Обозначения цвета и универсалии зрительного восприятия

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Обозначения цвета и универсалии зрительного восприятия

Введение

'Цвет' - это не универсальное человеческое понятие. Оно, конечно, может возникнуть в человеческом обществе так же, как, скажем, «телевидение', 'компьютер» или «деньги', но даже несмотря на постоянное увеличение контактов между человеческими сообществами, все равно среди них есть такие, в которых нет ни заимствованного, ни собственного понятия 'цвета».

Не универсальны и «имена цвета». Неверно также, что, как иногда утверждают, во всех языках есть слова для черного и белого. Последнее положение будет обсуждаться и получит подтверждение ниже, но в некотором смысле оно очевидно и без доказательств: ведь если слово используется для описания не только черных, но и коричневых, серых и темно-синих предметов, оно не значит 'черное'.

В английском и многих других языках, «цвет» может рассматриваться как вполне самодостаточное семантическое поле. Но вообще в языках мира это не так. И пытаться искать во всех языках поле «цветовой семантики» - значит навязывать исследованию всех культур перспективу только одной из них.

Во всех культурах для людей важно зрительное восприятие и важно описание того, что они видят, но они не обязательно имеют специальный термин «цвет» как отдельное обозначение одной из сторон их зрительного опыта. Все языки имеют слово для понятия ВИДЕТЬ, но не обязательно имеют слово для «цвета'. Из того, что нам известно о 'видении» в различных культурах, мы можем заключить, что в большинстве культур употребление терминов, обозначающих 'видение', сильно контекстно обусловлено, и зрительное восприятие описывается как сложное и интегральное, включая цвет, форму, фактуру и многие другие признаки, которые рассматриваются как неделимое целое.

Я не сомневаюсь в существовании некоторых «универсалий зрительного восприятия», которые могут быть описаны при изучении языков мира. Но для того, чтобы определить содержание этих универсалий, следует сместить фокус исследования от «цветовых универсалий» к «универсалиям зрительного восприятия». «Цветовых универсалий» не может быть, так как категория «цвет» как таковая не универсальна. Между тем «видение» - это действительно универсальное человеческое понятие.

Сказать, что поиск «цветовых универсалий» шел не по тому пути, не значить заявить, что он не был плодотворным. Массированная атака на «цвет», последовавшая за классической работой Berlin, Kay 1969, породила огромный корпус знаний о ВИДЕНИИ и внесла большой вклад во все последующие теории «универсалий зрительного восприятия».

В частности, это исследование показало, что понятие «цвета» не только не универсально, но и что роль его в человеческом общении весьма ограничена.

Что действительно представляется универсальным или близким к этому, так это различие между временем, когда человек видит, и временем, когда он не видит.

Это универсальное или почти универсальное различие между, грубо говоря, ночью и днем, похоже, универсальным или почти универсальным образом связано с различием или различиями в описании того, что человек видит. Грубо говоря, человек различает, и это универсально, те предметы, которые кажутся «светлыми» и «блестящими», и те, которые кажутся «темными» и «тусклыми». Ясно, что первое наводит на мысль о «видении при солнечном свете», а второе - на мысль о «видении в темноте».

Здесь уместно вспомнить замечание Беррена: «все цивилизации на заре человеческого существования поклонялись солнцу, а от солнца происходили свет и цвет».

Различие между «темными» и «светлыми» цветами играет важнейшую роль в большинстве языков мира. Например, Харгрейв делает следующие замечание относительно австралийского языка куку яланджи: «Как указывают исследователи, bingali и ngumbu значат «светлый» и «темный', а также 'белый» и 'черный'. Некоторые участники эксперимента, случалось, называли образцы цветов светлыми или темными в зависимости от фона или по сравнению с теми образцами, которые им показывали перед этим».

Кроме того, Харгрейв добавляет: «Другие исследователи Австралии тоже записывали слова, которые обозначают светлое и темное. Джоунз и Михан, исследовавшие цветообозначения в Анбарре, считают, что там только два цвета - светлый и темный. Четыре дополнительных «цветовых обозначения» - это названия минеральных красителей и они могут описывать только очень ограниченный класс объектов. По данным Дейвиса дети в Милингимби, тоже находящемся на Арнем-Ленде, поначалу делят все цвета на watwarr «светлые» и mol 'темные'. По мере взросления они пополняют свой словарный запас терминами, которые различают цвета в соответствии с тоном, насыщенностью и яркостью».

Другая универсалия или почти универсалия связана с понятием фона как фундаментального структурного элемента референции при любом описании зрительного восприятия. В этом отношении интересны английские слова такие, как view, scenery или landscape, потому что они связывают идею «видения» с идеей 'места'. Ибо, что люди обычно «видят»? Конечно, предметы, животных, людей, которые находятся или двигаются на каком-либо фоне. Здесь фон, безусловно, более постоянен и предсказуем, чем 'фигура': небо, земля, трава, солнце, море, широкие снежные просторы.

Конечно, пейзаж везде выглядит по-разному. Не все люди знакомы с морем или снегом, земля не везде коричневая, и даже зелень травы зависит от количества в ней влаги и от расположения на открытом солнце. Тем не менее, я предполагаю, что принцип использования типичных черт пейзажа как референциальной рамки при описании категорий зрительного восприятия вообще и «цвета» в особенности - это человеческая универсалия, а также, что этот принцип лежит в основе многих особенностей человеческого общения, связанного с 'видением'.

И другая универсальная или почти универсальная черта человеческого общения, связанного с видением, - это важная роль сравнения или, более точно, универсальное понятие ПОДОБИЯ в передаче зрительных ощущений. Английские прилагательные gold и golden очень хорошо иллюстрируют этот способ описания, а также другие, многочисленные «неосновные имена цвета», такие, как silver, navy-blue, khaki, ash-blond и т.д.

