Экзистенциальный смысл настоящей старости

«Бессмертно все,

что невозвратно,

и в этой вечности обратной

блаженство гордое души»

В. Набоков

Основная мысль данной небольшой статьи состоит в том, чтобы показать, что феномен старости в экзистенциальном плане может быть раскрыт через категорию страха. Мы уже пытались ранее тематизировать старость как предмет философского анализа и даже предложили конституировать особую философскую дисциплину -- геронтософию, которая бы специально занималась философией старости [1]. Однако тема связи старости и страха оставалась в тени.

Страх вообще, как известно, представляет собой разновидность проспективных эмоционально-трансцендентных актов [2]. Страх в этом смысле «расположен» среди ожидания, предчувствия, тревоги, заботы, готовности, доверия (или недоверия), решимости, предчувствия и т.д. Экзистенциализм научил нас, что страх возможен в двух модусах: в модусе боязни, т.е. низкого страха (Furcht) и в модусе высокого страха (Angst) [3], который раньше назывался страхом Божьим.

Под знаком страха происходит старость, т.е. период жизни, который происходит на спаде цикла индивидуального развития, -- период во все более ясном видении неминуемой смерти. Но в зависимости от того, какой страх преобладает, складываются различные судьбы старости. Мы разделяем старость настоящую, подлинную, достойную, с одной стороны, и старость не подлинную, жалкую, неудавшуюся, -- с другой. Конечно, в каждом конкретном человеке, достигшем соответствующего возраста, есть моменты настоящей старости, и моменты не подлинной старости. Дело в том, какие моменты в нем преобладают. Соответственно, разделяются, с одной стороны, настоящие старики и с другой, те, которые оказались не на высоте призвания старости, -- старики-симулякры. Настоящие старики захвачены прежде всего высоким страхом (Angst). Старики, у которых старость не удалась, старики-симулякры одержимы низким страхом, боязнью, (Furcht).

Три платоновские души в рассматриваемом нами аспекте могут быть спроецированы на возрастные периоды жизни. В юности естественным образом господствует чувственная душа, у зрелого человека, общественного деятеля, доминирует яростная душа. Когда человек вступает в возраст старости, создаются условия для того, чтобы на первое место вышла разумная душа. Если это случилось, и у человека начинает преобладать разумная душа. Это и есть настоящая, удавшаяся старость. Напротив, неудавшаяся старость являет собой такую трагедию личной судьбы, когда человек, вступая в возраст старости, тем не менее сохранил преобладание чувственной или яростной души. Кому не известны старики-сластены, старики- сладострастники и старики-честолюбцы, одержимые волей к власти?

Движение по возрастам представляет собой изменение, динамику идентификаций, дистанцирования и опредмечивания-распредмечивания. Конкретно это проявляется в модификации сферы желаний. Желания настоящего старика -- это желания разумной души. Они направлены за пределы своего тела, они растождествляются с телом старика. Старик, преодолевая наивную идентификацию со своим телом, выходит за рамки своего тела прежде всего через коммуникацию. Старик переходит от Я-идентификации к Мы-идентификации. Особая приветливость старика обусловлена тем, что он растождествляется со свом телом, уходит от своего тела в коммуникацию с Другими. В некоторых примитивных культурах тело старикабуквально переходит к молодым, поедаясь ими. Первый шаг к настоящей старости -- это выход за пределы своего тела и идентификация с телами ближних (детей, внуков, учеников). Радости их тела, радости ихмолодой чувственной души -- это главные радости старика. В этом конкретный смысл любви настоящего старика к детям.

Конкретно такое растождествление со своим телом у старика осуществляется через практику аскезы. Собственно, аскеза это первый внешний признак настоящего старика.

Освобождаясь с помощью аскезы от непосредственной идентификации со своим телом, растождествляясь со своим телом, он идентифицируется не только с телами Других, но он идентифицируется и с артефактами культуры, а также и с вещами мира вообще. Искусство и культура готовят нас к достойной старости, учат нас выходить за рамки своего тела, идентифицироваться с телами Других, с телом своей нации, со всем человечеством, с биосферой, с Землей, со Вселенной [4] и, наконец, с Абсолютом. В этом глубинный смысл образования; оно представляет по сути дела подготовку к настоящей старости.

Символична фундаментальная предусмотрительность Марка Аврелия, который подбирал книги в молодом возрасте, чтобы читать их в старости. Культура как таковая, существующая не для обустроения материальных условий жизни, а как самоцель, -- особенно гуманитарная культура, (философия, литература, живопись и т.д.) необходимы именно для старости. Мы помним, как старый Дарвин горько сожалел, что, превратившись в машину для переработки позитивных фактов, недостаточно уделял внимания музыке, искусству. В результате, он на склоне лет должен был довольствоваться массовыми сентиментальными романами, внутреннюю пустоту которых он в глубине души не мог не чувствовать.

Старость это творческий возраст, не менее творческий, чем юность и зрелость, но творчество старика развертывается в особом модусе, а потому подчас не заметно так, как творчество юности. Творчество старика не акцентировано на новизне, оно акцентировано на значимости [5]. Старик -- не инициатор нового, но он хранитель значимого, он хранитель культуры, ее «упорядочиватель» и систематизатор. Без его охранительной и систематизаторской работы само новое было бы невозможно. Вне системы, вне рамки значимого новое представало бы как просто хаос, случайные отклонения от существующего. Поэтому упорядочивающая культурная деятельность старика есть необходимое условие возможности новаций молодых.

