Мораль и политика в контексте духовных и интеллектуальных традиций

Размещено на http://www.allbest.ru/

Рецензенты:

доктор философских наук, профессор РГГУ В.В. Сербиненко

доктор исторических наук, профессор РУДН Д.Е. Слизовский

Нижников С.А.

Мораль и политика в контексте духовных и интеллектуальных традиций. Монография. -- М.: ИНФРА- М, 2011. - 375 с.

ISBN 978-5-16-

В исследовании, сквозь призму творчества Н. Макиавелли, выявляются возможные варианты соотношения морали и политики, среди которых: самого Макиавелли (только благая политическая цель оправдывает любые средства), макиавеллистский (цель оправдывает любые средства) и гуманистический (благая цель может быть достигнута только благими методами). Устанавливается принципиальная разница указанных вариантов понимания соотношения политики и морали, отмечается, что макиавеллистский вариант вовсе нельзя назвать политикой, так как такая деятельность в высшей степени преступна. Утверждается, что решение современных глобальных как международных, так и внутренних проблем возможно лишь на основе гуманистической политики, принципы которой открыты еще в «осевое время» мировыми религиями и философией, развиты И. Кантом, Ф. Достоевским, Л. Толстым, Махатмой Ганди, М.Л. Кингом и др. В подробностях раскрывается полемика И. Ильина с доктриной «непротивления злу силой». Анализируется роль интеллигенции в Российском обществе.

Введение

Впервые принципы моральной политики, ненасилия провозглашаются в «осевое время» вместе с возникновением философии и развитых форм религии. Именно в то далекое время совершился подлинный переворот в отношении к насилию. Древний мир до того не знал такого глубокого отвращения к нему, ибо физическая сила обожествлялась. Наиболее принципиальное отрицание насилия мы можем найти в даосизме, буддизме, Упанишадах, Библии, Коране, античной философии (Сократ) и т.д. Оказалось, что, не правда в силе, а сила в правде (Александр Невский). Ненасилие есть содержательное определение добра и потому - «синоним этики», в то время как насилие «не может быть вписано в пространство разума и морали». Для М. Ганди также «есть только одна фундаментальная истина, Истина как таковая, иначе называемая Ненасилием».

Вначале возникает принцип, провозглашенный, пожалуй, впервые Конфуцием: «Относись к другим так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе», засвидетельствованный также в Евангелии, затем, в качестве основного этического императива, - И. Кантом. Этот принцип можно назвать минимумом морали, позволяющим выжить человеческому обществу в качестве человеческого. Максимумом же морали можно назвать принцип возлюби, и не только ближнего своего (к которому относятся все люди), но и врага. То, что даже на врага должна распространяться не просто милость, но любовь, до сих пор не может быть даже словесно воспринято общественным сознанием. Этот высший духовный принцип - вечная задача для воплощения; его могли в той или иной степени реализовать лишь святые и великие гуманисты. При этом нельзя впадать в пацифистскую трактовку данного положения. Оно не отменяет борьбы со злом, но разделяет человека и завладевшее им зло, оставляя ему время и место для освобождения от него (с чем связан гуманистический запрет на смертную казнь).

В этой связи в представленном исследовании ставятся под сомнение по крайней мера два мифа новоевропейского социально-политического дискурса. Первый касается того, что политика вне морали, что она - «грязное дело» и с этим ничего нельзя поделать, что таково содержание «жанра». Но уже одно только признание этого, якобы само собой разумеющегося «факта», уничтожает политику как таковую, ибо она не только должна быть моральной, но и не может быть не моральной хотя бы в определенной степени. Окончательное ее «освобождение» от морали приводит или к анархии, или к террору, тирании, тоталитаризму. Здесь две диалектические крайности сходятся, дополняя друг друга и переходя друг в друга. Моральная политика - это искомая «золотая середина». Как поясняет Адриан Пабст, современный духовно-нравственный кризис человека и человечества, породивший все глобальные проблемы, «является продуктом морального релятивизма», «демократии, свободной от ценностей».

Другой миф говорит о том, что есть незыблемые законы общественно-политического развития, и что есть «великие учения» и «великие учителя», которым открылись тайны социального бытия. Ранее это был марксизм-ленинизм, а сейчас миф о справедливости и моральности современной доктрины «либеральной демократии» и однополярного мира.

