Скандинавская мифология

Один из самых распространенных сюжетов героических песен -- любовь валькирии и смертного. Этот союз не может быть долгим, так как, если валькирия выходит замуж, она становится обычной женщиной и теряет черты воительницы. Браком Один наказывал непокорных валькирий, как однажды это случилось с мудрой Сигрдривой. Однако существует исключение и из этого правила. Свава, дочь конунга (князя) Эймети, сильно любила Хельги, храброго воина, сына Хьеварда, и была валькирией. Как мы видим, здесь констатируется почти невозможный вариант: валькирией является дочь конунга (а не Одина), которая навсегда связала свою жизнь с воином. Когда Хельги умер от ран, полученных в битве, она поклялась отомстить убийце и не и иметь возлюбленного -- так велико было ее горе. История Свавы и Хельги завершается словами: «Говорят, что Хельги и Свава родились вновь». Это новое рождение совершенно нетипично для скандинавской мифологии с ее самодовлеющим пафосом смерти. Новый герой носит то же имя, которое ему дают в честь Хельги, сына Хьеварда. А его возлюбленной становится Сигрун, дочь конунга Хегни, которая тоже была неистовой валькирией, носившейся по морю и по воздуху. И была она вновь родившейся Свавой, как утверждается в песне. Любовь здесь побеждает смерть и способствует возрождению героев. Счастливый брак валькирии и Хельги прерывается традиционным вероломством: Хельги убит братом Сигрун. Необычна бурная реакция овдовевшей женщины: она осыпает упреками и проклинает брата -- кровного родственника, который разрушил ее счастье. Для Сигрун, в отличие от Гудрун, узы любви крепче других, в том числе и кровных. Горе ее так велико, что однажды Хельги приходит из Вальгаллы на свидание к Сигрун, так как не может видеть ее слез. Сигрун более всего на свете мечтала остаться вместе с ним в кургане, но невозможность этого решения очевидна: Хельги должен вернуться в Вальгаллу к эйнхериям и вновь покинуть свою возлюбленную. Сигрун же вскоре умерла от горя, но и эта вторая смерть не завершила их истории. Любовь снова пересилила смерть, и Хельги и Сигрун родились вновь. И снова соблюдалась установившаяся традиция: он всегда носил имя Хельги и был воином, а она, воскресая под разными именами (Свава, Сигрун, Кара), была его верной возлюбленной и валькирией.

5. Значение германо-скандинавской мифологии

Германо-скандинавская мифология неотделима от героического эпоса, относящегося как к раннему средневековью (поэмы «Беовульф», «Песнь о Хильдебранде»), так и к более поздней эпохе («Песнь о нибелунгах», героические песни «Старшей Эдды»). Эпические произведения явились первыми памятниками духовной культуры, и народам Северной Европы они заменяли историю и философию, религию и этику. В строгом следовании традициям, в поклонении своим суровым богам веками формировался особый психологический тип, тот национальный характер, который войдет в историю как «нордический», «стойкий», «непреклонный». В начале XX века на волне возрождения интереса к мифологии великий немецкий композитор Р. Вагнер в своей оперной тетралогии «Кольцо нибелунгов» воскресил историю рода Вёльсингов и заставил испытать потрясение от поистине космической (так звучит его музыка) трагедии -- гибели богов. Сюжеты северных мифов всегда привлекали своей эмоциональной насыщенностью и всеохватным трагизмом художников различных стран. Русские поэты не были исключением. В творчестве Н. Гумилева, В. Брюсова мы находим произведения, вдохновленные суровой романтикой Севера. Таким образом, германо-скандинавская мифология и в XX веке служит живительным источником, питающим поэтов, композиторов, художников.

На этом можно было бы поставить точку, если бы речь шла о греческой или римской мифологии. Но XX век возродил интерес к магии, поэтому мистерии Севера оказались необыкновенно привлекательными для постоянного изучения. Эдред Торссон в своей книге «Северная магия» (София, 1997) точно сформулировал новое отношение к мифам. Боги Севера, как утверждает Торссон, не мертвы, а просто забыты большинством людей. Пока жив их народ, пока обитаем Мидград, до тех пор живы асы и просто ждут своего часа, когда память о прошлом проснется в сердцах людей. Интерес к тайнам древних рун, к магии Одина и Фрейи сейчас достаточно велик и предопределил, по мысли Торссона, новое развитие великого Северного пути. Последователи древних магов, вступая на него, откроют для себя все аспекты жизни и культуры, познают истинную свободу души. Можно как угодно относиться к откровениям Эдреда Торссона, но столь пристальное внимание к прошлому, к мифологии и истории своего народа свидетельствует о глубокой и интенсивной духовной жизни народов Северной Европы.

Литература

1. Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о нибелунгах. М., 1995.

2. Торссон Э. Северная магия. Мистерии германских народов. София, 1997.

3. Младшая Эдда. Л., 1970.

4. Мелетинский Е. М. «Эдда» и ранние формы эпоса.

5. Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979.

6. Стеблин-Каменский М.И. Мир саги. Труды по филологии. Санкт.-Петер. 2003.

Приложение 1

«Младшая Эдда» Снорри Стурлусона (1179-1241), известного исландского историка и поэта, была задумана как дидактический трактат, исследовавший поэтику скальдов на основе их классических образцов. Книга Снорри состоит из пролога и трех частей. Первая является прозаическим пересказом -- разумеется, не механическим, -- но основанным на авторской интерпретации, мифологической песни «Старшей Эдды» «Прорицание вельвы». Вторая часть книги объясняет построение важнейших кеннингов. «Кеннинг» -- поэтический прием, распространенный в скальдической поэзии, основанной на перифразе, замене имени одним или несколькими словосочетаниями, например, меч -- «палка битвы». Порядок слов в кениннге сложный, изначально неправильный, но образующий каждый раз неповторимый узор из слов: воин -- «древо бури оружья», женщина -- «опора перины рыбы равнины». В подобной изощренности и усложненности и проявилось мастерство поэта-скальда.

В кеннингах часто использовались мифологические образы (валькирии -- «ночные всадники»), и Снорри комментирует, а также раскрывает мифологические истоки тех или иных сюжетов. Третья часть книги содержит описание размеров и строф, употребляемых в скальдической поэзии. Однако «Младшая Эдда», созданная как учебник, по своему прямому назначению никогда не использовалась, так как время поэзии скальдов прошло, а в историю мировой культуры она вошла в качестве энциклопедии скандинавских мифов, как известных «Старшей Эдде», так и неизвестных. Ниже приводится рассказ о путешествии Тора и его спутников в страну Утгарда-Локи -- один из самых оригинальных и подробно рассказанных мифов о богах.