Систематизация и упорядоченность сигнифицированного, фиксированного слова возможна в вещах. У старика особые отношения с вещами. Он выходит из своего пока еще живого тела в мертвую жизнь вещей. Опредмечивание в вещах -- фундаментальная процедура старости. Артефакты изымают бытие из времени, представляя собой способ достижения бессмертия.

В связи с нацеленностью на вещи особая роль в деятельности старика отведена истории. Если думающему, духовно и душевно активному молодому человеку свойственно вести дневник своей жизни, выплескивая в культурные формы фиксированного слова фонтан эмоций и переживаний, то старик пишетмемуары. Мемуары это сама непосредственная история -- это, прежде всего, история своего тела, души и духа, рассказ о своей жизни как о целом, мемуары, воспоминания. Сигнифицированными воспоминаниями дается цельность восприятия мира. В этом смысле настоящий старик не только может, но и должен помнить; он, не только может, но и должен писать воспоминания. Мемуары -- это сама основа культуры, историографии, -- ее нулевой пласт, опредмеченная память. Растождествляясь со своим телом и идентифицируясь с телами Других, старик пишет не только мемуары, но и историю вообще. В этом смысле старик -- это историк по определению.

Органическая склонность старика к истории связана с тем, что он видит себя в контексте целого. Молодого человека господствующая чувственная душа соблазняет на ситуационное поведение. Настоящий старик ведет себя не ситуационно, не в рамках непосредственных ретенции и протенции [6], он ведет себя, имея в виду контекст всей своей жизни. Каждый свой поступок он соотносит со всей своей прожитой жизнью, которая к тому же раскрывается с позиций целого (Вселенной), как его подлинной жизни. И целое (Вселенная, Абсолют) действительно оказывается его жизнью в результате его духовной работы.

Настоящая старость таким образом -- это видение своей жизни как целого, которое, в свою очередь, включено в контекст всеобщего, в контекст предельных оснований бытия. У молодости не может быть такого видения, т.к. целое жизни молодого человека не сложилось, жизнь еще не случилась. Конечно, возможна интуиция своего будущего молодым человеком, но эта интуиция всегда относится только к сфере возможности, но не действительности. Ведь жизнь молодого человека может сложиться (случиться) по-разному, и никто не может сказать, как она сложится в действительности. Случайность, в мягких лапах которой находится молодой человек, онтологична. Она ведь вовсе не есть «непознанная необходимость». Старик, в жизни которого уже все случилось, освобождается от онтологической случайности, он оказывается на стороне необходимости, и необходимость оказывается на его стороне.

Специфический, сохраняющий и систематизирующий характер творчества старика накладывает печать на бытийствование его авторства. Авторствование есть соблазн молодости, это проявление молодого Angst, высокого страха молодости не оставить по себе следа, -- высокого страха ничего не совершить. Старик любит свои произведения, которые он оставит после себя и вместо себя, но он не придает особого значения своему авторству. Настоящий старик любит культуру в себе, а не себя в культуре. В связи с этим творчество старика отягощено заботой об авторствовании лишь в той мере, в какой старик несетответственность за свое произведение.

Если настоящая старость представляет собой сбалансированность желаний и возможностей, то неудавшаяся старость являет собой их трагический конфликт. Жалкая роль многих современных стариков определена не тем, что правительство «не обеспечивает» их «достойной» пенсией, медицинским обслуживанием, и т.д. Обеспечить их всем этим так же невозможно, как наполнить бочку Данаид. Жалкая роль определена тем, что они спровоцированы «ценностями» новоевропейской цивилизации и поддались на эту провокацию. В этих провокационных «ценностях» главное -- чувственные удовольствия, брызжущий во все стороны избыток физических сил, успех, богатство, и т.д. Этот набор ориентиров и для молодого опасен и разрушителен, а для старика в духовном плане он просто гибелен. Настоящий старик сопротивляется этой провокации, помня о подлинной ценности равновесия и спокойствия. Он не требует невозможного от медицины, он не требует большой пенсии от государства, постоянно находящегося в «сложном положении». Он озабочен не тем, чтобы получить («причитающееся, заработанное»), а тем, чтобы отдать, чтобы быть по возможности нужным. Специфика желаний настоящего старика именно в том, чтобы, как это и свойственно разумной душе, -- отдавать, а не брать.

Старик-симулякр захвачен жесткой, мертвой идентифицированностью со своим телом. Его трагедия в том, что высшим несчастьем представляется ему его индивидуальная смерть. Настоящий старик не боится смерти своего тела, поскольку дух его уже вышел за его пределы, -- поскольку он уже свободен в своей идентификации. Старость в этом смысле уже здесь и теперь есть «жизнь после жизни», или -- подлинно духовная жизнь. Высокий страх настоящего старика лишь в том, что он не может достаточно гибко и радикально растождествиться со своим телом.

Из всего сказанного ясно, что именно старик это и есть человек как таковой, в себе и для себя человек. Юность и даже зрелость -- это всего лишь подготовка к старости. Старость в явлении это нисходящее движение человеческой жизни, но по сути своей есть восходящее движение к мистическому отождествлению с мировым целым, с Абсолютом, с Богом.

Две мудрости

Говоря о старости, мы неизбежно мыслим оппозицией старость -- детство как двух пограничных состояний, вмещающих в себя процесс перехода из одного состояния в другое, именуемое жизнью. Жизнь, по существу, есть снятие этой оппозиции, объединение ее в нечто единое и неразрывное, с одной стороны, и одновременно утверждение ее в качестве противопоставления начала и окончания этого процесса, ее старта и финиша. Возникновение этой оппозиции непрерывно снимается ею же самой в процессе утверждения.