Спор о том, что такое моральная политика, был начат в русской культуре уже в позапрошлом веке, наиболее глубоко развернулся в творчестве Ф.М. Достоевского и наиболее отчетливо проявился в полемике, развернутой вокруг книги И.А. Ильина О сопротивлении злу силою. Отзывы на нее отчетливо обозначили противостоящие позиции внутри русской эмиграции. Так, например, Н. Бердяев выступил против «кошмара злого добра», опубликовав статью с одноименным названием. Он считал, что «чека» во имя Божье более отвратительно, чем «чека во имя дьявола». А Н.О. Лосский в Истории русской философии, напротив, оценил работу Ильина в высшей степени положительно. Все нюансы данной полемики скрупулезно представлены в данном исследовании сквозь призму творчества таких ключевых для данной темы фигур как Н. Макиавелли, И. Кант, Ф.М. Достоевский и др.

От вех к формированию идеологических концептов

мораль политика гуманистический

Вы -- соль земли.

Если же соль потеряет силу,

то чем сделать ее соленою?

Она уже ни к чему негодна,

как разве выбросить ее вон

на попрание людям?

Евангелие (Мф. 5, 13)

Прошло уже более ста лет после выхода в свет знаменитого сборника Вехи, в котором отечественные мыслители, представители русской интеллигенции провели небывалый, откровенный и до сих пор для многих болезненный самоанализ. Высказанные ими идеи были не новы, - об этом писал уже и Карамзин, и Достоевский, и Ключевский и многие другие. А после них еще - С. Булгаков, И. Ильин, Г. Федотов. Последнему принадлежит замечательная статья, в которой определяется как историческое развитие, так и само понятие интеллигенции: «русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»; и еще резче: «орден», «религиозная секта», в которую не вмещаются Толстой и Достоевский.

К чему же сводится критика Вех со стороны оппонентов? К нескольким пунктам, которые можно предъявить всем и всему на свете. Они сказали не все: одно забыли, другое упустили, третье не заметили. Но позвольте, никто и претендовать не может на все, на исчерпывающий анализ. Ни в коем случае не ставили такой задачи и веховцы. Хотя они, конечно, надеялись, что только инициировали самоанализ, что он развернется дальше, шире и глубже, а после очищения начнется конструктивная созидательная творческая работа. Но не тут то было, - слишком они были в этом смысле «самонадеянны» и слишком высокого мнения об интеллектуальном слое в России, несмотря на всю свою критику. Надеялись, что кто то еще может образумиться, что-то еще можно спасти. Но то, что все завершилось наихудшим образом, - в этом нет их вины.

По Шпенглеру при вырождении культуры в цивилизацию «в невероятных количествах растет голая интеллигентность - это единственное цветение, этот сорняк на городских булыжниках. Это уже не скупая, глубокая мудрость старых крестьянских родов, которая оставалась истинной, пока эти роды жили; но это пустой дух дня, газет, литературы, собраний народа; дух без крови, который критически разъедает все, что еще осталось истинного, то есть живые остатки выросшей культуры. Ибо культура является растением». Это происходит, по Шпенглеру, когда «место сословий должны занять несовместимые с ними деньги и интеллигентность, контора и кафедра, счетовод и писарь, - без манер, без обязанностей, без дистанции».

В России перед Вехами, подвергшими критике сознание данной «интеллигенции», были Бесы Достоевского и сборник Проблемы идеализма (1902). После Вех последовали сборники Из глубины (1918) и Из-под глыб (1974). Казалось бы, самоанализ проведен на глубочайшем уровне, состоялась откровенная психотерапия для образованного слоя России, осталось только читать, осмыслять и делать выводы. Более того, история на деле подтвердила истинность прогнозов Вех и Достоевского, а Солженицын описал, как это реально происходило в Красном колесе и Архипелаге ГУЛАГ. По нам уже прошлось и «желтое колесо» девяностых. Однако самое поразительное, что наблюдается неприятие авторов Вех за их откровенность и нелицеприятность. «Что же ответила на эти вещие призывы русская интеллигенция? - Задает риторический вопрос П.И. Новгородцев, и сам же отвечает. - К сожалению, приходится засвидетельствовать, что ее ответом было единодушное осуждение того круга мыслей, которые принесли «Вехи»«. Так было, и так есть сейчас. В сборнике Из глубины Новгородцев поясняет и причины этого явления: «единодушным хором порицания были встречены «Вехи» в русском обществе. Это объясняется тем, что сотрудники «Вех» несли с собой начала, резко разрывающие с социалистическими, анархическими и народническими верованиями русской интеллигенции». В.В. Розанов добавляет об интеллигенции: «над черствой бесчувственностью ее и черным бесстыдством ее можно было бы поставить крест, но появились «Вехи» <…> вдруг подняли интеллигенцию из той ямы и того рубища, в которых она задыхалась, в высокую лазурь неба. <…> Нравственный позор революции и интеллигенции заключался в ее хвастовстве, в ее бахвальстве, в ее самоупоении. Это было какое-то самоупоение, которого не проткнешь. Все «мертвые души» Гоголя вдруг выскочили в интеллигенцию, и началось такое шествие, от которого только оставалось запахнуть дверь».

