Природа властных отношений

Размещено на http://www.allbest.ru/

Природа властных отношений

власть отношение люди

Власть есть такое отношение между людьми, в котором каждый из членов занимает положение неравное, неодинаковое. Понятия «выше» и «ниже» суть вечные атрибуты властного отношения, которое нельзя без них мыслить. В отношениях властных члены их занимают всегда определенно разное положение, которое можно характеризовать, как положение некоторой более или менее постоянной зависимости одних людей от других. Зависимость эта, впрочем, не исключительно односторонняя. Природе социальных отношений противоречило бы такое положение дел, в котором отношения между личностями перестали быть взаимодействиями самостоятельных единиц, превратились в одностороннюю зависимость одной - исключительно пассивной стороны, от другой - исключительно активной. Как справедливо отметил Зиммель, во властных отношениях дело идет не о том, чтобы влияние властвующего определяло поведение подвластного, но о том, чтобы это последнее оказывало свое обратное воздействие на властвующего[1]. Поэтому наличность взаимодействия можно наблюдать даже в тех рудиментарных формах властвования, которые стремятся к одностороннему определению поступков и действий других людей посредством чужой воли. В конце концов, такое отношение «властвования», в котором властвующий стоит к подвластным в положении художника, лепящего статую, вообще нельзя назвать «общением», ибо здесь отсутствует характерный для социальных явлений момент «взаимодействия»[2].

Однако, это взаимное влияние душ во властных отношениях приобретает характер отношения, в котором всегда имеется некоторый перевес активности, некоторое преимущество влияний одной стороны, обусловливающей своими более или менее самостоятельными действиями определенное поведение другой. Такое состояние межпсихического неравновесия может быть весьма различно по своей прочности; оно может быть также весьма разнообразно по своему объему, не только охватывая большие или меньшие общественные круги, но и различно касаясь входящих во властное общение лиц. Но даже тогда, когда прикосновение власти отличается весьма интенсивным характером, властное отношение не теряет тех особенностей, которые характеризуют состояние взаимодействия. Поэтому трудно отдельные элементы этого взаимодействия рассматривать изолированно. Между ними всегда имеется некоторая взаимная связь, особенности одних всегда означают особливое проявление других.

Вследствие этого властные отношения имеют тенденцию объединяться в известные системы, образующие различного характера единицы властвования, своеобразные устойчивые системы междуличных отношений, основанные на постоянном неравновесии находящихся в общении субъектов. Эти системы и обнаруживают некоторые постоянные свойства, как во внутренних своих отношениях, так и во внешних - как в своей властной, так и в своей междувластной природе. Внутри подобная система властвования всегда представляет собою некоторое состояние длительности, некоторое единство разнообразия, - то, что старые юристы называли status'ом[3]. Статус не есть мгновенный, возникнувший и тотчас же погасший процесс, это есть, напротив, длительное состояние властвования, более или менее прочно соединяющее входящих в общение лиц. Статус пребывает, несмотря на все изменения, которые происходят в отдельных проявлениях властного отношения. Семья, напр., представляющая собою подобную единицу власти, может совершать те или иные действия, выполнить ту или иную работу, так или иначе руководиться своей главой, - отцом семейства, - но все эти разнообразнейшие линии ее поведения, обусловленные различными конкретными условиями ежедневной жизни, не мешают быть ей единой властной единицей,- именно, данной семьей, данным состоянием властвования. Но если мы возьмем гораздо менее прочную и гораздо более поверхностную единицу власти, которая имела бы происхождение искусственное или договорное, напр., управляемый кем-либо оркестр музыкантов, рабочую артель, то и здесь мы будем иметь дело с некоторыми длящимся единством отношений, сохраняющим свою природу в пределах постоянных изменений. Властный статус, так же как и всякое социальное отношение, обладает, поэтому характером динамическим. Это не есть неизменное равновесие равенства, но подвижная устойчивость, основанная на живом и актуальном преобладании.