Другой интересный пример можно найти среди основных имен цвета в австралийском языке варлпири: yalyu-yalyu «красный', karntawara. Эти слова, вместе с двумя другими «фоновыми» терминами walya-walya «коричневый» и yukuri-yukuri «сине-зеленый» и словами, которые обозначают что-то вроде «темныйбелый', составляют ядро 'цветового» словаря языка варлпири.

Однако универсалии или почти универсалии такого рода не могут быть сформулированы в рамках системы Берлина и Кея с ее упором на «основные» имена цвета.

В работе Shweder, Bourne 1984:160 система «цветовых универсалий» Берлина и Кея называется примером применения «правила ограничения данных». Швидер и Бурн пишут : «Нередко открытие универсалии бывает обусловлено хитроумным подходом, предполагающим наложение ограничений на данные и отказ от их полного рассмотрения. Берлин и Кей, например, открыли универсальные прототипы для определения цветообозначений и универсальную последовательность возникновения цветовых категорий в языках мира. Их исследование начинается с двух процедур применения правила ограничения рассматриваемых данных. Первое, «цветовая» классификация у них состоит в членении перцептивного пространства, заранее предопределенном понятиями тона, интенсивности и насыщенности, исключаются из рассмотрения».

В минувший период возникло так много контрпримеров теории Берлина и Кея, что теперь, наверное, никто уже не скажет, что они открыли «универсальные прототипы для определения цветообозначений и универсальную последовательность возникновения цветовых категорий в языках мира».

Мое предложение состоит в том, чтобы, задавшись целью исследовать универсалии человеческого общения, связанные со зрительным восприятием, обратить взор, так сказать, в направлении, отличном от того, которое представлено в классической работе Berlin, Kay 1969, а также других исследованиях огромного количества языкового материала, сделанных в духе этой работы.

1. Значение и научное знание

Труднее всего заметить то, что видишь каждый день. Вопрос: «Что значат слова вроде красный и синий?» - может прозвучать до обидного глупо. «Разве и так неясно?»

Нет, неясно. Совсем неясно, и хотя литература по психологии, культурологии и лингвистике цветообозначения весьма обширна, она обычно посвящена рассмотрению совсем других проблем. Простой, «наивный» вопрос, поставленный здесь, обычно игнорируется - как это обычно и бывает с простыми и «наивными» вопросами, касающимися нашего повседневного опыта.

Конечно, верно, что значение имен цвета активно обсуждалось философами, и лингвисты и психологи могут с большой пользой для себя обратиться к работам таких мыслителей, как Локк, Юм, Карнап и Витгенштейн. Решающее различие состоит в том, что философов интересовал ЯЗЫК, лингвисты же, интересовались языками. Для лингвиста проблема состоит не только в том, чтобы понять, что значат слова red и blue, но также и что значат венгерские слова voros и piros, что значат польские слова niebieski и granatowy, или что значит японское слово aoi. Соответствия, такие, как niebieski = blue или aoi = blue или синий = blue, безусловно, неадекватны, так как область применения каждого слова своя в каждом из языков и она не может быть точно установлена на основании подобных процедур межъязыкового сравнения.

Но если niebieski, синий или aoi не значат то же самое, что и blue, что же в таком случае они значат? И что же тогда значит blue?

Некоторым ученым вопросы подобного рода покажутся неразумными, потому что они привыкли думать, что значение каждого имени цвета может быть определено в терминах физических свойств света, таких, как длина волны или относительная интенсивность. Например: «Когда длина волны колеблется в пределах от 400 до 470 нм, воспринимаемое глазом поле при среднем уровне освещенности кажется фиолетовым, а при 475 нм - оно обычно кажется синим».

Но научное знание оказывается некстати, если нас интересует ЗНАЧЕНИЕ, и если под значением мы понимаем то, что ЛЮДИ ИМЕЮТ В ВИДУ, когда они употребляют слова, которые мы рассматривали. Ясно, что, люди, говоря а blue dress, niebieska sukienka или синее платье, могут не иметь никакого представления о том, какая длина волны или относительная интенсивность связаны со словами blue, niebieski и синий; и все же, конечно, неразумно было бы на этом основании заключить, что говорящие не знают, что значат эти слова.

Научное знание о том, какая длина волны связана с различными обозначения цвета, ценно в учебнике по физике, но когда его повторяют в лингвистических книгах и статьях и представляют как ответ на вопросы о значении, оно только затуманивает дело и мешает реальному пониманию того, что имеют в виду люди, когда используют эти слова. Как указывал Рассел, «названия цветов использовались за тысячи лет до открытия волновой теории света, и то, что длина волны уменьшается при продвижении по цветовой шкале от красного цвета к фиолетовому, было гениальным открытием». Следует ли поэтому думать, что в течение тысяч лет люди не знали, что они имели в виду, когда использовали названия цветов?

То же относится и к модели, описывающей цветовые ощущения в терминах цвета, яркости и насыщенности, которая принята в хроматологии и которая, по утверждению известного русского психолингвиста Р. Фрумкиной, не имеет под собой никакой психологической основы: «Таким образом, проекция общепринятой научной модели описания цветоощущений на языковую действительность вызвала к жизни идею, что отношения между словами-цветообозначениями можно описать через признаки, характеризующие их денотаты - объекты из мира «Действительность». Притом речь идет именно об идее, поскольку, как мы сказали, в литературе мы не обнаружили описания, которое было бы сделано на данной основе. Да и немудрено: как например, с помощью трех переменных описать отношения между голубым и синим, салатовым и зеленым, бежевым и коричневым? Как определить значение признака насыщенности для бежевого в отличие от коричневого или признака яркости для голубого в отличие от синего! Наше знание языка позволяет считать, что голубой - светлее синего, салатовый - светлее зеленого, бежевый - светлее коричневого. Но «светлее» не переводится естественным образом ни в яркость, ни в насыщенность!».

