо Россия и СРЮ всегда оказываются жертвами избирательного правоприменения, а их оппоненты - привилегированной стороной. По мере того как в США и Европе все отчетливее стало обозначаться стремление воспользоваться слабостью России к собственной выгоде, но за ее счет, в российской политике на западном направлении естественным образом нарастали настороженность и дистанцированность. Изначальное антизападничество белградского режима и пристрастно анти югославская политика западных держав, особенно недвусмысленно продемонстрированная в косовском кризисе, дополнительно усиливают тождественность югославской и российской ситуации.

Объективное сходство порождает и стимулирует субъективное сродство тех политических сил, которые желали бы привести политику Москвы и Белграда к общему знаменателю. Заинтересованность попавшего в международную изоляцию белградского режима в российской поддержке очевидна. Только таким образом он может ослаблять западное давление и противостоять навязываемым ему неприемлемым решениям. Для российской национал-коммунистической оппозиции безоговорочная поддержка югославских единомышленников - не только естественное выражение социально-политического родства, партийной солидарности и общности мировосприятия, но и собственных внутри- и внешнеполитических расчетов. Поставив страну в положение "осажденной крепости" и возобновив конфронтацию с Западом, оппозиция получила бы особо благоприятные условия для возвращения к власти. В кампании С. Милошевича за собирание всех сербских земель его российские сторонники видели вдохновляющий пример и удобный международно-правовой прецедент для игнорирования нерушимости границ постсоветских государств, пригодный для использования в Приднестровье, Крыму, Абхазии, Южной Осетии, Карабахе и других "горячих" или конфликтоопасных регионах. "Югославизация" постсоветского пространства и последующее силовое восстановление его единства гарантировали бы этим силам доминирование в реанимированном в той или иной форме союзе.

Если раньше подобная логика была уделом национал-коммунистической оппозиции, которая активно защищала сербские интересы в России, то ныне к тому же склоняется и немалая часть "государственников", или "реалистов", стремящихся занять центристскую нишу в российском внутриполитическом раскладе. Наиболее последовательно и откровенно эта точка зрения изложена в нашумевшем докладе "СНГ: начало или конец истории" Константина Затулина и Андраника Миграняна, заявляющих, что "только активные действия (вплоть до дестабилизации внутриполитической ситуации в регионах, где особенно активизировались антироссийские и антиинтеграционные силы) способны предотвратить процесс медленного н неотвратимого при нынешней политике российских властей ухода этих государств от России и превращения СНГ в фикцию... Российскому руководству следует недвусмысленно дать понять всем своим партнерам-соперникам вблизи и вдали, что Россия скорее поощрит широкий передел всего постсоветского пространства, используя для этого все возможности, политизацию своей диаспоры, чем допустит образование множества центров силы на антироссийской основе с вытеснением России из нового зарубежья". Стратегия дестабилизации конкретизируется применительно к Украине, Грузии, Азербайджану и среднеазиатским государствам. Особенно характерной для понимания авторами доклада национально-государственных интересов России и ее желательного поведения на постсоветском пространстве является следующая концептуальная позиция: "В последнее время у России появляется мощный аргумент в случае действительного отделения Чечни от России и признания ее независимости со стороны международного сообщества. Это выдвижение права наций на самоопределение как приоритета в иерархии принципов международных отношений. Смена приоритетов даст России повод ревизовать всю существующую систему договоренностей по территориальному размежеванию республик после распада СССР, игнорировать применительно к ним принцип территориальной целостности и поставить вопрос о переделе этого пространства на основе права наций на самоопределение". Выступления Ю. Лужкова в начале 1999 г. против российско-украинского договора, мотивировавшиеся среди прочего и территориальными претензиями к Украине, свидетельствуют, что речь идет не об отвлеченном теоретизировании.