Кульминацией осознания этого процесса можно считать представление о старике (мудреце) -- младенце, являющимся общим местом, практически, всех культур мира, начиная с «Дао дэ цзин», в котором это словосочетание используется буквально (см. перевод последний по времени Е. Торчинова), до утверждений в фольклоре, что «устами младенца говорит истина», или, что подлинная мудрость заключается в возвращении в детское мироотношение к миру. «Подлинность» детского миропознавания во многих философских построениях вольно или невольно отождествлялась с высшим проявлением мудрости. По крайней мере в качестве выстраивания отношений с внешним (в том числе и природным) миром и обретения внутреннего равновесия в самом себе в ходе формирования их. И когда в сказках старики волею чудесного случая превращались в младенцев, то авторы не совершали при этом слишком насильственных трансформаций с героями этих трансформаций, ибо «мудрость младенца» и «мудрость старика» -- эти два граничных состояний души и разума -- были, по сути, одним и тем же, не нуждаясь в каком -- то кардинальном изменении. Изменялась лишь телесная оболочка вместилища этой мудрости при неизменности сущностной ее составляющей.

Но пограничность старости и детства носит, хотя и дополняющий друг друга характер, но с существенным различием генезиса их формирования. Для детства «мудрость» является мудростью непосредственного восприятия окружающего мира, радостью его «понимания», в первую очередь, в виде некой образной целостности его существования, включающего в этот мир и самого ребенка в качестве неотделимой составляющей. Ребенок живет в режиме «вбирания», «впитывания», «поглощения» образности мира в одновременности многомерности его бытия. Проблема дифференциации им еще не осознается во всей ее драматичности и неизбежности, хотя первые позывы к ее проявлению в виде попыток выделения своего «Я» из целостности мира и противопоставлению к нему спорадически прорываются в его сознание. Но исходная нерасчленность сознания (его «неразвитость», а не интегративность, как это иногда представляют, подменяя одно состояние принципиально иным) пока препятствует развитию разделенности, при котором, как считают некоторые, и наступает утрата исходности состояния «детской мудрости». Собственно, развитие дифференциации означает переход к мышлению взрослого человека. Утрата целостности мышления является ценой этого перехода. Вся дальнейшая жизнь человека является, во многом, стремлением восстановить эту целостность тем или иным способом. Но как показывает опыт человечества, восстановление состояния «мудрости детства» в непосредственности ее существовании является утопической иллюзией. Возможно лишь, разве что ее имитация в виде патологии.

Но тот же опыт дает нам возможность придти к состоянию мудрости иного качества -- «мудрости старости», мудрости завершения развития человеческого мышления, этапа познания мира в его выделенности дифференциальных проявлений отдельных сторон существования и перехода к этапу осмысления этих отдельных проявлений в их взаимодополняющей целостности. В этом, уже без кавычек, процессе формировании интегративной модели мира очевидным образом преобладает инструментализм конструирования мира, его составление из совокупности аналитических компонент и потому она не может считаться подлинно целостностной. И лишь по завершении этого этапа, когда дополнительные подпорки, леса и связи, использованные при создании модели, отброшены и ушли как несущественные из мыслимого образа ее в сознании, когда образ этой модели «пережит», по выражению Л. Витгенштейна,, то именно тогда она обретает необратимое качество целостности уже не восприятия, но «понимания» мира. Именно по достижении этого этапа мышления, на наш взгляд, можно говорить о наступлении «мудрости старости». При этом качество созданной модели, ее полнота и адекватность состояния, не играют существенной роли. Важен сам факт ее существования и признания в качестве таковой. Этому способствуют и особенности возрастных изменений психики: с возрастом уменьшаются способность к кратковременному и механическому запоминанию при сохранении полноценности понятийного и образного мышления. Очевидно, что сроки наступления этого этапа не только физиологическими и возрастными причинами, но и уровнем развития и скоростью эволюции мышления в каждом конкретном человеке. В этом смысле, как «мудрость детства», так и «мудрость старости», вневременны, так и внесоциальны. Но общество должно предоставить возможность осуществления их.

Отметим, что интенциональность «мудрости старости» противоположна детской мудрости. Если для второй активным формирующим фактором является внешний мир, с ориентацией на внутреннее сознание ребенка, то к концу жизни сформированная внутри сознания модель мира («жизненный мир») трансформирует внешний мир, приводя его в соответствие с внутренним. Если в детстве внутренний и внешний мир гармонизируются импульсами «извне», то в старости эта гармония достигается соответствующим «видением» внешнего мира «изнутри». В сущности, она существует только «внутри», из внешнего мира выбирается лишь то, что ей соответствует.

Именно структурное соответствие «мудрости детства» и «мудрости старости», заключающееся, во-первых, в существовании целостных картин мира, хотя и существенно различных по происхождению, но встречающихся «здесь-и-сейчас» в момент встречи старика и ребенка, а также их взаимодополняющая интенциальность, и обуславливает, на наш взгляд, возможность как их отождествления, так и однонаправленность их развития во времени: у ребенка «картина мира» в его представлении не имеет прошлого, она вся и навсегда в настоящем и лишь потенциально ориентирована в будущее, т.к. для ребенка, вообще говоря, будущего не существует (оно появляется в юности -- собственно момент осознания возможности будущего можно рассматривать как симптом перехода на этап становления юности). Для старости, напротив, «картина мира» выросла из прошлого, но, явным образом, она не имеет будущего, ибо оно, если и есть, то непродолжительно и конечно осознанием смерти. И лишь последовательное во времени соединение мудрости детства и старости позволяет воссоздать единую преемственность поколений: направленность мудрости прошлого опыта старости через смертный предел к сознанию детского разума, воспринимающего ее в качестве готового опыта познания внешнего мира.