Мне кажется, что все, что можно сказать о современной хроматологии, можно также сказать и о недавних исследованиях по нейрофизиологии цветовосприятия, которые по мнению многих психологов могут предложить решение вопроса о значении имен цвета. Например, Кей и Мак-Даниэл утверждают:

«Исследования, проводимые в два последние десятилетия, существенно продвинули наши знания о психологических процессах, которые лежат в основе человеческого восприятия цвета. Эти исследования касаются, в существенной степени, определения того, как различия, которые имеются в длине световой волны, достигающей глаза, преобразуются в различные реакции, связанные со зрительным восприятием… Самые последние исследования зрительных процессов касались представления информации о цвете в нейронах, расположенных у сетчатки, на пути от глаза к мозгу. Эти исследования, при которых использовался метод вживления микро-электродов в нейроны, показали, что к тому моменту, как нервные импульсы, зависящие от длины волны, достигают более светлых участков в видимом поле зрения, трехкомпонентные нейронные реакции ядросодержащих рецепторов сетчатки преобразуются в множества ответных психических реакций».

Все это очень интересно, но поскольку данная статья публикуется в лингвистическом журнале и ее заглавие обещает, что статья будет посвящена проблеме ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, может возникнуть вопрос: какое отношение все открытия нейрофизиологов имеют к семантике? Кею и Мак-Даниэлу случилось заметить, что прогресс в понимании психологических процессов, которые лежат в основе восприятия цвета человеком, должен автоматически привести к прогрессу в нашем понимании значение названий цвета. Но почему должно быть именно так? Они пишут: «…Поскольку цвет, яркость и насыщенность - это параметры, которые определяют психические реакции, кодирующие цветовосприятие, полный набор основных категорий этих психических реакций требует, чтобы сами категории были выражены как функция всех трех параметров».

Таким образом, Кей и Мак-Даниэл просто предполагают, что «семантические категории» должны определяться в терминах «основных категорий нейрофизиологических реакций» и если что-то относится к последним, то оно также должно относиться и к первым.

Такой скачок от нейрофизиологии к семантике можно наблюдать и в следующем пассаже: «Это и последующие наблюдения, описываемые ниже, показывают, что значение основных названий цвета не может быть точно представлено с помощью семантических признаков. Мы предлагаем считать, что цветовые категории представляют собой непрерывные функции, подобно нейрофизиологическому процессу, который лежит в основе их образования, и недискретные формализмы, в данному случае - теория размытых множеств, дают возможность НАИБОЛЕЕ КОМПАКТНОГО и НАИБОЛЕЕ АДЕКВАТНОГО описания семантики основных терминов цветообозначения».

Авторы не учитывают того, что семантические категории меняются от языка к языку. Описание цветовых категорий, которое игнорирует этот факт, может быть «наиболее компактным», но в каком тогда смысле оно может также считаться и «наиболее адекватным»?

По-моему, вопрос о физиологии ВОСПРИЯТИЯ имеет мало отношения к вопросу о цветовой КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ. Цветовое восприятие является, вообще говоря, одним для всех групп людей. Но языковая концептуализация различна в разных культурах, хотя и здесь есть поразительные элементы сходства. Крайний универсализм в изучении языка и мышления столь же неоснователен и опасен, сколь и крайний релятивизм в изучении культуры. То, что происходит в сетчатке и в мозгу, не отражается непосредственно в языке. Язык отражает происходящее в сознании, а не в мозгу, наше же сознание формируется, в частности, и под воздействием окружающей нас культуры. Концептуальные универсалии действительно существуют, но я думаю, что они могут быть обнаружены только путем концептуального анализа, основанного на данных многих языков мира, а не путем нейрофизиологических исследований.

Говорить так - не означает отрицать тот факт, что некоторые элементы наших цветовых концептов могут в существенной степени зависеть от нашей общей человеческой природы и что культура находится во взаимодействии с нашим биологическим устройством при формировании цветовых понятий. Я только против того, чтобы ИЗУЧАТЬ наши понятия в терминах физиологии. Веда, это именно мозг, а не сознание формируется в соответствии с нашей общей человеческой природой. Работа нашего мозга может, хотя и косвенно, отражать именно это, концептуализации же должны быть связаны только с тем, что составляет содержание наших мыслей.

Веру некоторых ученых в значение нейрофизиологии при изучении семантики можно сравнить разве что с их же верой в значимость формального описания. Например, Кей и Мак-Даниэл пишут: «В дальнейшем будет показано, что факты цветовой семантики можно успешно описывать в терминах теории размытых множеств, но не в терминах традиционных дискретных семантических признаков. Это открытие подвергает сомнению эффективность модели с использованием признаков и предполагает, что для достоверного описания семантики слова следует использовать мощный формализм, заключающий в себе более широкий спектр структур, чем ограниченная булева алгебра, которая, по умолчанию, лежит в основе подхода, связанного с использованием семантических признаков».

Полный заголовок статьи гласит: «Лингвистическая значимость смысла основных названий цвета». Значит, предполагается, что авторам известна семантика основных названий цвета и что они собираются основываться на этом знании. Но все, что в конце концов узнает читатель, состоит в том, что авторы верят в правильное описание фактов цветовой семантики с помощью теории размытых множеств или, возможно, с помощью других «мощных математических формализмов».

На мой взгляд, если эти или другие ученые заинтересованы в переводе лингвистических фактов в «мощные математические формализмы», то они имеют право это делать, но они впадут в самообман, если будут думать, что устанавливают при этом ЗНАЧЕНИЕ слов. Пусть авторы верят в ту роль, которую математические модели могут сыграть в семантике, но то, что они не могут определить значения ни одного из названий цветов ни в одном языке, разочаровывает, хотя и не удивляет. Для современных работ характерно принижение роли дискретности и переоценка значения недискретности; провозглашается, что с помощью размытых множеств можно творить чудеса, но в результате ни одно значение, закрепленное хоть в каком-либо естественном языке, не получает адекватного описания.