Если отправляться от пассивной стороны этих отношений, от «подвластных», то их положение всегда характеризуется тем, что, подчиненные авторитету, они более или менее длительно находятся в состоянии, которое можно было бы лучше всего назвать отсутствием рассуждающей, рефлектирующей деятельности. В отношениях подчинения рефлектирующая сторона человеческой психики необходимо угасает, заменяясь более или менее автоматическим процессом коллективной мысли, коллективных желаний, чувствований и действий. Основания для этого факта могут быть весьма различны. Наблюдатели явлений властвования любят погружаться в область социальной патологии, усматривая зачатки властных отношений в своеобразном психическом гипнозе, в коллективном помрачении индивидуального рассудка, когда он погружается, например, в стихию толпы. Но мы подчеркиваем, что эти психические аномалии, очень интересные сами по себе, не представляют собою типичных и длительных явлений властвования. С властными отношениями мы имеем дело вовсе не в болезненном состоянии психики: люди в здравом уме и твердой памяти постоянно властвуют и подчиняются. Нередко вступают они во властные отношения в результате совершенно сознательных и намеренных актов. Но и во всех этих случаях состояние властвования начинается там, где индивидуальная рефлексия намеренно погашается, заменяясь психическим состоянием некоторого молчания, в которое погружается личный рефлектирующий разум. Так, не рефлектируют музыканты в оркестре по поводу действий своего дирижера; не рефлектируют члены той товарищеской организации, которая выполняет совместную работу под управлением выборного начальника; не рефлектирует и армия, когда ею управляет полководец. Но как только во все эти отношения вторгается элемент рефлексии, как только музыканты начинают обсуждать правильность движения дирижерской палочки, подчиненные начинают критиковать распоряжения начальника, a солдаты голосовать приказания полководца, тогда властное состояние, представляющее собою некоторую организацию порядка, превращается в хаотический разброд отдельных индивидуальных деяний, властный статус распадается, единица власти приходят в распыление. Поэтому, по природе вещей, нельзя властвовать, обращаясь к рефлектирующей способности человеческого духа. Тот, кто хочет отношения власти построить на постоянном убеждении и уговаривания, тот рубит под собою сук, на котором сидит. Убедить во властных отношениях можно только один раз, именно, убедить в необходимости того, чтобы был образован властный союз. Но убеждение это по логическому содержанию своему и сводится к тому, чтобы заставить людей по тем или иным причинам отказаться от своей индивидуальной рефлектирующей деятельности. Раз убеждение это достигнуто, наступают отношения властвования. Раз эти отношения включают в себя вновь рефлектирующий элемент, это значит, что властного статуса еще нет или уже нет налицо. Он установится в тот момент, как индивидуальная рефлексия потухнет. Думать, что можно построить власть на ее разжигания, это значит просто погрешать против логики. Было бы прямым безумием отрицать то великое значение, которое имеет в жизни человеческого духа наша индивидуально-рефлектирующая деятельность. Все достижения в познании самих себя, a также ж окружающего нас мира совершаются при помощи этой способности, составляющей одну из самых светлых точек нашей душевной жизни. Однако, значение способности этой далеко не безгранично. Оно постепенно уменьшается по мере перехода из внутренних сфер индивидуальной жизни к области коллективной человеческий практики. При помощи сил индивидуальной рефлексии не только очень трудно, но просто невозможно бывает организовать какое-либо коллективное задание, требующее сотрудничества более или менее значительных человеческих масс. Войско, которое идет в поход, потеряет добрую половину своей энергии, если будет руководиться не единым авторитетом командования, но индивидуальными соображениями каждого отдельного солдата. Как бы ни были разумны эти соображения в отдельности, они не могут охватывать движение целого, его общий смысл и его коллективные цели. Чтобы совершить такой охват, нужно стоять вне общего массового движения, поверх него и над ним. A это и значит стоять во главе войска, отправлять функции военного командования. Но если даже отдельные солдаты, находясь в процессе общего движения, не теряют способности усматривать то, чего требуют интересы целого, то их личное видение натолкнется на тысячи препятствий и затруднений, прежде чем станет всеобщим убеждением. Никто не будет слушать такого ясновидца; ему придется убеждать окружающих, придется собирать сходки и произносить речи. На что, однако, способна армия, которая будет голосовать каждый шаг вперед и каждый шаг назад? С этой точки зрения делается совершенно ясным, что, по крайней мере, в некоторых областях человеческой коллективной деятельности властный принцип является наиболее простым и экономическим началом объединения. То, что не может быть достигнуто индивидуальной рефлексией, с легкостью выполняется при помощи авторитетной организации, являющейся удобнейшей формой сложного сотрудничества. Вообще говоря, начало власти в жизни человеческих коллективов есть ничто иное, как одна из форм разделения труда, принципа, великое экономическое значение которого никем не может быть оспариваемо. «Всякая непосредственно общественная или совместная работа, - правильно говорит Маркс, - в больших размерах требует большего или меньшего руководства, которое устанавливает гармонию индивидуальных действий и выполняет общие функции, вытекающие из движения совокупного производительного организма, поскольку оно отлично от движения его самостоятельных органов. Отдельный скрипач сам дирижирует собой; оркестр же нуждается в капельмейстере»[4]. Вот эти-то функции руководства, являющиеся принципом объединения широких человеческих масс для осуществления коллективных целей, необходимо требуют того состояния угасания личной рефлексии, о котором мы говорили ранее и которое составляет наиболее типичную черту всяких авторитетных отношений. И, чтобы цели эти были удачно достигнуты, чтобы авторитетная организация была прочной, требуется особое упрочение душевных движений, характеризующих отношения властвования. Нужно, чтобы состояние угасания личной рефлексии поистине стало прочным, превратилось бы в статус, в некоторый постоянный процесс. Тот умеет властвовать, кто знает, как можно создать эти коллективно-психические настроения масс. И основное заблуждение политиков, которые мечтают заменить политическую власть в человеческих союзах «властью» бухгалтеров и надсмотрщиков, заключается в полном непонимании того, что такая власть ни в коем случае неспособна будет к созданию постоянного властного статуса. При некоторых условиях, правда, не всегда, такое «правительство» бухгалтеров может быть весьма дешевым, но при всех условиях потеряет оно свой политический характер, утратить imperium. Возможно, что оно будет обладать и целым рядом других разнообразных удобств, но в нем не будет одного и самого главного: в нем не будет атрибута постоянной власти. По-видимому, эту опасность чувствуют многие из социальных реформаторов, близко стоящих к делу организации народных масс и призванных ими руководствовать. Они чувствуют, что для таких функций недостаточно еще бухгалтерских талантов. И они верят, что социальное движение и непосредственная социальная практика силою вещей создадут новые авторитетные отношения между людьми, которые будут обладать не политическим a, чисто нравственным характером. Так думают некоторые представители новейшего рабочего движения, стремящегося преобразовать современное государство в систему профессиональных трудовых организаций или синдикатов. «Вся сила синдикатов,- как говорит один из них,- вытекает из моральных качеств объединенных в них рабочих; они не имеют вовсе той принудительной власти, какую имеет государство; они не обещают тем, кто за ними следует, никаких «тепленьких» местечек в том правительстве, которое они завоюют, как это делают партии. Но масса, видящая их деятельность, инстинктивно следует за ними»[5]. «Борьба производит подбор. Наиболее отважные и сознательные идут во главе, подвергаясь ударам для защиты не своих личных интересов». «Нет больше непрямого действия через полномочие и представительство, как в политическом обществе; вместо него появляется непосредственное действие, вызывающее чувство ответственности и личного достоинства»[6]. Эти новые чувства освободят людей от власти абстрактных правовых формул, которыми пропитана современная государственная жизнь. Они вернут социальную жизнь к ее подлинной и естественной основе; они помогут отыскать глубокий источник жизни, извращенный ныне притязаниями государственников»-[7]. Для государствоведа совершенно ясно, куда клонят все эти надежды: они стремятся к замене политического авторитета авторитетом нравственным; они хотят создания своеобразного социального строя, в котором внешний юридический элемент заменен был бы управлением нравственным, нечто в роде старой теократии или платоновского государства. Властный статус в этих проектах устанавливается иным путем, чем статус современного правового и светского государства, но все же он устанавливается.