Смерть здесь играет уже не роль барьера, но указателя направленности движения этого опыта. Он соединяет, в полном соответствии с народными представлениями о тождестве рождения-смерти, уходящую мудрость старости с нарождающейся мудростью детства. Король умер, да здравствует король!

Еще раз отметим, что речь идет о совпадении гомоморфных типов мудрости интегративного уровня, и в этом случае можно говорить об отсутствии психологической напряженности при контактах носителей этих мудростей. Житейских опыт вполне подтверждает их совместимость: проблемы установления понимания между поколениями «дедов» и «внуков» не существует.

Но проблемы возникают по мере взросления внуков. Как уже говорилось, по мере их умственного развития, мышления внуков все более приобретает дифференцирующий взгляд на мир, в то время как деды сохраняют неизменность своего выстраданного интегративного мира, отстаивая его с настойчивостью обреченного, понимающего, что эта обретенная им мудрость есть все достояние его жизни, ее итог, и иного уже не дано. Если юность уже обрела предчувствие будущего, а взрослость его осуществляет, то старость при взаимодействии с ними чувствует себя теряющей свое прошлое. Их (дедов) настоящее, тем самым, не имея перспективы будущего и потеряв значимость прошлого, существует как бы вне времени, не нужное ни ми самим, ни окружающим. И развитие на Западе домов престарелых, по существу, есть реакция общества на возникшую вневременность стариков. Так сказать, общественный инструментализм решения проблемы в форме резерваций. В древности эту проблему, как нетрудно вспомнить, решали более радикальным способом, в том числе и умерщвлением стариков голодной смертью. Рецидивы этих обычаев в России, заметим, можно было наблюдать еще в конце XIX века. В наш гуманный век мы их (стариков) просто изолируем, хотя и с возможным комфортом.

Созданием и завершением интегративной картины мира человек обеспечивает себе как бы завершающую комфортную нишу существования, в которой он чувствует себя обезопасенным по отношению любым внешним воздействиям. В ней он обретает то чувство «своей среды», которое можно сопоставить с психологической точки зрения с принадлежностью животного к «своей» экологичской нише. Разрушение этой «картины мира» приводит к сомнению в итогах достигнутой мудрости и имеет, как правило, негативные последствия для психологического состояния ее обладателя. Возрастная утрата адаптивных возможностей относительное увеличение доли эмоциональности усугубляет эти проявления и приводит в вяло проявляющейся фрустрации, социальной и жизненной апатии . В этом смысле, создание возрастных ниш существования (тех же домов престарелых) является терапевтическим средством для поддержания иллюзорного мира «мудрости старости».

Заметим, что состояния мудрости имеют вполне ясно обозначаемое время окончания: старость завершает неизбежная смерть, интегративность мудрости детства довольно интенсивно распадается на систему аналитических представлений о мире. В том и другом случае эти периоды заканчиваются распадом. Но в случае детства имеется смутная перспектива обретения новой мудрости, хотя желанность этого представляется весьма неопределенной. По Фрейду, все во вселенной стремится к распаду, исчезновению (инстинкт смерти) и жизнь (инстинкт жизни) как способ организации, объединения, есть лишь краткий момент, в котором человек одерживает победу над процессом распада. Но даже в этот краткий момент его увлекает за собой инстинкт смерти. Распад целостности «мудрости детства» и является своеобразным отражением проявления этого процесса дезинтеграции, но ушедший в чисто психологическую сферу человеческого бытия с тем, чтобы при приближении к смерти обресть физиологическое воплощение. Но перед эти природа как бы дает краткое мгновение эйфорического созерцания целостности мира в форме «мудрости старости» и иллюзию ее потенциальной вечности при взаимодействии с «мудростью детства». Но это лишь две краткие вспышки, отмечающие начало и финиш человеческого существования как индивидуальности в бесконечном потоке поколений.

Как возможно обаяние старости

Ничто в жизни так не воодушевляет как то, что в тебя стреляли и промахнулись.

У. Черчилль

Существует, особенно в пору детства и юности, естественное чувство неприятия старости. Мне вспоминается один случай, рассказанный директором спортивной школы (А.Г. Дворянских). Тренер набрал в команду юных футболистов десять семилетних мальчишек, а одиннадцатого взял девяти лет. Как-то раз семилетние разговаривали между собой: «…стоит с нами в одном ряду (это про мальчика девяти лет), а у самого-то лицо старое-старое…». Вот так, «со свиным рылом да в калашный ряд». В эпоху древнегреческой калакагатии старым тоже лучше было не стоять в одном ряду с теми, у кого молодое лицо и тело: Старость, наряду с Болезнью и Трудом составляет свиту бога смерти Танатоса, поэтому старый -- живой символ Смерти. Из этого мифа следуют вполне практические выводы. Во-первых, стариков лучше избегать в делах и общении; во-вторых, каждый должен как можно дольше отдалять от себя старость, то есть молодиться разными способами. В фольклорной традиции имеют место подбадривающие поговорки: «в сорок пять -- баба ягодка опять», -- или, как говорят французы, «до сорока пяти лет женщина только подросток». Однако, есть поговорки и урезонивающие: «старую собаку не батькой звать». Хорошую услугу для тех, кто не желает расставаться с молодостью, оказывает биохронология, в рамках которой существуют строго научные методики определения биологического возраста, который почти никогда не совпадает с календарным. Есть люди, которые в шестьдесят лет имеют биологический возраст сорокалетних, точно так же можно в сорок лет быть шестидесятилетним. Однако я веду речь не о возрасте (в возрасте все относительно), а о старости, о той старости, когда глаза плохо видят и уши плохо слышат, когда нечем жевать, а склероз ставит в смешное положение, когда лицо лучше не разглядывать, а тело следует прятать в костюм (свободного покроя).