2. Значение и цветовые таблицы

зрительный цветовой хроматология денотата

Другой распространенный подход к описанию семантики цветообозначений основан на отождествлении значений с денотатами. В связи с этим можно вспомнить свифтовских мудрецов из «Путешествий Гулливера», которые верили, что слова можно заменить демонстрацией предметов и которые носили с собой на спине все, о чем собирались говорить. Сходным образом и сейчас вместо того, чтобы давать определения цветообозначениям в разных языках, предлагают просто указывать на образцы цветов. В особенности большие надежды возлагаются на цветные пластинки, такие, как были с успехом использованы Берлином и Кеем при исследовании названий цвета.

Многим лингвистам кажется самоочевидным, что метод, который оказался столь успешным в проведенном Берлином и Кеем исследовании универсальных цветовых категорий, может также предложить и естественное решение проблемы ЗНАЧЕНИЯ названий цвета. «Что значат такие слова, как blue, niebieski или синий? Ответ простой: мы можем это показать, обведя кружочком соответствующие зоны на цветовой таблице. У таких слов, как blue, niebieski или синий, эти зоны могут пересекаться, но, поскольку они все же не совпадают, мы можем правильно описать употребление каждого слова, специфическое для соответствующего языка».

На мой взгляд, это ошибка. Берлин и Кей добились успеха, потому что они исследовали не ЗНАЧЕНИЕ названий цвета, а межъязыковое соответствие цветовых ФОКУСОВ, и избранный ими метод показал свою эффективность при решении именно этой задачи. Они, однако, ясно увидели, что их метод оказался никак не подходящим для исследования ГРАНИЦ между цветами. Так, они пишут: «Повторение эксперимента с таблицами на одном информанте, а также с разными информантами показало, что способ установления фокуса весьма надежен…. Между тем установление границ ненадежно даже при экспериментах с одним и тем же информантом».

И они заключают: «По-видимому, физический субстрат цветовых категорий, который обеспечивает процедуру первичного хранения в мозгу информации о цвете, представляет собой, скорее, точечные или мелкозернистые, чем сплошные скопления цветочувствительного вещества. Вторичные процессы, менее значимые и более схожие у разных индивидов, будут тогда связаны с теми зонами цветочувствительного вещества, которые соответствуют не-фокусным участкам цветовой шкалы. Современные формальные теории описания лексических значений не способны охватить такие явления».

Я думаю, что в 1969 году такой вывод был правомерен, а соответствующее ему решение не продолжать изысканий, касающихся ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, разумным и оправданным. Однако в течение прошедших двадцати лет был достигнут значительный прогресс и в теории, и в практике толкования лексем, и это дает нам возможность подойти к проблеме, которую в 1969 году Берлин и Кей сочли разумным не исследовать. Берлин и Кей имели полное право ограничить свое внимание лишь цветовыми фокусами и не заниматься границами между цветами. Но если мы хотим исследовать понятия, закодированные в цветовом лексиконе различных языков мира, нам следует принимать во внимание не только центр, но и границы.

Возвращаясь к возможности «показа» значения названий цветов на цветовых таблицах, рассмотрим соображения Фрумкиной: «…любой колерный образец обладает большей или меньшей номинативной неопределенностью. Всегда найдутся такие колерные образцы, для которых непрофессионалы, т.е. лица…, не связанные с цветоведением или другими областями знания, где важна номенклатурная точность в определении цветоощущений, вообще не подберут «подходящего» с их точки зрения имени цвета. В других случаях для одного колерного образца будет предложено много разных имен цвета. Поскольку в практике существуют такие ситуации, где денотативная неопределенность имен цвета и номинативная неопределенность колерного образца приводят к большим неудобствам, создаются специальные таблицы нормативного типа: в них указано, какие имена цветов следует связывать с данным колерным образцом. Таковы, например, таблицы Английского общества цветоводов. Подобные таблицы преследуют чисто прагматические цели: например, чтобы добиться взаимопонимания при описании сортов и видов растений, необходимо искусственным путем обеспечить взаимнооднозначное соответствие Имя цвета - Колерный образец, несмотря на то, что в естественных языках такое соответствие регулярно является взаимно многозначным. Таблицы Английского общества цветоводов, как и прочие нормативные таблицы, являются терминологическим справочником, значимость которого ограничена ровно той областью, для которой он разработан; так, номенклатура цветообозначений для цветной фоторепродукции уже нуждается в отдельном справочнике».

Фрумкина заключает: «Проблема цветоназывания, т.е. присвоения имени цвета некоторому фиксированному колерному образцу, заслуживает особого обсуждения как один из аспектов проблемы номинации вообще. Что же касается возможности описания имен цвета с помощью картинок, то в силу регулярной взаимно-многозначности отношений Имя цвета - Колерный образец она, по-видимому, мало перспективна».

Это перекликается с замечанием Конклина: «Следует заниматься в большей степени классификацией цветов, чем сравнением цветовых спектрограмм с их вербальными эквивалентами». От себя добавлю, что, конечно, МОЖНО использовать и картинки, и цветовые таблицы при исследовании значений названий цвета, если обращаться с ними осторожно и не возлагать на них неосновательных надежд. Они не могут автоматически ПОКАЗАТЬ значение названия цвета, но они могут помочь установить, в чем это значение заключается. Например, Джоунз и Михан, исследовавшие употребление двух основных имени цвета в языке австралийских аборигенов - гиджингали - с помощью таблиц Манселла, получили весьма поучительные с семантической точки зрения результаты. Но поучительны они потому, что ставят завораживающие вопросы, а не потому, что содержат готовые ответы на них.

Равно поучительным является способ получения данных: «Сначала Гурманамана сказал, что такого цвета - gungaltja вообще нет, и показал не на таблицу, а на кусок блестящей фольги, которая лежала на скамейке в палатке. 'Вот это вот и есть настоящий gun-gungaltja, а не вся эта ерунда'…. Заявив так свой протест, Гурманамана провел примерную границу, выделяющую цвета - gungaltja. Видно, что только около 10% цветных пластинок включается в эту категорию, а основной массив таблицы принадлежит к классу - gungundja».

