Когнитивная психология

Итак, присвоение и отчуждение мы будем рассматривать не как процессы, определяющие отношения "субъект - объект" (свое - чужое), но как процессы или акты, организующие отношения "индивидуальное - надиндивидуальное" (индивид - коллектив, речь - язык). Если в классической парадигме целостность субъекта рассматривалась главным образом как следствие тождества его самому себе, то в неклассических концепциях субъект децентрирован: его воображаемое единство достигается за счет присутствия другого. Но само утверждение конститутивного характера этой встречи" с другим бессмысленно до тех пор, пока "горизонтальным" отношениям "я - другой" не предваряются как условие их возможности вертикальные" отношения "индивидуальное - надиндивидуальное". Принимая это, мы можем утверждать, что, хотя любой акт конституирования субъективности и происходит "между" я и другим (например, высказывание вытягивается" другим), тем не менее, он осуществим лишь как акт встраивания в форму, изначально внешнюю по отношению к индивиду.

Языковую деятельность, - писал Ф. де Соссюр, - постоянно рассматривают в пределах отдельного индивида, а это ложная точка зрения.

Язык является социальным фактом. Индивид, приспособленный для языковой деятельности, может использовать свои органы речи только при наличии окружающего его коллектива, к тому же он испытывает потребность использовать их, лишь вступая с ним в отношения. Он полностью зависит от этого коллектива; его расовые признаки не играют никакой роли (разве только в некоторых особенностях произношения). Следовательно, в этом отношении человек становится вполне человеком только посредством того, что он заимствует из своего окружения" [31, с. 66]. Перефразируя А. Н. Леонтьева, можно сказать, что речь "не хранится в голове", как и в камне не хранится огонь, высекаемый сталью [22, с. 106]. Необходимая социальность языка есть условие развития языковой способности: речь - это вариация социального, возможная только там, где есть язык. Язык нельзя было изобрести - точно также, как нельзя изобрести государственное устройство: ни индивид, ни даже группа индивидов не могут стоять у истоков языка¹ [7, с. 73 - 76]. В связи с этим и роль индивидов, вводящих в язык ту или иную инновацию, может заключаться единственно в ускорении "филогенеза" языка [33], в то время как сами языковые изменения полностью определяются предшествующим состоянием языковой системы [34, с. 28].

В XX в. в различных гуманитарных дисциплинах (философия, психология, лингвистика, психоанализ) была продемонстрирована возможность определения субъективности как иерархии актов репрезентации-присвоения, осуществляемых в языке и средствами языка. Этому посвящены, в частности, работы Э. Бенвениста и исследования французской школы анализа дискурса. Несколько ранее Э. Кассирер в своей "Философии символических форм" и параллельных ей работах отмечал, что посредством языка "субъекты не сообщают друг другу то, чем уже владеют, но лишь здесь вступают в это владение" [15, с. 61].

В работах о субъективности в языке Бенвенист отводил центральное место анализу проявления субъекта в речи. Говорящий "присваивает" язык целиком, определяя себя и собеседника, как я - ты. Соотношение между я и ты как участниками коммуникации и составляет, как считал Бенвенист, языковую основу субъективности, а сама языковая коммуникация определяется только как проявление основного свойства языка - свойства формирования субъекта высказывания.

Субъект высказывания приобретает существование только потому и только тогда, когда он говорит: "именно в языке и благодаря языку человек конституируется как субъект... "субъективность", рассматривать ли ее с точки зрения феноменологии или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть "ego", кто говорит "ego"" [4, с. 293]. Субъект, поэтому, оказывается способным обнаружить себя лишь в ситуации порождения высказывания, обращаясь к другому и обретая (присваивая) язык как место встречи с другим.

Но субъект, проявляющий себя в языке, и субъект, который в языке появляется, - это не одно и то же. Здесь мы и подходим к основной из обсуждаемых проблем. Сам "говорящий субъект" может показаться странным созданием, фигурой без лица: если мы, используя для коммуникации язык, что-либо произносим, то, владеем ли мы в этот момент языком, и вкладываем ли мы сами смысл в говоримое? Кто бы ни говорил, вопрос в том, кто это делает. Мы ведь достаточно часто произносим не совсем то или совсем не то, что "хотели" сказать... Стоит нам попытаться что-то произнести - и за нас говорит язык. Но при этом всегда кажется, что именно мы сказали то или иное слово, а потому и ответственны за него - иначе нам бы не приходилось краснеть за слова, которые "сказались сами".

Итак, говорящий субъект лишен полного владения языком и своими коммуникативными намерениями - поскольку в смысл, который он хочет придать своим словам, "история и бессознательное вносят свою непрозрачность" [30, с. 16]. Здесь обнаруживает себя расщепленность говорящего субъекта: сквозь произносимую им "наивную" речь всегда проступает "другая" речь как форма неполноты, постоянно создающей субъект путем "забвения" того, что его определяет [3, с. 116; 26, с. 268].

Концепция дискурса, "пронизанного" бессознательным, основывается на концепции субъекта, "который является не однородной сущностью, внешней по отношению к речевой деятельности, но комплексной структурой, порождаемой ею: субъект децентрализован, разделен - неважно, какой термин мы употребим, лишь бы подчеркнуть структурный, конституирующий характер этой разделенности и исключить мысль о том, что раздвоение, или разделенность, субъекта - всего лишь следствие его столкновения с внешним миром, ибо такую разделенность можно было бы попытаться преодолеть в ходе работы по восстановлению единства личности" [25, с. 81]. Это рассуждение вплотную подводит нас к анализу лакановской концепции субъективности, точнее - тех ее сторон, которые касаются субъекта в языке.

Продемонстрируем расщепленность субъекта на простом примере. Когда говорящий произносит одно слово вместо другого, совершая тем самым lapsus linguae, возникает своеобразный "эффект смысла" (Ж. Лакан): означаемое явного означающего, сменившего собой скрытое (вытесненное) означающее, само не является скрытым означаемым, но представляет собой новый смысл, высвобожденный в результате замены одного означающего другим [11, с. 95]. Вследствие этого высказывание становится высказыванием о смысле желания, т. е. о том, о чем нельзя говорить. Говорящий субъект, таким образом, подчинен закону означающего, поскольку смысл произносимых им слов не исходит из довербального опыта, лишь только оформляясь в слове, а, напротив, рождается вместе с означающим, т. е. является "смыслом, который опыт может получить в дискурсе"² [11, с. 96].