Впрочем, жизнь иногда приводит поучительные примеры приятия старости. В Западной Сибири, в местах освоения газовых и нефтяных месторождений, построили молодые города. На заработки съехалась молодежь со всей страны, начинали с нулевого цикла. Когда города построили, оказалось, что население насчитывает только два поколения: дети и взрослые, -- и нет стариков. В результате молодые города стали испытывать странные проблемы с образованием и воспитанием. Были проблемы бытового характера, например, некому сидеть с малыми детьми или больными. Но были проблемы и более сложного характера, например, недостаток семейного уюта, атмосфера общежития или интерната в собственной квартире, неопределенность дистанции между родителями и детьми. Поколение стариков, как оказалось, необходимо для целостности человека. Что именно старшее поколение вносит в формирование чувства целостности человека -- трудно сказать, но, во всяком случае, без самого старшего поколения два другие поколения испытывают нечто вроде нравственного авитаминоза. Поэтому поводу есть русская поговорка: «Когда есть старики, убил бы, когда нет стариков -- купил бы».

Для того, чтобы осознать феномен старости, полезно вспомнить историю открытия феномена детства. Если, например, посмотреть на картины старых мастеров, то нетрудно заметить неприятный образ изображаемых «младенцев». Дети на полотнах старых мастеров выглядят маленькими взрослыми, взрослыми-уродцами. Объясняется это не плохой техникой рисунка или живописи, а общим мировоззрением эпохи, в которой не было места миру детства. В эпоху средних веков, затем в эпоху Возрождения дети рассматривались как недозрелые взрослые, недозрелые в физическом, умственном, дисциплинарном и моральном отношениях. Если смотреть на ребенка, а при этом видеть взрослого, то картина получится ужасная: неправильные пропорции тела, придурковатая мимика, идиотическое выражение глаз. Когда художник искусственно исправлял «уродливую натуру» ребенка, получался маленький взрослый у груди кормилицы.

Впервые «детство» как особый мир чувств, мыслей, телодвижений и поведения, совершенно несводимый к миру взрослых, открыл Жан-Жак Руссо. Пожалуй, это было самое крупное открытие в антропологии за прошедшую тысячу лет. Руссо первым заявил, что не надо смотреть на ребенка как на маленького взрослого, ребенок -- другой, иной, своеобразный; ребенок -- это особая часть человечества со своей собственной «культурой», со своим «временем». Лишь позднее медики обнаружили у детей особенности физиологии и анатомии, особенности метаболизма и психики, -- и на этом основании появилась необходимость выделения «педиатрии» в отдельную науку.

В ХХ веке в особую науку выделяется «гериатрия». Между тем в философской антропологии до сих пор «не открыта» старость как необходимый субстрат целокупного человечества. Старость до сих пор понимается как возраст, как физически ущербное продолжение периода взрослости. Между тем, старик не есть только взрослый: он иной, другой, со своей культурой и своим временем. И в этой инаковости есть новый мир, недоступный младшим поколениям, есть новая культурная реальность, в которой много оригинального: жизнь, эстетика и этика, особый стиль поведения, особые ценности. И если философская антропология откроет этот геронтический мир, то старик перестанет быть «уродливым взрослым», каким в свое время выглядел и младенец. Сейчас нетрудно восхищаться обаянием детства (в его оппозиции миру взрослых), но не меньшим обаянием обладает и старость, если мы поймем ее отдельно от делового и прагматичного мира взрослых.

Взрослые смотрят наружу, у них «наружная» жизнь. Мужчины смотрят на женщин, женщины -- на мужчин. Обаяние взрослых заключено в их силе и действенности. На портрете взрослый может «смотреть в себя» -- демонстрируя, тем не менее, ту же силу и действенность. Иначе старик: старики смотрят «внутрь себя», а вовсе не «в себя», и, глядя вовнутрь, старики видят других. Взрослые всматриваются в других, а видят себя. Во взгляде детей нет «других» и нет «себя», но есть всегда «мы вместе»: даже если вместе нечего делать. И взгляд ребенка устроен так же: я -- и ты, мы -- вместе. «Мы -- в-месте, но никто не знает в каком», -- пел В. Цой. У взрослого есть «я», а «ты» -- в лучшем случае подобие моего «я». У старика вновь появляется «мы вместе», но в смысле «пока… мы вместе». И в этом «пока» заключается иное видение времени, иной его отсчет. Наступит день, и «мы -- вместе» станет невозможным, останется «я -- или ты». Детское «мы -- вместе» и стариковское «мы -- пока вместе» музыкально окрашены, в них слышны зов и призывание, плясовая и полонез. У взрослых другая музыка: лирика и марши.

Если бы мы задались целью осветить своеобразие старости в ее антропологическом звучании, то сделать это возможно только путем размежевания взрослости и старости: старость не закат взрослости, но новая заря жизни. Из этнографии известно, что существовали особые ритуалы (инициации), разделявшие детство и взрослость. Человек умирал в одном качестве, чтобы родиться в другом, -- что сопровождалось изменением имени. Отголоски этого явления наблюдаются и со стариками: был Иван Иванович, а стал просто «Иваныч». «Иваныч» -- это уже посвящение в старики. Однако, в этом нет самопосвящения. Между тем, самопосвящение, инициация над собой должна иметь место, в противном случае человек не войдет в особый мир жизни, но войдет в окружение смерти. Роль такой «инициации» может сыграть, как отмечал в своем докладе К.С. Пигров, страх смерти, появляющийся у стариков. Я бы позволил себе не совсем согласиться с этим утверждением. В архаичных ритуалах инициации страх смерти действительно играл важную роль, но в этих ритуалах страх смерти адресовался молодежи и, кроме того, страх смерти не вырастал изнутри неофита, но вызывался извне силой коллектива. Для старика страх смерти выступает скорее аффектом, чем культурой, поэтому его недостаточно для инициации в старость.

