Социокультурная традиция и внешнеполитический менталитет современной Японии

Структура работы. Диссертация состоит из введения, 4-х глав, заключения и библиографии. При выборе структуры автор руководствовался необходимостью первоначального описания наиболее общих характеристик избранного для изучения объекта - внешнеполитического менталитета, а также его социокультурных корней - с тем, чтобы перейти к динамическим конкретным характеристикам. В конце исследования помещен список Интернет-ресурсов, а также Приложение.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается актуальность проблемы, исследуется степень ее разработанности (дан обзор основных источников и литературы, ставятся цели и задачи диссертации, рассматривается методологическая база, новизна и практическая значимость работы).

Первая глава «Социокультурные и исторические корни японского внешнеполитического менталитета» состоит из трех параграфов, из которых первый посвящен анализу общетеоретических проблем, связанных с категорией внешнеполитического менталитета, второй и третий -рассмотрению социально-исторических корней современного японского менталитета, процессов и механизмов взаимодействия менталитета и самоидентификации японцев в контексте первой и второй «интернационализаций» Японии, подготовивших современный период.

Параграф 1.1 «Внешнеполитический менталитет и его социологические характеристики» содержит анализ проблем менталитета, а также раскрывает сущность внешнеполитического менталитета.

Постепенно понятие «менталитет» закрепляется в социологии См., например, Гудзенко А. Русский менталитет / А. Гудзенко. - М., 2000; Российская ментальность: методы и проблемы изучения / Отв. ред. А.А. Горский, Е.Е. Зубкова. - М., 1999., оставаясь междисциплинарным термином для целого ряда наук. В самом общем виде под менталитетом имеется в виду образ мышления, мировосприятия, духовной настроенности, характеризующие национальные особенности народов и их культуры. К составным частям менталитета обычно относят следующее: глубинный уровень коллективного и индивидуального и индивидуального сознания, включающий и бессознательное; совокупность устойчивых интеллектуально-психологических установок и представлений, распространенных в социальной группе; единая, синкретичная форма сознания людей, принадлежащих одной социальной и политической системе, выражающая существенные для данного сообщества ценности См.: Социологическая энциклопедия в 2-х т. Т.1. - М.: Мысль, 2003. - С. 616-617..

Понятие «менталитет» входит в инструментарий сразу нескольких отраслей знания - социологии, этносоциологии, этнопсихологии, этнолингвистики, социальной истории, социальной психологии.

«Менталитет» в качестве исследовательского термина стал входить в научный оборот российской социологии только во второй половине 80-х годов, хотя западные ученые используют в самых различных отраслях знания, в том числе и в социологии, начиная с первых десятилетий XX в. Автор анализирует дискуссии вокруг дефиниций менталитета в социологии.

Диссертант счел необходимым провести «водораздел» между терминами «менталитет», «ментальность», хотя большинство ученых не стремилось это сделать (в большинстве европейских языков этой проблемы нет, поскольку термин mentality, mentalitй, Mentalitдt и т.д. инвариантен). Автор конкретно рассматривает в диссертации упомянутое смешение понятий. Для данного исследования в большинстве случаев термины могут употребляться синонимично в отличие от понятий внешнеполитического сознания и внешнеполитического менталитета, где отличие весьма принципиально.

Диссертант предлагает термин «внешнеполитический менталитет» в качестве операциональной категории для анализа ad hoc умонастроения и специфики мышления современных японцев. Используя данный термин, диссертант раскрывает механизм социокультурного взаимодействия цивилизаций, выделяя неизменно воспроизводящуюся модель вторжения информации и «реакции отбойного течения» (автор приспосабливает к своим целям концепцию Н. Хомски), что проявляется в глокальной амбивалентности. С одной стороны, динамика глобализации нынешнего мира нарастает, и многие нации интенсивно склоняются к заимствованию глобализированных продуктов, ценностей и стандартных норм. С другой стороны, в качестве реакции на глобализацию нарастают локальные контртенденции, выраженные прежде всего в процессах консервации традиционных ценностей. В то же время тотальное отторжение чужих ценностей, стремление отгородиться от «иностранного влияния» на локальном уровне создает реальную опасность самоизоляции.

Диссертант предлагает типологию «внешнеполитических менталитетов», исходя из принципа адаптивности к инокультурному влиянию. Он выделяет нации, 1) исповедующие непреклонность в борьбе с «засильем инородных ценностей» (например, Иран); 2) без всякого сопротивления, всецело позаимствовавшие чужие аксиологические системы (речь не идет о чисто внешних атрибутах) и теряющие свою сущностную ценностную систему (Пуэрто-Рико, территория, ассоциированная с США); и 3) органично впитывающие все полезное из зарубежного опыта, но вместе с тем, сохраняющие наиболее глубинные черты своей идентичности. (К последней категории, по нашему убеждению, принадлежит Япония).

Феномен внешнеполитического менталитета не просто проявляется в спонтанных откликах общественного мнения на те или иные внешнеполитические пертурбации, но представляет собой ожидаемые, предсказуемые реакции, поскольку основан на долгоживущих параметрах мировосприятия в виде мифологических знаний, стереотипов, символов.

Вполне возможно (в определенном контексте) противопоставить внешнеполитический менталитет внутриполитическому, то есть комплексу представлений, знаний, стереотипов, которые отражают отношение нации к внутриполитическому устройству, функционированию институтов власти, важнейшим социальным проблемам и т.д. Объединяя в себе чувственное, подсознательное отношение людей к определенным элементам мироустройства, внешнеполитический менталитет формирует своеобразие восприятия и оценки нацией внешнеполитических процессов. Его функция выражается в ощущении нацией, национально-этнической группой своей целостности на основе общих оценок, национально-культурных ценностей, стандартов поведения и стереотипов сознания.