А начинается сказ с того, что отправился Эку-Тор с козлами своими и с колесницей в путь, а с ним и ас по имени Локи. Под вечер подъезжают они к дому одного человека и остаются там ночевать. А вечером Тор взял и зарезал своих козлов. Потом освежевал туши и положил в котел. А когда мясо сварилось, сел ужинать со своими спутниками. Позвал Тор к ужину и хозяина с женою и детьми. Сына хозяина звали Тьяльви, а дочку -- Рёсквой. Потом Тор разложил перед очагом козлиные шкуры и велел хозяину и домашним его кидать кости в те шкуры. А Тьяльви, хозяйский сын, взял бедренную кость козла и, насадив на нож, расколол и выковырял мозг.

Тор заночевал там, а спозаранку встал, оделся и, подняв молот свой, Мьёлльнир, освятил им шкуры. Встали козлы, но один хромал на заднюю ногу. Не укрылось это от Тора, и он сказал, что, верно, хозяин или домашние его не были осторожны с козлиными костями: ведомо ему, что сломана бедренная кость. Нужды нет долго сказывать: всякий представит, как напугался хозяин, увидев, что Тор нахмурил брови. И как ни мало оставалось видно от глаз Тора, хозяин готов был повалиться наземь от его взгляда. Тор же ухватил руками молот, да так, что побелели суставы. Тут хозяин и вся родня его повели себя, как и нужно было ждать: завопили благим матом и попросили пощады, предлагая взамен все свое добро. Когда Тор увидел их страх, гнев его поулегся, и, смягчившись, он пошел на мировую, взяв себе тех детей, Тьяльви и Рёскву. Они обязались нести ему службу и с той поры следуют за ним неотлучно.

Оставив там козлов, Тор держал путь на восток, в Страну Великанов. Дошедши сперва до моря, через море глубокое переправился и, ступив на берег, держал путь дальше, а с ним Локи, Тьяльви и Рёсква. Шли они так недолго, и вот видят перед собой большой лес. Этим лесом шли они весь день, пока не стемнело. Никто на земле не мог поспорить с Тьяльви в скорости. Он нес мешок Тора, а еды у них было мало.

Когда совсем стемнело, они стали искать себе пристанище на ночь и набрели на какой-то дом, очень просторный. С одной стороны был вход, шириною во весь дом. Там они заночевали. И вот среди ночи случилось сильное землетрясение, заходила вся земля под ними ходуном, а дом так и затрясся. Тор поднялся и позвал своих товарищей, и, пробираясь вперед, они обнаружили пристройку по правую сторону дома, как раз посредине. Они вошли туда. Тор встал у входа, а остальные забились вглубь. Все были напуганы, но Тор сжимал рукоять молота и был готов защищаться. Вскоре они услышали сильный шум и грохот. А с приходом дня вышел Тор и видит: лежит человек в лесу неподалеку и росту немалого. Он спал и громко храпел. Тут Тор уразумел, что это грохотало ночью. Опоясывается он Поясом Силы, и прибыло у него силы божественной. И тут же проснулся человек и сразу встал на ноги. И, как сказывают, впервые Тору не хватило духу ударить молотом, и он спросил того об имени. Тот назвался Скрюмиром. «А мне, -- сказал он, -- нужды нет спрашивать, как тебя звать. Знаю я, что ты Аса-Тор. Не ты ли уволок куда-то мою рукавицу?» Потянулся рукою Скрюмир и поднял рукавицу, и Тор видит, что ее-то он и принял ночью за дом, а большой палец рукавицы -- за пристройку.

Скрюмир спросил, не возьмет ли Тор его в попутчики, и Тор согласился. Тогда Скрюмир развязал свою котомку и принялся завтракать, а Тор и его сотоварищи сели в другом месте. Тогда Скрюмир предложил сложить еду вместе, и Тор согласился. Увязал Скрюмир все припасы в одну котомку и взвалил себе на спину. Весь день он шел впереди: широк был его шаг. А поздно вечером подыскал Скрюмир им пристанище под одним большим дубом. И сам сказал Тору, что ляжет спать, «а вы берите котомку и готовьте себе ужин». И в сей же миг засыпает Скрюмир и громко храпит. Тор же принялся развязывать котомку. И теперь надо сказать, хотя и покажется это невероятным: ни единого узла не сумел он развязать, ни единого ремня ослабить. И увидев, что ничего не выходит, он разъярился: обеими руками схватил молот свой Мьёлльнир, шагнул одною ногой к лежащему Скрюмиру и ударил его по голове. А Скрюмир просыпается и спрашивает, не листок ли с дерева упал ему на голову, да поужинали ли они и устроились ли на ночлег. Тор говорит, что они сейчас лягут. Ложатся они под другим дубом. И вправду сказать, не до сна им было.

А среди ночи слышит Тор: так храпит Скрюмир в глубоком сне, что стоит в лесу гром. Тогда Тор встает и, подойдя к Скрюмиру, заносит свой молот и со всего маху ударяет Скрюмира в самое темя. Чувствует он: глубоко в голову вошел молот. В тот же миг просыпается Скрюмир и спрашивает: «Что это еще? Не желудь ли упал мне на голову? И что стряслось с тобой, Тор?» Отпрянул от него Тор и отвечает, что он-де только проснулся. «Еще полночь, -- сказал он, -- и время спать». А про себя думал: если только выдастся ему случай нанести третий удар Скрюмиру, тому уже не видать Тора. И вот лежит он и поджидает, когда Скрюмир заснет покрепче.

Незадолго до рассвета Тор слышит, что Скрюмир заснул. Он встает и подскакивает к нему. Заносит молот, собрав все силы, и ударяет прямо в обращенный кверху висок. Вошел молот по самую рукоять. А Скрюмир сел, провел рукою по виску и сказал: «Не птицы ли сидят надо мной в ветках дерева?

Почудилось мне, когда я просыпался, будто какой сучок упал мне на голову. Ты уже проснулся, Тор? Верно, пора вставать и одеваться. Недалеко вам осталось до города, что зовется Утгард. Я слышал, вы перешептывались, что росту я немалого: так увидите вы людей и повыше, если попадете в Утгард. Примите теперь мой добрый совет: не слишком там заноситесь. Люди Утгарда-Локи не потерпят насмешек от какой-то мелюзги. А не то поворачивайте обратно, это, я думаю, будет для вас всего лучше. Если же вы все-таки хотите идти дальше, держите путь на восток. Мне же путь лежит на север, к горам, что там виднеются».