Вехи были написаны с болью «за прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны», этим обусловлена как популярность сборника, так и его неприятие. Розанов отмечает, что «Успех «Вех» произошел отчасти от того, что никакая брань на книгу не могла переубедить общество в том, что здесь подали голоса свои самые чуткие, самые впечатлительные люди страны; и что после революции и войны это впервые послышался новый, свежий голос…».

Солженицын в статье Образованщина уже в 1974 году пишет следующее: «Роковые особенности русского предреволюционного образованного слоя были основательно рассмотрены в «Вехах» -- и возмущенно отвергнуты всею интеллигенцией, всеми партийными направлениями от кадетов до большевиков. Пророческая глубина «Вех» не нашла (и авторы знали, что не найдут) сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий». П.П. Гайденко отмечает, что «к несчастью, книга «Вехи» оказалась пророческой. Самые худшие опасения ее авторов сбылись. И интеллигенция, и весь народ заплатили дорогой ценой за утопически-максималистскую программу и разрушительные идеи…» («Вехи»: Неуслышанное предостережение»). Но и сейчас Российская интеллигенция все еще расколота, как и общество, гражданская война в душах еще не закончилась. Как и предполагал Солженицын, промежуток между Февралем и Октябрем 1917 года Россия будет изживать более ста лет. И может быть, не только Россия: ««Вехи» и сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего». Выявленные и подвергнутые критике в Вехах черты, по мнению П. Ткаченко, являлись «вовсе не досадной издержкой деятельности радикальной интеллигенции, не каким-то побочным явлением, а её сутью, прямым следствием ее идей и убеждений», «отклонением от природы человеческой», в связи с чем автор не верит в возможность ее преображения.

Не будем в данном случае касаться власти как таковой, - она бывает разной. Более важен в данном случае вопрос об отношении интеллигенции к власти, народу, обществу, государству. И здесь мы сталкиваемся с болезнью, которой уже около двух столетий. Речь идет о диагнозе, поставленном нашими великими мыслителями, философами и писателями, юристами и социологами с мировыми именами. Однако наблюдается совершенно противоположное, и в этом Россия - уникальная страна: жить в России и любить Россию - непопулярно и небезопасно. Разрушать ее - поощрительно, прогрессивно, «демократично» и «либерально», модно и даже денежно. Слово патриотизм фактически изгнано из лексикона либеральствующих интеллектуалов. Необходим был Солженицын, вернувшийся в подвергшуюся новому игу уже «желтого колеса» страну, чтобы вновь прозвучало это слово.

На наш взгляд, ситуация катастрофическая, и не столько с властью, сколько именно с интеллигенцией. Можно сказать словами В.В. Розанова: «Мы умираем от единственной и основательной причины: неуважения себя. Мы, собственно, самоубиваемся… Нигилизм… Это и есть нигилизм, -- имя, которым давно окрестил себя русский человек, или, вернее, -- имя, в которое он раскрестился». Можно повторить слова П. Новгородцева о том, что «нет сейчас вопроса более жгучего, как вопрос о судьбах нашей интеллигенции».

В.Г. Короленко отмечал «умственный хаос, в каком бродила гражданская мысль даже сравнительно «культурного» русского человека». Совершенно понятно, - продолжает он, - что разобраться в многообразном брожении политических идей при таких условиях нет никакой возможности. «Политика» тут обращается в простое «отрицание существующего строя», и беззащитный ум влечется туда, где это отрицание последовательнее и проще».

Причины этого нигилизма Короленко видит в следующем: одного только правительство «устранить не в силах, это -- общего, можно сказать, всенародного сознания, что так дальше жить нельзя. Сознание это властно царит над современной психологией. А так как самостоятельные попытки творческой мысли и деятельной борьбы общества за лучшее будущее всюду подавлены, то остается непоколебленным одно это голое отрицание. А это и есть психология анархии». Однако после манифеста 1905 г. и дарованных политических свобод ситуация должна была измениться, но не тут то было. Даже Милюков заявил «Ничего не изменилось! Борьба продолжается!». А это уже похоже на общественно-политическую шизофрению. «Общий фон, - повествует Короленко, - глубочайшее презрение уже не только к одной стороне жизни, а ко всей жизни: к правительству, к обществу, к себе и к другим». Короленко приводит следующий характерный пример из письма заключенного, «поразительный по цельности и интенсивности стихийного анархистского настроения»:

Вы спрашиваете, к чему я стремился? И действительно, -- к чему? Я не могу объяснить. Я не нахожу тех слов, которыми мог бы все это объяснить. Но я вижу и чувствую, что не то в жизни, что должно быть. А как должно быть по-настоящему, я не знаю, или, пожалуй, знаю, но не умею рассказать. Когда я был на воле, то наблюдал, что люди делают не то, что нужно делать, а совсем другое….