При всей вариативности внешнеполитического менталитета, он обеспечивает выстраивание национальной идентичности на основе противопоставления «Мы»-группы «Они»-группам. (Как известно, А. Шютц, а также японские ученые делают акцент на дуальности оппозиции «свой - чужой», подразумевая возникновение некоего связующего звена между ними. То есть одно не может существовать без другого.)

Автор уделяет внимание также конативному аспекту японского менталитета. На взаимозависимость внешнеполитический менталитет/внешнеполитическое поведение оказывают влияние многие социально-политические и социально-экономические факторы, среди которых, например, территория, население, экономический потенциал, военная мощь, государственная стабильность, политический авантюризм, политические установки, имидж политических лидеров, методы политического воздействия, экономические экспектации, виды мотивационных предпочтений, социальная активность масс и др.

В последующих главах и параграфах исследования общетеоретические положения, рассмотренные в первом параграфе, уточняются и широко используются в анализе конкретных социально-политических проблем.

В параграфе 1.2. «Формирование идентичности в эпоху Мэйдзи и социально-политический дискурс последней трети XIX в.» объектом внимания исследователя является начальный период интернационализации Японии, во время которого происходило формирование идентичности и внешнеполитического менталитета в условиях массированного проникновения западных ценностей и возникновения новой системы координат Ѓ@«Восток--Запад». Внешнеполитический менталитет японцев парадоксальным образом складывался на основе сочетания осознания собственной слабости перед лицом Запада и всплеска национального самосознания.

Рассматривая социально-политические концепции в контексте трансформации взглядов японцев на собственное место в мире, диссертант предпринял попытку расставить некоторые акценты в их интерпретации, стремясь произвести определенную корректировку устоявшихся схем. Например, закрытость японского общества со времен Средневековья до наших дней остается незыблемым стереотипным представлением о Японии. Диссертант впервые в советской/российской научной литературе ставит под сомнение, действительно ли закрытость была однозначно реальным фактом, а не социокультурным стереотипом, возникшим в более позднее время. Многочисленные источники подтверждают, что Япония на протяжении длительного периода имела регулярные и прочные связи с Китаем, Кореей, Королевством Рюкю (Окинава) и Голландией. То есть самоизоляция действительно имела место. Но - не в столь жесткой форме и не столь длительный период, как это закрепилось в стереотипных представлениях и научных работах.

Не только модернизация подтолкнула Японию к консервативной революции. «Первая интернационализация» продиктована прежде всего экзогенными причинами: она сама в значительной степени явилась продуктом внешней политики, дав мощный импульс складыванию современного менталитета японцев. Это было вынужденным ответом страны на экспансию великих держав вследствие формирования нового миропорядка. Автор анализирует взгляды двух направлений социально-политического дискурса периода Мэйдзи, повлиявших на идентичность японской нации, - модернизаторов («Цивилизация и Просвещение», буммэй кайка) и консерваторов (традиционалистов). В центре внимания обоих направлений оказался баланс между культурным заимствованием с Запада и сохранением национальной гордости. Просветители видели развитие Японии в русле единого пути, на котором в авангарде мирового развития выступали западные страны. Консерваторам же больше импонировала картина многополярного мира, объединявшего различные цивилизации, «национальные сущности».

Именно такие качества как толерантность, способность к поглощению элементов других культур и стали предпосылками быстрой модернизации и аккультуризации Японии. Однако в силу различия ценностных систем, любой феномен, который заимствовался Японией, принимал новый облик, проходя период усвоения и реинтерпретации.

Диссертант прослеживает генезис японского азиатизма и рассматривает концептуальные построения первых его идеологов - Окакура Какудзо (Тэнсин), Токутоми Итиро (Сохо) и др.

Автор анализирует эволюцию идентичности после поражения в войне на Тихом океане, ознаменовавшего крах ценностей японского воинствующего национализма, в параграфе 1.3. «Вторая интернационализация»: внешнеполитический менталитет послевоенного периода (1945-52 гг.)». Принудительное реформирование государственной и социальной систем, полунасильственное внедрение в менталитет нации американских стандартов и ценностей представляют несомненный интерес для социолога.

Диссертант рассматривает следующие причины относительно быстрой переориентации национального сознания на лояльность США, несмотря на трагедию Хиросимы и Нагасаки. Во-первых, США дали надежду на будущее процветание, породили стремление «быть как Америка». Во-вторых, представительная демократия оказалась весьма благоприятным новоприобретением для общества.

Несомненно, оккупационные реформы способствовали американизации японских социокультурных ценностей, социально-политической мысли и привели к серьезным сдвигам в национальной идентичности японцев. Менталитет японской интеллигенции претерпел сильную фрустрацию, но поражение в войне сформировало смешанную (модернизационно-традиционную) систему аксиологических норм, ставшую доминантой для последующих поколений японцев.

Амбивалентность послевоенной социологической мысли Японии объяснялась попытками примирить новые западные и свои традиционные ценности. Реакция интеллектуальной элиты общества заключалась в том, что японская социокультурная мысль отошла от обсуждения теории и актуальных проблем социологии и погрузилась в эзотерические построения. Рассматривая механизмы аккультуризации японского общества, автор останавливается на адаптации аттитюдов к возможностям. В современной западной социологии этот принцип полно изучен Пьером Бурдье, который доказал, что выбор поведенческих форм опирается на ментальные структуры, через которые агенты воспринимают мир и дают спонтанную оценку возможностей, предоставляемых объективными условиями. Формирование аттитюдов (или «диспозиций») имеет в своей основе процесс (его социолог называет habitus), который Бурдье определяет как «подгонку диспозиций к позиции, ожиданий к шансам, необходимость, ставшую добродетелью» См. Бурдье П. Начала / П. Бурдье. - М.: Socio-Logos, 1994. - С. 188-190; а также: Бурдье П. Структуры, habitus, практики. - <http://sociology.extrim.ru/bibl.htm>. Несмотря на протесты части интеллигенции, в целом, японский социум воспринял жесткие меры по его переустройству с выраженной прагматической толерантностью, его подавляющая часть достаточно единодушно приветствовала перемены.