Эта объективная необходимость и нравственная ценность властного статуса для коллективной жизни людей не может не повести исследователей властных отношений к самому серьезному пересмотру популярной ныне догмы о нерациональном составе исторически сложившейся власти. Всего удивительнее утверждение этой догмы в устах тех социологов, которые считают себя представителями естественно - научного и исторического миросозерцания. По меньшей мере, странно слышать из их уст утверждение, что властвуют всегда худшие, будет ли то худший класс, или худшая социальная группа, или просто худшие индивидуумы. Казалось бы, что естественный процесс развития человеческих обществ, закон их общественного самосохранения, должен был инстинктивно вести к отбору тех более умелых, сноровливых и энергичных, которые и становятся во главе данного строя, как его правящие и властвующие. Как выражал эту мысль Карлейль, сама природа не желает, чтобы ее бедные дети погибли,-«и поэтому она приглашает сурового правителя и целый ряд правителей»[8]. Разумеется, все это предполагает нормальный ход социального развития, a не его болезненные, упадочные формы. Нельзя поэтому отрицать, что может случиться и обратное, что при ненормальных условиях y власти могут очутиться и худшие. Но все же общий процесс социальной жизни, который не был же сплошной болезнью, который вел часто людей к культурному расцвету, a не к упадку,- все же он, казалось бы, в своем целом должен был выдвигать на первый план тех, кто истинно сильны духом и энергией. Нельзя не приветствовать поэтому ту последовательность, с которой новейшие представители теории классовой борьбы признали, что было время, когда и буржуазное господство было господством более лучших, a не более худших. Если они и протестуют теперь против капитализма, то потому, что он выродился. «Буржуазия, которую Маркс наблюдал в Англии,- говорит один из смелых честных мыслителей, прославляющий теорию классовой борьбы, и была в подавляющем большинстве проникнута тем духом бодрости, неутомимости и неумолимости, которым отличались основатели новой промышленности и авантюристы, отправлявшиеся в поиски за неизвестными странами. Необходимо при изучении современного производства всегда иметь в виду это родство между типами капиталиста и воина; людей, стоявших во главе гигантских предприятий, вполне основательно называли «капитанами индустрии». До сих. пор можно встретить этот тип прекрасно сохранившимся в Соединенных Штатах; там вы встретите неукротимую энергию, смелость, основывающуюся на верной оценке своих сил, холодный расчет, - все качества, присущие великим полководцам и великим капиталистам»[9]. Не так уже это было дурно, что в буржуазном государстве господствовали эти люди. Когда же подвластные им хотят заменить их место, на них лежит вся тяжесть доказательства того, что они-то как раз и являются «лучшими». Во всяком случае, они должны показать это своим примером, своим актуальным строительством лучшей жизни.

