Эффект абсурда в политическом дискурсе (на примере межнациональной коммуникации)

Размещено на http://www.allbest.ru/

ЭФФЕКТ АБСУРДА В ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ (НА ПРИМЕРЕ МЕЖНАЦИОНАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ)

Михальков Глеб Михайлович

Абсурд - один из настолько сложных и многообразных феноменов, что характеристика его аномальности создает парадоксы уже на уровне его философского определения («Попытка дать категориальное определение абсурда невыполнима и сама по себе абсурдна, поскольку абсурд не улавливается в сети ни здравого смысла, ни понятий рассудка, ни идей разума» [11, с. 21]), а сфера проявлений не знает границ.

Если ограничиться «позицией обывателя», то абсурд в политике (внутренней) связан с разрушительным для общественной коммуникации «недопониманием» гражданами рационального смысла того или иного действия властей (рокировки с зимним/летним временем, многолетние коллизии с ЕГЭ и реформой образования в целом и т.д.), что приводит к появлению «объяснительных схем, распространяющихся в основном в форме слухов, от подозрения в некомпетентности руководства и алчности элит до сложных конспиратологических моделей» [7, с. 39]. Когда же мы от повседневности переходим к политическому дискурсу (ПД), то ситуация усложняется. В интерпретации отечественного философа социальный абсурд есть «иррациональный код» власти: «…эти призывы диссонантны. Нельзя, например, без изощренных самоувещеваний любить родину и прятать деньги в заграничных оффшорах. Добиваться власти и сохранять стерильную политическую девственность. Бороться с коррупцией и не трогать в этом случае самых близких, сановных назначенцев» [4, с. 9].

ПД в широком смысле - это «совокупность дискурсивных практик, идентифицирующих участников политического дискурса как таковых или формирующих конкретную тематику политической коммуникации» [1, с. 245-246]. При широком подходе языковой материал разнообразен: заявления политиков, политических обозревателей и комментаторов, публикации в СМИ и специализированных изданиях, массовая политическая коммуникация как детерминированное выражение позиций «коллективных субъектов» общественного сознания. Отличительной особенностью ПД является специфика дискурсивных эпистемических трансформаций (т.е. изменений эпистемических сущностей (знание, мнение, вера, факт) и процедур (верификация, истинностная оценка и т.п.)). Прежде всего нужно учитывать, что ПД, как правило, «представляет собой диалог неравноправных в эпистемическом отношений мнений, так как строится как явное или скрытое диалогическое противопоставление “своей” (т.е. правильной) и “чужой” (т.е. ошибочной) точек зрения…» [6]. Он не сводится в рамках дискурсивных практик к реальным речевым ситуациям, но, как и любой дискурс, согласно классическому определению М. Фуко («совокупность высказываний, подчиняющихся одной и той же системе формирования») [14, с. 210], обусловливает их, характеризуясь прежде всего оценочностью, агрессивностью и эффективностью: далеко не всегда здесь прибегают к «логически связным аргументам» [5, с. 221]; часто важнее такие характеристики, как агональность (наличие борьбы сторон) и театральность (борьбе нужен зритель) с целым набором приемов (анализ-минус и анализ-плюс, обвинение, обличение, оскорбление, самооправдание и пр.).

Важная особенность присутствия абсурдного в сегодняшнем ПД, усложняющая процедуры анализа и моделирования, - это открытая и программная тематизация абсурда в агональном противостоянии. Уже не эффект абсурда, но целая программа абсурдизации реальности, создающая образ злобного врага, приписывается политическим оппонентам, является ударной составляющей политических инвектив. Отметим, что мы здесь не выносим оценок политико-идеологического характера, не определяем степень правоты спорящих: нередко в случае серьезного политического спора сталкиваются не «правда» с «неправдой», а две, часто взаимоисключающие «правды», два мировоззрения, два «пакета» несовпадающих «интересов» - почему и возникает реальная политика, издавна представляющая собой хитрое искусство компромисса и диалога, в котором сила (военная, политическая, финансовая и пр.) - козырный аргумент, дубинка за пазухой. Собственно говоря, и сам взгляд на политику агонален: например, «восточная» хитрость и недоверие - или «западный» цивилизованный диалог с презумпцией доверия к партнеру? Агональность легко переносится и на формулировку: а кто удостоверил, что «западный» диалог равноправен и честен, если сама дихотомия является порождением «западного» сознания, позиционирующего себя как «цивилизованное» (идея превосходства), «гуманистическое», «правовое» и т.п.? Подразумевается оппозиция традиционной политике силы и хитрости - однако есть разница между идеальной общественно-политической моделью и реальной практикой, и пока «общечеловеческие», гуманитарные действия соседствуют с безжалостной борьбой за ресурсы, бомбежками, «двойными стандартами», равноправный диалог находится под подозрением. ПД всегда продуцируется и реализуется в чьих-либо интересах, но это часто является фигурой умолчания, что и приводит, в частности, к тематизации абсурда как обвинения, бросаемого в лицо оппоненту (такова, например, важнейшая составляющая современного «диалога» России и ведущих стран Запада).