Краткий общий вывод 1-й главы заключается в том, что в эпоху Мэйдзи и период послевоенной оккупации закрепились паттерны адаптивности к влиянию извне, продолжающие воспроизводиться и по сей день. Эластичность и высокая степень восприимчивости японского социума позволяли создавать новые институциональные структуры, во многом походившие или прямо копировавшие западные, но наполнять их несколько видоизмененным содержанием. Вместе с адаптацией диссертант особо выделяет действие «отбойного течения» на протяжении всех трех рассматриваемых периодов - фундаменталистские попытки оградить традиционные социокультурные ценности.

Глава 2 «Третья интернационализация»: идентичность Японии на рубеже тысячелетий» посвящена противоречивым тенденциям в японском восприятии отношений со своим окружением - США, Китаем, Кореей, а также эволюции современного японского азиатизма на рубеже тысячелетий.

Параграф 2.1. «Япония--США: искаженное взаимовосприятие» сфокусирован на анализе восприятия японским социумом Соединенных Штатов на рубеже тысячелетий. Япония, желающая утвердить свое «Я», нуждается в том, чтобы Америка признала ее равенство во всех аспектах как свободной, демократической страны. Действует двойная система координат: самоотождествление себя со «значимым другим» (И. Гоффман), кардинально отличается от взаимного признания этого отождествления. Выражение «быть как Америка» коннотационно соотносится с обеспеченностью и благосостоянием. Имидж Америки для японцев - это символ модернизаторства, богатства и процветания. Закрепился сильный социокультурный стереотип - «страна мечты» (юмэ-но куни).

Ценностные представления в странах с различными социокультурными контекстами явно не совпадают. Права человека, например, у многих японцев вызывают амбивалентные эмоции. Традиции общества, опирающегося на буддистские и конфуцианские устои, не отрицают западного толкования прав человека, но не ставят их на ведущее место в системе ценностей. Так, лояльность и верность долгу издавна ценится выше прав личности.

Несомненно, в Японии возник некий кризис идентичности. США являются эталоном для подражания, но в этом же скрывается причина определенного раздражения, поскольку уподобление Америке не подразумевает сакральности национальных ценностей и самобытности. Однако по мере приближения к американским стандартам и осознанию себя процветающей страной, Япония вновь начинает поиски национальной идентичности. И в начале тысячелетия Япония демпфирует проникновение чужих ценностей, приспосабливается в максимальной степени к ним и оказывает мягкое по форме, но энергичное и эффективное, сопротивление. Чем острее угроза национальному и самобытному, тем более прочное место завоевывает традиционная самоидентификация.

Положительные оценки отношений с США стабильны и высоки - свыше 75% опрошенных. Примечательно, что люди в возрастной когорте от 60 до 69 лет, то есть те, кто жил в раннем детстве при оккупации, склонны (примерно на 10 процентных пунктов больше, чем 20-летние) считать отношения с США «хорошими». Очевидно, еще живы смутные воспоминания о «послевоенном шоке», который, по мнению общества, принес Японии успех.

В параграфе 2.2. «Имиджи Китая и Южной Кореи в японском внешнеполитическом менталитете» рассматривается нарастание конфликтных отношений в западной части Тихого океана на социально-политической почве. Поводом для эмоционального всплеска неоднократно становился выход одобренных министерством образования Японии учебников истории. По мнению китайцев, авторы фальсифицируют обстоятельства японского господства в Корее и Китае в 30-х - 40-х годах ХХ в. Сеул намерен "настаивать на доскональном изучении истории японской колонизации (в период Войны на Тихом океане), переосмыслении Японией своего прошлого и принесении извинений". В конце XIX и в первой половине XX в. Япония дважды инициировала военные операции против Китая и Кореи, причинив им немалый материальный и моральный ущерб. В чем же причина непонимания между нациями одного культурного ареала?

Первой группой причин можно назвать различия в интерпретации общих ценностей сторонами. Безусловно, архетипы и культурная взаимозависимость - это квинтэссенция конфигурации взаимоотношений стран Северо-Восточной Азии, между которыми издревле существовала и до сих пор существует сильная эмоциональная связь. Когда Китай стал объектом иностранной экспансии, его образ как эталонного государства значительно потускнел, появились признаки высокомерия и превосходства. Векторы развития Китая и Кореи, с одной стороны, и Японии, с другой, стали расходиться все более и к началу XX в. и особенно ко второй половине 30-х годов достигли конфликтного состояния.

Второй комплекс трудноразрешимых проблем в японо-китайских и японо-корейских отношениях - это моральная ответственность Токио за ущерб, причиненный в ходе военных конфликтов, а главное - ритуал извинения. Конечно, в Японии существует чувство неловкости перед соседями на континенте, которое, однако, в то же время трудно назвать в полном смысле осознанием вины. Выражение «прошлое достойное сожаления» - форма извинения, избранная, например, императором Акихито во время поездки в Пекин в 1992 г., показалась китайцам поверхностной. Не меньше китайцев и корейцев возмущает традиция посещения японскими лидерами храма Ясукуни, посвященного душам погибших за Японию. Как результат, проблема извинения осталась неурегулированной константой в отношениях. Япония балансирует между раскаянием и национальной гордостью, желанием урегулировать конфликт и силой традиции.

В свою очередь японское общественное мнение с видимым раздражением реагирует на недовольство соседей. Взгляд социолога останавливается на взлете отрицательных оценок японским населением политических отношений с Китаем в последние годы, связанным с озабоченностью японцев стремительным усилением Китая в мировой политике и экономике. Не менее красноречивое падение положительных оценок отношений и рост негативизма зафиксированы в 1989 г. после трагических событий на площади Тяньаньмэнь. Обращает на себя внимание то, при сохранении ощущения этнокультурной близости как константы имиджей Китая и Южной Кореи, политические симпатии/антипатии весьма подвижны и в значительной степени зависят от флуктуаций конъюнктуры.

