Социализм как первая стадия капитализма. Опыт постсоветской России

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Социализм как первая стадия капитализма. Опыт постсоветской России

социализм революция постсоветский общественный

Кто бы мог предположить на закате опостылевшей - не только записным диссидентам - советской власти, что спустя четверть века очередной раз в истории России не состоится ожидаемое светлое будущее, а обескураженные этим граждане и опомнившиеся от антикоммунистической эйфории либералы выступят с протестами против нового режима, сопоставимыми по массовости и радикальности требований с протестами тех лет? Это смог предвидеть еще в 1940 г. русский мыслитель Г.П. Федотов, который предупреждал: «Нет, решительно нет никаких разумных человеческих оснований представлять себе первый день России `после большевиков' как розовую зарю свободной жизни. Утро, которое займется над Россией после кошмарной революционной ночи, будет скорее туманное `седое утро', которое пророчил умирающий Блок. После мечты о мировой гегемонии, о завоевании планетарных миров, о физиологическом бессмертии, о земном рае - у разбитого корыта бедности, отсталости, рабства - может быть, национального унижения. Седое утро» [Федотов 1992:198].

Что осталось от социализма? Не только «родимые пятна». Это и стиль жизни. Это образ мышления. Это основные нормы морали и нравственности. Словом, все сущностные стороны человеческого бытия, искривленные, понятно, реставрацией капитализма, которая привнесла в общество культ наживы, всепроникающую коррупцию, небывалый рост преступности, реанимировала социальные и этноконфессиональные антагонизмы. История, однако, продолжается, предлагая широкий выбор путей и возможностей развития. Какие же дороги мы выбираем?

«Россия, вперед!''» - по спирали, ведущей назад?

Свобода выбора оказалась ограничена непредвиденными обстоятельствами, преодолеть которые прямолинейным путем не удалось. Пошли по навязанной ими траектории, которая по давно бытующему в обществоведении определению означает спираль, т.е. некий вращательный процесс, идущий по восходящей и на каждом витке вносящий в социальную реальность новое качество. Но спираль может раскручиваться или, если угодно, «развиваться» и в обратном направлении - возвращая общество к качественно старым, пройденным состояниям, в том числе духовным, когда на смену рациональным идеологиям типа марксизма, либерализма и т.п. могут прийти «более древние, более укорененные националистические, религиозные, фундаменталистские, не исключено, и мальтузианские силы, возвращающие нас к временам дорационалистического упорядочения мира» [Gray 1999: 249-250].

Социополитические перемены на постсоветском пространстве, похоже, явились новым подтверждением универсальности модели общественного развития, представляющей его в виде бесконечного круговращения. Пронизывающая историю социально-философской мысли преемственность циклических интерпретаций социальных процессов странным образом обнаруживается в идеологии антисоветски преображенных элит попятного прогресса. Вектор инициируемых ими перемен повернут вспять. Инверсия стала законом времени в постсоветских республиках. Маршрут к светлому будущему прокладывается через недавно проклинаемое прошлое. Социальные инновации обращены скорей к временам давно минувшим, чем к XXI в. Призраки «золотого века» реинкарнируются в еще вчера поругаемых символах: серп и молот замещается двуглавым орлом.

Все эти процессы предварялись и стимулировались сдвигами возвратной направленности в политическом сознании советских элит. «Инверсивность состояла в том, - пишет, например, об `эмиграции' грузинских интеллектуалов в `волшебное царство своей истории' один из них, Нино Пирцхалава, - что поступательное движение, прогресс воспринимались как вперед-направленное-возвращение назад к идеалу славного прошлого нации с великой традицией державности» [Пирцхалава 1997: 189].

Пытаясь преодолеть советское прошлое, начать модернизацию с доком - мунистических рубежей, реформы раскручивают порой спираль до витков едва ли не родоплеменных. Попятная эволюция отнюдь не обязательно означает прекращение развития, необратимый упадок либо движение в сторону энтропии. Во-первых, ее начала и концы никогда наглухо не замыкают круг, из него постоянно выбиваются кванты изменений, пусть первоначально и незаметных для современников, но неотвратимо преобразующих - зачастую в геометрии той же модели - витальную фактуру общества. Во-вторых, чем сложней социополитическая система, тем более многочисленны составляющие линии ее эволюции (политические, экономические, социокультурные и др.), которые могут иметь разные направленность и конфигурацию (например, вроде кольцеобразно завернутого пучка разнонаправленных спиралей модели молекулы ДНК) и потому одновременно и во взаимодействии продуцировать и волны деградации, и волны модернизации, как это было, например, в СССР времен застоя. В-третьих, по мере приближения к нашей современности, эволюция всякого общества все тесней сплетается с развитием (или деградацией) других обществ в единый всемирно-исторический процесс, который навязывает ей свои формы, темпы и векторы движения.

Казалось бы, сказанного достаточно, чтобы оправдать использование в качестве инструмента концептуализации при анализе постсоветских перемен описанную выше модель, тем более что на нее указывают своим вектором сами эти перемены. Дело, однако, обстоит не так просто. Прочерчен лишь небольшой отрезок дуги, который не обязательно сомкнется с ее началом или свернется в спираль. На проблемном поле, образуемом постсоветским реформизмом, никакой порядок пока что не просматривается. Здесь царит хаос. Старое мало чем отличается от нового, а последнее от первого. Кризис идентификации стал всеобщим. Вещи выступают под чужими именами. Имитации берут на себя роль оригиналов. В политике ложь трудно отличить от правды. Мнимые перемены обретают такую же общественную значимость, как реальные. Симуляция становится всеобщей формой социополитических инноваций [см. Оганисьян 2012: 26-47].