Несколько труднее убедить в смысле власти тех моралистов, которые, подобно Толстому, просто слепы к восприятию некоторых совершенно самоочевидных фактов. Если вы уверены в том, что никогда и нигде не могут властвовать более добрые, если к тому же вы думаете, что всякая власть есть непременно насилие, если вы считаете самой простой и вредной человеческой деятельностью ту, которая исходит из принципа, что «меньшинство может устраивать жизнь большинства»,-вам не помогут никакие аргументы. Вы просто должны вдуматься в противоположную мысль, которая так гениально высказана Карлейлем: «если ты, в самом деле более мудр, чем я, то пусть благодетельный инстинкт заставит и побудит тебя «победить» меня, повелевать мною! Если ты знаешь лучше, чем я, что добро и что справедливо, в таком случае я заклинаю тебя именем Господа: принудь меня делать это! Какие бы ни понадобились для этого медные ожерелья, кнуты кандалы, не давай мне идти над пропастями! Что меня называли во всех газетах «свободным человеком», это не много мне поможет, если мое странствие окончилось смертью и крушением. О, пусть газеты называют меня рабом, трусом, безумцем или как там ни будет угодно их сладким голосам называть меня,- лишь бы я достиг не смерти, a жизни! Свободе должны быть даны новые определения»[10]. Кто может прислушаться к глубокому смыслу этих слов, для того ясно, что благородное повиновение лучше, чем рабский бунт. Но все ли имеют для этого уши?