В параграфе 2.3. «Современный японский азиатизм и японская идентичность» анализируется изменение восприятия японцами Азии вообще и отношений с азиатскими странами в частности. Эти страны для японцев долгое время отличались от Японии по своему менталитету, более того, они были «другими, от которых надо отличаться». Сейчас явно наметился психологический сдвиг, и страны Азии становятся «другими, на которые следует быть похожими». Парадоксально, но Япония, географически являющаяся одним из восточноазиатских государств, после эпохи Мэйдзи культивировала формулу мыслителя Фукудзава Юкити «выйти из Азии, войти в Европу» (дацуа нюо). До войны японцы считали себя не столько частью Азии, сколько нацией, призванной цивилизовать ее. Японское массовое сознание позиционировало свою страну между Америкой и Азией. Миссия «освобождения Азии» содержала элемент конфликта японской и азиатской идентичности. Если отсутствие признания равенства Японии со стороны американского массового сознания воспринимается японским обществом с большой экзистенциальной напряженностью, то вопрос о том, чтобы добиваться симпатий со стороны Азии не ставился (стереотип «Азию можно проигнорировать»). Многим японцам до недавних пор было свойственно смотреть на Восток сквозь фильтр западного «азиаскептицизма» - с нескрываемым чувством превосходства.

В последние годы произошла смена парадигм - Япония борется за симпатии Азии. Сейчас японцы относятся к азиатам обычно без примеси снобизма. Прозвучал новый лозунг «возвращение в Азию, отдаление от Запада» (киа рио), означающий новое обретение Азии и позиционирование себя в ней. Японцы, некогда полуизолированные от континента, стали остро осознавать важность Азии для их страны, и не только в экономике; стал набирать силу «азиатский бум» - увлечение азиатской культурой в широком смысле. Привлекательность Запада не исчезла, но интерес японцев к континентальным соседям явно возрос. Образ Азии, рождающийся из «азиатского бума», отличается от различных фобий и недоброжелательности, возникших еще в ходе агрессивных военных кампаний.

На смену стереотипов прошлого постепенно приходит более близкий, родственный, чистый образ Азии, чем-то напоминающий ностальгический образ патриархальной Японии.

Общий вывод 2-й главы заключается в том, что, судя по состоянию общественного мнения, Япония все более решительно «возвращается в Азию», хотя и сохраняет довольно прочные симпатии к США. В японском внешнеполитическом менталитете сейчас доминирует идея общности и региональной интеграции. Не претендуя на доминирующие позиции в мире, Токио не без оснований рассчитывает на особую роль в формировании нового экономического порядка в Восточной Азии. Она основана на идее расширения формата восточноазиатской интеграции, то есть формирования сообщества, в центре которой встанет Япония, страны АСЕАН, Китай, Южная Корея, Австралия и Новая Зеландия.

В главе 3 «Россия и Япония: социокультурная динамика сложных взаимоотношений» анализируются общие тенденции эволюции взаимных имиджей обеих стран. Рассмотрению восприятия России отведена отдельная глава, поскольку преодоление негативных стереотипов имеет особое значение для обеих сторон из-за территориального спора.

С точки зрения социально-политической культуры, несмотря на то, что азиатская часть по площади явно доминирует, Россия, на взгляд автора, при всей своей специфике принадлежит к европейской семье, а социокультурные различия между регионами, конечно, существуют, но они настолько незначительны, что в межстрановом анализе ими можно пренебречь. Современная Япония - это сочетание противоречивых элементов восточной социокультурной традиции и западных поведенческих эталонов.

Позаимствовав на Западе основные элементы демократических институтов, Япония сохранила многие традиционные черты мышления. В этом ракурсе, автор назвал бы обе страны глобализирующимися обществами с сильными элементами локального традиционализма.

И Россия, и Япония стоят перед проблемой выбора вектора развития - между сближением с Западом и самобытным путем развития. Несмотря на способности менталитета к адаптации, некоторые традиционные формы бытия обоих социумов не выдерживают беспрецедентного натиска западных моделей, шаблонов и стандартов. Судя по опросам общественного мнения, в России и Японии, лишь старшая возрастная когорта и, в несколько меньшей степени, среднее поколение высоко ставят лояльность начальству и следуют традиционным нормам. Молодое поколение во все большей степени отвергает внеэкономические стимулы, вступая в открытый конфликт с традиционализмом. Доминирующее место занимают симптомы социальной атомизации, партикуляризма, индивидуализма западного толка. Как показывают социологические опросы, у общества появляется апатия, теряется интерес к внешней политике (см. гл. 4). Можно говорить также о постепенной смене распространенного в обеих культурах ценностно-рационального типа целеполагания на увеличение доли целе-рациональных действий.

Однако маловероятно, что современный японский индивидуализм способен быть столь же радикальным, сколь индивидуализм западного толка. В России же радикальные формы индивидуализма вполне возможны, хотя всегда будут обладать некой «российской спецификой». Это еще не означает, что исторически сложившиеся нормы полностью исчезают из жизни общества. Они способны принимать непривычные формы; в результате симбиоза традиционных этических норм и постмодернистских принципов может образоваться некий новый концепт.

Самоидентификация японцев и русских имеет довольно много общего в силу особого рода взаимоотношений между личностью и государством. В обеих странах на протяжении веков мощную инерцию приобрела традиция ставить государственные интересы выше интересов индивидуума. В России, как хорошо описано социологами, примат государственных интересов был одной из самых ярких констант на протяжении столетий.