Вопрос - что же значат слова - gungaltja и - gungundja - это замечательный вопрос, и я думаю, что это один из тех вопросов, которые более важны для лингвистического исследования, чем какие-либо другие, связанные с нейрофизиологическими основами цветового восприятия, хотя и последние по праву могут считаться и важными, и интересными. Я вернусь к этому потом, когда будут рассмотрены значения английских имен цвета white «белый', black 'черный', blue 'синий', green 'зеленый', red 'красный» и yellow «желтый» и их ближайшие соответствия в некоторых других языках со сложным цветовым лексиконом. Но раньше мне хотелось бы пояснить, что я пониманию под термином «значение» и как «значение» связано с «психологической реальностью».

3. Значение и психологическая реальность

Значение слов - это, грубо говоря, то, что мы «имеем в виду», или «держим в голове», когда произносим слова. А поскольку то, что мы «имеем в виду», может меняться в зависимости от контекста или ситуации, мы должны уточнить, что значение - это только постоянные, не меняющиеся, условия употребления слов. Эти постоянные условия могут быть установлены разными способами, включая изучение методом интроспекции, а также с помощью изучения фразеологии, стандартных метафор, методом опроса информантов, с помощью различного рода психолингвистических экспериментов и т.д. Все эти методы показывают, что в сознании говорящих слова взаимосвязаны по-разному и что можно установить, КАК именно они взаимосвязаны.

Например, Фрумкина рассказывает, как она попросила нескольких информантов объяснить ей, что такое розовый цвет, и получила от них ответ такого рода: «Розовый - это очень-очень светлый красный цвет, совсем светлый, но достаточно определенный, чтобы видно было, что он похож на красный или имеет такой оттенок». По мнению Фрумкиной, ответы такого типа помогают обнаружить «организацию значений в языковом сознании говорящих». Я думаю, что это верно и что адекватное семантическое описание слова розовый должно отражать его интуитивно очевидную связь с понятием, заключенным в слове красный, и с понятием, заключенным в слове светлый.

Важно помнить, однако, что «языковое сознание» имеет много разных уровней и что оно содержит как факты, лежащие на поверхности, так и другие факты, которые скрыты очень глубоко. Важно различать молчаливое знание, которое спрятано в «глубинах» человеческого сознания, но которое МОЖНО вытащить на поверхность, и научное знание, которого наивные носители могут просто не иметь и которое не могут обнаружить самые настойчивые поиски. Последнее, в противоположность первому, не отражается в языке и не играет никакой роли в лингвистическом исследовании.

Как настойчиво подчеркивали Боас и Сепир и в более близкие времена Халлидей, знания носителей языка об их языке в существенной степени подсознательны. Семантика же - Рассмотрим, например, факты, о которых сообщает Фрумкина : «Розовый и красный для русского похожи по цвету. Желтый и коричневый для русского - просто разные цвета, столь же разные, как красный и фиолетовый». Должны ли мы отсюда заключить, что адекватное семантическое описание русской системы цветообозначений должно представлять красный и фиолетовый как совершенно не связанные - так же, как не связаны, скажем, желтый и фиолетовый или зеленый и фиолетовый? это поиски смысла, а не поиски научного или энциклопедического знания; но это не значит, что она имеет дело только с фактами, лежащими в сознании говорящих на поверхности. Если мы будем смешивать «психологическую реальность» с «сознанием», то мы никогда не узнаем, что происходит у нас в голове и какие концептуализации отражаются в человеческих языках.

Мне кажется, что не должны. Важно, я думаю, не делать поспешных заключений из того, что нам могут сказать информанты. Скорее, следует взять их первоначальные ответы в качестве одного из свидетельств, чтобы использовать вместе с другими видами аргументов. Ответы информантов никогда не следует расценивать как решающий аргумент - их нужно интерпретировать и делать из них выводы.

4. Цветообозначения как цитаты

Итак, повторим наш вопрос: что люди имеют в виду, когда говорят, например: «Я купила синее платье» или «Я видел синий автомобиль»?

Один из ответов на уровне «здравого смысла» на такой вопрос имеет следующий вид. «Цветообозначения усваиваются наглядно, то есть их значение основано на наглядности. Мы слышим, как слово blue применяется к разнообразным предметам, и узнаем на этом основании, что имеется в виду под синий. Синий значит - 'то, что люди называют синий'.

Я думаю, что ответ в таком роде вполне годится. В особенности, важно заметить, что ответ такого рода не может использоваться в рекурсивных определениях, так же, как нельзя рекурсивно определить, что слово Джон в предложении, относящемся к некоторому определенному лицу по имени Джон, значит, грубо говоря, «человек, которого я называю ДЖОН». Тогда, в предположении, что цветообозначения усваиваются в основном остенсивно и что их значение отражает именно это, мы можем предложить следующее толкование:

X - синий о предметах, подобных Х-у, говорят: 'это - СИНЕЕ'.

Формулировка подобного рода представляет цветообозначение как имя собственное: предполагается, что так же, как слово «Джон» значит, в сущности, «человек, называемый ДЖОНОМ», так и слово синий значит «цвет, который называется СИНИМ».

Поскольку, для того, чтобы понять слово, подобное слову синий, нужно знать, что это слово связано с чем-то, что видят, нам придется расширить нашу первую формулировку следующим образом:

X - синий когда люди видят предметы, подобные Х-у, они говорят о них: это - СИНЕЕ.

Представляется резонным предположить, что формулировка такого рода может отражать то, как ребенок впервые узнает значение слова синий, и важно также заметить, что для того, чтобы набросать такое определение, не потребовалось даже слова цвет, которое, как нетрудно догадаться, усваивается позже, чем синий или красный. Еще Лейбниц отметил, что понятие цвета - не неопределяемое: его можно определить через зрение, поскольку цвет - это единственное, что можно воспринять только через зрение.