Подобный проект для России настолько точно совпадает с внешнеполитической практикой режима С. Милошевича, что уместно предположить, что именно она вполне могла послужить реальным прототипом данной аналитической разработки. Неудивительно, что его авторы считают российскую поддержку Югославии недостаточной, жестко критикуя официальную дипломатию не только А. Козырева, но и Е. Примакова и И. Иванова как забвение национальных интересов и предательство союзников. Подобная позиция выглядит противоречивой, ибо независимость Косово - как раз тот международно-правовой прецедент, который рассматривается ими как полезный применительно к решению чеченской проблемы. Эта логика в большей степени опирается на силу, чем на право, и поскольку в косовском случае и политика западных держав демонстрирует ту же двусмысленность, противоположные политические линии оказываются вполне симметричны и оправдывают друг друга.

Отмеченная "симметрия" весьма показательна. В России многие считают, что Запад в соответствии со своими интересами и с принципами, которые он отстаивал на предыдущих фазах югославского кризиса, должен был бы заботиться об упрочении стабильности на территории бывшей СФРЮ и на постсоветском пространстве даже в большей степени, чем Сербия и Россия, для которых стабилизация существующего положения сопряжена с немалыми вынужденными жертвами. И коль скоро США, а под их влиянием и другие члены НАТО избрали объективно дестабилизирующую политику в косовском вопросе, у России тем больше поводов и оснований сменить амплуа и также выступить в роли "возмутителя спокойствия", якобы сулящей большие политические выгоды. Сторонники такого курса, естественно, игнорируют его оборотную сторону: политическую и экономическую изоляцию страны, непосильную лобовую конфронтацию с западным и исламским мирами, экономический крах, втягивание России в бесчисленное множество новых этнополитических конфликтов по всему периметру российских границ и провоцирование сепаратистских тенденций внутри Российской Федерации. Но сама по себе подобная позиция, являющаяся зеркальным отражением западного подхода к косовской проблеме, наглядно демонстрирует, какую эволюцию российской политики провоцирует и легитимирует поведение западных держав.

2. Роль внешних факторов в косовском кризисе и в конфликтах на постсоветском пространстве

В отношении конфликта в Косово США и ведущие европейские государства, сохранив приверженность своим антиюгославским пристрастиям, по сути совершили поворот на 180 градусов в вопросе о принципах урегулирования этнополитических конфликтов, которые они декларировали на предыдущих стадиях югославского кризиса и продолжают отстаивать на постсоветском пространстве. Противодействие силам этнического национализма и поборникам этнотерриториального передела сменилось покровительством сепаратизму, вдохновленному великоалбанскими идеями, руководствующемуся идеалом моноэтнического государства и многие десятилетия практикующему полунасильственное выдавливание славянского населения края. В то же время режим С. Милошевича, ставший главной мишенью силового давления западных правительств, в косовском случае оказался в вынужденной и противоестественной роли защитника многонациональной югославской государственности и поборника международно-правовой легитимности. Прямое попустительство террористическим действиям Освободительной армии Косово, а затем и откровенная ее поддержка со стороны Запада несовместимы с непримиримостью к терроризму, провозглашаемому одной из главных угроз международной безопасности. Курс на интеграцию Боснии и Герцеговины прямо противоречит попыткам навязать Косово такой статус, который приведет к дезинтеграции СРЮ - если не де-юре, то де-факто.

Формально независимость Косово никем не поддерживалась, а целостность СРЮ не ставилась под сомнение. Однако предложения о переходном или "отложенном" статусе края заставляли сомневаться, что речь идет о принципиальном выборе, а не о тактике. Реальный же образ действий западных держав плохо согласовывался с заявленной ими позицией, что отмечают и американские критики курса администрации Б. Клинтона. Его невозможно объяснить ни с точки зрения международного права, ни в контексте поддержания стабильности в конфликтоопасных зонах посттоталитарного мира, ни исходя из технологии разрешения этнополитических конфликтов. Между тем подобное поведение настолько логично укладывается в сценарий целенаправленного разогревания и своекорыстного использования конфликтной ситуации, что вряд ли можно говорить об ошибках, непонимании и случайностях. Если подлинными целями Запада в отношении конфликта в Косово считать "приручение" непокорной Югославии посредством превращения ее в псевдогосударство по образцу Боснии и Герцеговины и дестабилизацию режима С. Милошевича, то любой иной подход был бы менее продуктивен.