Функционирование социально-политической системы в России и в Японии оставляет несколько размытой зону ответственности элиты, поскольку существуют параллелизм функций, зыбкость и размытость поля ответственности. Исторически сложилось так, что в обеих странах те, кто облечен властью, зачастую не несут в полной мере ответственности Анализ российских реалий содержат работы Г.К. Ашина, О.В. Крыштановской, Е.В. Охотского. Размытость зоны ответственности японской элиты анализируется в коллективном социологическом исследовании: Нихон гата сисутэму. Дзинруй буммэй-но хитоцу-но ката (Японские системы. Одна из альтернативных цивилизаций). - Токио: Сэкотакка кабусики кайся, 1992..

Однако есть и существенные различия. Невозможность выполнить задачу представляет для японца повод для негативных эмоциональных переживаний. Иногда, в силу неочерченности круга ответственности, целая группа несвязанных между собой индивидов или организаций параллельно решает проблему, добиваясь, в конце концов, положительного результата. В России же вопрос, находящийся на грани компетенции двух или нескольких организаций, может быть проигнорирован всеми, не вызывая чувства вины. В России смысложизненные установки характеризуют тип «среднего» россиянина (русского) «как готового к самым неожиданным поворотам судьбы, обладающего хорошими адаптационными способностями и склонного к автономности» Граждане новой России: кем себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? (1998-2004 гг.). - М.: АИРО-XXI, 2005. - С. 6-7.. При выдающихся адаптационных способностях японцев вместо стремления к автономности доминирует коллективизм.

Другим различием являются рамки разграничения стилей и жанров в культурах общения. В русском языковом этикете они имеют менее строгий характер, гораздо меньшую роль играет оппозиция свой/чужой, и игра смыслов часто появляется не только в фамильярном общении близких людей, но и в официальном общении. В Японии продолжают сохраняться ритуальные (стереотипные) формы коммуникации, приглушающие и подавляющие индивидуальное языковое творчество. Однако по мере ускорения глобализации речевая культура обоих этноязыковых коллективов претерпевает изменения. За последние десятилетие коммуникация в Японии стала более экспрессивной, все больше японцев переключаются на стандарты европейской коммуникационной риторики.

Европейская манера коммуникации, как правило, подразумевает рациональное использование позитивных и негативных фактов, стремление представить их с максимальной выгодой для себя. Как показывает практика переговоров, японские участники диалога ставят цель достичь эмоционального резонанса и обычно избегают прямого нажима, подчас стесняются смутить оппонента, поставить его в неловкую ситуацию или застать врасплох. В российской коммуникативной манере подчас начинает все более преобладать открытый, подчас эпатирующий стиль.

И в России, и в Японии исторически сложились специфические процедуры принятия решений. Российская (и американская) традиция принимать решение спонтанно, с налета, как обращают внимание японские исследователи, случается, дает осечки на стадии осуществления. Японская же традиция опирается на согласованность субъективных оценок членов группы. Достаточно образный японский язык именует метод принятия решений, основанный на согласовании субъективных оценок в группе на предварительной стадии, нэмаваси, что в буквальном переводе означает “увязывание корней” (нэ - «корень» и маваси «скручивание»). Японии, как и России, по сравнению с Западом, нередко не хватает эффективных (западного типа) механизмов принятия решений на самом верху и рычагов их исполнения. Конечно, такого рода механизмы номинально существуют, но функционируют они не так отточено, как на Западе. Япония восполняет этот недостаток дублированием функций.

Российский и японский типы восприятия действительности более ситуационны и гибки, чем на Западе. Там, где европеец усматривает трудноразрешимый конфликт, россиянин или японец такового подчас не видит. В глазах японцев противоположности перетекают друг в друга естественно и плавно. Для россиян и японцев нередко предпочтителен не четкий контракт, неисполнение которого чревато санкциями, а некая аморфная договоренность (хотя в обеих странах есть немало жестких политиков и бизнесменов). Если на Западе цели задаются заранее и механизмы движимы стремлением достигнуть этих целей, происходит сверка задач и достигнутых результатов, то российские и японские структуры не всегда придерживаются буквы соглашения. Конечные цели подчас не задаются извне, а формируются контекстуально и спонтанно внутри системы.

В ходе дискуссий о будущем российской и японской социокультурных моделей стал очевидным и колоссальный адаптационный потенциал традиционализма. Вне зависимости от интенсивности прессинга вестернизации, традиционные ценности не исчезают, а оказываются встроенными в национальную психологию. Современный японский менталитет можно считать примером органического сплава традиционализма и модернизма. В этом ключе японский опыт имеет немалое значение для России, которая стремится совместить свой традиционализм с опытом демократического развития См.: Катасонова Е.Л. На повестке дня - имидж страны / Е.Л. Катасонова // Японский опыт для российских реформ. Выпуск второй. - М.: Центр японских исследований Института Востоковедения РАН, Ассоциация японоведов, 2001..

В параграфе 3.2. «Взаимодействие политических процессов в России и Японии» обсуждаются основные препятствия в развитии взаимопонимания, которые заключаются в низкой степени взаимодействия и наличием психологического тормоза - проблемы территориального урегулирования. Наличие спора - это не только проблема Японии, но и России. Отличительной чертой российского внешнеполитического менталитета за последнее десятилетие стало раздвоение: с одной стороны, сложилось более ясное понимание, что соседствовать со страной, не имея международно-признанных границ, противоречит норме, и с другой, с ним конкурирует ощущение, что территориальные уступки - удар по национальной гордости.

Видный японовед Г.Ф. Кунадзе предельно коротко и точно выразил суть японской позиции: «Для Японии вопрос принципа важнее, чем реальное обладание островами» Новые известия. - 2004. - 16 ноября.. То есть передача островов - это некий симулякр для японского общества, фантом, скроенный из стереотипов. Сейчас у японцев проявляется рациональное стремление к поискам компромисса, хотя и еще недостаточно определенное, поскольку в целом продолжает доминировать негативный имидж России.