Хотя набросок определения, данный выше, относится к одной из позитивных моделей без каких-либо попыток провести границы между цветами, он не обладает никакой объяснительной силой в отношении употребления слова синий в речи взрослых. В конце концов, то, что называют зеленым или фиолетовым, может казаться похожим на то, что называют синим, и все же взрослые носители английского языка не распространяют употребление слова синий на предметы, которые можно назвать зелеными. А этого определение, данное выше, объяснить уже не может.

При изучении второго языка мы часто усваиваем границы между значениями слов путем отрицательной обратной связи. Например, мои дочки-подростки, которые владеют двумя языками, но живут в англоязычном окружении, и английский язык для них первый, стремились расширить сферу применения польского слова niebieski на темные оттенки синего, которые по-английски называются blue, а по-польски уже granatowy, а не niebieski. Когда они так говорили, я их поправляла: «Не niebieski, a granatowy».

Я не знаю, какую роль подобные поправки могут сыграть в овладении первым языком - возможно, более ограниченную. Известно, правда, что и для первого языка детский лексикон основных цветообозначений более ограничен, чем лексикон взрослых: с точки зрения взрослых - дети шире используют такие слова, как желтый и синий, не говоря уже о коричневом, розовом, фиолетовом или сером. Например, Харкнесс пишет о том, как она изучала речь испанских детей: «У семи-восьмилетних детей были небольшие отклонения в правильном назывании цветов в зоне Красного цвета и серьезные отклонения - в зоне Желтого». В частности, Харкнесс сообщает, что они слабо различали желтый и оранжевый, а также красный и розовый, особенно это касалось так называемых «лучших образцов». Она пишет: «Предъявление одной и той же цветной пластинки как лучшего образца для двух терминов, в то время как оба термина представлены в различных цветовых зонах, поразительно. Такой случай возник для Желтого и Оранжевого у одиннадцати-двенадцатилетних детей… Подобная ситуация сохраняется и для Красного и Розового: лучшие образцы приходятся на одну и ту же пластинку у семи-восьмилетних детей и это смешение сохраняется даже у более взрослых…, и это происходит в то время, когда границы цветовых зон для Красного и Розового уже установлены… Исходя из этого можно предположить, что Розовый и Оранжевый воспринимаются как оттенки Красного и Желтого. Случай с Синим и фиолетовым пока неясен, но, видимо, аналогичен. Частое совпадение у семи-восьмилетних детей образцов для Коричневой и Черной цветовых зон тоже дает пищу для размышлений».

Все это заставляет предположить, что в сознании или подсознании говорящих сферы применимости соседних терминов в известной степени разграничены.

Обсуждая логику цветообозначений, Бертран Рассел писал: «Мы, конечно, знаем - хотя трудно сказать откуда, - что в одной и той же точке нашего поля зрения не могут сосуществовать одновременно два разных цвета… Короче говоря, высказывания «это красное» и «это синее» несовместимы. Эта несовместимость не логического свойства. Синий и красный не более логически несовместимы, чем несовместимы красный и круглый. Не выводится такая несовместимость и из нашего восприятия. Непохоже, чтобы можно было доказать, что это не результат обобщения данных нашего чувственного восприятия, но я думаю, совершенно очевидно, что никто в наше время не станет этого отрицать. Можно подумать, что эта несовместимость имеет грамматический характер. Этого отрицать я не могу, но я не уверен, что я знаю, что бы это могло значить».

Цитируя этот пассаж в своей книге «Lexicography and conceptual analysis», я предложила считать несовместимость между красным и синим семантической, объяснив это следующим образом:

X - синий когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - СИНЕЕ.

X как раз такой когда видят другие предметы, о них говорят другое об Х-е этого другого не скажут

Сейчас у меня по некоторым причинам возникли сомнения относительно того, действительно ли здесь необходимы «исключающие» компоненты толкования. Во-первых, не все пары «основных цветообозначений» ощущаются как несовместимые в одном и том же роде и до одной и той же степени. Например, белый и черный ощущаются как противоположности, а красный и синий - нет. Более того, красный и розовый, хотя и несовместимы, все же ощущаются как близко связанные, в то время как красный и синий - нет.

Даже более важно то, что некоторые «основные цветообо-значения» совсем не являются взаимоисключающими. Например, в японском оба термина - аоi «синий, сине-зеленый, ярко-зеленый» и midori «зеленый» - оказываются «основными», и тем не менее они не исключают друг друга. Конечно, мы могли бы дать определение термину «основное цветообозначение» таким образом, чтобы сделать взимоисключаемость обязательной, но это было бы совершенно произвольным решением.

И далее, взаимоисключаемость, в любом случае, следует из идентификации, как указывается в Goddard 1991. К человеку, который идентифицирован как «Джон», уже нельзя обращаться как к «Гарри». Это значит, что если я обращаюсь к кому-либо как к «Джону», я при этом имею в виду «человека, которого я зову ДЖОНОМ и которого я не зову никак иначе'. И достаточно даже более короткой формулировки: 'человек, которого я зову «Джон» '. Но если эксплицитный «исключающий» компонент необязателен для имен собственных, он, быть может, столь же необязателен и для имен цвета, и простая формулировка вроде 'X - синий = когда видят вещи вроде X, о них говорят: это СИНЕЕ» может быть совершенно правильной.

Ван Бракел пишет: «Итак, возможно, если все зеленые предметы и имеют что-то общее, так это то, что мы умеем называть их 'зелеными', и что все предметы цвета kwaalt), имеют между собой то общее, что все говорящие на шусвоп умеют называть эти предметы kwaalt и могут научить нас, какие предметы называть kwaalt, так же, как, впрочем, и мы можем научить их, какие предметы называть зелеными».

Я думаю, что это все правда, но, как я попробую показать ниже, это еще не вся правда.