Берет Скрюмир котомку, закидывает себе на спину и сворачивает с их пути в лес. И не сказано, чтобы асы пожелали скоро с ним свидеться.

Тор пустился снова в дорогу, а с ним и его сотоварищи, и так шли они до полудня. Тут увидели они: стоит посреди поля город. И пришлось им совсем запрокинуть головы, чтобы смерить его взглядом. Подошли они к городским воротам, а ворота были решетчатые и на запоре. Тор подошел к решетке, да замка отомкнуть не сумел. Все же они так силились проникнуть в город, что протиснулись между прутьями и вошли в него. Они зашли внутрь и увидели на скамьях по обеим сторонам множество народу, и большинство росту не маленького. Они сразу же идут к конунгу Утгарда-Локи и его приветствуют. А тот не сразу и взглянул на них и сказал с ухмылкою: «Того, кто так далеко забрел, нечего спрашивать о новостях. Или ошибся я, приняв этого коротышку за Эку-Тора? Верно, ты все ж таки будешь поважнее, чем мне представляешься. Ну, а в каком искусстве беретесь вы себя показать? Не бывать среди нас тому, кто не сумеет отличиться в каком-нибудь искусстве или хитрости».

И говорит тот, кто стоял позади всех, а был то Локи: «Есть у меня искусство, которое я берусь показать: никто здесь не съест своей доли скорее меня». Тогда отвечает конунг Утгарда-Локи: «И впрямь искусство это, если только выйдет по-твоему. Надо испробовать это искусство». И он подозвал одного человека по имени Логи, сидевшего всех ниже, и велел ему выйти вперед и померяться с Локи силой. Тут принесли корыто и, наполнив его мясом, поставили на пол. Локи уселся с одного конца, а Логи -- с другого, и принялись они есть кто скорее, и встретились посреди корыта. Локи обглодал дочиста все кости, а Логи съел мясо, да вместе с костями, а с ним и корыто И всякому стало видно, что Локи проиграл.

Тогда Утгарда-Локи спрашивает, в какой игре покажет себя тот юноша, что пришел с ними вместе. Тьяльви и говорит, что он готов бежать взапуски со всяким, кого укажет Утгорда-Локи. Утгарда-Локи говорит, что, доброе это искусство, и, верно, знатный он скороход, если хочет показать себя в этом искусстве. Утгарда-Локи тотчас велит устроить состязание. Он встает и выходит из палат, а там вдоль ровного поля была дорожка, как раз удобная для состязаний. И вот Утгарда-Локи подзывает к себе некоего парнишку -- звали егоХуги -- и велит бежать с Тьяльви вперегонки. Пускаются они бежать по первому разу, и Хуги оказался настолько впереди, что в конце дорожки побежал он назад, навстречу Тьяльви.

Тогда Утгарда-Локи сказал: «Придется тебе, Тьяльви, приналечь, чтобы выиграть эту игру. Но и то правда: не бывало здесь человека, чтобы бегал быстрее тебя». Вот бегут они по второму разу, и когда Хуги, добежав до конца дорожки, повернул назад, Тьяльви был от него еще на расстоянии полета стрелы. Тогда сказал Утгарда-Локи: вижу я, славно бегает Тьяльви, да только теперь не поверю, чтобы он выиграл игру. Но посмотрим, как пробегут они по третьему разу». И вот начинают они бег. Хуги уже добежал до конца дорожки и повернул назад, а Тьяльви не пробежал и половины. И все говорят, что игра окончена.

Тогда Утгарда-Локи спрашивает у Тора, что за искусство тот им покажет: ведь столько рассказывают о его подвигах. И Тор сказал, что всего охотнее он бы померялся с кем-нибудь силами в питье. Утгарда-Локи говорит, что это устроить нетрудно. Идет он в палату, позвав своего стольника, велит подать штрафной рог, из которого обычно пьют его люди. И тотчас появляется стольник с тем рогом и подает его Тору. А Утгарда-Локи говорит: «Считается, что тот горазд пить из этого рога, кто осушит его с одного глотка. Другим надобно на то два глотка, и не найдется такого, у кого не достало бы силы опорожнить его с третьего разу». Тор глядит на рог и находит, что он невелик, хоть и длинен изрядно. А жажда у него немалая. Принимается он пить и, сделав громадный глоток, думает, что в другой раз ему уже не придется склоняться над рогом. Когда ж перехватило у него дыхание и он отвалился от рога и смотрит, как идет дело, видит он, что воды против прежнего почти не убавилось. Тогда Утгарда-Локи сказал: «Выпил ты недурно, да только не слишком много. Скажи мне кто-нибудь, что Аса-Тору больше не осилить, я бы не поверил. Но ты, верно, хочешь допить все со второго глотка». Тор не отвечает, приставляет рог ко рту и, думая, что уж теперь-то выпьет побольше, тянет воду, сколько хватает дыханья, но видит, что конец рога все не подымается, как бы ему хотелось. И, отняв рог ото рта, смотрит он, и кажется ему, что убыло воды еще меньше, чем в прошлый раз: лишь настолько, чтобы держать не расплескивая.

Тут сказал Утгарда-Локи: «Что ж это, Тор? Уж не осилишь ли ты в третий раз больше, чем тебе по силам? Думается мне, если ты осушишь рог с третьего глотка, это будет такой глоток, что больше нельзя и помыслить. Только не прослыть тебе у нас за столь большого человека, каким считают тебя асы, если в другой игре ты отличишься не лучше, чем, похоже, в этой». Тут разозлился Тор и, приставив рог ко рту, собирает все силы и делает предлинный глоток. А, заглянув в рог, видит: и впрямь заметна кое-какая разница, но бросил рог и не пожелал больше пить. Тогда Утгарда-Локи сказал «Теперь ясно, что мощь твоя не столь велика, как мы думали. Не хочешь ли испытать себя в других играх? Ведь теперь видно, что здесь нет тебе удачи». Тор отвечает: «Можно попробовать и другую игру. Но дома, среди асов, показалось бы мне странным, если бы такие глотки называли там маленькими. Так что же за игру вы мне предложите?»