Все хорошее, - пишет следующий арестант, - заслонялось дурным, и я видел только зло во всю свою хотя и короткую жизнь. Видел, как другие мучаются, и сам с ними мучился. При таких обстоятельствах и при такой жизни можно ли любить что-нибудь, хотя бы и хорошее? Прежде я работал на заводе, и мне это нравилось. Потом я понял, что работаю на богача, и бросил работу. С вооруженного восстания стал грабить с такими же товарищами, как я.

Наиболее интересно в этом высказывании то, что автор «понял», что работает на богача, хотя работа ему и нравилась, и после этого стал грабить. Т.е. его решение шло не от самой жизни, а от «понимания», которое, видимо, вложили в него агитаторы.

Современная Россия также больна своей интеллигенцией как и во времена Вех. Бесы этой болезни опознаны и вскрыты, но излечения нет. Это поразительный феномен, который можно было бы назвать идеологической шизофренией (ее Солженицын назвал Полем). Она разнообразна, может быть разных цветов и оттенков, от радикально-либеральной до националистической, но во всех своих обличьях она остается большевистской по сути, прежде всего, по методам. Перечислим черты этого Поля, блестяще описанные в указанных сборниках у русских философов: утопизм, анархизм, нигилизм (в том числе правовой), революционизм, безответственность, насилие (или молчаливое согласие с ним, а также пацифизм, как его диалектическая противоположность) и, как следствие, аморализм, воинствующий атеизм («религия человекобожества» (С. Булгаков)) и фанатический догматизм, поверхностное западничество, безродный космополитизм и антигосударственность («отщепенчество» (П. Струве)), народничество или «демократизм» (при полной оторванности от действительного народа и нужд его). В конце концов, это элементарное невежество, недообразованность и недовоспитанность («образованщина» (А. Солженицын)), и как следствие - гордыня и самомнение, при одновременном возможном самопожертвовании во благо каких-либо идей, а не реальных людей, общества и государства. Если эта «соль земли» не прекратит свою разрушительную деятельность в СМИ, с университетских кафедр, в гражданском обществе, то новая третья революция (после 1917 и девяностых XX века) уже будет последней для страны.

Образованный слой в России должен перейти от распространения яда нигилизма, безответственного критицизма и радикализма к выработке положительной общественно-политической и государственной идеологии. П.П. Гайденко отмечает, что «авторы «Вех» равно не принимали ни консервативно-охранительной ориентации правительства, ни радикально-революционной - подавляющей части интеллигенции. Они хотели быть центром, - тем самым центром, который в других странах, как правило, оказывается сильнее крайних полюсов, но в России, увы, был слабым и подвергался уничтожающей критике как справа, так и слева». Таким образом, наметки выхода из данной критической ситуации также можно обнаружить у наших хорошо известных мыслителей: у Б.Н. Чичерина это - «охранительный либерализм», у П.И. Новгородцева - правовая культура и служение общему делу, у С.Н. Булгакова, С.Л. Франка и П.Б. Струве - «либеральный консерватизм», у Ф.А. Степуна - христианский, персоналистический либерализм.