5. Черное и белое, темное и светлое

Если мы скажем, что белое - это, в сущности, «то, что называют БЕЛЫМ», а черное - это «то, что называют ЧЕРНЫМ», мы не сможем объяснить, почему ощущается, что у этих слов противоположное значение, и почему они кажутся тесно связанными с темным и светлым. Например, в английском легко образуются сочетания light blue «светло-голубой» и dark blue «темно-синий', но нельзя образовать сочетаний *light white 'светло-белый» и *dark black «темно-черный'. Нельзя и назвать что-либо *dark white 'темно-белым» или *light black 'светло-черным'. Выражения dark white и light black выглядят как противоречия, a light white и dark black - как нелепые тавтологии.

Чтобы объяснить эти факты, следует проанализировать обе пары прилагательных в рассмотренных сочетаниях и выяснить, что в них общего.

Я думаю, что ключом к раскрытию семантики слов темный и светлый служит понятие зрения, а прототипическое употребление этих слов связано не с предметами, а со средой.

Мы говорим:

Было темно.

Было светло.

Предложения, которые включают такие выражения, как «темный мяч» или «светлый цветок», не кажутся столь же обычными и естественными, как предложения со словами темный или светлый, когда они относятся к среде.

Но что мы имеем в виду, когда говорим, что «было темно» или «было светло»? Я бы предложила следующее толкование:

Было темно

в некоторые моменты видно очень мало

было именно так в то время

Было светло

в некоторые моменты видно много всего

было именно так в то время

Для предложений, которые содержат указание на «темные» и «светлые» предметы, мы предлагаем следующее толкование:

X - темный в некоторые моменты видно очень мало когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом

X - светлый в некоторые моменты видно много всего когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом

Я не думаю, что слова темный и светлый усваиваются наглядно с указанием на предметы, которые могут служить эталоном «темного цвета» или «светлого цвета». Если существует эталон «темноты» или эталон «светлости», их следует искать в темноте ночи или в свете дня. В этой связи интересно вспомнить, что в некоторых языках, например, в языке австралийских аборигенов - луритья - одно из двух основных цветообозначений совпадает со словом для ночи, устное сообщение); а также, что в английском пиджине аборигенов в Алис-Спрингсе ночь часто называется dark time, устное сообщение).

Возвращаясь к английским словам black «черный» и white 'белый', я бы предположила, что их семантическая структура отражает и их статус «основного цветообозначения, которое усваивается остенсивно» и их связь с понятиями темный и светлый. В первом приближении мое определение, которое я надеюсь усовершенствовать позднее, звучит следующим образом:

X - черный когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - ЧЕРНОЕ

X как раз такой некоторые моменты ничего не видно когда они видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом

X - белый когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - БЕЛОЕ

X как раз такой некоторые моменты видно много всего

когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом.

Такие толкования объясняют и интуитивно ощущаемое отношение между черным и белым, и интуитивные связи между черным и темным, а также между белым и светлым. В толкованиях не предполагается, что люди думают о дне как о «чем-то белом», а о ночи как о «чем-то черном», то есть так же, как они могли бы думать о снеге как о чем-то белом или об угле как о чем-то черном. Не предполагается также и то, что белые предметы должны непременно напоминать о свете дня, а черные предметы о темноте ночи. Но, безусловно, предполагается потенциальная концептуальная связь: «когда видят подобные предметы, думают о…».

Возможно, однако, как предложила мне считать Джин Харкинс значения черного и белого и не следует представлять полностью симметричными. Возможно, ассоциативная связь между черным и ночью более явная и прозрачная, чем между белым и днем. Связь между белым и хорошей видимостью интуитивно кажется неоспоримой, но не белизна сама по себе обладает свойством повышенной видимости. Красный и оранжевый, без сомнения, видны еще лучше, или более заметны, чем белый. С другой стороны, белый создает прекрасный фон для других цветов: все другие цвета лучше видны «in broad daylight», чем в сумраке, так же, как они лучше видны в местах, где есть видимый белый фон, такой, как, например, заснеженный пейзаж или белая бумага, на которой мы пишем или печатаем. Чтобы обосновать это свойство белого быть наилучшим возможным фоном для разного рода предметов, нужно добавить в толкование следующие компоненты:

X - белый в некоторых местах видно много всего когда люди видят предметы, подобные Х-у, думают о таких местах

Следует заметить, однако, что «белый» гораздо сложнее «черного» и содержит гораздо больше проблем, несомненно, потому, что «черный» имеет в качестве универсального прототипа «кромешно-черную» ночь, в то время как «белый» не имеет в качестве единого универсального прототипа очень ясный день и может воплощать в своем значении две очень разные точки референции: временную и пространственную.

Как было замечено ранее, снег не может быть универсальной точкой референции в семантике зрительного восприятия, но, безусловно, и «белый» не универсальное понятие. Для английского и для других языков, где есть семантический эквивалент английскому слову white, заснеженный пейзаж кажется вполне подходящей точкой референции, но, конечно, не как обязательный элемент персонального опыта каждого говорящего, а как элемент коллективной памяти всех говорящих по-английски, отраженный в их общем семантическом универсуме.

Наблюдения над понятием «белый', в известной нам литературе, согласуются с этим положением. Так, 'белый» часто описывают как «поверхностный цвет», а не «объемный». См. например, Westphal 1987:14, Katz 1935:7. Как цвет, который «скорее, чем другие цвета, препятствует видению». Он также описывается как совершенно непросвечивающий цвет, несовместимый с идеей прозрачности.

«Белый это непрозрачный цвет» - заметил Витгенштейн и загадал загадку: «Почему зеленый бывает прозрачным, а белый не бывает?».