Говоря, словами Лакана, "речь представляет собой матрицу той части субъекта, которую он игнорирует: именно это и есть уровень аналитического симптома как такового - уровень, эксцентричный по отношению к индивидуальному опыту, ибо это уровень того исторического текста, в который субъект вписывается" [20, с. 65]. Лакановский субъект - это именно "говорящий субъект", обнаруживаемый в языке, где он постоянно захвачен в сеть означающих, в которой одно означающее всегда отсылает к другому. Это создает своеобразное скольжение вдоль цепочки означающих, прерывание которой (т. е. возникновение значения, повернутого на себя) может знаменовать лишь возникновение бреда [19, с. 205].

Тем самым любая речь в момент своего появления уже "есть заранее", иными словами, субъект, начинающий говорить, всегда "уже есть" в том месте, которое определено ему для его самообнаружения в определенном символическом порядке, в сети означающих. Для иллюстрации этого Лакан, приводит историю о мальчике и девочке, сидящих в купе поезда друг напротив друга и видящих, поэтому разные надписи на туалетных комнатах у перрона. "Смотри, - говорит мальчик, - мы приехали в Дамы". "Дурень, - отвечает сестренка, - ты что, не видишь, что мы приехали в Господа?.

Чтобы пояснить сказанное, рассмотрим предложенную М. Пешё теорию "двух забвений".

Забвение N 1" есть "затемнение" (по аналогии с "вытеснением") того факта, что "говорящий субъект не может, по определению, находиться вне дискурсной формации, которая над ним господствует" [26, с. 277]. Говорящий всегда "уже" занимает определенное место "в купе", как в лакановском примере. Это "забвение" относится одновременно и к дискурсному процессу, и к интердискурсу (т. е. специфическому окружению", определяющему данный дискурсный процесс). Оно имеет место всегда, когда "процесс, в результате которого порождается или воспринимается как осмысленная некоторая конкретная дискурсная цепочка, скрывается от глаз субъекта" [27, с. 109]. Иными словами, говорящий забывает", что смысл произносимого им формируется во внешнем для него процессе. Зона "забвения N 1" абсолютно недоступна субъекту (т. е. аналогична зоне бессознательного), но именно поэтому это "забвение" является составляющей субъективности в языке [27, с. 118].

Забвение N 2" - это "частичное затемнение", происходящее тогда, когда говорящий отбирает одно высказывание, а не другое. Это "забвение" относится к процессу порождения высказывания, представляющему собой серию последовательных операций, устанавливающих границу между тем, что сказано (т. е. отобрано), и тем, что не сказано (т. е. отброшено). Так вырисовывается область того, что было возможно сказать, но что не было сказано. "Эта сфера "отбрасываемого" может ощущаться более или менее сознательно, и случается, что вопросы собеседника, направленные на уточнение у говорящего того, "что он хотел сказать", заставляют его переформулировать границы и пересмотреть эту зону" [27, с. 116 - 117]. "Забвение N 2", тем самым, оказывается источником впечатления доступности смысла самому говорящему (как будто бы он сам "знает" то, что говорит). При этом говорящий может сознательно проникать в зону "забвения N 2" (аналогичную зоне подсознательного/сознательного): дискурс постоянно возвращается к самому себе, предвосхищая производимое воздействие и учитывая несогласованности, которые вносятся в него дискурсом собеседника.

Отношение между этими двумя типами "забвения" сводятся к отношению между объективными условиями существования субъективной иллюзии и субъективными формами ее реализации [27, с. 118]. Чтобы вернуться к Лакану, можно представить указанное взаимоотношение как противопоставление между "процессом интерпелляции - субъектизации субъекта, соотносящимся с тем, что Ж. Лакан метафорически обозначает как "Другой" с большой буквы", и конкретной эмпирической ситуацией, "для которой характерно воображаемое отождествление другого с собой (другой - это другое "я", причем "другой" с маленькой буквы)" [27, с. 118].

Итак, сознательное и бессознательное у Лакана, представляют собой разные стороны субъекта, присутствующие исключительно в речи - как сама речь и имплицированная в ней "другая" речь, доступная лишь в форме прорывов сквозь заслоны символического (иногда Лакан, использует термины "пустая речь" и "полная речь"). Но поскольку то, что доступно, уже не есть бессознательное, это последнее как функция реального всегда оказывается за пределами говоримого, т. е. лежит как бы по ту сторону языка: "язык создан как для того, чтобы укоренить нас в Другом, так и для того, чтобы в принципе помешать нам его понять" [20, с. 351]. Так реальное Лакана, обнаруживает свою аналогию с "невидимым миром" Гумбольдта, расположенным за пределами языка - миром, которого никогда нельзя достигнуть, так как ведет к нему только язык [10, с. 378]. Поэтому бессознательное - постоянно ускользающее от обнаружения в языке, но существующее именно как процесс этого обнаружения - в основе своей "структурировано, сплетено, опутано, соткано языком" [18, с. 220].

Если субъективность представляет собой систему отношений, разворачивающихся внутри языка в процессе говорения, то сам акт производства высказывания (т. е. эмпирическая ситуация воображаемого отождествления другого с собой) движим онтологическим принципом постоянной недостаточности, "испытываемой" довербальным (нарциссическим, инфантильным) "субъектом". Этот принцип недостаточности заключен в диалектике желания и признания (имеющей не психологический, а метафизический смысл): "я" желания определяется через отношение к другому и признание другим. Поэтому и речь всегда обращена к другому; структура речи "состоит в том, что субъект получает свое сообщение от другого в инвертированной форме" [19, с. 210; 21, с. 67 - 68].