Например, Чичерин отделял «либерализм уличный» от «охранительного», истинного. Уличный - «это скорее извращение, нежели проявление свободы». Он любит шум, скандалы и, как сейчас можно сказать, драки с милицией под фотокамеры иностранных корреспондентов. Его не заботит законность и правопорядок, он сам же первый его и нарушает. Он не терпит иного мнения, независимой личности, т.е. его понимание свободы распространяется только на своих единомышленников. Он неразборчив в средствах и готов опуститься до призывов к насилию. Это отрицательное понимание свободы, анархическое, критика всего и вся ради самой критики. «Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться», - пишет Чичерин. И еще: «Чисто отрицательное отношение к правительству, систематическая оппозиция - признак детства политической мысли». Ведь «критиковать несравненно удобнее и приятнее, нежели понимать. Тут не нужно напряженной работы мысли, альтернативного и отчетливого изучения существующего, разумного постижения общих жизненных начал и общественного устройства; не нужно даже действовать: достаточно говорить с увлечением и позировать с некоторым эффектом»; «еще лучше, напечатать какую-нибудь брань за границей, собирать вокруг себя недовольных всех сортов, из самых противоположных лагерей, и с ними отводить душу в невинном свирепении, в особенности же протестовать при малейшем поводе и даже без всякого повода»; «оппозиция не нуждается в содержании», главное здесь, - критика и ничего кроме критики. При этом «первое и необходимое условие -- не иметь ни малейшего соприкосновения с властью… Это не значит однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов». По сути это - вырождение либеральной идеи, что мы и наблюдаем в новой России. Совершенно поразительно, но то, что сказал Чичерин об «уличном либерализме», буквально происходит в современной России: «Постоянная оппозиция неизбежно делает человека узким и ограниченным. Поэтому, когда наконец открывается поприще для деятельности, предводители оппозиции нередко оказываются неспособными к правлению, а либеральная партия, по старой привычке, начинает противодействовать своим собственным вождям, как скоро они стали министрами»; «Но чтобы независимый человек дерзнул сказать в пользу власти -- Боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь». Однако «свобода не является среди людей, которые делают из нее предлог для шума и интриг».

Продолжает эту линию и Р.И. Сементковский, отмечая, что «в русской жизни получился весьма потешный маскарад: так как порядочным человеком мог быть только либерал, а быть либералом -- значило находиться в оппозиции, то нас обуяла страсть протестовать во что бы то ни стало. Стоит только вспомнить все это, - продолжает он, - чтобы понять, как поверхностны были наши взгляды на либерализм: одна мода сменялась другой, смотря по тому, откуда дул ветер; сознательность целей, твердость плана, понимание государственных и общественных интересов отсутствовали. Допустим, что протест -- вещь хорошая; но, тем не менее, надо же знать, во имя чего протестовать». Как позднее Солженицын, Сементковский придает особое значение местному самоуправлению, «только благодаря которому английское, например, государство спаслось от катастрофы». Но система английского местного самоуправления «предполагает не столько права, сколько обязанности, и во все времена представляла школу, в которой вырабатывались административные деятели». Но наши современные либералы лишь сотрясают воздух восклицаниями, будоражат общество и клевещут на власть, их не интересует реальная жизнь людей и самоуправление на местах. Ведь участие в этом требует реальных дел, действительной ответственности, созидательного труда, «а трудиться мы не любим. Удивительно, но эти слова сказаны в конце позапрошлого века. Что же изменилось?

Напротив, «сущность охранительного либерализма, - продолжает Чичерин, - состоит в примирении начала свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть». При этом «верховный нравственный закон, идея добра, это непременное условие свободы». «Власть и свобода точно так же нераздельны, как нераздельны свобода и нравственный закон. А если так, то всякий гражданин, не преклоняющийся безусловно перед властью, какова бы она ни была, во имя собственной свободы обязан уважать существо самой власти»; «Необходимость управлять на деле раскрывает все те условия власти, которые упускают из вида в оппозиции. Тут недостаточно производить агитацию; надобно делать дело, нужно не разрушать, а устраивать, ни противодействовать, а скреплять, и для этого требуются положительные взгляды и положительная сила». Вторит Чичерину и Р. Сементковский: «В исходе XIX столетия мы яснее, чем когда-либо, видим пропасть, разделяющую интеллигенцию и народ, чувствуем, что мы по большей части только прикрываемся народным знаменем, а служим в сущности самим себе. Поэтому либерализм должен видоизмениться, и главная его задача будет отныне не протест, а компетентная и выдержанная деятельность, направленная к поднятию уровня народного благосостояния. Таков будет, по нашему разумению, новый либерализм, -- либерализм XX века». Правда, этого не произошло, хотя на дворе уже век XXI.