Призрачно зыбкие, непрерывно меняющиеся - спонтанно или под действием реформ - реальности постсоветского пространства едва ли доступны для корректно обоснованных концептуальных подходов, равно как и малопригодны для плодотворных поисков адекватных моделей. Всякая схема неизбежно исказит происходящие перемены. Целесообразен, видимо, более мягкий метод исследования, который использует моделирование разве что в качестве организующего начала при освоении эмпирического материала и не претендует на эвристические новации. Такой метод удобен и тем, что в случаях, когда, к примеру, те или иные симулятивные казусы постсоветского реформизма не поддаются внятным рациональным объяснениям, допускает более вольные, метафорические трактовки, позволяющие прояснить суть дела.

К примеру, поддается ли наукообразному толкованию такого рода казус? Будучи президентом России, Д.А. Медведев в программного рода заявлении прокламировал: «Россия, вперед!». Замечательно. Духоподъемно. Акуда, собственно, вперед? На Давосском форуме в январе 2013 г. он как глава российского правительства заявил, что будущее России обеспечит экспорт не столько углеводородов, сколько потенциально необъятные ресурсы сельского хозяйства и чистой воды. В свое время Россия славилась вывозом пеньки, леса, пушнины и иных «даров природы», к коим, собственно, относятся и углеводороды. А высокотехнологичные продукты Сколково после говядины и воды? Приехали? Не факт. А целебный воздух тайги? А технология производства лучшего в мире самогона «табуретовка»? И, если далее вспоминать классиков, то почему и не «мертвых душ»? А когда же мы будем экспортировать дары научных технологий, обещанные сколковским проектом?

А был ли социализм?

В каком социальном общежитии мы теперь пребываем? Стоит ли задумываться над этим вопросом? Вопрос, вообще говоря, риторический, но праздный ли? Полной ясности нет, а нужна понятийная определенность. Нам надо знать, как называется общественное устройство, в коем мы обретаемся. Нам требуются социальные ориентиры. Это естественно. В духовной жизни общества обнаруживаются симптомы, напоминающие рассеянный склероз, когда оно их утрачивает. Социум теряется в окружающем мире, не знает, чего, собственно, хочет. Это вновь явственно продемонстрировало смятение умов и политических настроений, обострившееся в ходе предвыборных кампаний 2011-2012 гг. Живем по понятиям, но все же не совсем по тем, что приняты в уголовном мире, а по логике понятий, впечатанной матрицей в наше сознание идеологией, которой оно высушивалось до полного единомыслия в течение многих десятилетий. При этом разумеются понятия, каковые, по словам В.И. Ленина, должны быть «…обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять весь мир» [Ленин: 136]. Диалектика по-ленински. Если применительно к поставленным вопросам редуцировать заключенные в цитате разноречивые смыслы, «обтесать» их, то в «релятивном» понимании минувший - или уходящий - общественный строй стал реализацией доктрины научного коммунизма, понятно, не в зеркальном ее отражении. В таком, относительно адекватном виде он и состоялся на практике, явившись социально чужеродным для России звеном в исторической связи времен.

Такова объективная реальность, если оценивать ее поверх социальной ностальгии и идеологических заморочек, окутывающих ныне споры вокруг поставленных вопросов. Новый строй - плох ли он, хорош ли - его апологеты и назвали «реальным социализмом». Их идеологические противники утверждают: коммунистический режим повлек за собой хилиастический срыв, страна выпала из истории. По существу, то же самое, только с обратным идеологическим знаком в свое время утверждали большевики, объявляя «предысторией» все то, что происходило до их прихода к власти, который-де и обозначил начало подлинной истории. К примеру, историк И.Б. Чубайс, выступая с позиций патриотизма - «иммунной системы общества», - утверждает, что революционные события 1917 г. означали разрыв России с собственными корнями, который вызвал глубочайший раскол общества, на чем, собственно, и завершилась российская история, «возродить» которую - задача русских патриотов [см. Чубайс 2005].

Не вдаваясь в существо дискурса, задействующего эти подходы, примем все же тот, который, в отличие от них, апеллирует не к идеологическим догмам или абстракциям морализирующей социологии, а к исторической действительности, конкретному опыту общественного развития.

Революция 1917 г. стала не только формой разрешения накопившихся социальных и политических противоречий, но и способом сохранения взаимодействия гетерогенных общностей, которое складывалось столетиями на просторах Евразии. В отличие от западных стран, отсутствие здесь единой цивилизационной структуры гражданского общества, независимой от государства, явилось причиной того, что послереволюционная модернизация вылилась в России в катаклизмы, превосходящие по масштабам и интенсивности эксцессы других революций. Революция («как эпоха») разрешила фундаментальные противоречия, неподъемные для царской России, осуществила базисную модернизацию общества, хотя и ценой, которая не поддается немистифицированному «классовым подходом» нравственному оправданию и в формах, несовместимых с «абстрактным гуманизмом».

Большевизм многократно усилил названную особенность российского общества, очистив этатизм от чуждых ему либеральных примесей, порожденных реформами 60-х годов XIX в. и демократическими потугами первых российских Дум и февральских реформаторов 1917 г. Вековые авторитаристские традиции сгустились в тоталитаризм, который насильственно унифицировал все стороны общественной жизни, но оказался в целом приемлемым для населения империи. Возрожденная большевиками полицейско-бюрократическая власть погасила всякие позывы к вольнолюбию, усмирила этносепаратизм, автономистские амбиции провинций и реставрировала имперское сообщество, вновь замкнув на себя потенции его развития. Утвердившийся режим вопреки собственным идеологическим установкам воспроизвел в убедительных для масс имитациях такие составляющие вроде бы поверженного социума, как внеэкономическое принуждение, крепостничество, деспотию и произвол вождей - от домоуправов до кремлевских сидельцев.