Тогда промолвил Утгарда-Локи: «Молодые парнишки забавляются тем, что покажется делом пустячным: они поднимают с земли мою кошку. Я бы не стал и говорить об этом с Аса-Тором, если бы не увидел, что ты далеко не так могуч, как я думал». И в тот же миг выскочила на пол серая кошка, и не маленькая. Тор подошел к ней и, подхватив посреди брюха, стал поднимать. Но чем выше он поднимал кошку, тем больше выгибалась она в дугу. И когда он поднял ее так высоко, как только мог, она оторвала от земли одну лапу. И больше у Тора так ничего и не вышло. Тогда Утгарда-Локи промолвил: «Игра обернулась, как я и ждал: кошка ведь большая, а Тор совсем мал ростом против великанов, что у нас обитают!» Тогда сказал Тор: «Хоть я, по вашим словам, и мал, но пусть кто только попробует подойти и со мною схватиться. Я теперь крепко рассержен!» Тогда Утгарда-Локи окинул взглядом скамьи и молвил в ответ: «Никого я тут не вижу, кто посчитал бы стоящим делом с тобою схватиться». И еще добавил: «Впрочем, пусть кликнут сюда Элли, старуху, что меня воспитала, и пускай Тор схватится с нею, если пожелает. Случалось ей одолевать людей, которые казались мне не слабее Тора».

И тут же в палату вышла старуха. Тогда приказал ей Удгарда-Локи схватиться с Тором. Сказано -- сделано. И началась борьба, да такая, что чем больше силился Тор повалить старуху, тем крепче она стояла. Тут стала наступать старуха, и Тор еле удержался на ногах. Жестокою была схватка, да недолго: упал Тор на одно колено. Тогда подошел Утгарда-Локи и велел им кончить борьбу, да сказал еще, что Тору теперь нет нужды вызывать на бой других его людей. А время близилось к ночи, Утгарда-Локи указал места Тору и его сотоварищам, и провели они ночь в полном довольстве.

А наутро, лишь рассвело, Тор и спутники его встают, одеваются и готовы в обратный путь. Тут подошел Утгарда-Локи и повелел поставить для них столы. Не было там недостатка в угощении, еде да напитках. А поевши, пускаются они в путь. Утгарда-Локи их провожает и выходит вместе с ними за городские стены. Когда же настало время прощаться, Утгарда-Локи заговорил с Тором и спросил, что тот думает о своем путешествии и не довелось ли ему встретить кого-нибудь посильнее себя. Тор отвечает, что, мол, не станет он говорить, будто все, что с ним случилось, не обернулось для него позором: «Знаю я, вы будете называть меня ничтожным человеком, а очень не по душе мне это».

И промолвил Утгарда-Локи: «Теперь, когда ты ушел из города, надо сказать тебе правду: пока я жив и властен решать, не бывать тебе в нем снова. Кабы ведал я наперед, что так велика твоя сила и что ты едва не причинишь нам великой беды, ты бы туда не попал. Обманул я твои глаза. Ведь это я повстречался вам в лесу. А когда пришлось тебе развязывать котомку, она была стянута путами из волшебного железа, потому ты и не мог найти, откуда их надо распутывать. А потом ты трижды ударил меня молотом. Был первый удар слабее прочих, но хватило бы и его, чтобы убить меня, если бы только попал он в цель. Ты ведь видел скалу подле моего чертога, а на ней три четырехугольных впадины, одна глубже прочих, а ты и не заметил. Так же было и с играми, когда вы состязались с моими слугами. Первым состязался Локи. Он сильно проголодался и ел быстро, но тот, кого звали Логи, был огонь, и сжег он не только мясо, но и корыто. Когда же Тьяльви бежал взапуски с тем, кого называли Хуги, так Хуги -- это моя мысль, и нельзя было ждать от Тьяльви, чтобы он поспорил с ней в скорости. Когда ты пил из рога, казалось тебе, что ничего не получается. Но на самом деле чудо тогда свершилось, которое я никогда не счел бы возможным: ведь другой конец был в море, а ты и не заметил. Выйдя к морю, ты теперь увидишь, сколько ты выпил в нем воды. Теперь это зовется отливом».

И еще он промолвил: «Мне показалось достойным не меньшего удивления и то, что приподнял ты кошку. Правду сказать, были напуганы все, кто видел, что она приподняла от земли одну лапу: ведь то была не кошка, как тебе мерещилось, а Мировой Змей, всю землю обвивающий. И едва достало у него длины удержать на земле хвост и голову. И так высоко ты поднял руку, что близко было до неба. Великое чудо удалось тебе и тогда, когда ты так долго сопротивлялся, сражаясь с Элли, старостью, и упал только на одно колено. Ведь не бывало еще человека, которого не свалила бы старость, если он вообще доживет до преклонных лет. А теперь, правду сказать, мы распрощаемся, и для обеих сторон будет лучше, чтобы вы больше ко мне не приходили: я в другой раз сумею оборонить мой город, такими же или какими другими хитростями, и уже никакой силой вам до меня не добраться».

Лишь услышал Тор эти речи, схватился он за своей молот и высоко занес его. Но только хотел ударить -- исчез Утгарда-Локи. Идет он тогда назад к городу и замышляет сокрушить его. Но видит одно лишь поле, широкое да красивое, а города и нет. Повернул он и пошел своим путем назад, в Трудвангар. И правду сказать, решил он тогда устроить, чтобы снова им встретиться с Мировым Змеем -- так потом и вышло. Ну, я думаю, никто не рассказал бы тебе правдивее о том путешествии Тора.

Приложение 2

Славянская мифология отличается заметным своеобразием на фоне индоевропейской мифологической традиции, тем более она не похожа на мифологические системы Египта, Китая, Крайнего Севера и других частей ойкумены. В ней нет многообразия сюжетов, богов, героев, как в греческой мифологии, строгой иерархии римского пантеона, таинственности, загадочности и многозначности индийских и иранских мифов, сумеречной мрачности скандинавской мифологии. Это своеобразие проявилось даже в терминологии: многие исследователи предпочитают говорить не о мифологии, а о язычестве, подчеркивая тем самым определенную обособленность религиозных представлений древних славян. Тем не менее было бы методической и содержательной ошибкой отрывать славянское язычество от процессов в мировом развитии мифологического мышления, частью котopoгo оно является. Необходимо четко представлять себе, что, во-первых, славянская мифология является составной частью мифологии индоевропейских народов, так что среди богов древних славян можно найти аналоги и Зевсу, и Индре, и Одину, и другим общеизвестным богам и героям развитых мифологических систем; во-вторых, наиболее близкой к славянской оказывается мифология древних балтов, предков нынешних литовцев и латышей, в этих системах наблюдается даже почти полное совпадение имен главных богов -- славянского Перуна и балтийского Перконаса/Перкунаса: в-третьих, славянское язычество своими корнями уходит в земледельческую духовную культуру древних славян, о чем подробнее будет сказано ниже; наконец, существуют объективные трудности в изучении и описании мифологических представлений славян древности.