Часто социокультурным фактором, блокирующим улучшение отношений Японии и России, считают историческую память. Согласно выводам диссертанта, он не фатален сам по себе. Примером преодоления антипатии является и сама Япония, которая стала союзником США, несмотря на атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Но негативная историческая память о коллизиях с Россией, не компенсированная ничем, является весьма сильным стереотипом, тогда как факторы собственно островов, роста китайского могущества, фактор прецедентов и мирового опыта, а также фактор поддержки Москвой членства Японии в Совете Безопасности ООН, рассматриваемые автором, не влияют на достижение консенсуса. Диссертант доказывает, что не столько территориальная проблема блокирует поступательное развитие отношений между двумя странами, сколько анализируемый в работе негативный имидж России препятствует продвижению к решению территориального спора. Диссертант приводит примеры влияния стереотипов, касающихся России, на внутреннюю и внешнюю политику Японии.

В параграфе 3.3. «Формирование японского общественного мнения в отношении России» рассматривается влияние медийных процессов на внешнеполитический менталитет японцев и анализируются источники негативного восприятия российской политики и социальных реалий.

На фоне оценок США видна бесспорная ущербность позиций России в японском общественном мнении. Оценки близости с Россией колеблются между 7,7% и 25,3%. Показатели ее отсутствия - между 86,4 и 69,6% (1978--2005 гг.). Пик отрицательных эмоций (86,4%) пришелся на 1995 г.: сказались недовольство отменой визита президента осенью 1992 г. с уведомлением о переносе всего за четыре дня до начала и неудовлетворенность переговорами в Токио в 1993 г. Для сравнения укажем, что, по опросу ВЦИОМ 2005 г., 61% опрошенных россиян высказали позитивное мнение о Японии, назвав ее другом или партнером, и только 12% увидели в ней государство-соперника и 6% - врага, а 73% высказались за то, что пора прекратить обсуждение территориальной проблемы. Японский же внешнеполитический менталитет крайне медленно освобождается от стереотипной перцепции России.

Для доказательства выдвинутых гипотез автор счел необходимым прибегнуть к методу контент-анализа прессы. Симптоматично освещение японской прессой подготовки к визиту Президента Б.Н. Ельцина, который проходил 18-19 апреля 1998 г. Мы остановились на этом визите по ряду причин. Во-первых, он заранее был объявлен «эпохальным», поскольку должен был произвести прорыв в отношениях. Во-вторых, в связи с указанным обстоятельством количество газетных текстов обеспечило репрезентативность. Визиты В.В. Путина освещались гораздо скупее, поскольку в обществе уже доминировали фаталистические настроения относительно шансов на возвращение «северных территорий». Например, автор, находившийся в Японии во время саммита 22-24 ноября 2005 г., имел возможность убедиться, что материалы по переговорам Путина и Коидзуми публиковались преимущественно не на первых полосах газет, а на внутренних, и занимали малую газетную площадь.

Для контент-анализа автором была избрана газета “Асахи симбун” с учетом ее общенационального статуса и прочной репутации, а также высокой эффективности информационного воздействия. Период ежедневной аналитической обработки составил ровно четыре месяца - 194 выпуска: образовалась вполне репрезентативная выборка.

Анализ проводился на материалах по России и - для сравнения - по США, основному политическому партнеру Японии. Для того чтобы стать частью массива данных, информация должна была отвечать, по меньшей мере, одному из условий: а) нести в заголовке название страны; или б) быть целиком посвященной проблемам этой страны или двусторонним отношениям. Кроме того, содержание статей отдельно квантифицировалось по таким темам, выраженных в публикациях, как «визит президента России» и «российско-японское сотрудничество».

Применялась методология традиционного (классического) контент-анализа. Все публикации, в которых ясно выражалась надежда на улучшение двусторонних отношений, даже несмотря на упоминание территориального спора, были отнесены к разряду положительных. Те из них, в которых территориальные претензии были центральной темой и изображались как непреодолимое препятствие, были отнесены к негативным. Если же непредвзято излагались позиции сторон и история вопроса, такие публикации считались нейтральными (методику подробнее см. в тексте диссертации).

Сразу же обращает на себя внимание, что число публикаций по России почти втрое отстает от подобного показателя по США (277 публикаций - о России и 677 - о США). Однако интерес “Асахи” к России охватывает и страницы истории России, и лабиринты личных связей в олигархической верхушке России, и экологические проблемы, и многое другое. Тема экономического сотрудничества (59,6% публикаций) явно обгоняет тему территорий и визита Ельцина (40,4%) и становится центральной.

Главным в количественном анализе СМИ стал такой, на первый взгляд, парадоксальный результат: относительное соотношение позитивных и негативных оценок складывается в пользу России. «Асахи» за четыре месяца опубликовала 102 положительные информации о России (36,8 %) и только 49 отрицательных (17,7%). Для США это соотношение составляет 159 (23,5%) положительных и 138 (20,4%) отрицательных. Доля нейтральных публикаций о России, ниже, чем о Соединенных Штатах (соответственно 45,5% и 56,1%).

Проведенный автором в 3-й главе анализ заставляет отказаться от доминировавшего стереотипа вины исключительно японских СМИ в создании атмосферы, неблагоприятной для развития взаимопонимания между Японией и Россией. Главный вывод главы следующий: пока проблема территорий сохраняет черты симулякра и находится в зоне внутриполитических играизационных, манипуляционных практик, японо-российские отношения останутся в состоянии неопределенности, а их поступательное развитие будет затруднено.

В главе 4 «Особенности современного японского внешнеполитического менталитета и поведения» рассматривается восприятие японцами политической сферы, которое сохраняет японскую специфику, несмотря на воздействие глобализации.