Для перехода в мир старости (как в мир жизни, а не в мир смерти), существенное значение имеет переживание, известное под именем «меланхолия». Меланхолия сопровождается фобиями, пессимизмом, мыслями о самоубийстве, -- так что ее легко отождествить со страхом смерти. Но дело в том, что меланхолия -- это не аффект, а длительное и духовно деятельное состояние страдания. Не случайно многие шедевры искусства и науки обязаны своим происхождением меланхоликам. В меланхолии как душевном процессе возможны, как отмечал У. Джеймс, два пути развития: раздражение и крайний пессимизм. Последствия этих двух путей развития личности в меланхоличном состоянии диаметрально противоположны. Раздражение в меланхолии приводит к физической и нравственной патологии (умопомешательство, мизантропия, злонамеренность), а меланхоличный пессимизм в своей крайней степени способен на интересные трансформации. Одной из трансформаций подобного рода является, по мнению Джеймса, так называемое «обращение», то есть неуловимо быстрый переход в религиозное состояние. «Религиозное состояние» Джеймс трактует не с точки зрения конфессионального вероисповедания, а с точки зрения психологии настроения и переживания, в которых важное место занимают ощущения торжественности и серьезности жизни в их смысловой оппозиции легкомыслию и игре. Религиозное состояние не совместимо с мировосприятием смеющегося ребенка или «смеющегося физика», какими были Демокрит или Диоген. Еще у Аристотеля были все основания ставить трагедию выше комедии -- по силе нравственного воздействия. Драматургия трагедии приводит по окончанию пьесы к душевному-психическому очищению, «катарсису». «Обращение» в религиозное состояние, как отмечает Джеймс, совершается не без участия пессимистичной меланхолии. Между трагедией и катарсисом (Аристотель), с одной стороны, и меланхолией -- религиозным состоянием (Джеймс), можно, на мой взгляд провести определенную аналогию. Старческая меланхолия в свете этой аналогии может быть представленной в качестве разыгрываемой в душе трагедии под названием «моя жизнь -- мое горе». Если в меланхолическом переживании пожилого человека удерживается драматургия жанра трагедии, и трагедия меланхоличного пессимизма не будет затягиваться на всю оставшуюся жизнь, но пройдет весь путь страдания, то далее обязательно наступит состояние «катарсиса», просветления и благодати, которое и составляет главную ось мира старости. Старики, в душе которых меланхоличная трагедия или не имеет места (есть такие вечные оптимисты), или она не доходит до глубины своего финала, достигают лишь возраста старости, в котором они пребывают в качестве символов бога смерти Танатоса. Это его свита. И в этой свите не может быть обаятельных стариков, в ней больше раздражительных и злых.

Как возможно обаяние старости? Оно возможно, когда после прохождения «акмэ» человек не боится собственной меланхолии, когда мысль о самоубийстве остается предметом углубленных интимных раздумий, когда человек до конца исчерпывает меру собственного пессимизма. Нельзя войти в мир старости без страдания, которое дается спасительной меланхолией.

В «мире старости» не может быть раздражения и злости, по определению. У раздраженных и злых стариков своя судьба в наружном мире взрослых, которому они не соответствуют. У блаженных стариков наступает новая эра жизни. Они более не суетятся, хотя могут заниматься делом. Они серьезны, хотя любят шутить. Они творят добро, не привлекая к этому внимания. Их глаза не блестят, как у детей, и не «глядят» как у взрослых, но лучатся, когда старики одобряют, и сверкают, когда во взгляде появляется осуждение. Живые взгляды стариков -- славный витамин целостности человека в душе каждой личности. Молодым и взрослым нужны лучистые и сверкающие взгляды тех, кто пережил в душе трагедию меланхоличного пессимизма старости: в них особый свет, без которого часть жизни никогда не будет замечена во мраке инфантильного оптимизма.