Эти трудности объясняются двумя причинами. Главной их является крайняя скудность сведений о мифологических воззрениях древних славян, практически полное отсутствие текстов мифов, сюжетов, мифологических преданий и т. п., что связано с особенностями истории религии у славянских народов. Как известно, христианство как монотеистическая религия пришло к славянам относительно поздно, в IX-X веках н. э., когда союзы племен сменялись раннефеодальными государственными образованиями, в которых господствовала идея централизации власти, сосредоточения ее в руках монарха -- великого князя, короля, кагана и т. п.; эта идея резко противоречила свойственной мифологическому сознанию идее многобожия, политеизма, когда каждое племя или союз племен отдавали предпочтение какому-то своему излюбленному богу, как это было в древнем Новгороде, где господствовал культ Велеса/Волоса, в отличие от Киева, почитавшего Перуна и оставлявшего Белеса/Волоса заботам простого люда, жившего на Подоле, в низменной части города. В отличие от Средиземноморья, где христианство зародилось как религия рабов и черни и лишь спустя несколько столетий стало государственной религией феодальной Европы, у славян христианство как в форме православия (южные и восточные славяне), так и в форме католицизма (западные славяне) насаждалось сверху, волевым решением верховной власти: киевский князь Владимир в одночасье сделал своих подданных православными. Одномоментная, волевая смена идеологической парадигмы, повеление молиться не Перуну и Мокоши, а единому богу определили и государственную, и церковную политику первых веков христианства у славян -- политику мощного наступления на язычество, обличения всех пороков политеизма и полного развенчания прежних кумиров. Конечно, простой народ не мог так просто отказаться от привычных верований, освященных традицией, но не мог и игнорировать новую религию: по свидетельству российского археолога В. В. Седова, на северорусских территориях при раскопках поселений XIV века находили скелеты, на груди которых рядом с православным крестом мирно покоился языческий амулет. Чем дальше от Киева и других городов Древней Руси, тем дольше сохранялось язычество, но и оно не могло удержаться под яростным давлением официальной церкви, буквально огнем выжигавшей память о языческом прошлом: победить в этом противостоянии двух религиозных систем язычество не могло, постепенно уйдя в так называемое суеверие, трансформируясь в демонологию, сохраняясь прямо или косвенно в народных верованиях, преданиях, приметах и фольклорных текстах. К чести христианства, у славян его внедрение шло мирным путем, прежде всего в виде проповедей против язычества (огню предавались языческие храмы, капища, статуи богов, очевидно, какие-то тексты, предметы культа, но не люди). Одна из таких проповедей XII века имела красноречиво исчерпывающее название: «Слово святого Григория (Богословца) изображено в толцех о том, како първое погани суще языци кланялися идолом и требы им клали; то и ныне творят» (в научном обиходе она называется «Словом об идолах»). Эти проповеди против язычества, наряду с вышеупомянутыми фольклором и элементами духовной культуры, прежде всего демонологии, а также свидетельствами, крайне отрывочными и неполными, древних летописей, хроник и оригинальной художественной литературы (здесь на первом месте стоит «Слово о полку Игореве») являются едва ли не единственными источниками сведений о славянской мифологии.

Такое положение с источниками изучения славянского язычества, то есть отсутствие текстов, хронологически относящихся к периоду реальной, живой политеистической веры, вынуждает ученых обратиться к методике реконструкции, восстановления первоначальной мифологической системы по косвенным данным. Эта реконструкция, определяемая строгими научными правилами, дает надежные и вполне корректные результаты, тем не менее оставаясь научной гипотезой, подверженной критическому анализу, исправлениям, дополнениям и т.п. Полемика, разворачивающаяся вокруг предложенного тем или иным исследователем видения мифологического сюжета, персонажа или общей мифологической модели мира, приводит к углублению и уяснению представлений о верованиях древних славян. С другой стороны, опираясь на отдельные слова, предметы религиозного культа, археологические находки, славянские мифологи установили наличие в язычестве космогонических, этиологических и других мифов, указали на существование в далеком прошлом у славян близнечного культа и т. д. Но ничего общего с научными реконструкциями и гипотезами не имеют появившиеся во множестве в последнее время подделки и фальшивки вроде так называемой «Велесовой книги», в которой славянская мифология предстает столь же объемной и красочной, как греческая или иранская, но эта пышность ничего общего не имеет с тем, что доступно научному анализу. Можно понять стремление славяне- или русофильски настроенных людей быть не хуже других, приписать предкам способность создавать эпические произведения, подобные гомеровским «Илиаде» и «Одиссее», но эти устремления, вполне уместные в беллетристике, в современных романах о древних славянах, лишь наносят вред научному и тем более вузовскому изучению славянской мифологии.

Интерес к первобытным верованиям славян, к истории борьбы христианства и язычества и к отражению славянской мифологии в народной художественной культуре и быте зародился относительно поздно. Лишь в XIX веке, после появления записанных и опубликованных древних былин, волшебных сказок, народных песен и других фольклорных текстов, содержащих мифологические мотивы (одной из первых публикаций было издание в конце XVIII века «Древних российских стихотворений, собранных Киршею Даниловым», которые содержат ценные сведения по славянской мифологии), ученые приступили к систематизации полученных сведений. Классическими трудами по славянской мифологии считаются работы А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов» (М., 1865-1869. Т. 1-3), А. А. Потебни «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий» (1865), «I. О некоторых символах в славянской народной поэзии. II. О связи некоторых представлений в языке. III. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. IV. О доле и сродных с нею существах» (Изд. 2. Харьков, 1914), «Слово и миф» (М., 1989), И. П. Сахарова «Сказания русского народа» (Изд. 3-е. СПб., 1841, 1849), И. Е. Забелина «Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст.» (в 2. М., 1862-1915). В начале XX века большой вклад в изучение славянской мифологии внесли работы Л. Нидерле «Славянские древности» (Прага, 1916, 1921), Е. В. Аничкова «Язычество и Древняя Русь» (СПб., 1914), Н. М. Гальковского «Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси» (М., Харьков, 1913, 1916. Т. 1, 2), а также работы Д. К. Зеленина «Очерки русской мифологии. Вып.1. Умершие неестественной смертью и русалки» (Пг., 1916), «Избранные труды. Статьи по духовной культуре» (М., 1994). В последующий период изучение славянского язычества продолжалось в трудах В. Я. Проппа «Морфология сказки» (Л., 1928) и «Исторические корни волшебной сказки» (Л., 1946), Вяч. Всев. Иванова и В. Н. Топорова «Исследования в области славянских древностей. Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текста» (М., 1974), «Славянские языковые моделирующие семиотические системы. Древний период» (М., 1965), Б. А. Успенского «Филологические разыскания в области славянских древностей. (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского)» (М., 1982) и др. Итоговый для XIX-XX веков характер носят монографии Б. А. Рыбакова «Язычество древних славян» (М., 1981) и «Язычество Древней Руси» (М., 1987), а также этнолингвистический словарь «Славянские древности» (М., 1995. Т. 1), созданный коллективом под научным руководством академика Н. И. Толстого (предполагается выпуск пяти томов). Славянская мифология изучается не только в России, но и в других славянских странах, а также в крупнейших научных центрах Западной Европы и Америки, но здесь названы те работы, которые вполне доступны студентам в качестве дополнительных источников изучения учебного предмета.