Прекрасной иллюстрацией агональности и абсурдности ПД является межнациональная коммуникация, в рамках которой собственно политическая позиция имеет огромный детерминирующий бэкграунд, поскольку является манифестацией глубинных исторических и социокультурных процессов и противоречий. Ведущими детерминантами здесь часто являются неосознаваемые или плохо осознаваемые установки, означающие направленную готовность субъекта к восприятию будущих событий и лежащие в основе целесообразной избирательной активности человека. Установка социально психична (вырабатывается при контакте личности со средой на основе мотивационных и ситуационных факторов), способна к генерализации (распространению на схожие ситуации) и иррадиации (повторению в разных модальностях) [13]. С современной точки зрения, личность никак не сводится к установкам - но на уровне массового сознания (и «коллективного поведения» [2]) часто проявляются именно установки. Его неотъемлемым компонентом являются стереотипы, аккумулирующие стандартизованный (истинно или ложно - здесь несущественно) коллективный опыт, внушенный индивиду в процессе обучения, общения, пропаганды, и превращающиеся в установки целых социальных групп, регулирующих их социальное поведение. Этническая группа любого уровня обладает групповым самосознанием, фиксирующим специфические черты (реальные или воображаемые) как ее самой, так и тех групп, с которыми возможно ее сопоставление. За примерами далеко ходить не надо: многие из нас при первом упоминании в разговоре (при отсутствии другого бэкграунда, например, опыта личного общения с представителями упомянутой группы) какой-либо нации ассоциативно уже связывают ее с определенными чертами, причем набор черт может быть вполне алогичен (предприимчивые и успешные, но «тупые» американцы; «братские», но какие-то одновременно буйные и жадные украинцы; импульсивно-театральные, общительные, но непостоянные грузины; всегда держащие камень за пазухой коварные поляки; мы сами, пьяницы и разгильдяи, но, конечно же, от широты и доброты душевной, и т.п.). Разумеется, эти ассоциации имеют фоновый характер, но в рамках «наступательного» ПД такой социопсихологический фундамент чрезвычайно удобен - естественный для обывателя, он будет прекрасным самооправданием для интеллектуала.

Одной из важнейших целей формирования и поддержания этно-национального сознания, проецируемой и на сопоставимые группы, является постоянная самоидентификация, в случае национального строительства принимающая обостренные формы «целенаправленного распространения идеи единства с целью гомогенизации сообщества» [12, с. 36, 47]. ПД превращает этот процесс в настоящую войну, а пропаганда способна навязать массе «коллективную установку или ценность, которая начинает восприниматься людьми как нечто естественное, истинное и подлинное, таким образом, как нечто такое, что выражается спонтанно и без принуждения» [2, с. 192]. Наши обыватели, политики, телеведущие утверждают, что Россию и русских «не любят», что самоидентификация народов некоторых бывших союзных республик и стран Восточной Европы опирается на русофобию и конкретный образ врага - многовековую душительницу европейских свобод имперскую Россию и ее обитателя - «ватника», раба в своем Отечестве. Исторические аргументы при желании легко находятся у обеих сторон - но ведь и наш ПД даже в своих академических формах достаточно агрессивен («Это именно традиции англосаксонской дипломатии состоят в том, чтобы ссорить, разделять и властвовать, ссорить народы… убивать царей, переметные письма подкидывать…» [10, с. 28]), поддерживает императив мобилизации и подготовки к войне (пока что идентичностей).