Социализм стал реальностью. Разумеется, не как выношенный благодетелями человечества идеал, а как новая действительность, более чуждая ему, чем прежним порядкам. Но революции XX в. идеологически пластичны. Идеал без особых трудностей осваивается изменившейся реальностью. Он обслуживает идейных ренегатов, новую политическую элиту. Он сакрализует пострево - люционную власть, оформляет для нее идеократические институты контроля над населением. Конституируются партия-государство, Советы, колхозы, номенклатура, ГУЛАГ и прочие образующие реального социализма, среди которых, однако, и индустриализация, подъем науки и образования, создание системы бесплатного здравоохранения, космическое первопроходство.

В его становлении не последнюю роль играет внешний фактор. Советский тоталитаризм в значительной мере был спровоцирован (потом это повторилось с кубинской революцией, вначале не более социалистической, чем все другие латиноамериканские перевороты XX в.). Не принимая во внимание это обстоятельство, едва ли можно объективно оценить обвал советской империи и последовавшие за ним социальные инновации.

Нелепо считать и крах реального социализма результатом заговора горстки партначальников, изменивших делу своих отцов. По последствиям (понятно, разнознаковым) это событие сопоставимо с Октябрьской революцией, что и дает подлинный масштаб его оценки, в котором реформаторы последних десятилетий - всего лишь статисты финала исторической драмы, развертывающейся с 1917 г. на мировой арене.

Конечно, непосредственные причины распада советского строя коренятся в пороках самого этого строя, но таких пороках, которые были усилены внешней угрозой до уровня неодолимых разрушительных стихий. Так, вне этого воздействия присущий социализму милитаризм не мог бы стать фактором, надорвавшим в процессе безумной гонки вооружений экономику СССР, а советско-партийный бюрократизм не превратился бы в ходе «мирного соревнования» с капитализмом в силу, способную заменить социальные ориентации государства на капиталистические. Заметим, кстати, что в течение многих лет лишь представители партийно-государственной бюрократии и сервильной интеллигенции имели доступ к более или менее объективной информации о «западном образе жизни» и могли воочию - в загранпоездках - увериться в его «преимуществах» над социализмом. Не удивительно поэтому, что именно из них вышли и инициаторы капиталистических новаций.

Эволюция советской элиты шла по линии от корпоративного обладания властью к узурпации права собственности на общественное богатство. Во времена Сталина реальные функции собственника на все возможные объекты обладания и управления концентрировались в руках номенклатурной касты и персонифицировались в личности вождя. Далее шла пирамидальная структура властных субэлит республиканского и регионального уровней. Провинциальным чиновникам были делегированы только функции подконтрольного центру владения местными угодьями, регламентированного инструкциями ЦК КПСС. Такая форма организации власти давала ей мощные рычаги для форсированной модернизации (индустриализация, коллективизация и пр.), что позволило быстро создать модель военно-мобилизационной экономики и выдержать тяжелейшие испытания войны с нацистской Германией, а затем освоить ядерные, космические, информационные технологии.

В дальнейшем, по мере деидеологизации номенклатуры и расширения прерогатив субэлит, импульсы к использованию власти в корыстных целях становятся ведущими мотивами социального и политического поведения советской элиты. Власть напрямую конвертируется в собственность. Настает время «перестройки», как эвфемистически окрестили настоятельную потребность общества в модернизации.

Эффективность социалистических механизмов перехода к индустриальному обществу исчерпала себя к середине 1960-х годов, когда часть правящей элиты (А.Н. Косыгин и его единомышленники) выдвинула свой проект модернизации. Как известно, он не состоялся, угодив в идеологический капкан борьбы с «ревизионизмом» и увязнув в бюрократической трясине. Модернизация постепенно перетекла в инерционное затухающее развитие времен «застоя».

Либеральный проект, левацкий уклон?

Наступило время горбачевских реформ, призванных либерализировать социализм под странным девизом: «больше социализма - больше демократии». Но выдвинутая новым руководством КПСС концепция «ускорения», претендовавшая на роль былых мобилизационных проектов модернизации, оказалась совершенно несостоятельной, поскольку не опиралась ни на реальные возможности экономики, ни на заинтересованность хозяйствующих субъектов, ни на социальные ожидания общества. За реформы взялись либералы иного порядка, обернув ускорение вспять, - прямиком к капитализму. По сравнению с ними В.И. Ленин может показаться замшелым консерватором. В самом деле, в своих прогнозах вождь мирового пролетариата отводил на переход к социализму целую историческую эпоху (несколько поколений), начало которой на практике положила весьма умеренная по тем временам новая эконо-; мическая политика. «Лево-уклонистами» называли тогда большевиков, которые пытались решить проблемы перехода одним махом, - «большим скачком», как сказали бы много позже маоибты. А не в этом ли типологическом ряду оказались постсоветские реформаторы, предложившие либеральные проекты смены эпох за «пятьсот дней» или за несколько лет? «Цель приватизации - построение капитализма в России, причем в несколько ударных лет, выполнив ту норму выработки, на которую у остального мира ушли столетия», - говорил один из них АБ. Чубайс [Чубайс 1997], повторяя (едва ли осознанно) известное изречение И.В. Сталина о темпах построения социализма в СССР.

Лево-революционистский уклон в чистом виде. Даешь капитализм! Вооружившись этим лозунгом, младореформаторы, по существу, приняли концепцию возвратной модернизации. Осознавали ли они возможные последствия? Канонически вписанный в историю постсоветского реформизма Е.Г. Гайдар в конце 1989 г. писал: «Идея, что сегодня можно выбросить из памяти 70 лет истории, попробовать переиграть сыгранную партию, обеспечить общественное согласие, передав производство в руки нуворишей теневой экономики, наиболее разворотливых начальников и международных корпораций, лишь демонстрирует силу утопических традиций в нашей стране. Программа реформ, не предусматривающая таких ценностей, как равенство условий жизненного старта вне зависимости от имущественного положения, общественное регулирование, дифференциация доходов, активное участие трудящихся в управлении производством, просто нежизнеспособна» [Гайдар 1989]. Автор этого откровения подтвердил своими последующими реформаторскими импровизациями собственный прогноз. Либеральный проект провалился. Реформы, инициированные коррумпированной элитой и поощряющие любые, в том числе мафиозные способы «накопления капитала», скорей уводили от традиционной модели капитализма, чем приближали к ней. Вместо того, чтобы рационально использовать реальные преимущества социализма при переходе к рыночной экономике, как это сделал социалистический Китай, реформаторы принялись бездумно их искоренять, фактически отдаляя перспективу создания цивилизованного капитализма, загоняя ее в замкнутый круг.