Параграф 4.1. «Сочетание традиционализма и модернизма в современном японском политическом мышлении» содержит анализ конфликта между «старым и новым» в условиях «третьей интернационализации».

Автор рассматривает проявления патернализма и группизма как наследие традиции, сохранившейся в современном японском обществе и восходящей к Средним векам, когда сложилась система социальных связей, первооснова которой - институт иэ (дом, семья). По сию пору личные отношения внутри своей референтной группы считаются важнее, чем другие взаимоотношения. Термин иэ употребим в качестве почти синонима концепции “семейного государства”. Аналогию можно найти и у Макса Вебера в его анализе механизма власти при традиционном господстве, который функционирует сначала как расширенный «дом» правителя («патримонализм)».

В послевоенной Японии патернализм был отвергнут как на национальном, так и на семейном уровне, но в модифицированной форме оказался органично встроенным в новую систему. Рудименты патерналистской структуры остаются в национальном сознании в латентном виде. Если сравнить ограничения, накладываемые психологией патернализма и группизма, с полузакрытостью страны в международном аспекте, то окажется, что этническая группа («мы, японцы») в известном смысле противопоставлена всему остальному миру. В сознании общества закрепилось восприятие окружения страны сквозь призму японоцентристских представлений.

Японская социология для обозначения особой среды взаимодействия между индивидуумами (а также между группами), использует термин «контекстуальность» (канкэйтай). Контекст подразумевает имманентную связь субъекта с ситуацией и с окружающими индивидуумами, иначе говоря, существование сети сильной взаимозависимости. На Западе господствует взаимодействие между индивидуалами, в Японии же - между контекстуалами. Поведение последних - функция от контекста ситуации. Контекстуалы рассматривают взаимопонимание как цель, поскольку оно является неотъемлемым элементом их мироощущения, “среды обитания”. Взаимодействие между индивидуалами происходит вне их личных “сред обитания” и рассматривается ими как средство достижения своих целей. Японская партитивная личность скорее экстравертна, ориентируется на внешнее пространство, каждый раз соотнося себя с внешним миром.

При всех оговорках, западные общественные системы строятся на основе суммы составляющих их индивидуумов, обладающих достаточно выраженной субъективностью. Японские социальные структуры можно определить как автономно распределенные иерархические системы, действующие в организациях, ассоциациях или политических партиях. В этих системах подчас нет структур, выполняющих предписанные роли, нет однозначно определенного центра принятия решения. Это своего рода сетевые социальные структуры, которые распространились в японском обществе в виде “политических кругов”, “предпринимательских кругов” и “академических кругов” и которым свойственны некоторые общие параметры и механизмы принятия решений. Японцам важно вписаться в контекст, а представителям Запада - переломить контекст.

Для западного мышления характерно четкое целеполагание и оперирование дилеммами (“или - или - третьего не дано”). Такие системы мышления можно назвать линейными, то есть имеющими однозначное решение. Для некоторых восточных систем мышления, в частности японской, характерны трилеммы: решение находят не в линейной оппозиции “или - или”, а где-нибудь в иной плоскости (“не это и не то, а нечто совсем иное”). Или же - “ это и то, одно в другом”.

Японцам изначально свойственна установка на синтез разнородных идей и гармонизацию, а не на анализ и расчленение. Эта особенность довольно часто проявляется в ходе переговоров. Японцы подчас готовы принять оба противоположных в западном понимании варианта решения, но - в своей интерпретации, меняющей суть решения проблемы.

На Западе наука со времен Декарта опирается на редукционизм и рассматривает объекты, устанавливая четкие границы между феноменами. Западная формальная логика создает типологию объектов, организуя их по принципу классификационного древа и подразделяя на категории (общее - более частное - индивидуальное). Японское мышление - под стать библиотечному каталогу. Оно рассматривает объекты сразу с нескольких сторон, обращая внимание на то, чем они отличаются друг от друга в зависимости от конкретной задачи или ситуации. В различных контекстах, понятно, одни и те же объекты могут быть весьма схожи или, наоборот, разительно противопоставлены. Японская научная логика не устанавливает точных границ между объектами, разделяя их лишь в случае необходимости. Она скорее ориентирована на нестрогую классификацию по множественным признакам и модальную, индетерминистскую логику, тем самым отличаясь от западной науки, которая опирается на формальную классификацию и детерминистскую логику.

В сегодняшнем японском обществе распространены структуры, тесно сопряженные с помощью информационных потоков, в которых значительную роль играют социально-статусные нормы. Многие социологи и лингвисты отождествляют коммуникативную ситуацию с социальной ситуацией. Социальная ситуация определяется в коммуникативном контексте как некая совокупность социально значимых условий актуализации коммуникации, упрощающая или затрудняющая контакт коммуникантов и их взаимопонимание. Существенные параметры социальной/коммуникативной ситуации формируют коммуниканты в зависимости от своего социального статуса, коммуникативных ролей и мнения окружающих. Несомненно, Япония - это именно та страна, где социальный статус особенно сильно воздействует на ролевые отношения коммуникантов и характер их общения.

Японские традиции международных отношений преимущественно акцентируют этический момент. Представители Токио на переговорах обычно описывают трудности, испытываемые Японией, и ожидают от партнеров если не сочувственного, то понимающего отношения, и, как правило, испытывают психологический дискомфорт от прагматического и эгоистического подхода американских переговорщиков. Японцы стараются избегать явных отказов и прибегают, как правило, к различным эвфемизмам для того, чтобы не ставить в неловкое положение и партнеров, и себя. Носителям иной социокультурной традиции порой трудно понимать этот уровень коммуникации. При переговорах необходимо учитывать подобные нюансы этого метаязыка, обусловленные этнокультурными различиями.