Конфликт идентичностей придает политическому дискурсу новое измерение: оппозиция норма/антинорма (внутри которой и определяется абсурд) целиком базируется на самоидентификации. ПД обостряет, эксплицирует противоречия идентичностей, ставя их на грань абсурда. Предатель гетман Мазепа и кровавый пособник нацистов Степан Бандера (российский ПД) - национальные герои, борцы за свободу и независимость (украинский ПД). Питаемое больше установками, чем целерациональными принципами, занятое поддержанием специфической идентичности, массовое этно-национальное сознание оказывается легкой добычей воинствующего ПД. Дело в том, что, например, личные дружеские связи, даже многолетние, существуют на внешнем уровне самоидентификации («приобретенное»), а этно-национальные стереотипы могут уходить на историческую глубину, и при конфликтном столкновении нетрудно понять, что чаще приносится в жертву. Так, во время начавшегося в 2013-2014 году украинского кризиса резко активизировался и ранее существовавший ПД, украинский вариант которого был построен на оппозиции «имперско-азиатский агрессор Россия - стремящаяся в Европу Украина, вечная жертва этого агрессора», а российский - на другой, асимметричной оппозиции «братский, но заблудший народ - тлетворное влияние коварного Запада» (Россия, естественно, в таком варианте не агрессор, но спаситель). Соответственно характеру этих оппозиций на уровне дружеских и даже внутрисемейных связей сразу возникло множество абсурдных для жителей России и логичных для сторонников независимой Украины ситуаций: украинский друг или родственник некоторое время не выходит на связь, а затем обвиняет (порой на крике) ошеломленного россиянина в агрессии, рабстве, путинизме; всплывают национальные счеты «со времен царя Гороха» и т.п. - причем часто безотносительно к реальной позиции конкретного жителя России. Индивидуальный, лично-семейный код взаимоотношений, предполагающий абсолютную ценность приватного, замещается на актуальную версию стереотипно-коллективного, национальнопатриотического. А если в нем сформирован опорный образ врага - «москаля», нагло присвоившего когда-то не только украинскую государственность, но и саму историю в ее семиотической значимости (хрестоматийное «Киев - мать городов русских»), то оскорбленное национально-государственное чувство украинца (и без того исторически ущемленное, как обычно у народов, не имевших своей государственности) просто «зачеркивает» бывшего друга или родственника даже по территориальному признаку («москаляку на гиляку»). У рядового россиянина, чье национальное чувство находится совсем в другой парадигме и есть героикоисторическая государственная опора, бунт семиотически «младшего» брата-славянина вызывает печальное изумление (и, «естественно», история с Крымом никак не «аннексия», но «возвращение в родную гавань», т.е. семиотизация одних и тех же событий различна до противоположности, отражает аспекты собственной «национальной мобилизации» [3, с. 658-659]). Иными словами, здесь ярко проявляется «воображаемая» природа национального сознания (продукта масштабного исторического конструирования), репрезентированного опорными концептами и символами («нация не существует вне представлений о ней, вне репрезентаций концепта нации, вне семиосферы нации» [12, с. 6]).

В этом смысле украино-российский конфликт, явно вошедший в долговременную фазу, в высшей степени репрезентативен, ведь потенциал абсурда содержит и сам политический дискурс (тем более военнополитический, заранее превращающий оппонента в злобного и коварного врага). Можно говорить на русском языке - и одновременно угрожать ему же на законодательном уровне; можно использовать момент смуты в соседнем государстве и «вернуть в родную гавань» его часть; можно славить бога, страну и демократию, при этом сжигая заживо и травя людей в заблокированном здании; можно всемерно поддерживать мятежный регион соседней страны, но не признавать себя стороной конфликта; можно надрываться от заботы об «оккупированном» населении полуострова, перекрывая ему электричество, воду и даже взрывая коммуникации на собственной (!) территории. Настоящим «пространством абсурдизации» является поле современных медиа, и речь даже не о конкретных нарративах (кто сбил «Боинг», про «распятого мальчика» и пр.), но об охарактеризованном Н. Луманом «удвоении реальности» в системе СМИ/СМК (когнитивные системы в массовой коммуникации не различают условия существования и условия познания своих объектов, так как у них есть доступ лишь к той реальности, которую они сами совокупно конструируют), с самореференцией (отсылкой внутри системы, т.е. на сообщения подобного же рода), инореференцией (отсылкой к чужому, но в таком виде, каком видит данная система), специфическим кодированием «информация/неинформация» и пр. [9]. В результате исследователю приходится признать относительно «зоны АТО»: «…что это за война, кто с кем и за что воюет, невозможно выяснить на основании ее медийных отражений» [8, с. 134].

Украино-российский кризис как таковой - настоящая «скрутка», переслоенность абсурда и смысла. Сталкиваются и закручиваются, переслаиваются конфликтующие смыслы, дискурсы и коды, причем «наступление» ведет украинский ПД, сам противоречивый с т.з. внешнего наблюдателя. Так, стремление в Европу с ее «общечеловеческой» моралью, защитой прав человека и личной свободы («Украина це Европа») сопровождается взрывом национально-государственного чувства украинцев, этнической мобилизацией, безжалостной к любому виду «сепаратизма» («москаль», «ватник» явно здесь существа неполноценные). Российская внешняя реакция на это двойственна (примирительно-печальная, неагрессивная на массовом уровне и гораздо более резкая - на официально-политическом), но вызывает гневную и достаточно массовую украинскую «реакцию на реакцию» («никогда мы не будем братьями»; если не протестуете против путинизма и его дел - то жалкие рабы, если одобряете - то преступники, государство которых заслуживает только разрушения).