Приложение 3

ПЕРИОДИЗАЦИЯ СЛАВЯНСКОГО ЯЗЫЧЕСТВА

Как всякая религия, славянское язычество, уходя своими корнями в глубокую древность, отражает реальное бытие первобытных славян, прошедших в своем развитии, подобно всему первобытнообщинному миру, две стадии жизнеобеспечения. На стадии собирательства и охоты община берет у природы все, что она способна дать, ничего не возделывая и не воспроизводя. На стадии животноводства и земледелия совершается так называемая великая неолитическая революция, означающая переход от присвоения к воспроизводству, а впоследствии -- зарождение городов и торговли, персонификацию богов, социальное развитие, появление классов, обычного права, письменности и т. п. Для древних славян переход к земледелию и животноводству происходил в очень сложных природно-климатических условиях: после ухода с индоевропейской прародины древние славяне обосновались в Центральной и Восточной Европе (от Одера и Вислы до Днепра без выхода к морю и на Балканы), на территории, изобилующей лесами, реками и болотами. Это была зона рискованного земледелия, когда итоги труда землепашца полностью зависели от погоды. А древний человек, едва выделившись из естественной природы и осознав свою социальность, немедленно обнаружил, что окружающая его природа может быть как благосклонной, так и вредоносной. По своему облику и подобию наш предок представил силы, которые руководят природой, навязывают ей свою волю и направляют ее во благо или во вред тем, кто бросал во вспаханную землю семена или пас прирученных животных. В области обитания древних славян почти полная зависимость качества и количества собранного урожая или полученного приплода от «милостей природы» заставляла людей обращать свои помыслы к тем, кто на небе, земле и под землей управлял стихиями. Эти чаще грозные, но и милостивые силы, то посылающие на засеянное поле град, то дарующие благодатный дождь, то сковывающие на полгода непереносимым холодом все живое, то снисходящие к живому мягкой зимой и ранней теплой весной, требовали поклонения, почитания и благодарности, то есть в конечном итоге и становились богами и божками, наделенными собственными именами или безымянными, но одинаково требовательными и своевольными, постоянно напоминающими о своем присутствии и той дани, которую они требовали в обмен на щедрый урожай. Устанавливавшаяся привычка верить в то, что благополучие семьи и сама жизнь зависят от богов, распоряжающихся погодой и другими природными силами, приводила к тому, что древние славяне обращались к своим богам не только в связи с будущим итогом сельскохозяйственного года, но и по всякому другому поводу, включая это обращение в родильно-крестильный, инициальный, свадебный, похоронный и другие обряды, что, в конечном итоге, и создало земледельческую в своей основе духовную культуру славян.

Мифологические представления, возникшие в каждой из двух вышеуказанных стадий производства, передаваемые из поколения в поколение, легко дифференцировались и во время перехода от язычества к христианству, отражаясь в таких памятниках религиозно-философского содержания, как «Речь философа» из «Повести временных лет», излагающего перед Владимиром, избирающим монотеистическую религию, историю язычества, на первой стадии создавшего культ природы, а на второй -- выразившегося в изготовлении идолов и человеческих жертвоприношениях; рассказ о посещении Ладоги князем Мстиславом Владимировичем в Ипатьевской летописи за 1114 год, повествующий о том, что сначала люди, жившие в древности, воюют палицами и камнями, культивируют групповой брак, не знают единого бога, а затем поклоняются богу неба и огня Сварогу, осваивают металл и переходят к моногамии, за нарушение которой подвергают грешников сожжению, и только позже, в эру Дажьбога, устанавливают власть князей и царей, которым люди платят дань; «Слово об идолах», в котором отмеченные стадии религиозных верований получают более или менее развернутую характеристику.

На основе этих и иных свидетельств устанавливается следующая периодизация славянского язычества:

культ упырей и берегинь;

культ Рода и рожаниц;

культ Перуна;

принятие христианства и преодоление язычества.

Рассмотрим эти периоды подробнее.

I. КУЛЬТ УПЫРЕЙ И БЕРЕГИНЬ

В основе культа упырей и берегинь лежит первобытный анимизм, то есть наделение предметов и явлений природы духовной сущностью положительного или отрицательного свойства. Он зарождается в глубокой первобытности, на стадии собирательства и охоты (по археологической классификации истории первобытного строя, в палеолите или мезолите). Берегини и упыри предстают как олицетворение добрых или злых сил природы первые покровительствуют человеку, вторые ему враждебны, а поскольку вредоносными или благотворными могут быть самые различные природные предметы и явления, берегини и упыри не имеют собственных имен. Дуализм наделенных духом сил природы в известной степени аналогичен человеческой рефлексии, которой «страдал» уже первобытный охотник или рыболов. Известный лингвист Эмиль Бенвенист, этимологизируя индоевропейское числительное *tu 'два', установил, что оно обозначало не только число, но и понятие, соответствующее глаголу бояться. Боязнь, страх пришли к человеку в тот период его развития, когда он «раздвоился», осознал себя существом, находящимся вне природы, обладающим сверхприродным. В этот миг противопоставления постигнутой сущности самого себя как мыслящей материи косной природе человек испытал страх перед мощью стихии и осознал собственную беззащитность. Ему нужны были защитники и покровители, противостоящие злу. У славян природное зло и добро было воплощено в образах упырей и берегинь.