Если мы теперь возьмем обратную сторону властных отношений, самое начало властвования, начало господствующее и подчиняющее, то и в его природе мы не можем не усмотреть некоторых специфических черт, обусловливающих собою наличность во властном общении особых явлений, сущность которых ускользает от внимания многих людей. Само властвование есть деятельность, по природе своей стремящаяся к решениям безусловным, не терпящим оговорок и ограничений. Началу властвования по существу чужды всякая неопределенность, нерешительность, двойственность, колебания. Властвует тот, кто умеет и может с неуклонной решительностью и во что бы то ни стало, проводит свой план жизни. Раз в сфере властвования начинаются колебания, утрачивается навсегда авторитет, поддерживающий сколько-нибудь длительное властное состояние. В этом отношении можно сказать, что если со стороны подчиняющихся властный статус требует отсутствия рефлектирующей деятельности, то он не выносит рефлексии также и со стороны властвующих. Плохой властитель тот, кто раздумывает и сомневается, вместо того, чтобы действовать. Нерефлектирующая и безусловная активность - вот основное свойство властвующих, которому, как мы видели, соответствует со стороны подвластных особая нерефлектирующая способность следовать за этой активностью, воспроизводить сделанные ею начинания. Властвование, далее, всегда есть деятельность самочинная и автономная. Властвуют на свой страх и риск, беря на себя всю тяжесть ответственности за результаты и последствия. Власть есть бремя («о, тяжела ты, шапка Мономаха)». Автономность власти связана с ее самостоятельностью и независимостью. Как тот, кто властвует над собою, не терпит, чтобы вмешивались в его внутреннее дело, так не терпит вмешательства и тот, кто властвует над другими и для других. При этом к часто моральным соображениям, в отношениях властвования, присоединяется еще и внешний, технический момент. Нарушение самостоятельности властвования не может не нарушать властного статуса, не может не вести к анархии. Поэтому всякое властвование до известной степени «самостоятельно».- В известных пределах самостоятельными и независимыми являются и распоряжения дирижера в оркестре, и управление фабричной дирекции и т. п.

Всякое властвование в пределах своих не выносит конкуренции и есть деятельность по преимуществу монопольная. Если в одном и том же властном статусе властвовать начинают многие, властная организация необходимо распадается, порядок превращается в хаос. В силу безусловности властвования конкуренция в делах власти превращается в открытое столкновение, в прямую войну. Все это проявляется с еще большей силой тогда, когда властная организация ставит своей задачей объединить не какие-либо частные цели известного круга лиц, но слить в одно универсальное целое несколько властных единиц. Этих простых и самой природой власти обусловленных явлений не понимают все те, кто отрицает государство, считая, что его монополия властвования есть ничто иное как неправомерная и бессовестная узурпация. Государство нельзя лишить монополии власти, нельзя разложить на несколько самостоятельных единиц власти, на «кооперацию» властных союзов, без того, чтобы само государство не погибло, чтобы оно не превратилось в ряд самостоятельных государств. Властный статус знает только одну форму «кооперации», если это только можно назвать «кооперацией», - именно, «кооперацию» иерархическую. Если в пределах одного властного статуса устанавливаются многие власти, то власти эти должны образовать систему взаимного подчинения, координации и субординации. Или, в общей форме, если в пределах властного статуса A-В возникает новый властный статус M-N, то этот последний не может не быть включенным в общую систему властвования A-В, не может не образовать иерархического отношения А-В-М-N. В противном случае M-N становится к A-В в отношения двух самостоятельно властвующих единиц. Отношения таких единиц будут определяться признаками независимости и самоопределения, не выносящего уже никакой новой властной организации. Сторонники государственного начала не раз указывали отрицателям государства на эти свойства властных отношений, и тот ответ, который был дан анархистами, едва ли может быть признан удовлетворительным. «Условимся, что государство уничтожено»,- писал один практический англичанин Вениамину Тэкеру. «Каков будет результат этого? Раньше всего в больших городах образуются комитеты безопасности для предупреждения и защиты от нападения грабителей, воров и тому подобных мародеров. Я не представляю себе ясно ни того, как они будут организованы, ни границ их функций. Затем появляется взаимное общество исследования трупов перед погребением или сжиганием; его задача-сделать убийство возможно более невыгодным делом. Вот перед нами бдительная ассоциация, рассылающая сыщиков для обнаружения и расправы с теми противообщественными элементами, которые путешествуют по общественным дорогам, заведомо страдая заразительными болезнями. Вот журнал, поддерживаемый потребителями и публикующий имена купцов, фальсифицирующих продукты. A вот общество, основанное отважными негоциантами типа старой Ост-Индской компании, для ведения торговли в чужеземных странах с согласия или без согласия сторон, являющихся объектом захвата. Вот статистическое общество, изобретающее правила, делающие неприятным уклонение от регистрации и переписи и поощряющие всех, дающих требуемые сведения. Какова будет организация, если только таковая будет,- основанная для принуждения (непременно посредством грубой силы) к исполнению договоров? Или будет много таких организаций, имеющих дело с различными видами договоров? Будет ли существовать Лига женщин для бойкота мужчин, злоупотреблявших доверием женщины и нарушивших данные ими ручательства? Как она будет судить и устанавливать нарушения обещаний? Но, кроме всего этого, как должна быть устроена та могущественная компания, которая берет на себя задачу защищать страну от нападения чужеземцев? Какую защиту она даст своим членам против тирании чиновников»?..