Основной опорой украинского национального самосознания в самоидентификационной борьбе с российскоимперским давлением стал исторический нарратив. Украина здесь - ярчайший пример торжества конструктивистской идеи в деле строительства нации. Поразительно, как молодая нация-государство готова тотально переписать едва ли не всю мировую историю, чтобы утвердить в ней свое древнее первенство. Концептуализация «национального мифа» (нарратива о долгом и героическом совместном пути) явилась важным фактором формирования наций в XIX веке, однако в случае Украины (и в XXI веке) это явная «компенсаторная» стилизация (с появлением демонизированной фигуры врага-соседа, главного виновника бед украинского народа), осложняющая процессы сплочения общества, еще более «абсурдизирующая» внутри- и межнациональные связи. Новый национальный миф Украины (новый в качестве государственного) и соответствующая национальнопатриотическая риторика, окрепнув, неизбежно выходят в открытый бой против своего «российско-имперского врага» (собственно политическое и территориальное столкновение немедленно становится катализатором давно тлевшего процесса). Сравнивать национально-патриотические мифы с т.з. «истинности» или хотя бы соответствия историческим и прочим реалиям - занятие совершенно неблагодарное. Как справедливо задает риторический вопрос М. Ю. Тимофеев, находящий иррациональные противоречия уже в преамбуле действующей Конституции РФ, «может ли быть немифологичной риторика национализма? Как показывает история национализма, в политических практиках неизбежны процедуры гипостазирования и реификации» [12, с. 82].

Таким образом, в украино-российских взаимоотношениях сложилась просто огромная «ресурсная база» для возникновения самых разнообразных ситуаций абсурдного характера. И они вовсе не рационализуются непротиворечиво, исходя из какой-либо одной аксиологической системы. Очевидно, что перед нами исторически и идеологически сложившаяся абсурдно-смысловая многослойность, распутывать которую придется целым поколениям - с абсолютно негарантированным положительным результатом.

политический дискурс абсурд культурный

Список источников

1.Баранов А. Н. Введение в прикладную лингвистику. М.: Эдиториал УРСС, 2003. 360 с.

2.Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль: тексты / под ред. В. И. Добренькова. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 168-215.

3.Бызов Л. Г. Украинский кризис и внешнеполитические приоритеты российского общества // Россия и мир: анатомия современных процессов: сб. статей / под ред. Е. А. Нарочницкой. М.: Международные отношения, 2014. С. 654-670.

4.Гуревич П. С. Абсурд как социальный феномен // Вестник аналитики: журнал аналитических материалов. 2013. № 2. С. 9-15.

5.Забело Т. В. Стратегии политического дискурса и их проявление в речи // Вестник Московского государственного лингвистического университета. 2010. Вып. 1. С. 219-227.

6.Задворная Е. Г. Дискурсивные эпистемические трансформации [Электронный ресурс] // Социология: энциклопедия. URL: http://voluntary.ru/termin/diskursivnye-epistemicheskie-transformacii.html (дата обращения: 10.03.2018).

7.Калмыков А. А. Логика абсурда в современной политике // Вестник Российского государственного гуманитарного университета. Серия «Политология. История. Международные отношения. Зарубежное регионоведение. Востоковедение». 2014. № 1 (123). С. 37-45.

8.Калмыков А. А. Украина - поле аксиологической битвы Запада и России // Журналист. Социальные коммуникации. 2015. № 1-2. С. 134-149.

9.Луман Н. Реальность массмедиа / пер. с нем. А. Ю. Антоновского. М.: Праксис, 2005. 256 с.

10.Массовое сознание как фактор развития российского общества / под ред. П. П. Марченя, С. Ю. Разина. М.: Соционет, 2016. 73 с.

11.Огурцов А. П. Абсурд // Новая философская энциклопедия: в 4-х т. М.: Мысль, 2000. Т. 1. С. 21-24.

12.Тимофеев М. Ю. Нациосфера. Опыт анализа семиосферы наций. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 2005. 279 с.

13.Узнадзе Д. Н. Психология установки. СПб.: Питер, 2001. 414 с.

14.Фуко М. Археология знания / пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой; вступ. ст. А. С. Колесникова. СПб.: Гуманитарная Академия; Университетская книга, 2004. 416 с.

Размещено на Allbest.ru