В современном -- индустриальном и постиндустриальном -- обществе взрослые стареют, вечно молодясь. Но сокращение во времени «мира старости» ничуть не лучше сокращения «мира детства» за счет раннего взросления. Стремление «молодиться» связано не только с экономическими и социальными проблемами (поиск работы, сохранение рабочего места), но и с неумением стариться. Дети научаются быть взрослыми всю пору детства (которая при плохих успехах затягивается до появления внуков). Есть специальная наука -- педагогика, которая подготавливает ребенка к миру взрослых. Но никто не готовит взрослых к миру старости. И я вынужден заметить по этому поводу о необходимости «геронтогогии» -- науки о том, как вести себя в мире старости, а не просто в старческом возрасте. К старости надо готовить себя заранее и, может быть, всю жизнь. Экономически это требование давно стало нормой цивилизованного общества. Но готовить себя к старости вовсе не означает готовить себе обеспеченную старость -- на радость наследникам. У старости своя радость, не дионисийская, но аполлоническая (Ф. Ницше). Дионисовская свита сатиров и менад пляшет, свита Аполлона-мусагета танцует. Одни голосят песни с пьяным наслаждением, другие наслаждаются многоголосым исполнением. У одних -- оргиазм, у других -- исихазм. Это две культуры, равно востребованные человечеством, но не равным образом в разном возрасте. Молодежь может танцевать, искупая отсутствие хореографических навыков молодостью и страстью, но старикам лучше вообще не танцевать, если нет умения. Напротив, пожилая пара, искусно выполняющая фигуры танцевальных па, вызывает восхищение. В старости нельзя петь как попало или танцевать как получится. Жизнь в мире старости остается в той мере жизнью, в какой отсутствует фальшь пения, танцев, речей, рассуждений, жестов, телодвижений, -- то есть отсутствует фальшь культуры. В поведении молодежи фальшь культуры могут принять за ее временный недостаток, а в поведении стариков любая фальшь не останется незамеченной. Поэтому старикам нужны какие-то «курсы» словесности, вокала, хореографии, музыки, рисования, -- всего того, что в системе образования называется «дополнительным образованием». Интересно, что в любой этнической культуре всегда существуют такие формы искусства, которые доступны старикам любого возраста, причем в совершенном исполнении. Есть простые мелодии, простые, но изящные танцевальные движения, простые музыкальные приемы, которые достаточно знать, чтобы уметь. Простота народной культуры вытеснена из современной жизни детей и взрослых концертной направленностью культуры, не говоря уже о массовой культуре, производимой промышленным городом. Но ниша народной культуры, этнических культур остается свободной и востребованной, доступной «миру старости». Чтобы быть интересным в старости, чтобы продолжать жить в мире человеческих радостей, надо готовить себя заранее, надо учиться культуре, надо культивировать к старости аполлоническое начало жизни.

Старость как ресурс

Дедушка, бывало, говорил: «До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, все так тесно сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже не говорю -- несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки.

Ф. Кафка. Соседняя деревня

В «Саге об Эгиле» рассказывается, что доживший до древнего возраста викинг в последнюю ночь способен найти силу увезти все награбленное (нелегкая и для молодого ноша!) подальше от дома и закопать, а под утро вернуться и испустить дух. Другой пример: в своей «Трилогии» С. Беккет описывает невообразимые приключения (как духовные, так и физические) субъекта, которой с первых страниц же предстает практически трупом (опять же, в обоих измерениях). Наконец, Д. Линч в «Простой истории» эксплуатирует все тот же образ: насквозь больной старик садится на еле живую газонокосилку и преодолевает путь длиной в пол-Америки, чтобы помириться с братом-паралитиком. Можно было бы привести еще примеры, но и этих достаточно для того, чтобы подвергнуть критике ту модель старости, которая воспринимается как нечто «естественное» большинством из нас.

Начнем с простейшего различения. Очевидно, что, подобно всякому прочему феномену, феномен старости может быть интерпретирован двояко: эмпирически и трансцендентально. В первом случае речь пойдет об установлении определенной возрастной отметки, по достижении которой человек с точки зрения существующих в данное время и в данном месте норм и обычаев приписывается к разряду стариков. Во втором случае старость будет пониматься как с необходимостью последний возраст, совершенно независимо от того, какой это возраст с точки зрения тех или иных медико-биологических или социокультурных критериев. Очевидно также, что проблема состоит не столько в фиксировании подобного различия, сколько в умении и готовности иметь дело с теми последствиями, которые из него вытекают.

Первое, что приходится констатировать: социальная функция врачей -- отнимать у людей старость. Современная медицина имеет дело лишь с эмпирической старостью, но для нее это не тип, а единственно реальная старость. Непременным атрибутом так истолкованной старости является болезненность, с которой надо непременно бороться; смысл этой борьбы -- всяческое продление жизни, толкуемой, таким образом, как некий априори самоценный остаток времени. Медицина исходит из привязанности к этому остатку (как психической и культурной «нормы») и именно поэтому всегда наготове привязывать к нему. При этом, как показал Бодрийяр, современная культура не признает за старостью никакого собственного смысла -- ей на долю выпадает только символизировать абстрактную жизнь, взятую в аспекте ее непрерывного воспроизводства; стариков «больше не эксплуатируют -- им дают жить непосредственно за счет общества, их принуждают жить, так как они являют собой живой пример накопления (а не прожигания) жизни» [1].

Что до другой старости, то на ее долю в этой модели как раз ничего не остается: одаривая эмпирической старостью, неминуемо лишают старости трансцендентальной.

Сущность последней реализуема единственно в экзистенциальном плане -- там, где у субъекта всегда есть возможность выбрать свою старость (тогда «естественная» старость, легитимированная социумом, будет лишь одним из возможных сценариев). Старость эмпирическая («повседневная», «общепринятая») здесь может быть сведена к максиме: «Что-то всегда осталось» -- отметим, что предельная абстракция («что-то») здесь сочетается с явной бессмыслицей (вечно длящееся «осталось»). Что именно всегда остается? -- единственно общие места, контекст общезначимости, нормы здравого смысла. «Уродливое тело Сократа, сухощавое и якобы склонное к онанизму тело Канта, инфицированное и страдающее тело Ницше, задыхающееся и стремящееся к самоизоляции тело Пруста, возбужденное кокаином и все тем же онанизмом тело молодого Фрейда и его же старое тело, не испытывающее более никаких приятных ощущений, -- эти «тела» есть связки инсинуаций и грез. Эти фантомы принадлежат культуре, они давно стали «общими местами», а общие места и охраняются сообща [курсив мой -- А.П.]» [2]. -- Фрагмент, образно иллюстрирующий навязчивую взаимосвязь мудрости и болезни, то вступающих в яростное противоборство друг с другом, то -- гармонично дополняющих друг друга, но во всяком случае сочетание этих «классических» атрибутов старости призваны формировать социально приемлемую идентичность старика (например: «мудрость» преподносится как обетование чего-то, ради чего стоит выносить боль -- и вот уже сами болячки начинают восприниматься как цена, а то и залог этого «обретения»).