В параграфе 4.2. «Японская социально-политическая мысль о глобализации в условиях информационного общества» автор сделал попытку дать общее представление о наиболее значимых, с точки зрения российского исследователя, и характерных сдвигах, происходящих в японской социально-политической мысли на переломе тысячелетий и имеющих влияние на формирование внешнеполитического курса. В качестве объекта анализа избрано академическое сообщество как своеобразная группа интересов, оказывающая воздействие на менталитет политической элиты.

Япония представляет собой локальное культурное сообщество с выраженными элементами этноцентризма, но все-таки в высокой степени открытое для возможных влияний внешнего окружения. Японские академические круги демонстрируют баланс между этноцентризмом и восприимчивостью и считают, что общество должно избегать «столкновения цивилизаций», к которому часто расположены этноцентристские социумы Huhtington S. The Clash of Civilizations? / S. Huntington // Foreign Affairs. - 1993. - Vol.4. - N 72..

Японское обществоведение на протяжении около четырех десятилетий после войны развивалось в основном в «парадигме освоения» (выражение А.Д. Богатурова), то есть заимствования и копирования американской стратегии и методов научного исследования. Однако в начале 80-х годов заметно стала возрастать независимость японской социально-политической мысли, которая к 90-м годам стала проявлять себя как гораздо более самостоятельное направление. Японское мышление лучше адаптируется к асимметричному многополюсному пространству. Если американская политическая мысль привыкла высоко ценить красивую схему с симметричными или моноцентричными компонентами, то японская научная мысль по-своему, более разнообразно реконструирует социально-политические пространство в период постмодернизационного развития. “Плюралистический релятивизм”, подразумевающий многообразные формы зависимости от внешних и внутренних условий, - это то поле анализа, в котором японская социология международных отношений чувствует себя вполне уверенно. Так, в представлении "мейнстрима" японской социологии международных отношений, холодная война и период "после холодной войны" - это последовательные стадии одного мирового процесса. Японские ученные склонны искать глубинные рычаги трансформационных сдвигов в вызревании предпосылок к формированию мирового сообщества См.: Фудзимото Кадзуми. Сэнго сэйдзи-но сотэн (Спорные аспекты послевоенной политики) / К. Фудзимото. - Токио: Сэнсю дайгаку сюппанкёку, 2000..

Японских ученых, изучающих текущий период, прежде всего привлекают такие проблемы, как модернизация и интернационализация традиционных обществ (Иногути Такэси, Сато Хидэо, ИтоЃ@Сигэюки, Ябуно Юдзи), социально-политические трансформации, которые происходят сейчас в мире, и их возможные последствияГуробарука то айдентити курайсису (Кризис глобализации и идентичности) / К. Миянага (ред.). - Токио: Асаиси сёбо, 2002.; Гуробарука то ва нани ка: бунка, кэйдзай, сэйдзи? (Что такое глобализация: культура, экономика, политика?) / Д. Хэрудо (D. Held) (ред.) / Ё. Накатани, М. Такасима (пер.).- Токио: Хорицу бункася, 2002.; Гуробарука то сякай хэндо (Глобализация и социальные изменения) / М. Огура, Т. Кадзита (ред.).- Токио: Токио дайгаку сюппанкай, 2002. ; новые тенденции социально-политического развития в Азиатско-Тихоокеанском регионе (Миядзаки Такаси); роль, которую предстоит играть Японии в свете глобальных и региональных перемен (Ириэ Акира, Аоки Тамоцу). Особенность японской социологии международных отношений - ее несогласие с концепциями конца истории Ф. Фукуямы и «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона, а также нежелание усматривать победу Запада в глобальных сдвигах конца ХХ в..

Большое внимание японские ученые уделяют проблемам неравномерности развития. Согласно модели Сакамото Ёсикадзу Sakamoto Y. A perspective on the changing world order: A conceptual prelude/ Global Transformation / Y. Sakamoto // Challenges to the State System / Ed. by Y. Sakamoto. - Tokyo: UN University Press, 1994. - Р. 19-28., в современном международном сообществе выделяются три параллельных социально-политических процесса: 1) неравномерность экономического капиталистического развития приводит к структурным дисбалансам - к примеру, доминированию метрополий за счет периферии; 2) неравномерность национального развития порождает систему “военно-политического империализма”, включая “внутренний империализм” по отношению к меньшинствам; 3) неравномерность демократического развития приводит к конфликту между идеологиями, например, между принципом примата прав человека и авторитарным попранием гражданских свобод.

Некоторые представители левого крыла, иногда претендующего на оппозиционность, готовы поддержать глобализацию. Например, Тагути Фукудзи и Судзуки Кадзуто, выступающие обычно с позиций, которые в марксистской науке принято называть прогрессивными, рассматривают транснациональные процессы в рамках концепции тотальной глобализации. С другой стороны, традиционалист Абэ Киёси, считает, что глобализационные процессы - основная угроза национальной самобытности; они чреваты унификацией и утерей специфики национального сознания. Что касается модернизации Японии, то большинство японских обществоведов согласны, что ключевым условием ее успеха стали традиции, социокультурная специфика и духовные ценности разделяемые обществом, которые постепенно, исподволь размываются глобализацией.

В параграфе 4.3. «Механизмы влияния информационных процессов на аксиологическую трансформацию Японии в период «третьей интернационализации» рассматривается самый эффективный канал формирования информационного общества и, в частности, внешнеполитического менталитета - СМИ Японии. Диссертант анализирует следующие проблемы: влияние информационной революции на японскую внешнюю политику, эволюция традиционных СМИ, причины индифферентности реципиентов информации к политике, формирование новой информационной среды. Не следует забывать о национальных особенностях восприятия и распространения информации и формирования внешнеполитического менталитета. Например, японское слово «информация» (дзёхо) коннотационно не вполне совпадает с английским, французским, немецким и т.д. термином Information. Оно ближе к латинскому forum и имеет значение более «материальное», практическое, приземленное.