Так проясняются взаимоотношения между воображаемым и символическим: если воображаемое есть идентификация с другим, отмеченная знаком ускользающего, искажающегося единства (как в зеркальном отражении), то символическое есть функция удержания этого воображаемого единства. "Слово, именующее слово, - вот залог идентичности" [20, с. 242]. И здесь возможна интересная аналогия: воображаемое, являясь индивидуальной вариацией символического, занимает по отношению к нему примерно ту же позицию, которую "речь" у Соссюра занимает по отношению к языку.

Реальное находится за пределами языка, но обнаруживается исключительно в символическом, функция которого - поддерживать воображаемое (зеркальное) единство я и другого (участников процесса первичной идентификации).

Ситуация, в которой происходит конституирование субъекта как субъекта высказывания, представляет собой совокупность условий, которые можно рассматривать как внешние по отношению к говорящему субъекту, возникающему исключительно в момент произнесения высказывания. Парадоксальность этого момента заключается в сопровождающей его иллюзии субъективности: говорящий субъект будто появляется из речевой цепочки, чтобы быть застигнутым в качестве причины прежде сказанного.

Однако эта причина должна быть внешней по отношению к говоримому, т. к. иначе она оказалась бы тождественной ему.

Первый вывод на основании сказанного: речь, движимая желанием, неминуемо есть речь для другого. Второй вывод: желание может быть рассматриваемо как онтологический конститутив, обеспечивающий встречу довербального ego с самим собой (т. е. с другим). Именно сознательное желание существа конституирует это существо как я [16]. Но желание поэтому определяется как внесубъективный, т. е. "находящийся" за пределами говорения, принцип, приводящий в движение речь.

Постоянная недостаточность, создающая своеобразное поле для разворачивания речи, аналогична описываемой Гегелем необходимости удовлетворения в другом и подтверждения себя в "смертельной схватке" с другим: противоположные самосознания "должны вступить в эту борьбу, ибо достоверность себя самих, состоящую в том, чтобы быть для себя, они должны возвысить до истины в другом и в себе самих" [8, с. 100]. Соперничество в борьбе за объект желания (интересный лишь как объект желания другого), сопровождающее процесс первичной идентификации, которую Лакан, пытался связать со "стадией зеркала" (описанной, впрочем, не им, а А. Валлоном), преодолевается именно в речи, представляющей собой нечто вроде договора или соглашения [19, с. 213].

Итак, другой в качестве условия производства речевой цепочки обеспечивает ряд ее свойств, которые мы теперь и рассмотрим.

Эту совокупность свойств можно назвать семантической репрезентативностью высказывания, т. е. его способностью быть высказыванием о чем-то для кого-то³ .

1. Обращенность (коммуникативность) речи. Любое высказывание строится в условиях постоянного переключения с я на другого, и наоборот; тем самым, экспектация возможности ответного высказывания предупреждает превращение речи говорящего в "глас вопиющего в пустыне". Слово всегда межиндивидуально, и его "нельзя отдать одному говорящему".

2. Связность и осмысленность речи. Речь, обращенная к другому и производимая в той ситуации, когда другой - это и есть я, постоянно возвращается к самой себе, обретая тем самым свою связность, а в силу встроенности в уже сказанное - и свой смысл⁴ . Возможность связывания происходящего с тем, что "уже было", есть основная характеристика функции репрезентации-присвоения [12]. Однако говорение, знаменуя собой, вступление в зону символического⁵ , реализует еще одну функцию - функцию поддержания воображаемого единства я и другого, т. е. идентичности говорящего субъекта (связности его с самим собой).

3. Перформативность, дейксис и формирование лица. Процесс производства высказывания неизбежно сопровождается иллюзией того, что кто-то, т. е. сам субъект, говорит. Производство высказывания, тем самым, оказывается как бы неотделимым от существования говорящего субъекта, который, хотя и возникая только внутри говоримого, прекрасно "пользуется" этой иллюзией, формирующей в речи категорию лица. Говорящий в процессе говорения определяет себя как я, а собеседника - как ты [4, с. 294], будучи в принципе неспособным "сбежать" в нейтральную позицию третьего лица, иными словами - говоря, перестать говорить. Такой акт был бы равносилен возврату к первобытному состоянию, где язык не выполняет еще функцию репрезентации. Но вместе с тем лингвистически "я" - это всего лишь переключатель, шифтер, представляющий собой один из самых пустых терминов языка [35, с. 162 - 170], поскольку его функция - перескакивать от субъекта к субъекту, сопровождая говорение: я это "я", когда я говорю с тобой, но ты это "я", а я это "ты", когда ты говоришь со мной, и т. д.

4. Содержательность. Любая актуально произносимая речь есть речь о том, что происходит, происходило или может произойти. Онтология происходящего может быть моделирована в виде системы концептов, определяющих кванты событийного потока: принято говорить о событиях, процессах, действиях, изменениях, фактах, признаках, свойствах, качествах, поступках и т. д. [1, с. 404].

Итак, само осуществление речи мы можем рассматривать как функцию другого, поскольку именно другой, по аналогии с causa finalis Аристотеля, постоянно "вытягивает ее на себя", обеспечивая вместе с тем такие главные ее свойства, как обращенность, связность, осмысленность и содержательность.

Однако присутствие другого уловимо не только в качестве условия производства речевой цепочки, но также и в качестве неотъемлемой ее структурной составляющей: все, что мы говорим, пронизано словами других. Поэтому теперь мы перейдем к рассмотрению показателей, позволяющих обнаружить структурное присутствие другого в дискурсе; совокупность свойств высказывания, обусловленных присутствием в нем "других" (чужих) слов, можно назвать его неоднородностью [25].

1. Косвенная и прямая речь, обозначающие в предложении другой акт высказывания.

2. Маркируемые формы метадискурса: в речь говорящего встроены слова, и одновременно говорящий их показывает. Фрагмент, отмеченный кавычками, интонацией или комментарием, приобретает по отношению к остальному дискурсу иной статус ("как говорят", "что принято называть" и т. п.). Различные формы метадискурса являются показателями деятельности по контролю за процессом коммуникации и специфицируют различные условия, которые говорящий считает необходимыми для "нормального" речевого взаимодействия, и которые тем самым имплицитно присутствуют как "сами собой разумеющиеся" в остальной части дискурса [25, с. 55].