«Возвращаясь к наблюдательному комитету, образующемуся для расправы с лицами, больными оспой и скарлатиной и, несмотря на это, свободно разгуливающими в публичных местах, я позволю себе спросить, какими правилами он будет руководствоваться в своей деятельности? Предположим, что он признает всякое лицо, которому не привита оспа, «очагом заразы». Значит ли это, что мы будем свидетелями образования другого общества, противоположного наблюдательному и поставившего себе задачей разбивать головы агентам, разбивающих в свою очередь головы «очагам заразы»? Вспомним, что подобные два общества действуют в настоящее время. Одно зовется государством, другое есть Общество для борьбы с оспопрививанием»[11].

Но что же ответил на это Тэкер? «Как должно быть организовано в анархическом строе сопротивление «нападению» индивида, которому не привита оспа? Я отвечаю: посредством другого союза добровольных кооператоров. Но не будем ли мы тогда иметь... бесчисленного множества союзов добровольных кооператоров, находящихся в беспрерывной войне друг с другом? Отнюдь нет. Функционирующий анархический строй предполагает предварительное воспитание народа в принципах анархии; a последнее, в свою очередь, предполагает такое недоверие и ненависть к вмешательству, что единственным союзом добровольных кооператоров, который сумеет приобресть силу, достаточную для того, чтобы, принуждать к исполнению своей воли, будет именно тот союз, который или совершенно воздержится от вмешательства, или сведет его к минимуму»[12]. Но этот «единственный» союз, который приобретет подобную «силу принуждения», и будет обладать тем, что государственники называют верховная власть, суверенитет, іmpеrium. По-видимому только, такая верховная власть в анархическом строе будет иметь чисто нравственный характер. Это будет не авторитет внешнего принуждения, но авторитет морального превосходства. Но все-таки это будет не статическое состояние равенства, a властное общение, которое постарается избегать внешних сил воздействия, по крайней мере, сведет их к минимуму. Мы думаем, что всякое разумное государство идет по такому пути, и каких бы результатов в этом отношении оно ни достигло, всегда все-таки в нем будет некоторая высшая власть, некоторая монополия властвования, - стало быть, некоторая иерархия властных отношений. Ибо в одном властном статусе не могут существовать бок о бок друг с другом несколько различных государств, наделенных властью независимой и самостоятельной[13]. Это вовсе не простые затруднения «административного свойства», «которые могут быть легко преодолены изобретательностью, упорным трудом, осторожностью и надлежащими мерами»[14]. Это, именно, «затруднения» логические, принципиальные.

Во всей остроте своей подобные затруднения проявляются в организации так называемого международного союза. Здесь, именно, мы имеем дело с несколькими самостоятельными властными статусами, которые до тех нор будут находиться в состоянии безвластного временного и случайного общения, пока не признают себе соподчиненными какой-либо более высокой и самостоятельной власти или же не образуют сложную иерархическую систему властвования и подчинения. Кто хочет последовательно разложить современные государства на множество совершенно самостоятельных единиц власти, тот хочет просто предложить человечеству организоваться по началам современного международного общения, превратив начала эти в некоторый универсальный принцип. Тогда на место десятка современных государств будут тысячи и даже сотни тысяч, и каждое из них будет «самостоятельным» и «независимым», каждое будет договариваться с другими, поскольку это можно, a поскольку нельзя будет воевать.