Мне кажется, что образ земли под снегом в качестве прототипа объясняет, по крайней мере отчасти, интуитивные замечания подобного рода. Потому что то, что «белый» это «самый светлый из всех цветов» и при этом «несовместим с темнотой», объясняется противоположностью дня и ночи. Но то, что «белый» тоже не пропускает света и служит препятствием для видения, хорошо согласуется с образом снега, который покрывает и «прячет» землю. «Синева» неба и «желтизна» солнца вряд ли могут служить «препятствием» между глазом и чем-нибудь еще; зелень листвы - это тоже что-то такое, сквозь что можно видеть; и, конечно же, вода глубокого моря или озера может быть какой угодно, но непрозрачной она быть не может. А белые снежные просторы действительно невероятно светлые и тем не менее они служат непроницаемым барьером для глаза, покрывалом для земли, сквозь которое ничего не видно, несмотря на то, что оно задает фон и улучшает видимость любых «фигур», хорошо заметных на его светлом и непрозрачном поле.

И наконец, нужно заметить, что «черный» и «белый» не симметричны в языках мира и «черный» встречается гораздо чаще, чем «белый'. Например, вот что Харгрейв пишет об австралийском языке марту вангка: «Важнейший вопрос, который возникает при анализе данных в связи с гипотезой Берлина и Кея об эволюционной последовательности цветообозначений, - это отсутствие основного термина для обозначения белого цвета, или даже для 'макро-белого'. В соответствии с этой гипотезой, язык с двумя основными цветами имеет категории 'макро-черный» и 'макро-белый', причем цветовые фокусы у последнего термина варьируют от белого до красного, а у первого - фокусы могут варьировать между черным, зеленым и синим. Между тем, данные марту вангка ясно показывают, что эти категории фокусируются на белом и красном. На самом деле двадцать два участника эксперимента указали на чисто белый цвет как на фокус имени цвета, но, так как использовалось несколько разных терминов, пять участников эксперимента предложили еще два или три термина. В результате стало ясно, что существует двенадцать терминов, которые имеют в качестве фокуса белый цвет».

Харгрейв далее замечает, что такая же рассогласованность между терминами для белого цвета наблюдается в языке варлпири. Она заключает: «Данные, приведенные выше, позволяют предположить, что аборигены, которые традиционно кочевали по пустыне, не выделяют белый цвет как отдельную категорию целого ряда естественных предметов, и поэтому белый в их языке нельзя считать основным именем цвета».

Когда Витгенштейн писал, что «белый это непрозрачный цвет» и что «белой воды не бывает», он, конечно, имел в виду немецкое слово weiss. Но слова из других языков, которые соответствуют английскому white, могут отличаться от него. Например, Александра Айхенвальд в беседе сообщила мне, что в бразильском языке тарьяна слово halite «белый» значит также «прозрачный». Аналогично, Беррен цитирует следующую строчку из Упанишад: «Красный цвет пламени - это цвет огня, белый цвет огня - это цвет воды, черный цвет огня - это цвет земли». Таким образом, хотя знакомство со снегом не принадлежит универсальному опыту человечества, точно так же не универсальна идея о непрозрачном «поверхностном цвете» - 'белом'.

6. Green, gwyrdd, latuy

Во многих языках мира ближайшим эквивалентом английского слова green «зеленый» служат слова, морфологически или этимологически связанные с обозначением травы, растений или растительного мира в целом. Например, в польском слово zielony этимологически восходит к ziolo 'растение'. Действительно, даже английское слово green, как полагают, этимологически связано с grow, ср. Swadesh 1972 и Klein 1966.

Носители английского языка, когда их просят дать несколько образцов зеленого цвета, обычно упоминают траву, листья или свежую зелень. Это не значит, что диапазон зеленых цветов ограничен оттенками трав или, в более общем виде, цветом растительности; но кажется совершенно резонным, когда связывают понятие, заключенное в слове зеленый, с «тем, что растет на земле». Чтобы это обосновать, я предлагаю следующее толкование данного понятия:

X - зеленый в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких вещах

Я намеренно воздержалась от использования фразы «X как раз такой», потому что существуют такие оттенки, которые носители языка готовы назвать зелеными, но которые они, однако, отказываются сравнивать с цветом растительности. Тем не менее, более слабая связь, намеченная в толковании, которое приводится выше, представляется здравой.

Но ассоциативная связь с «тем, что растет на земле» годится не только для английского слова green и его семантических эквивалентов в других языках, но также и для ближайших соответствий слова green в языках, где это слово не имеет точных семантических эквивалентов.

Например, в валлийском языке наиболее близкий перевод для green - это gwyrrd, область употребления которого уже, чем у green: и некоторые английские green вещи в валлийском считаются синими. У меня недостаточно информации для того, чтобы авторитетно интерпретировать эти факты, но может оказаться, что валлийский ограничивает свое gwyrrd более яркими, свежими и живыми оттенками зеленого. Пытаясь объяснить это моделью, которая интуитивно представляется резонной, я бы предложила следующее толкование:

X - gwyrrd в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле иногда на этом месте можно видеть воду когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких вещах

Указание на «влагу после дождя» напоминает, как мне кажется, свежую, блестящую растительность, более соответствующую области употребления слова gwyrrd, чем простая референция к «тому, что растет на земле». Здесь важна, однако, не столько влажная растительность, которая принята за исходную точку референции, как таковая, но, скорее, прототипическая ситуация: «что-то растет на земле, начинается дождь, все становится влажным и от влаги блестит». Весь сценарий воссоздает в сознании живую, естественную зелень, которую также пробуждают образы и фразы, связанные с культурой Уэльса. Конечно, референциальные границы у gwyrrd «размыты» так же, как и у green; но разница в концептуальном представлении точек референциальной отнесенности предполагает, в каждом случае, различие в диапазоне употребления терминов.

Если ссылки на растительность в случае с green и на влажную растительность с случае с gwyrrd могут показаться надуманными, то и то, и другое легко подтверждается в случае со словом latuy на языке хануноо, описанном Конклином как «светло-зеленый или смесь зеленого, желтого и светло-коричневого», цвет, «который наиболее явственно виден в их джунглях», и фокус которого находится рядом со «светло- или желто-зеленым».