3. Засловесная или внутрисловесная неоднородность: акрофоническая перестановка ("в кузе травел сидечик"), соположение одного и другого ("невроз - роза вен мозга"; "старик музыкант" - "Кант - старик музы") и др.

4. Дискурсные формы, которые никак однозначно и эксплицитно в предложении не маркируются, но могут быть узнаны на основании признаков, выявляемых в дискурсе в зависимости от внешних условий. Это случаи несобственно прямой речи, иронии, антифразы, подражания, стереотипа и др., создающие пространство полускрытого и намекаемого, без каких-либо четких границ переходящее в область неявного, разлитого присутствия другого в дискурсе.

Таким образом, пройдя через континуум выявляемых в дискурсе маркируемых форм присутствия другого, мы, в конечном счете, сталкиваемся с ним как с бесконечно удаляющейся точкой на горизонте, в которой уже исчерпываются возможности лингвистической оценки: "другой слова других, другие слова - присутствует повсюду, постоянно в дискурсе, но так, что это присутствие не поддается лингвистическому анализу.

Это повсеместное присутствие другого в дискурсе создает его конститутивную, изначальную неоднородность: можно утверждать, что структурно внутри субъекта, в его дискурсе, принципиально имеется другой.

Теперь мы можем представить акт конституирования субъективности как сочетание двух разнонаправленных процессов - присвоения и отчуждения, "притягивающих" субъекта в зону индивидуального (воображаемого) и одновременно "выталкивающих" его в зону надындивидуального (символического) (рис. 2).

Постоянно обращаемые зеркальные отношения между я и другим приводят в движение речь, в которой свои слова всегда пронизаны другими", чужими словами. Однако сама речь расщеплена на "наивную" и проступающую сквозь нее "другую" речь, идущую из области бессознательного. Субъект, начинающий говорить, моментально оказывается в зоне символического (Большого) Другого. Для того, чтобы осуществить присвоение, он должен сделать переход от Большого к воображаемому другому [32, с. 53], выхватывая из языка чужие слова и вводя тем самым другого в собственный дискурс. Другой, поддающийся экспликации в дискурсе, - это другой воображаемый. В результате этой экспликации образуется дискурсная форма, указывающая на производимый процесс присвоения (репрезентации): "другие", чужие слова - это форма воображаемого присутствия другого в дискурсе. Однако весь смысл здесь заключается в том, что там, где есть чужие слова, всегда есть свои, и наоборот.

Здесь появляется принципиально важный запрет на наивное понимание присвоения. Если считать, что я присваиваю все то, что произношу, то тогда теряет смысл само разделение своего и чужого. Говорение и присвоение - разные вещи. Я могу произнести слова, которые в моей речи будут отмечены как свои или как чужие, причем совершенно неважно, сам ли я их придумал, или нет. Для того чтобы в высказывании могли присутствовать чужие слова, должна существовать соответствующая форма. Что мы понимаем под чужими словами? Что вообще позволяет различать свое и чужое, сосуществующее именно в одной и той же речевой цепочке? Напрашивающийся ответ (чужое - это "взятое из другого источника"), как мы можем теперь заключить, не имеет смысла. В роли чужих могут оказаться слова, никогда никем не произнесенные. Точно также и чужие слова могут оказаться своими. Мы постоянно говорим чужими словами. Поэтому единственный критерий неоднородности высказывания - форма, т. е. маркируемость слова в качестве чужого. Неоднородность создается в процессе говорения. Однако, как мы помним, высказывание всегда неоднородно: на пути более или менее осознанного введения в дискурс чужих (читай - своих!) слов присвоение рано или поздно ожидает коллапс. Именно в таком коллапсе присвоения и проявляется изначальная, конститутивная неоднородность дискурса, принадлежность его.

Другому, присутствующему везде, в любых словах - даже тех, которые мы считаем своими.

Значит, в сфере "горизонтальных" отношений "я - другой" чужое должно быть маркировано, и только тогда оно будет присвоено. Однако в сфере "вертикальных" отношений "индивидуальное - надиндивидуальное" совершенно неважно, маркированы ли слова в качестве своих или чужих: и то, и другое есть свидетельство присвоения (ибо его область - это область воображаемого отождествления другого с собой). Не вводя другого в собственный дискурс, вообще ничего нельзя сказать (так как в таком случае просто некому и нечего говорить). Но присвоенным с этой точки зрения будет только то, в чем сохраняется идентичность говорящего субъекта, т. е. то, что одновременно отчуждено.

Дело в том, что процесс присвоения происходит так, чтобы не дать области воображаемого быть "затопленной" символическим (так сохраняется баланс между индивидуальным и надиндивидуальным, только и делающий возможным существование субъекта). Однако этому процессу всегда сопутствует отчуждение: воображаемое отношение запускает движение речи, которая погружает говорящего субъекта в зону символического. И именно символическое, создавая скольжение говоримого вдоль цепочки означающих, поддерживает идентичность говорящего субъекта, который, однако, об этом "забывает": эта зона аналогична зоне "забвения N 1". При этом говорящий субъект, в процессе репрезентации вводящий другого в собственный дискурс, пытается, как бы вернуться в зону воображаемого отождествления другого с собой, аналогичную зоне "забвения N 2". Тем самым, присвоение может быть интерпретировано как осуществляемая через язык "субституция, замещение Большого Другого "ручным" другим - воображаемым, мыслимым, понятным" [32, с. 55]. Так высказывание "другого" превращается в высказывание "я".