Небольшое отступление. Неоспоримы подтвержденные историей гуманистические ценности либерализма: свобода личности, мысли, слова, гражданские права. Известны, правда, критики либерализма, которые, как, например, В. Галин в своей монографии под характерным названием «Тупик либерализма. Как начинаются войны» усматривают в нем первоначало всех бедствий, включая «самые кровавые войны в мировой истории» [см. Галин 2011]. Не соглашаясь со столь экстремальными оценками, зададимся все же вопросом: привнесли ли в российское общество реформы, которые проводятся с начала 1990-х годов в России, отмеченные выше либеральные ценности? Вписываются они в гуманные традиции свободомыслия либерализма в западном или дореволюционном российском понимании? Едва ли. А вот с большевизмом по экстремизму, жестокости, авантюризму - сходство очевидное.

Между тем ниспровергаемый общественный строй в СССР содержал в себе вполне пригодные элементы для реконструкции общества в направлении к вожделенному рынку. Это, во-первых, формы собственности и структуры управления и общественного регулирования хозяйства, отождествимые по ряду существенных параметров с государственным капитализмом; освобожденные от идеологических пут, они могли бы составить основу продвижения к желанной цели без социальных бедствий «шоковой терапии». Во-вторых, советское общество располагало эффективной системой социальной защиты, от которой сохранились лишь жалкие остатки. Простившись с социализмом, страна очутилась в состоянии социально-экономического хаоса. Надо ли было заменять коммунистический проект либеральным? А может, один другого стоит? Сошлемся на мнение западного критика либерализма, профессора Уорикского университета Колина Крауча, который считает, что в наше время либералы и марксисты - «причудливая пара» - «ушли в прошлое, которое сегодня представляется фантазией» [Крауч 2012: 15].

Следуя ленинской диалектике понятий, «единых в противоположностях», не трудно убедиться, что ключевые смыслы и либерального, и коммунистического проектов, идеологически однозначны, одинаково архаичны. Типичный для постсоветских реформаторов синдром рыночного детерминизма, порождаемый подходящим разве что для XIX в. представлением о рынке как о всемогущем регуляторе общественных отношений: достаточно, мол, «ввести» частную собственность, дать свободу торговле, отпустить цены, подстегнуть приватизацию, открыть дорогу вольной конкуренции, и все расставится по своим местам, наведется порядок в государстве, народ приобщится к благам западной цивилизации. В этом отношении постсоветские реформаторы не оригинальны. Крауч пишет: «Существует много подвидов и брендов неолиберализма, но за всеми ними стоит один господствующий принцип: свободные рынки, на которых индивиды заняты максимизацией материальных прибылей, - наилучшее средство для удовлетворения стремлений людей» [там же: 11].

Почему этот принцип в России на практике не выполнил свою цивилизаторскую миссию? Быть может, сыграли роковую роль невежество, некомпетентность, амбициозная глупость, инспирированное извне зловредие реформаторов? Вот ответ компетентного эксперта Андерса Ослунда, который в аннотации к изданию на русском языке его монографии «Строительство капитализма» характеризуется «как крупнейший специалист по проблемам посткоммунистической трансформации и переходных экономик» (там же весьма показательная справка: с 1991-1994 г. - экономический советник Правительства России, с 1994 по 1997 г. - Правительства Украины, с 1998 г. - советник Президента Кыргызстана Аскара Акаева, затем сотрудник в фон де Карнеги в Вашингтоне). По его мнению, Е.Т. Гайдар и другие «авторы радикальных реформ» в постсоциалистических странах «были умны и талантливы и хорошо знали, чего хотели» [см. Ослунд 2003].

А кто доказал, что умники, таланты и даже признанные гении не способны на ошибки, глупости и злодеяния? Какое из постсоветских государств, в коих автор и его американские коллеги пребывали советниками, пришло хотя бы к относительному благополучию, следуя такому, например, наставлению Ослунда: «Для того чтобы избежать неэффективного, частично реформированного государственного устройства, требуется как можно резче и определеннее, но без применения насилия, порвать с прежним общественным строем. Сильный шок необходим как на уровне общества, так и на уровне отдельного человека» [там же: 654].

Как известно, без насилия не обошлось. Последствия шоковой терапии повсюду на постсоветском пространстве оказались катастрофичны. Россия же едва избежала полного и неотвратимого развала - экономического, социального, геополитического. Положение поправил переход правящей элиты от шока к более умеренной политике. Преодоление левого уклона? Как сказать. Строго говоря, дело не в этом, а в самом существе социального проекта, реализуемого с начала 1990-х годов. Известный экономист С.М. Меньшиков видит «коренное противоречие в концепции неолиберализма» в том, что, «утверждая в качестве главной цели минимизацию роли государства в экономике, она в то же время возлагает осуществление этой задачи именно на государство. Получается что-то вроде одного из основополагающих принципов теории научного коммунизма, когда провозглашаемая цель - отмирание государства - осуществлялась через всемерное развитие его функций по руководству обществом» [Меньшиков 2004: 308-309].

Слегка «обтесав» эти постулаты, их легко перевести на язык футуристских аксиом «Коммунистического манифеста», естественных и для крайних противников капитализма позапрошлого столетия. Здравомыслящий капиталист Дж. Сорос обескуражился стахановскими порывами реформаторов, неспособных уразуметь явленную современными обществами дихотомию: «На одном конце - коммунистические и националистические доктрины, которые бы привели к гнету государства. На другом конце - неограниченный капитализм, который привел бы к крайней нестабильности и в конечном итоге к краху» [Сорос 1997: 25].