Славянские берегини своим названием обязаны не глаголу беречь, а названию берега -- праславянскому *bergъ, семантику которого хорошо проясняет немецкое Berg (гора), т.е. слово берег первоначально обозначало высокий берег реки, скалу, кручу, такой рельеф местности, который делал границу между сушей и водой постоянной и устойчивой. К ней и спешил древний славянин, спасаясь от наводнения, половодья, разливов рек, которые в лесном и болотистом краю были обычным явлением. Такой берег действительно оберегал человека, а затем уже в языке произошло сближение существительного с глаголом. Злым упырям приносили жертвы, стараясь задобрить или отогнать их, а добрым берегиням «клали требы», не только благодаря их за заступничество, но и в надежде на их благосклонность к человеку.

Вера в упырей и берегинь держится достаточно долго, вплоть до XII века, и если в дальнейшем упыри в их ипостаси злых сил природы исчезают, лишь передав свое имя вампирам-вурдалакам, то берегини близки позднейшим вилам-русалкам, крылатым девам, которые заботились о посевах и благодатном дожде для них (этих дев нельзя путать с русалками XIX века, у которых иное происхождение и функции).

II. КУЛЬТ РОДА И РОЖАНИЦ

Само существование Рода и рожаниц в славянской мифологии признается далеко не всеми учеными: Н. М. Гальковский писал, что «вопрос о почитании Рода и рожаниц принадлежит к самым темным и запутанным», а В. В. Иванов и В. Н. Топоров вообще не упоминают о них в своих работах. Тем не менее многочисленные факты, в том числе языковые (к имени Рода восходят такие слова, как природа, народ, родник, др.-рус. родиа (шаровая молния) и их производные), указывают, что бог с таким именем или такими функциями, сопровождаемый парным женским божеством, занимал важное место в системе мифологических представлений древних славян. Для такого утверждения есть объективные основания, связанные с переходом праславян к земледелию и скотоводству. Для помощи земледельцу в его нелегких трудах потребны были не эфемерные берегини, скрывающиеся за теми или иными явлениями природы, а потому лишь косвенно и спорадически связанные с человеком, а надежные и постоянные покровители, тесно связанные с общиной, с народом. Этот покровитель со своими помощницами должен был быть рядом с земледельцем в течение всего периода вегетации растений -- от посева до уборки урожая. Неслучайно культ Рода и рожаниц возникает в период господства неполивного земледельческого хозяйства. Правы те ученые, которые связывают Род с сельскохозяйственным производством, в котором главным для земледельцев был процесс получения урожая. В религиозной сфере эти земледельческие идеи выражались в устойчивой символике, земля -- женщина, засеянная нива уподоблялась беременной женщине, созревание зерен -- рождению ребенка Большое внимание уделялось теме дождя, необходимого полям В символическом выражении дождь представлялся молоком богини. Существенную роль играл культ добрых змей, ужей-«господариков», связанных с дождем и сохранивших эту связь до настоящего времени Эти факты, а также многочисленные находки женских фигурок с большими грудями и животом при раскопках древнеславянских поселений свидетельствуют о том, что в матриархальном земледельческом обществе прежде появилась вера в рожаниц, а Род оказывается более поздним божеством Тем не менее обратимся сначала к этому персонажу

Род был первым славянским богом с собственным именем Совокупность различных по источникам сведений позволяет видеть в Роде творца Вселенной, бога неба и дождя, он связан с водой, огнем, подземным пеклом, с шаровой молнией, он вдувает жизнь в людей (см. выше языковые данные). Эти ипостаси Рода позволяют сближать его с Озирисом, Саваофом, Ваалом, Аполлоном Функциями Рода в западнославянской мифологической традиции наделен Святовит, который, как полагают, изображен на нижнем ярусе знаменитого Збручского идола в виде атланта, держащего на плечах весь мир и всех богов (четырехгранный Збручский идол был найден в 1848 г. на территории, где сходились границы славянских племен волынян, белых хорватов, тиверцев и бужан, на каждой грани высечены изображения славянских богов и простых людей). Видимо, множество ролей Рода, часть которых унаследовали другие славянские боги, обусловило довольно раннее (по памятникам письменности -- уже в XI-XII веках) забвение этого могущественного покровителя славян-земледельцев.

Более архаичные рожаницы оставались в мифологическом сознании славян даже в эпоху христианства. Парное женское божество у славян олицетворяло умирающую осенью и нарождающуюся весной природу, что сразу вызывает в памяти ассоциацию с греческими богинями Деметрой и Пер-сефоной (Лето и Артемидой на севере Греции). Связанные с вегетативными силами природы, сопровождающие весь процесс производства сельскохозяйственной продукции, рожаницы пользовались особой популярностью у русских женщин, в эпоху православия поставивших рожаниц на первое место в позднейшем языческом пантеоне: «Се первый идол рожанице... А се второе -- вилам и Мокоше...» Любопытно, что культ богинь, зародившийся в матриархате, доживает вплоть до XX века, сохраняясь как излюбленный мотив в старой русской вышивке. На полотенцах, платках и подолах рожаницы предстают в виде двух симметрично расположенных женских фигур, олених, медведиц, что позволяет усмотреть в их культе некоторые признаки древнейшего тотемизма. Как и положено, рожаницам приносили жертвы, но весьма своеобразно: на празднике, посвященном окончанию уборки урожая, ярком, открытом, торжественном и веселом, главное блюдо посвящалось рожаницам. Еще в XVIII веке этот обряд сохранялся: «Бабы каши варят на собрание рожаницам». И даже тот факт, что на Руси окончание уборки урожая совпадало с Рождеством Богородицы, отмечаемым 8 сентября по ст. ст., не смущало, не останавливало поклонниц рожаниц. На следующий день после пира в честь Богородицы устраивалась «вторая трапеза» в честь рожаниц, на которой распевали отвергаемые церковью песни, ели кушанья из семян нового урожая и пили хмельной мед. По существу, церковный и языческий праздники сливались воедино, что нашло отражение в народной речи: в русских говорах Рождество Богородицы называется госпо'жинки, в котором есть намек и на мать Иисуса Христа, и на праздник урожая. Заметим, что славяне чествовали рожаниц и на Рождество Христово, после 25 декабря, т.е. тогда, когда совершаются вторые важнейшие для всей христианской мифологии роды. Параллелизм -- Анна и Мария и две рожаницы -- очевиден, как очевиден и тот факт, что одна из рожаниц была связана с поворотом солнца к весне, а вторая -- с окончанием активного влияния солнца на урожай и с его сбором. Видимо поэтому церковь достаточно снисходительно относилась к рожаничным пирам, тем более что языческие богини не имели собственных имен и их чествование вполне могло сойти за продолжение святых праздников. Все же отметим, что безымянность рожаниц преодолевалась если не на уровне мифологического сознания, то в славянском фольклоре, в календарных («веснянках») и лирических песнях, где особенно популярны Лада и Лель, мать и дочь, богини весенней возрождающейся природы, богини брака и размножения, вполне соответствующие двум рожаницам.