Таким образом, конститутивными мы можем называть акты, сохраняющие баланс между процессами присвоения и отчуждения. В этом случае любое нарушение такого баланса окажется деститутивным актом, искажающим или разрушающим субъективность. И тотальное присвоение, и тотальное отчуждение появляются там, где невозможен субъект. Более того, здесь снова обнаруживает себя антиномия: оказывается, что присвоение и отчуждение - это одно и то же. Самый яркий пример такой ситуации - парадокс психотического дискурса (мы можем назвать его парадоксом авторства). С одной стороны, психотик действительно "не сам" говорит: за него говорит символическое - поскольку его речь более не присваивается путем введения другого [12]. Это подметили еще античные греки, называвшие речь безумцев речью богов: "...ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями или пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог..." [28, с. 377]. С другой стороны, речь психотика вырвана из контекста интерсубъективности, создаваемого присутствием другого и обращенностью к другим. Поскольку любой дискурс всегда содержит в себе следы других дискурсов, будучи переплетенным и связанным с ними [30, с. 45], то "эффект смысла" любого высказывания задается встроенностью этого высказывания в интердискурс. Субъект, начинающий "говорить сам", выпадает из этого пространства, порождая бессмыслицу. В "этом смысле" психотик - и есть тот, кто "говорит сам": он сам свой бог и свой язык.

В заключение подчеркнем двоякую роль другого в акте конституирования субъективности: как необходимый участник процесса первичной идентификации, другой скрывается за актом производства высказывания, "вытягивая" на себя каждое произносимое слово, но в то же время он постоянно "закрадывается" в сами эти слова, оспаривая их авторство. Запуская говорение и помещая тем самым субъекта в область символического, другой "выхватывает" произносимые слова обратно, притягивая их к зоне воображаемого. Говорящий субъект поэтому подобен теннисному корту, на котором воображаемый другой и символический Другой играют в слова, или, скорее, он подобен самой этой игре.

Итак, мы показали принципиальную возможность выявления и анализа лингвистических механизмов конституирования субъективности. Рассмотренные процессы представляют собой лишь одну из возможных практик "рождения" субъекта. Это достаточно узкая область, обращение к которой было продиктовано, в частности, ее сравнительно небольшой разработанностью в сфере психологических исследований. Предлагаемый подход намечает способ постановки проблемы, но не претендует на разрешение всех возникающих в его рамках теоретических и практических вопросов.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М., 1999.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

3. Бенвенист Э. Заметки о роли языка в учении Фрейда // Общая лингвистика. М., 1974. С. 115 - 126.

4. Бенвенист Э. О субъективности в языке // Общая лингвистика. М., 1974. С. 292 - 300.

5. Брушлинский А. В. О критериях субъекта // Психология индивидуального и группового субъекта / Под ред. А. В. Брушлинского и М. И. Воловиковой. М., 2002. С. 9 - 33.

6. Брушлинский А. В. Психология субъекта. СПб., 2003.

7. Вундт В. Проблемы психологии народов // Психология народов. М. - СПб., 2002. С. 10 - 116.

8. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. М., 2000.

9. Гумбольдт В. фон. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития // Избранные работы по языкознанию. М., 1984. С. 307 - 323.

10. Гумбольдт В. фон. Характер языка и характер народа // Язык и философия культуры. М., 1985. С. 370 - 381.

11. Декомб В. Тождественное и иное // Современная французская философия. М., 2000. С. 7 - 182.

12. Журавлев И. В., Тхостов А. Ш. Феномен отчуждения: стратегии концептуализации и исследования // Психол. журн., 2002. N 5. С. 42 - 48.

13. Журавлев К. В. Семиотические модели психики и проблема статуса субъекта в философии XX века: Дипломная работа. М: МГУ, 1999.

14. Знаков В. В. Психология субъекта как методология понимания человеческого бытия // Психол. журн., 2003. N 2. С. 95 - 106.

15. Кассирер Э. Логика наук о культуре // Избранное. Опыт о человеке. М., 1998. С. 7 - 154.

16. Кожев А. Введение в чтение Гегеля // Новое литературное обозрение. 1995. N 13. С. 59.

17. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М., 1997.

18. Лакан Ж. О бессмыслице и структуре Бога // Метафизические исследования. XIV. СПб., 2000. С. 218- 231.

19. Лакан Ж. Психоз и Другой // Метафизические исследования. XIV. СПб., 2000. С. 201 - 217.

20. Лакан Ж. Семинары. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа. М., 1999. Кн. 2.

21. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М., 1995.

22. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность// Избранные психологические произведения в 2-х тт. М., 1983. Т. 2. С. 94 - 231.

23. Леонтьев А. Н. Лекции по общей психологии. М., 2000.

24. Миракян А. И. Контуры трансцендентальной психологии. М., 1999.

25. Отье-Ревю Ж. Явная и конститутивная неоднородность: к проблеме другого в дискурсе // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса / Сост. П. Серио. М., 1999. С. 54 - 94.

26. Пешё М. Прописные истины. Лингвистика, семантика, философия // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса / Сост. П. Серио. М., 1999. С. 225 - 290.

27. Пешё М., Фукс К. Итоги и перспективы по поводу автоматического анализа дискурса // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса Сост. П. Серио. М., 1999. С. 105 - 123.

28. Платон. Ион // Собр. соч. в 4-х тт. М., 1990. Т. 1. С. 372 - 385.

29. Рено А. Эра индивида: к истории субъективности. СПб., 2002.

30. Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса / Сост. П. Серио. М., 1999. С. 12 - 53.

31. Соссюр Ф. де. Особенности языка (языковой деятельности) // Заметки по общей лингвистике. М., 2001. С. 66 - 67.

32. Усманова А. Р. Репрезентация как присвоение: к проблеме существования другого в дискурсе // Топос. 2001. N 1 (4). С. 50 - 66.

33. Jakobson R. Remarques sur revolution phonologique du rasse comparee a celle des autres langues slaves // Travaux du Cercle Linguistique de Prague. 1929. N 2. P. 98.

34. Kotinek J. M. Einige Betrachtungen iiber Sprache und Sprechen // Travaux du Cercle Linguistique de Prague. 1936. N 6. S. 23 - 29.