Общеизвестны итоги либеральных экспериментов: катастрофическое падение производства, губительное для страны социальное расслоение общества, экономическая и политическая нестабильность, социальная напряженность, рост преступности, обнищание народных масс, люмпенизация среднего (по российским меркам) класса, падение морали - словом, всеобщая деградация. Такого рода последствия вообще характерны для развивающихся стран, к коим ныне относится и Россия [см. Радыгин, Энтов: 2012].

Утопичными оказались идеи быстрого создания рыночных механизмов и демократических институтов на основе идеи либерализма эпохи свободной конкуренции, равно как и надежды на быстрое и безболезненное включение постсоветской России в международные экономические структуры. Вновь сошлемся на Е.Т. Гайдара, который, осмысливая свой опыт реформатора, констатируя в изданной в 2005 г. монографии, что «Россия уже вышла из периода социально-экономических изменений, связанных с крушением социалистической системы, формированием рыночных институтов», признал вместе с тем, что «отдыхать от реформ, наслаждаться стабильностью рано» [Гайдар 2005: 645, 646].

Социализм в СССР деградировал и разложился как общественный строй. Но возникла ли вместо него иная исторически легитимная система? Один из первых олигархов Б.А. Березовский в своей программного жанра статье «От революции к эволюции» утверждал: «Период 1991-го по 1997-й гг. не имеет аналогов в российской истории. Именно в течение этого времени реформаторы вместе с президентом Борисом Ельциным впервые в истории России осуществили трансформацию государства с централизованной экономикой и тоталитарной политической системой в государство с рыночной экономикой и либеральной политической системой» [Березовский 1998].

Суть этого изречения в лапидарном изложении такова: круг пройден - капитализм восстановлен поистине революционными темпами - фактически за пятилетку; передел собственности и власти состоялся; теперь главная задача победителей - стабилизировать ситуацию в принципе та же, что и после Октября: успокоить замордованное обрушившимися социальными переменами население, подменив былой идеал о «светлом будущем» новым скалькированным с «американской мечты».

О чем речь? Уточним понятия. Какая же это «эволюция» - радикальная смена за несколько лет общественного строя? Это скорей революция. Но ясно, что не та, которую можно встроить в ряд признанных историей буржуазных и прочих революций.

Постсоветские катаклизмы, правомерно сравниваемые с послеоктябрьскими, вызваны вовсе не взрывом социальной энергии масс либо уловившими ее импульсы провидческими дерзаниями реформаторов, что характерно для всех подлинных революций, а латентными процессами гниения правящей элиты. Перераспределение собственности и власти произошло одномоментно. Но кем? Как? В пользу кого? Окончательно ли? Снова напрашивается сравнение с Октябрем, от чего не уйдешь, пытаясь осмыслить реальности и фантасмагории постсоветизма.

Сопоставим. Собственность и власть в бывшем СССР захвачены не классом, не сословием и даже не организованной бандой (что бывало в истории), а неким неизвестным доныне социологии неформальным сообществом, состоящим, по гайдаровскому определению (см. выше), из номенклатурных хапуг, теневиков советской экономики, международных корпораций. Передел произошел отработанными еще в советские времена способами оболванивания народа и закулисными манипуляциями - через ваучеры, залоговые аукционы, финансовые пирамиды и прочие фикции «первоначального накопления капитала» постсоветского образца. В отличие от Октября, собственность отнята не у ничтожного меньшинства, а у подавляющего большинства населения.

В этой ситуации вне клинического анализа трудно объяснить старания победителей предъявить некий идеал, сопоставимый с социалистическим по способности умиротворения обобранных людей. Всякие его поиски, даже под видом «национальной идеи», совершенно бесперспективны, за исключением, быть может, тех случаев, когда они идут в этносоциумах, где идеал могут сформировать ожившие там исламские традиции. Моральный кодекс строителей коммунизма сгустился ныне в постные сентенции типа «свобода лучше, чем несвобода», «демократия лучше, чем тоталитаризм», «богатство лучше, чем бедность» и т.п. Все правильно. Кто же станет оспаривать, что плохое лучше хорошего? Никакой рефлексии тут не требуется.

Ладно. Советский строй потерпел крах. Возник ли на его месте иной строй, который можно было бы охарактеризовать с той понятийной определенностью, с какой идентифицируется минувший социализм или классический капитализм? Весьма сомнительно. Те реалии, которые называют «номенклатурным», «криминальным», «диким», «туземным», «бандитским» и т.п. «капитализмами», - всего лишь отдельные черты социальной данности, каждая из которых и все в совокупности никак не могут характеризовать всю наличествующую реальность.

А если поставить вопросы шире, глобальней, философичней, как это делает в близком к теме контексте В.В. Лапкин: «Возможно ли существование современного общества вне капиталистической системы мобилизации необходимых для его жизнедеятельности ресурсов, тем более в условиях их растущего дефицита? И, главное, способно ли `рыночное общество', общество капитализма выступить субъектом такой трансформации, т.е. преобразовать не столько капитал как собственное порождение, отчужденное и получившее всепроникающую власть над породившим его, сколько самое себя, т.е. общество, утратившее представление о своих истинных целях, интересах и потребностях, равно как и способность такое представление формулировать и отстаивать?» [Лапкин 2012: 59-60].

Вопросы поставлены отнюдь не риторические. Но, возвращаясь к нашей теме, ответим на них пока что вопросами риторическими. Стала ли социально легитимной реальностью в России частная собственность? Нет, конечно. И не станет до тех пор, пока государство и общество не найдут адекватного базовым правовым и моральным нормам решения вопроса о приватизации 1990-х годов. Это деяние воспринимается как преступное мошенничество не только российским обывателем, но и вскормленной коррупционной приватизацией властью, растаптывающей святое для капитализма право частной собственности всякий раз, когда это выгодно сановному бюрократу. Как это сделали, кстати, либеральнейшие правительства Евросоюза, вынудив власти Кипра в начале 2013 г. изъять в целях преодоления финансового кризиса значительную часть банковских активов.