Следующим видным веховцем и сторонником действительного либерализма был П.Б. Струве - «юрист по образованию, либерал по политической ориентации, сторонник конституционной монархии». В. Розанов охарактеризовал его следующим образом: «Струве, во всяком случае, - человек безусловно честный, прямой и искренний и «интеллигент» такой чистой воды, что больше не бывает. Из этого его политического опыта, пожалуй, и вытекла идея о «великой России». В ней он сделал шаг необыкновенно трудный именно для интеллигента: признание начала государственности». Либерализм Струве называют «консервативным» (С.Л. Франк) и «патриотическим», так как он стремился соединить его с государственностью и идеей великой России, выступил против революционной анархии, насилия, за право и народовластие. За все эти «грехи» товарищи по кадетской партии обвинили его в «великодержавном шовинизме». И это не случайно, ведь в своей статье в Вехах он обвинил либеральную интеллигенцию в отщепенчестве, ее отчуждении от государства и враждебности к нему: «В безрелигиозном отщепенчестве от государства русской интеллигенции -- ключ к пониманию пережитой и переживаемой нами революции». Однако, говоря о сильном государстве и необходимости подчинения ему он имел ввиду «не внешнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчинение, признание государственного могущества, как общественной ценности». В своих Отрывках о государстве (1908) Струве обосновывает возможность и необходимость синтеза либерализма и патриотизма, индивидуализма и религиозности, национального и интернационального. Он выступил против гиперкритицизма и нетерпимости русской интеллигенции, отстаивал чувство личной ответственности и свободы. Струве, по мнению П.П. Гайденко, был «политическим лидером «Вех»... Главное, что оказался трезвым и дальновидным практическим политиком, не утратившим -- несмотря на свою оппозиционность -- сознания государственного деятеля, а не романтика-разрушителя». Струве стремился «вернуть либерализму, забывшему свое «первородство», его метафизический и религиозный дух», выросший из христианства. Как мы видим, лучшие русские либералы добольшевистской России были и одними из самых суровых критиков либерализма, видели его вырождение, боролись за его истинный облик. И были, вместе с тем, наивны. Оправдались предсказания не их, а Достоевского, и самые мрачные. Теперь вся надежда на век XXI, неужели Россия еще не все выстрадала, неужели наша интеллигенция не способна ничему научиться из собственной истории?

Выступал против нигилистического «отщепенчества» и В. Розанов, приведем его высказывание: «Нации растут, а государство складывается. Государство есть продукт человеческой работы, есть сознательное, целесообразное строительство, и каждое поколение людей, например, и наше поколение, стоит на известном уровне от фундамента и кладет свой ряд кирпича выше и выше, дальше и дальше. Мы должны любить эту свою постройку и беречь ее, по крайней мере, как муравьи берегут свою кучу, или, - чтобы взять сравнение поизящнее, - как пчелы любят и хранят свой улей».

С.Н. Булгаков видел беду России в несформированности у интеллигенции консервативно-либеральной идеологии. Он надеялся «найти внереволюционный, свободный от красной и чёрной сотни куль турный центр». Философ поясняет, что «культурный консерватизм, почвенность, верность преданию, соединяющаяся со способностью к развитию -- таково было это зда ние, которое и на самом деле оказалось бы спасительным в истории, если бы было выполнено». Участвуя в работе II Думы (1907 г.) философ выступал за осуждение всяческого террора, однако его позиция оказалась маргинальной, ее не поддержали даже кадеты, эти борцы за свободу, либеральную идею. Кадетизм, по мнению Булгакова, «был поражен тем же духом нигилизма и беспочвенности, что революция».

Однако проблема в России есть и была не только с либерализмом, но и консерватизмом. Булгаков это глубоко прочувствовал и выразил в следующих словах: «Русские почвенники были культурные консерваторы, хранители и чтители священного предания, они были живым отрицанием нигилизма, но они не были его преодолением, не были потому, что сами они были, в сущности, духовно сыты, и никуда не порывались души их, никуда не стремились. Они жили прошлым, если только не в прошлом. Их истина была в том, что прошлое есть настоящее, но настоящее-то не есть только прошлое, но оно есть и будущее…». Хуже того, «среди правых руководящую роль задавали погромные элементы… поклонники московщины и деспотизма реакции под маской консерватизма», в связи с чем, признается мыслитель, «я чувствовал себя в трагическом почти одиночестве в своем же собственном лагере». Поэтому, приходит Булгаков к выводу, «величайшее несчастье русской политической жизни, что в ней нет и не может образоваться подлинного («английского») консерватизма...».

С.Л. Франк также выступил в сборнике Из глубины с критикой как радикального либерализма, так и крайностей консерватизма. Недостаток первого он видел в отсутствии у него «самостоятельного и положительного общественного миросозерцания», в проникнутости «чисто отрицательными мотивами» и отчужденности от «положительной государственной деятельности». При этом он приводит слова Достоевского, которые остаются верными, пожалуй, на все времена: «Вся наша либеральная партия прошла мимо дела, не участвуя в нем и не дотрагиваясь до него; она только отрицала и хихикала».