35. Strawson P. The Bounds of Sense: an essay on Kant's Critique of pure reason. London, 1966.

PSYCHOLOGICAL-LINGUISTICAL ANALYSIS OF THE SUBJECT ORGANIZATION

I. V. Zhuravlev

Cand. sci. (psychology), res. ass., chair of psycholinguistics and theory of mass communication, Institute of Linguistics of RAS, Moscow

There are described the linguistic mechanisms of subjectivity constituition. The constitutive acts are defined as the acts that keep balance of appropriation and alienation processes within the framework of individual - extra - individual relations (individual - group, speech - language, imaginary - symbolic). There is emphasized the problem of relations between the processes of "imaginary" and "symbolic" subject's identification.

Key words: subjectivity, individual, language, speech, appropriation, the other, representation, discourse.

История психологии. ОЧЕРК ТЕОРИИ АФФЕКТИВНОСТИ

Автор: А. Н. ЛЕОНТЬЕВ

© 2004 г.

Научный путь А. Н. Леонтьева начался сразу после завершения его учебы на философском отделении факультета общественных наук Московского университета (1921 - 1923 гг.), где он специализировался в области психологии. В студенческий период А. Н. Леонтьев проявлял особый интерес к проблеме эмоций, которой была посвящена его дипломная работа, выполненная под руководством Г. И. Челпанова. С 1 января 1924 г. А. Н. Леонтьев работает в Психологическом институте, который возглавлял Челпанов, на правах внештатного сотрудника (его оставили в институте "для подготовки к профессорской деятельности"). А. Н. Леонтьев работал фактически под руководством пришедшего в Институт годом раньше А. Р. Лурия, заведовавшего лабораторией исследования аффективных реакций. В этой лаборатории занимались изучением времени и интенсивности моторных реакций при различных функциональных состояниях, в частности в условиях аффекта. Как позже вспоминал Лурия, Леонтьев стал "его руками", обнаружив незаурядную изобретательность в техническом обеспечении экспериментов, при проведении которых экспериментатор мог даже не присутствовать.

А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьеву удалось провести ряд исследований, имеющих отношение к "жизненной психологии" и непосредственное практическое применение. В них изучались особенности аффективных реакций, возникающих в стрессовых условиях (например, при подготовке студентов к экзаменам). Использованная в этих исследованиях методика получила известность под названием "сопряженной моторной методики А. Р. Лурия". Совместные публикации А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьева конца 1920-х гг. - статья "Исследование объективных симптомов аффективных реакций" (1926) и обобщающее исследование "Экзамен и психика" (1929) - в большей мере отражали интересы и взгляды А. Р. Лурия.

Мы впервые публикуем начало теоретической рукописи А. Н. Леонтьева "Очерк теории аффективности", датированной 1925 годом, т. е. писавшейся параллельно с экспериментальными исследованиями под руководством А. Р. Лурия. Машинописная рукопись, хранящаяся в архиве А. Н. Леонтьева, неполна; ее последняя страница заполнена до конца, но и текст оборван на середине фразы. К сожалению, нет данных об изначальном объеме рукописи и количестве утраченных страниц. Из содержания текста понять это невозможно; не исключено, что объем утраченной части, превышает объем сохранившейся.

А. Н. Леонтьев, насколько нам известно, не предпринимал попыток публикации этой работы. Она представляет собой интерес не столько с точки зрения содержащихся в ней новых научных идей (их время тогда еще не пришло), сколько с точки зрения стиля и способа мышления ее автора. В этом тексте 22-летний А. Н. Леонтьев уже в полной мере демонстрирует присущий ему отточенный и неспешный методологический анализ, являющийся характерной узнаваемой приметой его более поздних работ. Он уже созрел и готов для решения серьезных проблем; осталось только их найти. Идеи Л. С. Выготского, знакомство с которым состоялось примерно в это же время, упали на подготовленную почву...

А. А. Леонтьев, Д. А. Леонтьев

§ 1Учение о "чувствованиях", "эмоциях", учение об аффективности в широком смысле этого слова - это область психологии, хотя и представляющаяся многим авторам центральной по своему значению, но, по всеобщему признанию, наименее разработанная. "Эмоции суть не только самые важные факторы индивидуальной жизни, но они также представляют собой самые могущественные естественные силы, какие мы только знаем. Каждая страница истории народов, как и отдельных лиц, свидетельствует об их непреодолимой власти. Бури страстей погубили более жизней и разрушили более стран, чем ураганы; их потоки потопили гораздо более городов, чем наводнения, а потому нельзя не находить странным, что они не вызвали большего рвения для изучения их природы и сущности. Тогда как с необыкновенным упорством старались понять причины всех великих сил природы, чтобы выяснить способ их действия и затем овладеть ими, в то же время изучением гораздо более важных сил, тех, которые касаются так близко нашей внутренней и личной жизни, - совершенно пренебрегают, и мы едва можем рассчитывать на то, чтобы составить лишь поверхностное представление об условиях их деятельности и истинной природе"¹ . Эти строки, написанные одним из авторов знаменитой сосудо-двигательной теории эмоций - Ланге, может быть в несколько преувеличенном виде рисуют недостаточность научной психологии того времени.

Эта недостаточность скорее проистекала не из пренебрежения к самой проблеме чувствований, а из отсутствия необходимых методологических предпосылок. Старая эмпирическая психология, пытаясь овладеть законами психической жизни человека, т. е. в конечном счете, его поведением, строила всю свою систему на основе изучения отдельных элементов психофизиологических процессов. Желая идти от простого к сложному, от частного к общему, она в действительности исходила от искусственно образованных элементов и, конечно, никогда не могла, поэтому приблизиться к сущности понимаемых процессов. То, что представляется психологу прежней школы простейшим элементом, нередко оказывалось в итоге сложным образованием, продуктом действия множества перекрещивающихся сил. Доставляя огромный фактический материал, эмпирическая психология не смогла правильно его оценить и использовать, в частности, не смогла подойти к единой концепции чувствований.

Сами определения чувствований оставались неясными и несовершенными; чувство обычно определяли как "функцию духа" (Бэн), "стремление к чувствованию" (Джемс, Вундт, Рибо), "определенность переживаемого "я"" (Липпс) и в лучшем случае как "сознание изменений в нервно-сосудистой системе" (Ланге).