III. КУЛЬТ ПЕРУНА

Перун связан с тем периодом развития мифологического сознания древних славян, когда они наделили своих богов личными именами, но культ этого божества устанавливается гораздо позже. Для понимания сути происшедшего необходимо сделать несколько общих замечаний.

Вера в бога-громовика характерна для многих индоевропейских народов, а его местоположение на небе почти автоматически предопределяет главенство на местном Олимпе. Славянский Перун, однако, был не только повелителем молнии и грома, но и рачительным хозяином, заботившимся

о благополучии своих «подданных» -- земледельцев и скотоводов. О времени появления этого бога у индоевропейцев, частью которых были праславяне, можно судить на основании атрибутов бога-громовика, к которым относят коня, колесницу, каменные стрелы и бронзовое оружие, что указывает на

эпоху расселения индоевропейцев, начавшегося, видимо, с конца III тысячелетия до н.э. Несомненно, Перун сосуществовал не только с предшествовавшими ему Родом и рожаницами, но и с рядом других богов, также получивших собственные имена и функции. Вместе с ними Перун и образовал славянский Олимп, на котором вольготно, из-за малочисленности, расположились его соратники и противники.

Собственно культ Перуна относится к тому времени, когда первобытная община расслоилась, выделив из своей среды руководящее ядро, поддерживаемое напористой и инициативной дружиной, роль которой трудно переоценить как в освоении новых территорий, так и в отражении внешних угроз. Сохраняя свои земледельческие функции, Перун постепенно становился патроном княжеских дружин, укрепляя свою власть и влияние по мере того как «первобытный коммунизм» сменялся раннефеодальными государственными образованиями. Именно государственность требовала смены политеизма верой в одного бога. Стремясь упрочить с помощью веры власть главы государства, киевский великий князь Владимир в 980 году (по другим сведениям, в 982 году) предпринял реформу язычества, установив иерархию богов, во главе которых был поставлен Перун. Пантеон Владимира, помимо Перуна, включал в свой состав также Стрибога, Дажьбога, Хорса, Симаргла и Мокошь. Отсутствие в списке Белеса/Волоса, Сварога, Рода, рожаниц и других персонажей указывает на политический характер реформы Владимира, имевшей далеко идущие последствия, о чем будет сказано ниже.

3. Давно было подмечено, что пантеон Владимира по именам богов существенно отличается от подобных пантеонов других славянских территорий. Так, балтийские славяне, обитавшие на западе славянских территорий, почитали Свентовита, Сварожича-Радгоста и Триглава (они выступают как боги с наивысшим статусом в разных частях указанного региона), а также Руевита, Перевита, Порекута, Яровита, Живу и других, менее значительных богов. Польский историк Ян Длугош приводит небольшой список древних польских богов с указанием соответствий из римской мифологии: Jesza=Juppiter (Юпитер), Zyada=Mars (Марс), Dzydzilelya=Venus (Венера), Nya=Pluto (Плутон), Dzewana=Diana (Диана), Marzyana=Ceres (Церера), Pogoda=Temperis (Соразмерность), Zywie=Vita (Жизнь). Чешские источники сообщают о божестве по имени Zelu (соотносится с рус. жаль), а также персонажах с именами Krosina, Krasatina, Klimba, о богине смерти Моrana. О богах южных славян древних сведений не сохранилось, но данные топонимики и западных, и южных славян указывают на присутствие у них в древности культов Перуна, Белеса/Волоса, Мокоши.

4. Ряд имен восточнославянских богов содержит корень бог иранского происхождения, а Хоре и Симаргл воспроизводят не только теснимы, но и все внешние и внутренние признаки иранских богов. Это свидетельствует о значительном влиянии иранской мифологии на славянскую, что имело место, видимо, в середине первого тысячелетия до н.э., когда вышедшие на границу южнорусской степи праславяне вступили в разнообразные и длительные контакты со скифами, пришедшими в Северное Причерноморье и Приазовье из Малой Азии. Любопытно, что, позаимствовав у иранцев некоторых богов, праславяне быстро приспособили их к своим нуждам, наделив их функциями помощников в достижении хорошего урожая. С течением времени славяне даже поменяли заимствованные теонимы на исконные (см. ниже).

Восточнославянские боги

ПЕРУН. Святилище Перуна в Киеве находилось на княжеском холме, на самом высоком месте города, а самого бога представляла деревянная скульптура в виде немолодого мужа: голова у идола была серебряной, а усы золотые, особое значение имела борода. Идол Перуна, как и других богов, был центром капища (святилища), описание которого находим у А. Н. Афанасьева: «При идолах были воздвигаемы жертвенники, на которых возжигалось пламя и совершались языческие требы. Эти священные места могли быть обводимы огорожею, над ними могли устрояться навесы, и таким образом они становились храмами, которые хотя и не поражали ни искусством, ни роскошью, но вполне соответствовали простоте самого быта». Главным орудием Перуна являлись камни, стрелы и боевые топоры, а сам он воспринимался в виде всадника на коне или колеснице, мечущего молнии-стрелы. Символами Перуна стали дуб, орел, волк. По-видимому, Перуну посвящали четверг (русскую пословицу «после дождичка в четверг» можно понимать как благодарение Перуна на следующий день после того, как он послал на землю благодатный дождь; так называемая «четверговая соль» обладала магическими свойствами и широко применялась в народной медицине, в полабском языке четверг называли «Перунов день»). В жертву Перуну приносили купленного всей общиной быка (слово тризна как воинские поминки первоначально обозначало трехлетнего быка). После принятия христианства Перун был заменен Ильей-пророком, ездящим по небу на огненной колеснице (параллель между Перуном и Ильей была установлена задолго до 988 года: судя поданным летописи, при заключении договора Древней Руси с Византией славяне-язычники клялись соблюдать его Перуном, а уже принявшие христианство приносили клятву-присягу в церкви св. Ильи. Связь языческого и христианского персонажей проявлялась и в том, что Ильинские церкви, как правило, воздвигались на месте Перуновых святилищ в дубовых рощах). Определенным образом (в связи с содержанием основного мифа славян) Перун связан и с Георгием Победоносцем.