Между тем, трансцендентальное истолкование старости означает превращение ее из чего-то сугубо внешне необходимого в нечто, данное единственно в аспекте внутренней свободы: если старость -- это последний возраст, то она может существовать единственно в силу собственного решения субъекта. Вопреки обыденным представлениям, подобная старость означает прежде всего предельную интенсификацию жизни. Не «мне еще что-то осталось», но, напротив -- «то, что я, наконец-то, могу». Здесь уместно вспомнить осуществленную в «Бытии и времени» трактовку феномена решимости в связи с необходимостью понять, как возможна целость присутствия, если иметь в виду ее исходную лишенность какого-либо «алиби в бытии». Решимость, по Хайдеггеру -- это такой способ отношения к фактичности бытия-в-мире, в результате которого наличные обстоятельства, в ситуации которых пребывает Dasein, обретают облик дара, преподносимого им (в силу и одновременно вопреки своей «заброшенности») самому себе [3]. Иначе говоря, решиться -- значит овладеть ситуацией, воспринять ее как отныне свою судьбу, стать ее поборником.

Такой подход (волюнтаристский, как сказали бы раньше) не означает, что привычные атрибуты старости не должны приниматься в расчет. Как раз наоборот -- они впервые берутся в своей позитивной значимости, переставая быть симптомами абстрактной беды и становясь источниками конкретной помощи в деле поиска аутентичности своего бытия. Болезнь и немощь суть события, образующие определенный горизонт мировидения, когда все мирское (вещи, люди, события, обстоятельства, ценности и т.п.) становится соизмеримым с целостной субъективностью как той единственной силой, которая способна усмотреть и реализовать смысл бытия-в-мире. И если смерть является конкретным указанием на необходимость решения, то «старческий маразм», «впадение в детство» и т.п. должны быть поняты как напоминания о том, что и всей жизни, если относиться к ней как к «моему» отрезку «имперсонального» времени, может не хватить для того, чтобы вместить в себя «мгновение ока», потребное для «решения».

Вот почему вопрос «сколько мне еще суждено?» сменяется вопросом «на что меня может хватить?». И тогда старость -- это особый подход к экономии бытия, где каждая частица рассматривается в качестве специфической ценности не потому, что этих частиц мало и их нужно беречь, но потому, что их ровностолько-то и они именно таковы, каковы они суть; только из такой установки может последовать решительная полнота самореализации [4]. От двойной бухгалтерии, ведомой надеждой сэкономить на бытии (как будто оно чье-то, а не мое) -- к решительной эквивалентности во взаимоотношениях с «фактами» мира: факты, конечно, упрямая вещь, но, все же, не самая упрямая. Что с наибольшей отчетливостью сформулировал Ницше: «Задача не в том, чтобы победить вообще сопротивление, но преодолеть такое сопротивление, на которое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, -- равногопротивника…» [5].

И еще один пример в заключение. В своем рассказе «Секретная интеграция» Т. Пинчон повествует о жизни американских подростков, придающихся вроде бы обычным для их возраста забавам (например, подбрасывание натрия в школьные унитазы); то, что в их «деятельности» много от подражания взрослым, казалось бы, лишь подчеркивает само существо детского начала; писатель до самого финала выдерживает том-сойеровский дух, пока все не разрешается самым неожиданным образом: одна из «выходок» превзошла по способности аккумулировать в себе не по годам методичное критическое восприятие окружающего мира даже засорение водозаборника местной бумажной фабрики, осуществленное одним из героев. Теперь перед читателем в совершенно ином свете начинает представать смысл некоторых деталей, которые до того приходилось списывать на знаменитый «черный юмор» Пинчона -- например, то, что один из героев «в возрасте восьми лет всерьез пристрастился к ежевечернему питью пива, а в девять лет ударился в религию, дал зарок не пить и вступил в Общество Анонимных Алкоголиков» [6]. Элементы подражания взрослым умело маскировали тот факт, что на деле речь шла отнюдь не о детстве: все ресурсы своей жизни эта «детвора» мобилизовала для того, чтобы, оставаясь внутри этого мира, если не опровергнуть, то хотя бы уличить саму суть его существования (а не совершить ту или иную «шалость», даже если таковая имеет последствия самого серьезного поступка). Дело не в том, что в «подслушанном» расизме своих родителей дети расслышали нечто плохое или таинственное (это как раз было бы нормальной детской реакцией), но то, что таковой был воспринят ими как закономерный, «системный» эффект самого мирового устройства, как последняя недостающая деталь для окончательной идентификации сути окружающей действительности. Не нечто отвратительное, наряду с хорошим и добрым, присутствует в этом мире, но отвратительность самого мира дает о себе знать даже в вещах, на первый взгляд, чистых и светлых (кстати, таковы же были ощущения Лоры Палмер из «Твин Пикса»). «Внутренняя хунта», в которой состоят герои Пинчона -- это коллективная психосома в состоянии стабильной старости, т.е. жизни, вынесшейокончательный приговор этому миру. Ведь один из ее активнейших участников, негритенок Карл, «выдуманный» (воображаемый? представляемый? рожденный?) остальными членами, сумел восполнить обыкновенно пустующее место сущности бытия: изначальное знание того, что он -- только выдумка, позволяет «поставить этой планете ноль», по выражению Ренаты Литвиновой.