Сложились ли национальная буржуазия и другие классы «нормального» капиталистического общества? Обоснованно ли с научной точки зрения таковыми считать вчерашних мелких спекулянтов и комсомольских активистов, ставших в одночасье миллиардерами, представляемых в виде «наших Рокфеллеров», или мелких лавочников и «офисный планктон», выдаваемых за «средний класс»? Не говоря уж о повсеместно деклассированных рабочих, крестьянах, интеллигенции. Правда, надо отдать должное шкодливой либеральной мысли, породившей в ходе митинговой истерии последнего времени понятийную несуразность - «креативный класс». Что это такое? К какой отрасли знания это отнести? Скорее всего - к той сфере информационных технологий, которая выращивает в электронных инкубаторах Интернета и прочих сетевых структурах виртуальные политические организации, вполне ощутимо воздействующие на реальную жизнь общества. Вылущивая из интернет - жаргона отвечающие духу времени слова и смыслы, можно без труда переименовать («переБРЕНДить»?) составляющие социальной структуры общества. Примерно так: «виннеры» (победители) и «лузеры» (неудачники) - два противоположных класса; между ними найдут свое место «креативы» (средний класс), а по краям «тролли» - зловредные маргиналы нового типа.

Реальный социализм стал первой ступенью капитализма, осуществленного в виде поистине химерической конструкции - нечто составленное из мутирующих останков советского строя, реформ, ставших обыденными афер и казнокрадства, либеральных иллюзий интеллигентов, массового одурения граждан, утративших вдруг жизненные ориентиры, и т.п. атрибутов становления «другого» мира, опрокидывающего привычные стереотипы, как бы потустороннего.

В девиртуализированном же виде социум предстает как разложившееся социалистическое общество с врастающими в него капиталистическими структурами - уродливый гибрид, возникший в результате противоестественного скрещивания генетически несовместимых систем. Конечный продукт либерального дурномыслия. Такое выморочное состояние, способное при соответствующих внешних воздействиях продолжаться неопределенно долго и деградировать, как показывают некоторые постсоветские регионы, в архаичные, докапиталистические общественные уклады. Все это едва ли конечный продукт либерального дурномыслия.

Российское общество с начала 1990-х годов погружают в описанное состояние скороспелые реформы, опуская страну до уровня, ниже которого - перспектива тотального распада государства и общества. И пока что трудно обнаружить убедительные признаки того, что именно на этом уровне не будет продолжаться циклическая эволюция в XXI в., постоянно возвращаясь на круги своя. Выявляется скорей обратная тенденция, на что указывает возрождение звания Героя труда, народных дружин, стройотрядов и т.п. Прежний режим странным образом сдерживает движение вспять там, где он более всего сохранился, хотя точно так же гасит и импульсы модернизации. Таким исключением является Беларусь, где после кратковременного периода реформистской эйфории по существу был реставрирован советский строй.

Возникающие в постсоветском обществе по далекой от классической формуле «власть - деньги - власть» субстраты собственности не несут в себе системосозидающего начала. Формируясь на основе расхищения общественного богатства, они разоряют народное хозяйство и порождают сопиополитический хаос. Полного омертвления социальной ткани после отпущенной «реформами» на волю рыночной стихии не произошло лишь благодаря действию не поддавшихся им инерционных сил социализма.

Эволюция властвующих элит в России сопровождается нарастанием компрадорских элементов в их политике. Они откровенно домогаются попечения со стороны «цивилизованного мира», международного капитала, НАТО, что вполне естественно, так как сколько-нибудь широкой социальной поддержки внутри страны их эгоистические устремления не находят. Запад 1 делает встречные шаги. Если в разгар холодной войны в его политике преобладит и формы и методы косвенного влияния на экономические, социально-политические процессы в СССР, то теперь они меняются на прямые, окрашенные патернализмом, подобные тем, что обстоятельно освещены в обширной историографии о неоколониализме. Измененные применительно к особенностям нынешней ситуации, эти формы и методы стимулируют формирование зависимого капитализма, к чему направлены кредитная политика западных стран, частные инвестиции, интервенция доллара, бесцеремонные попытки воздействовать на финансовую политику, внешнеторговый оборот и т.д. Дело тут не в чьих-то злых кознях, а в объективных законах капитализма, которые обуславливают его развитие продолжением эксплуатации населения иприродных ресурсов не только социально освоенного им мира, но и всех; прочих пространств человеческого бытия.

«И все же, - со своим резоном отвечает В.В. Лапкин на поставленные им вопросы, - капитализм как несовершенное, но, тем не менее, средство обеспечения прав, провозглашаемых демократией, сохраняет свою актуальность ибезальтернативность, хотя и требует за это у общества непомерную цену… `Незавершенный проект' Модерна продолжается…» [там же: 54].

Демократический транзит: маршрутом через авторитаризм?

В России реализация этого проекта все еще происходит наискосок, зачастую вопреки его целевым установкам. Конфликтогенные процессы разложения общества продолжаются, сохраняя инерцию первого десятилетия постсоветских перемен.