Великое государство, подчеркивает Франк, некогда создал именно русский консерватизм, «а русский революционизм его быстро загубил». Но и с ним в русском обществе оказалось не все в порядке, так как «яд этого революционизма был выработан в недрах того же консерватизма через его нравственное разложение». Мыслитель отмечает, что «нигде, может быть, консервативные слои, в течение десятилетий или веков стоявшие у власти, не обнаруживали такой степени бессилия, не теряли влияния так внезапно, бесповоротно и легко, как у нас». Это «исключительное бессилие русского консерватизма» философ видел в том, что он «опирался на ряд давних привычек чувства и веры», «на силы исторической инерции» и «уже давно потерял живые духовные и нравственные корни своего бытия и не чувствовал потребности укрепить их в стране». Духовно же одаренные консервативные мыслители, типа старших славянофилов, «оставались ненужными и бессильными одиночками, ибо господствующий консерватизм не хотел использовать их…».

В итоге философ пишет о необходимости выработки «истинного духовного консерватизма, и неразрывно с ним связанного истинного либерализма». А для этого нам недостает, продолжает он, почвенности, так как именно в этом идеале намечено единственно здоровое и оздоровляющее направление общестенно-политической мысли и воли»; «реализма, который сознает духовные основы общественного бытия»; «бережном охранении и развитии всей органической сложности и полноты исторических форм жизни»; в конце концов в единстве «нации, государства и церкви». Только таким путем, полагал он, можно прийти к подлинной демократии; только тогда мы сдвинемся «с пути хаоса, смерти и разрушения» «на путь творчества положительного развития и самоутверждения жизни».

П.Б. Струве также приходит к выводу, что «в России не повезло ни либерализму, ни консерватизму»: в либерализме у нас недозрелость, неспособная понять и сочетать «любви к свободе с любовью к порядку и традиции», а в консерватизме - «тупое реакционерство». Вместе с тем именно в либеральном консерватизме, по его мнению, возможно преодоление этих негативных крайностей. Представители такого либерального консерватизма, по его мнению, уже были в России, начиная с Пушкина. Это умеренные славянофилы, Б.Н. Чичерин, М.Н. Катков «в лучшую эпоху своей деятельности», Д.Н. Шипов и др. «В стране, пишет далее Струве, в такой мере отравленной социализмом, как Россия, отстаивать либерализм нужно именно в сочетании с консерватизмом». И это не российское изобретение, так как во Франции, по его мнению, «настоящий либерал есть консерватор и всякий настоящий консерватор должен быть либералом».

П.И. Новгородцев видел выздоровление в том, «чтобы утвердилось убеждение, что отщепенчество -- этот духовный плод социалистических и анархических влияний -- должно быть с корнем исторгнуто из общего сознания и что в этом необходимый залог возрождения России». И совершенно по современному звучит его призыв: «Для русского государственного сознания наших дней встает задача огромной жизненной важности: в непосредственном взаимодействии власти и народа осознать и утвердить необходимые основы государственного бытия… Тяжким и совершенно непоправимым несчастьем явилось бы то, если бы интеллигенция наша снова решила, что ей нечего пересматривать и нечего менять. Ибо только в духовном опыте просвещенной части общества вырабатываются идейные основы государственности. <…> Только любовь к своему общенародному достоянию, к своей культуре, к своему государству исцелит и всех нас, и Россию от безмерно тяжких испытаний».

А для этого, прежде всего, необходимо избавиться от влияния идеологического Поля, под воздействием которого продолжает находится интеллигенция в России. Черты его были выявлены уже Достоевским и Вехами, а Солженицын описал его практические последствия. Так писатель указывает, глубоко анализируя психологию убийцы Столыпина Багрова в Красном колесе: «А Богров -- его никто не направляет. Его направляет, страшно сказать, общественное мнение. Вокруг него существует как бы Поле, идеологическое поле -- государственный строй России считается достойным уничтожения. Столыпин считается ненавистной фигурой -- за то, что он Россию оздоровляет и тем самым спасает… Это более сложный, структурно более тонкий способ манипуляции -- не просто подполья, а идеологического поля, общего настроения. Это еще страшнее, потому что, как видите, само идеологическое настроение общества может создать террор».

То же и по тому же поводу отмечал ранее В.В. Розанов, определяя это Поле как нигилистическую «преступную атмосферу»: «Все дело заключается в этом напряжении и в том, что и кто его поддерживает. Но может ли оно не поддерживаться, если вся печать свела «политику» не к принципиальным и безличным обсуждениям государственных вопросов, а к указаниям на личности, которые сидят на местах, от века уготовленных Кутлеру и Милюкову?» При этом объявляется, что «правительство враждебно народу», и длится это десятилетиями, на чем выросла целая литература и целые поколения. Не странно после этого, что «Русь слиняла в два дня. Самое большее -- в три». В отчаянии он продолжает: «Что же в сущности произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьезен никто не был... Мы, в сущности, играли в литературе. «Так хорошо написал». И все дело было в том, что „хорошо написал», а чту „написал» -- до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость -- такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература. В большом царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном -- что она сделала? Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, «как они любили» и «о чем разговаривали»«.