Подобные определения, носящие более или менее бессодержательный характер, вызывали и соответствующий произвол в терминологии. Одни и те же процессы нередко относились различными авторами к самым разнообразным категориям; они то объединялись в сложные группы, то тщательно дифференцировались; границы таких понятий, как аффект и чувствование, чувствование и эмоция, аффект и инстинкт, оказывались реально не существующими. И мы знаем научные труды, где глава об эмоциях с роковой последовательностью повторяет предыдущую главу, посвященную инстинктам...

Некоторые психологи (Титченер)² видели в этой господствующей неопределенности лишь результат недостаточного научного анализа самих явлений, что едва ли, конечно, могло быть возможным, особенно после появления таких исследований, как работа Вундта, Джемса, Ланге, Рибо, Сержи, Лемана и других. Очевидно, что причина лежит здесь не в недостаточности анализа, а в самом подходе к изучаемым процессам.

Всякий психофизический процесс, совершающийся в организме человека, может нами рассматриваться с двух сторон: мы можем изучать объективную его сторону и сторону субъективную. Так, некоторые процессы A и B могут сознаваться нами как совокупности элементов a, b, c и a, f, g, причем эти отдельные компоненты будут в той или иной мере соответствовать действительному содержанию A и B. Эмпирическая психология, изучая психологические процессы, и рассматривала, главным образом, такие изолированные компоненты, связывая или не связывая их с соответствующими физиологическими процессами. Далее, в результате известной классификации образовывались группы субъективно схожих элементов, почерпнутых в самонаблюдении, которые и составляли содержание различных психологических понятий. Общий обоим нашим процессам элемент а, привлекая наибольшее внимание психолога, выделялся как основной, и с этой точки зрения трактовалось все явление в целом. Словом, происходило нечто подобное тому, как если бы врач, изучая различные болезни и натолкнувшись на явление повышения температуры человеческого тела, объявил бы его специальным заболеванием, т. е. принял бы известный симптом, лишь характеризующий некоторый процесс, за самую его сущность и в соответствии с таким наблюдением построил бы свою классификацию.

Настаивая на ошибочности основных предпосылок старой эмпирической психологии, мы, однако, ни в какой мере не склонны отрицать ее величайшего значения в общей системе знаний о человеке, ни, тем более, ее значения для развивающейся новой психологии как науки о поведении. Ее громадный по объему эмпирический материал должен полностью найти свое место в новых системах; без этого они окажутся так же оторванными от жизни, как и этот изолированный материал, замкнутый в старых психологических учениях. Не имея возможности в предлагаемом кратком очерке заниматься историей нашего вопроса, мы, однако, все же попытаемся отметить основные направления в изучении тех процессов, которые обычно называют эмоциональными или аффективными.

Существующие воззрения на природу и роль чувствований можно без труда схематически разбить на три главнейших направления.

Одну из таких групп составляют теории интеллектуалистические, выросшие на почве рационализма, крупнейшей представительницей которых можно считать теорию Гербарта. По учению Гербарта³ , наши чувства удовольствия или неудовольствия обусловлены течением наших представлений, причем угнетенность их (депрессия) составляет отрицательно окрашенные переживания, а устранение этого состояния (подъем) - переживания, окрашенные положительным чувственным тоном. Таким образом, аффективные состояния по учению интеллектуализма возникают лишь в результате определенного взаимодействия представлений и тем самым всецело подчинены сознанию. Эта концепция аффективности, оспариваемая целым рядом психологов (например, Рибо, Дюма и др.), основывается на следующем могущим быть эмпирически установленным положении: задержка в течении представлений (ассоциаций) - субъективно оценивается нами отрицательно, наоборот, повышенная ассоциативная деятельность оценивается нами положительно. Однако Гербарту как типичному представителю "атомистической" точки зрения в психологии, продолжателю идей английского философа XVII в. Локка, а за ним и всей его школе не удалось правильно подойти к объяснению этого явления. Пытаясь построить всю психическую деятельность на основе сочетания простейших элементов, каковыми и считались отдельные представления, Гербарт слишком далеко отошел от возможности правильной физиологической и биологической оценки аффективных состояний.

Сенсуалистическое воззрение на природу чувств нашло свое блестящее выражение в теории Джемса - Ланге. Эта теория, уже предвосхищенная ранее Мальбрашнем и имевшая так же много сторонников (Рибо, Сержи, Мейнерт, Полан), как и противников (Пьерон, Ф. Франк, П. Соллье и др.), рассматривала эмоции как совокупности простейших ощущений и, в конечном счете, сводила их механизм к явлениям анемии или гиперемии нервных центров. В противоположность Бергсону, Ланге, как и Джемс, на первое место ставит чисто физиологические процессы. Так, радость по известной схеме Ланге есть ни что иное, как пассивное сознавание ощущений, связанных с увеличением произвольной иннервации и с расширением кровеносных сосудов; печаль рассматривается как комплекс ощущений, вызванных уменьшением произвольной иннервации и сжатием кровеносных сосудов; страх - как комплекс ощущений, вызванный теми же процессами плюс спазмы органических мускулов. Следует заметить, что главная роль во всех этих процессах приписывалась изменениям в сосудистой схеме, а не нервно-мускульным явлениям, которые сами могут оказаться зависимыми от этих изменений.

Наиболее серьезные возражения против этой теории выдвигались со стороны физиологов. Любопытные опыты Шеррингтона⁴ с перерезыванием шейной части спинного мозга у собаки, благодаря чему исключается возможность всякой связи между полушариями головного мозга и сосудами грудобрюшной области, т. е. достигается полная изолированность бульварного сосудо-двигательного центра, показали, что и в том случае, когда сосудо-двигательная реакция уже невозможна, эмоциональная возбудимость животного (разумеется, если о ней можно судить по чисто внешним проявлениям) сохраняется. Это, как и многие другие возражения со стороны физиологов и психопатологов, направлены преимущественно против тех физиологических механизмов, которые выдвигаются теорией Джемса - Ланге и, конечно, ни в какой мере не относятся к самой постановке проблемы или к ее чисто психологическим выводам.