Где выход? Теоретически - в оздоровлении национальной экономики, что, понятно, внесет успокоение в общественную жизнь России. Для этого необходимы рационально обоснованные реформы, разумеется, не в тех «шоковых» формах, которые, собственно, и стимулировали названные процессы. Но такие реформы нуждаются в политической стабильности известного уровня, в свою очередь, достижимого лишь путем улучшения социально-экономической ситуации. Возникает замкнутый крут, структура функциональных зависимостей, именуемая в математике «вырожденной системой», которая не имеет решений. Демократический выход из этого круга фактически заперт на обозримое будущее либерал-реформаторами (или мимикрирующими под них политиками), которые по прихоти судьбы, оказавшись в свое время при власти, своей некомпетентной политикой скомпрометировали саму идею демократии как ключ к решению социально-политических проблем. Остается другой путь, к которому, судя по всему, склоняется Россия: усиление уже институциированных в стране авторитарных структур власти, что, как это ни прискорбно признавать, только и способно, видимо, спасти общество от дальнейшей деградации. К такому же выводу приходят даже убежденные сторонники либеральных реформ. Так, Е.Г. Ясин утверждает: «Лучшим вариантом была бы активная реформаторская политика авторитарного режима до начала демократизации» [Ясин 2005:66].

А разве не авторитарными методами были проведены первые демократические реформы? И разве не они явились едва ли не единственным направлением изменений, совпадающим с процессом модернизации, так сказать, усредненной модели? С тех пор - с конца 1980-х годов - зачалась демократизация, которая по ряду существенных признаков (политический плюрализм, выборы, парламентаризм, свобода слова и т.п.) становится в той или иной форме реальным фактом общественно-политической жизни в России. Правда, развивающиеся институты и процедуры демократии действуют с изъянами столь существенными, что заставляют усомниться в ее подлинности. Массовые протесты против фальсификации выборов в 2011-2012 гг. подтверждают эти сомнения. Режим защищается. Синдром самосохранения действует испытанным прошлым способом. Инициирована и принята на федеральном и региональных уровнях целая серия запретительных правоустановлений. Не курить. Не кощунствовать. На митингах не буянить. Есть и другие запреты, вполне благонамеренные, но первостепенно ли актуальные для страны, перегруженной острыми социальными проблемами и опутанной сетями повсеместной коррупции? «Законобесие» (Екатерина II)? Да нет. К чему демонизировать правотворцев. Скорей, законоблудие. Сложней подобрать определение для серии законов, регулирующих правовые решения коренных проблем жизнедеятельности общества: здравоохранения, пенсионного обеспечения, образования, местного самоуправления, судопроизводства и других. По сути дела, каждый из них оказался холостым выстрелом. Почему? Вопрос упирается в присущие авторитаризму свойства - централизация личной власти, командное управление, снижение роли представительных институтов, иерархический тип руководства, установка на принудительные меры в отношениях с оппозицией. Под покровом конституции 1993 г., легитимизирующей авторитарную власть президента, его администрация и прочие органы исполнительной власти действуют в обход парламентских установлений, по своему усмотрению, учитывая или вовсе игнорируя их в соответствии с указаниями сверху. Нормальный порядок правоприменения при авторитарных режимах любой политической конструкции - репрессивной, как в Португалии при Салазаре, или либеральной, как в Великобритании при Тэтчер. В любом случае подобный порядок открывает для России путь к тому обществу, модель которого описана в антиутопиях Е. Замятина, О. Хаксли, Дж. Оруэлла.

А может, это только кажется мнительным критикам режима? Ведь мнимость, симулятивность могут быть и необходимыми предпосылками перемен, в том числе и связанных с демократическим транзитом, каковой, хотя бы и в виде миража, имеет место быть в постсоветской России. Конкретизируя проблему, уместно сослаться на статью о «превентивной» демократии В.Л. Иноземцева: «Безусловно, власть делает немало ошибок, она искусственно стимулирует поляризацию и радикализацию общества, но она действует строго в рамках избранного ею временного горизонта» [Иноземцев 2012: 101].

Правящий режим, соединив в своих руках власть и собственность, перевоплотился в авторитарно-олигархическую систему, представленную крупным капиталом, силовыми структурами, коррумпированной бюрократией, криминалитетом и связанными с ними политическими образованиями.

Наши партии, нужны ли другие?

Как назвать вылущевшиеся из КПСС и ВЛКСМ алчущие власти и денег номенклатурные звенья и не столь влиятельные поначалу группировки этносепаратистов и диссидентствующих либералов? Независимо от их самоидентификации новые политические организации и движения поддаются традиционной классификации по идеологическим парадигмам: либеральная, либерально-демократическая, лево-социалистическая (включая коммунистическую) и националистическая (последняя зачастую несет отпечаток конфессиональных течений, особенно в регионах со значительным влиянием ислама). Общим местом в обосновании партиями различных политических оттенков своих идеологических платформ является способ, каким они определяют собственную социальную базу.

В партийных документах практически всех партий, и прежде всего, естественно, лево-социалистических, но и прокремлевских, и явно антикоммунистических находят отчетливое отражение попытки определить свою социальную базу, исходя из недавно еще непререкаемых марксистско-ленинских представлений о структуре общества как совокупности двух классов - рабочих и крестьян- и социальной «прослойки» - интеллигенции. Если применительно к советскому обществу такой подход был относительно - хотя бы в парадигме господствующей идеологии - оправдан, то в последующий период, когда легализовались прежде не признававшиеся и вскрылись новые социальные слои и группы, он выглядит явной нелепицей. Устойчивая социальная база партий вообще невозможна в условиях переходного состояния общества. Сама подвижность социальных процессов обрекает современный политический ландшафт на неустойчивость и беспорядочную динамику. Здесь во многом коренятся причины нестабильности политической ситуации в России. Происходящая под воздействием этих процессов социальная диверсификация постсоветского общества изменяет его структуры как в вертикальном, так и в горизонтальном измерениях. Былые классы стратифицируются на группы, отличающиеся друг от друга не только по социальному положению, но и по иным признакам, зачастую оказывающим решающее влияние на их политические ориентации и поведение, - региональные, этнические, профессиональные, конфессиональные и т.п. Радикально преобразились насаженные на вертикаль элитарные прослойки: в функциональном плане - путем нелегитимного присвоения собственности на вновь поделенное общественное богатство; в институциональном отношении - от номенклатурно зафиксированной иерархии к аппаратно-клановой олигархии на республиканском и региональных уровнях.