Попытки повторить Дейтон и создать еще одно нежизнеспособное образование на Балканах или скопировать "кипрский вариант", к чему пока сводится американский план, по точному замечанию некоторых его критиков, кажутся необъяснимыми. Они, однако, небесполезны в качестве "запасных вариантов" окончательного урегулирования всего югославского кризиса. Стабилизация Боснии и Герцеговины и превращение ее в нормальное государство может оказаться недостижимой или излишне трудоемкой задачей. Постоянная обеспокоенность Конгресса США перспективой застрять в Боснии надолго и отсутствием "стратегии выхода", констатации иллюзорности боснийской государственности, неустанные попытки Генри Киссинджера при поддержке ряда сенаторов-республиканцев склонить общественное мнение к целесообразности раздела Боснии и Герцеговины, - все это свидетельствует о том, что для Соединенных Штатов отнюдь не исключены альтернативные решения, принципиально отличные от тех, которые предлагаются ныне. В этом случае необходимые условия для территориального размена будут налицо: уступка Югославией Косово, целиком или частично, может быть компенсирована за счет присоединения к ней в том или ином виде боснийской Республики Сербской при одновременном удовлетворении давнишних хорватских притязаний на Герцеговину. Такую перспективу не может не принимать в расчет и С. Милошевич, причем подобный исход югославского кризиса был бы сочтен приемлемым и сербским общественным мнением. Не случайно А. Деспич, президент Сербской академии наук, пользующейся репутацией "цитадели сербского национализма", еще в июне 1996 г. выступил с предложением о целесообразности мирного и цивилизованного отделения Косово, чтобы избежать прогнозируемого численного преобладания албанцев в СРЮ. Избавление от чужеродного анклава, источника вечных проблем и пугающей демографической экспансии, было бы вознаграждено воссоединением с соотечественниками в Боснии. Правда, для достижения подобного решения требуется довольно долго поддерживать косовский конфликт в состоянии, близком к "точке кипения", стараясь при этом не допустить его выхода из-под контроля. Необходимой предпосылкой такого урегулирования является и обострение ситуации в Боснии и Герцеговине, что уже происходит (не важно, запланировано или стихийно).

Однако более вероятным все же представляется иное развитие событий. Поражение белградского режима на собственной территории и ослабление СРЮ при фактическом отделении Косово может побудить лидеров боснийских мусульман не дожидаться невыгодного торга с С. Милошевичем или его преемниками, а оказать силовое давление на Республику Сербскую (вплоть до возобновления военных действий) в расчете на то, что перевес в силах на этот раз будет на их стороне. Вместе с тем лидеры герцеговинских хорватов наверняка попытаются воспользоваться сложившейся ситуацией и явочным порядком достичь своей изначальной цели - присоединения к Хорватии. В этом случае не исключено и выдвижение аналогичных требований мусульманским населением Санджака.

Продукт "made in Dayton" сам по себе уже представлял прагматическую полу-уступку этническому национализму, закамуфлированную формальным сохранением Боснии и Герцеговины в качестве псевдогосударства под долговременной международной опекой. Дальнейшее удовлетворение его притязаний означало бы не просто сдачу мировым сообществом еще одного рубежа обороны, а отказ от ранее отстаивавшихся принципов и стимулирование бесконечной череды новых этнополитических конфликтов. Правовая санкция на создание этнически однородных государств "железом и кровью", легитимация национально-территориальных переделов в рамках бывшей СФРЮ поставят под вопрос и целостность постсоветских государств, и нерушимость их границ, и нынешнюю относительную стабильность постсоветского пространства.

Международная реакция на этнополитические конфликты является важнейшим фактором их взаимосвязи и взаимовлияния не только потому, что создает международно-правовые прецеденты, но и потому, что демонстрирует технологию урегулирования, выявляющую мотивы, возможную степень вовлеченности и образ действий внешних сил. В этом смысле поведение государств - членов международной Контактной группы по бывшей Югославии и международных организаций в косовском кризисе уже позволяет сформулировать некоторые выводы.