К группе физиологических теорий эффективности можно отнести, с одной стороны, теории Бена и Мейнерта, объясняющие аффекты на основе процессов накопления (чувство удовольствия) или истощения (чувство неудовольствия) в кортикальных центрах, необходимых для питания ткани веществ, а с другой стороны, теории построения на основе известного соотношения между обоими этими процессами (ассимиляции и диссимиляции). Так, по теории Лемана, виднейшего сторонника последней указанной концепции, мы будем испытывать удовольствие всякий раз, когда величина ассимиляционного процесса будет больше величины процесса диссимиляции, и, наоборот, мы будем испытывать неудовольствие в том случае, если величина ассимиляции окажется меньше величины диссимиляции⁵ . Особое место среди этих теорий занимают теории биохимические или гляндулярные, например, теория Кернера, рассматривающая чувствования как результат известных химических процессов в организме. Из числа новейших русских авторов, сторонников биохимической точки зрения на аффективные процессы, можно отметить д-ра Васильева, который в своей книге "Очерки по Физиологии Духа" дает объяснение этим процессам на основе деятельности желез внутренней секреции.

В психологии Вундта проблема чувствований нашла свое разрешение в так называемой "трехмерной теории". По этой теории "цельное чувствование" (Totalgefiihl) выражается в трех различных основных формах: удовольствие - неудовольствие, напряжение - разряжение, возбуждение - успокоение. Таким образом, если мы представим себе трехмерную систему координат, крайние противоположные точки которой соответствуют указанным контрастирующим парам "частичных чувствований" (Partialgefuhle), то в такой системе мы сможем локализовать любое данное нам в опыте сложное чувствование. Вундт рядом остроумных опытов с метрономом пытался выделить и показать эти "частичные чувствования". Мы, однако, не думаем, что существование этих форм как первичных можно теперь считать установленным. Скорее наоборот, есть основание думать, что эти признаки, кроме удовольствия и неудовольствия, суть ни что иное, как некоторые производные качества, происходящие из совокупности различных ощущений, сопровождающих наши эмоциональные реакции⁶ . Психология чувствований Вундта представляет для нее особенный интерес, поскольку она связывает аффективные процессы с процессами волевыми. "Нет ни одного акта воли, - говорит Вундт, - в который не входили бы более или менее интенсивные чувствования, соединяющиеся в аффект. Характерное отличие волевого процесса от аффекта заключается, в сущности, лишь в конечной стадии непосредственно предшествующего волевому действию и сопровождающего его процесса"⁷ . Эта приписываемая чувствованием действенность и способность образовывать стремления резко отграничивает психологию Вундта от интеллектуалистических теорий, сводящих аффективные процессы к побочным явлениям сознания.

Нам еще придется в дальнейшем много раз возвращаться к отдельным теориям эмоций, особенно к трехмерной теории Вундта и ее критике, а также и к специальным методам изучения аффективных реакций человека, к краткой характеристике которых мы сейчас обратимся.

§2. В построении учения о чувствованиях психология, как и в разрешении других проблем, следовала многим принципиально различным между собой методам, соответственно дававшим и неодинаковые по своему значению результаты. Не вдаваясь в тонкости точной классификации их, мы выделим лишь следующие основные методы, которые прилагались и прилагаются ныне к разрешению психологических проблем:

1. Методы умозрительные, философские

2. Методы эмпирические

3. Методы физиологические

4. Методы биологические

5. Методы патологические.

Говоря об умозрительном методе в психологии, мы имеем в виду, главным образом, методы, которым следовала так называемая философская психология, т. е. психология в периоде своего самого раннего существования, когда она еще не выделилась в самостоятельную научную дисциплину, и ее предмет еще оставался всецело предметом философии. Этот метод, сводившийся преимущественно к рациональному анализу данных нашего повседневного опыта, дал в свое время зарождающейся тогда психологии гораздо больше, чем это обычно принято думать. В частности, и психология чувствований насчитывает среди своих наиболее выдающихся авторов ряд крупнейших философов, которые, с нашей точки зрения, пододвинули эту проблему к ее разрешению гораздо больше, чем многие из ученых, оперировавших естественнонаучными методами. Замечательные учения об аффектах у Аристотеля, Декарта, Мальбранша, Спинозы и других, представляя собой, продукт тончайшего наблюдения и анализа, до сих пор, конечно, еще далеко не утратили своего значения. Подходя к этим авторам в наше время и с нашей точки зрения, мы ищем в их теориях не основания для той или иной, нередко теологической, философской системы, а лишь то, что они в действительности собой представляют - многовековый опыт человечества, совокупность наблюдений, сделанных гениальнейшими его представителями.

Эмпирическая психология, оторвавшись от психологии философской, пыталась найти свой собственный метод и нашла его в самонаблюдении. Самонаблюдение par excellence - это классический лозунг эмпирической психологии. Многократно усложняя интроспективную методику и явно ее, переоценивая, эмпирическая школа пришла в конечном итоге к своему апогею - работам Вюрцбургской школы. Самонаблюдение в лабораторной обстановке, порученное "специалистам по самонаблюдению" - психологам - привело, наконец, к тому, что психология грозила сделаться собранием любопытных показаний высококвалифицированных испытуемых.

Реакцией на эту "психологию психологов" явилось новое увлечение строгими экспериментально-физиологическими методами. После появления замечательных работ И. Павлова, заманчивая перспектива обосновать психологию на объективных данных физиологии естественно привлекла целый ряд исследователей. Однако при современном уровне естественнонаучных знаний учение о поведении человека, с нашей точки зрения, не может сводиться исключительно к изучению простейших физиологических механизмов. Человек с его высокой организацией находится в таких сложных, постоянно изменяющихся взаимоотношениях со средой, что его поведением (реакциями на социальную среду) едва ли можно овладеть на этой основе. Это лишний раз подтверждают нам и сами сторонники последнего указанного направления, неизбежно впадая в своих построениях либо в научный агностицизм, либо в область чистой метафизики.