Между тем партии продолжают играть по старым правилам, хотя ни у одной нет того, что в традиционном смысле квалифицируется как социальная база. Как в этом плане предстают наиболее близкие по идеологии к коммунистическим идеям КПРФ и иные политические организации лево-социалистического толка? Во-первых, к ним относятся несколько десятков объединений подобного рода, что само по себе отражает социальную и идеологическую плюралистичность политически активной части общества. Во-вторых, - и это главное, - и названные организации, и все прочие, включая некоммунистические, политически и идеологически отторгаются общественными движениями, если таковыми их считать не по тому, как они себя называют, а по тому, какую роль реально играют в жизни общества. Так, организаторы и, по крайней мере, большинство участников забастовочных, этнических, конфессиональных и иных выступлений общественного протеста последних лет, как правило, отмежевываются от всяких политических партий, в том числе рабочих, социалистических, национал-патриотических и т.д. И экологическое, и движение обманутых вкладчиков, и прочие столь же решительно не приемлют не только руководство, но и организационное участие любых политических партий в своих выступлениях и повседневной деятельности.

Разумеется, надо принимать во внимание и несомненно присутствующий в массовом сознании и психологии антипартийный, а точнее, аполитичный синдром, возникший во времена однопартийной политической системы. Одно сравнение. Если двухпартийная система в США базируется на 30% политически активных граждан, то многопартийная в России - всего лишь на нескольких процентах, что объясняется неразвитостью политической культуры, неспособностью масс к самоорганизации, их недоверием, даже отвращением к навязываемым партиями нормам политического поведения. Сверху это подтверждается беспрерывными попытками партийных лидеров создавать всяческие объединения - правые, левые, центристские, патриотические, про- и антипрезидентские и т.д., которые всякий раз закольцовываются марксистско-ленинским понятием: «партия - наш рулевой».

Многолетние усилия правящих элит создать такую партию увенчались в 2003 г. учреждением «Единой России», провозгласившей тогда свой манифест «Путь национального успеха». Возникла партия власти, сравнимая по влиянию на общество и государство с КПСС, которая отличается от нынешней своей эманации уровнем организованности, идеологическим догматизмом, жесткой иерархией партийной номенклатуры, строгим, без сегодняшних коррупционных вольностей, порядком распределения материальных благ и иных привилегий. В главном же - стремлении любой ценой удержать власть, сращивании с государственными структурами, неизбывной приверженности к авторитарным формам правления - она воспроизводит КПСС, генетически неотделима от нее, является выделившимся из нее образованиями, модифицированным постсоветской спецификой.

Критерием принадлежности к партии власти является не столько непосредственное отправление ее деятелями и структурами политических функций, сколько их положение и роль в иерархии сил, составляющих вертикаль исполнительной власти - от президента и правительства до региональных элит. В политическое поле ее деятельности вовлечены частью (во многих случаях целиком) представительные органы власти республиканского и местного уровней, которые проводят столичный курс. Партию власти формируют и финансовопромышленные группировки, срастающиеся с политическими структурами и образующие вместе с ними неформальную олигархическую систему. Массовой такую партию делает чиновничество, заполняющее все ее клетки, а также широкая сеть организаций, фондов и иных институций, выполняющих посреднические, лоббистские, консультативные и подобные функции. Что же касается наиболее влиятельных партий оппозиции, то они лишь имитируют противодействие властвующим элитам, помогая последним поддерживать политическое равновесие в обществе с помощью беспринципных компромиссов в верхах и социальной демагогии, амортизирующей протест масс в низах.

Либеральное обновление законом о партиях в 2012 г. распылило партийно-политическую систему, вернув ее к 1990-м годам, когда в стране действовало множество партий, в массе своей мелких по численности и ничтожных по влиянию. Это вообще характерно для стран переходного периода, что в свое время продемонстрировали, например, бывшие колонии при переходе к государственной независимости. В 1990-1999 гг. в России возникло более пяти тысяч партий и движений. Большинство из них распалось вскоре после учредительных собраний, либо осталось в виде крошечных группировок, непонятно на какие средства и во имя чего существующих. Ситуация, похоже, повторяется. Причем и сегодня даже относительно крупные и влиятельные партии представляют собой не унитарные организации общегосударственного масштаба, а конгломераты региональных отделений, зачастую проводящих политику, весьма отличную от той, которую отстаивают их столичные лидеры. В целом демократические, либеральные, социал-демократические, национал-патриотические, да и почти все прочие партии продвигаются к тому, с чего начинали: к малым по численности и слабым по влиянию сектам политически амбициозных деятелей, заявляющих о себе в предвыборных кампаниях столичными тусовками, которые проводятся под видом «партийных съездов». Вот они, наши партии. Других у нас нет. Да и нужны ли они?

Вообще говоря, не исключена возможность прохождения при определенных обстоятельствах отдельных из них по новой дуге развития с инициированием массовых политических выступлений, активным участием в свержении разложившихся верхов и т.д. Такая возможность всегда существовала в Российской империи для различных политических сил, включая крайне радикальные. Еще в начале XX в. А.С. Изгоев в «Вехах» отмечал, что в периоды кризисов, массовых выступлений, любого «общественного возбуждения», крайние элементы в России «очень быстро овладевают всем, не встречая почти никакого отпора со стороны умеренных» [Изгоев 1991: 207-208]. По мнению Л. Франка, российский радикализм отнюдь не исчерпывается революционными направлениями. Напротив, «общее существо его духа было независимо от политического содержания, в которое он вкладывался», а доминировала та его разновидность, которая «всегда тяготеет к крайностям, отрицанию всяческих духовных начал, к вере в одну лишь физическую силу…» [Франк 1990]. Как известно, эти оценки полностью подтвердились катастрофическими для народов всей Российской империи событиями 1917-1921 гг.