Всем сказанным объясняется также непрочность той формы соединения государств, которая стремится избежать иерархической системы отношений, сохранив полную самостоятельность и независимость входящих в нее членов (так называемая конфедерация или союз государств). Если эта форма государственных соединений признается политически «крайне неудовлетворительной», если ни один из подобных союзов «не утвердился и не мог удержаться надолго»[15], то объясняется все это наличностью в ней некоторого принципиального противоречия, не могущего не обнаружиться при ее воплощении в жизни. Подобное соединение, имея дело с единицами властными, самостоятельными и независимыми и в то же время стремясь вылиться также в организацию властную, стоит перед явно неразрешимой проблемой, перед своеобразной квадратурой круга. Ибо властный союз между властными единицами можно основать только на принципе иерархии. Когда же анархические сторонники подобного конфедерализма мечтают построить его на началах безвластных, на своеобразном статическом равновесии общественных групп, вся утопичность их проектов обнаруживается при первых исторических экспериментах. Такое статическое равновесие все равно между индивидами или между коллективами - является, как мы уже говорили, состоянием довольно исключительным и фактически почти что невозможным. Нельзя поэтому не приветствовать тех из современных социальных реформаторов, которые, склоняясь к федерализму, поняли всю трудность организации властного общения, построенного без начала иерархии. К ним относятся некоторые современные синдикалисты, рисующие себе будущий строй обществ европейской культуры, как особую организацию профессиональных союзов или синдикатов. Пусть в таком синдикализированном государстве каждая синдикальная группа будет в известных группах «автократическим центром», т. е. будет «облечена автономным политическим верховенством». Однако «группы не могут, без сомнения, жить изолированно», они будут «взаимно зависимы друг от друга» (interdйpendants)[16]. «Отсюда вытекает необходимость свободной федеративной связи, образующей из изолированных синдикальных групп более обширный, более сложный и более гармоничный синдикальный организм и обусловливающей, таким образом, существование более компетентной и более общей воли, этого естественного основания более обширного политического суверенитета»[17]. Но это и есть иерархический порядок властвования, который неизбежно должен иметь некоторый наивысший, суверенный орган[18]. Без него невозможна никакая иерархия, как невозможна неусеченная пирамида без вершины. Мы мо-жом бесконечно увеличивать или бесконечно уменьшать высоту этой пирамиды, отчего вершина будет приближаться к основанию или удаляться от него, но какова ни была бы эта высота, пока она не совпадет с основанием, пирамида будет иметь вершину. Точно так же мы можем бесконечно увеличивать или уменьшать область автономии входящих в такой союз групп, изменяя сообразно с этим содержание власти высшего органа; но каково бы ни было это содержание, властный союз будет иметь свою вершину до тех пор, пока он не превратится в статическое равновесие социальных групп. Поэтому всеобщая конфедерация труда, объединяющая союз синдикатов, не может не быть в синдикалистском государстве верховным органом, не может не обладать некоторой «реальной» властью. Как бы мы ни ограничивали содержание этой власти, все же она не может потерять некоторых верховных функций, хотя бы функций суда «последней» инстанции или чего-либо подобного. Но если мы превратим конфедерацию в простое статистическое или информационное бюро, тогда вся конфедерация синдикатов потеряет властный характер, превратится в случайное соглашение совершенно несвязанных, вполне автономных и действующих на свой страх профессиональных союзов, которые будут относиться друг к другу приблизительно так, как относятся друг к другу государства в современном международном общении. Чтобы избежать этого, придется и синдикаты превратить в союзы безвластные, основанные не на авторитетных началах, a, на статическом равновесии личностей. Когда такое разложение власти совершится, тогда не нужна будет и иерархия, не нужно будет и верховенство тех, кто занимает в иерархическом ряду высшее место. Но пока будет власть, до тех пор не удастся уничтожить и всех последствий этой власти, независимо от того, кажутся ли они нам приятными или неприятными.

Размещено на Allbest.ru