Об этом же и Мамардашвили говорит почти сто лет спустя: «И в итоге у нас не страна, а сплошная литература, пытающаяся описывать людей, в головах которых тоже литература -- отражение отражений». Мы живем в идеологическом зазеркалье, а чтобы пробиться к реальности, необходимо произвести «выпрямление имен», на необходимость которого указывали уже древнекитайские мудрецы. Необходимо вещи называть своими именами: добро -- добром, а зло -- злом; произвол не отождествлять со свободой, а хаос с демократией: свободу слова отличать от свободы слов и т.д. В этом «выпрямлении» -- одна из функций просвещающего слоя общества, т.е. интеллигенции. Но на деле оказывается, как показал уже Достоевский и Вехи, - «выпрямляться» то необходимо прежде всего ей самой.

Согласно Мамардашвили гражданское общество существует благодаря «социальной связности» и приводится в движение усилием человека: «Убери усилие и исчезнет гражданское общества». Именно это и произошло в 1917, когда Россия вошла в «зону распада социальных связей», по сути «зону отсутствия общества». Философ утверждал, что «в 1917 году произошло коллективное самоубийство общества и государственности». С его точки зрения история есть «труд свободы»: историческое время есть «усилие, усилие бытия» и «драма души». Историческими законами становятся те, которые утверждает человек, если он их утверждает, или законы создают за него другие. Гегельянство и вытекающий из него марксизм делают все за человека, утверждая незыблемые законы развития общества, на что бы они не опирались, на «всемирный дух» или «диалектику производительных сил и производственных отношений». Здесь нет места для свободы личности, а значит и для морали.

Россия, отмечал мыслитель, остается «страной дурных повторений», где события вроде бы и происходят, но не совершаются и не завершаются, все время происходят какие-то «аборты». Необходима личностная и историческая мощь стать, сбыться, выполнить что-то до конца, - только в этом случае можно избежать дурных повторений. Для этого необходимо наконец стать гражданином и личностью, извлечь уроки из собственной истории.

Солженицын выделяет два исторических типа интеллигенции, -- дореволюционную и советскую. Сейчас следует прибавить и третий, постсоветский тип, который можно назвать псевдо либерально-демократическим. Псевдо, так как свобода понимается как вседозволенность, а демократия, как не своего народа, не суверенная. Приговор Солженицына крайне суров по отношению к советской интеллигенции, - он вовсе сомневается в ее существовании: «интеллигенции в нашей стране не осталось, а всё расплылось в образование»: «Меняются времена -- меняются масштабы. 100 лет назад у русских интеллигентов считалось жертвой -- пойти на смертную казнь. Сейчас представляется жертвой -- рискнуть получить административное взыскание». Но ведь сейчас ситуация еще хуже: тогда у образованного и призванного просвещать класса хоть и двойная, но была мораль, сохранялся даже иногда пусть и советский, но патриотизм. А что осталось у современной, кроме «бушизмов» типа «демократия» и «свобода», ради которых можно принести в жертву и государство, и народ? А с противоположного края мы слышим возвеличивание душегуба-Сталина и националистически-православный шовинизм, прямо противоположный духовности истинного православия. Однако завершает свою статью Солженицын, как и Г. Федотов, сдержанно-оптимистически. Он верит в ее духовное возрождение через, вначале, единичные личности, через «сознательную добровольную жертву», через просвещенную (и просвещающую) веру в народ, в отечество, в Бога. Сейчас модно говорить о толерантности, но российский радикальный «либеральный» интеллигент готов быть толерантным ко всему, кроме религии. И это естественно, так как две религии («человекобожества» и «богочеловечества») не могут ужиться в одной голове. Но горе той стране, у которой культура раздроблена на конфликтующие мировоззрения. Как можно строить будущее страны, не опираясь на тысячелетние духовные традиции? Для русских философов, авторов рассматриваемых сборников, для Пушкина, Гоголя, Достоевского этот вопрос был риторическим, также как и для каждого непредвзято мыслящего человека. Скажем словами Н. Струве: «без религиозного наполнения не продержаться ни русской культуре, ни русской государственности». Однако наши университеты до сих пор лишены возможности теологического образования, следствием чего является распространение в обществе всевозможных суеверий и сектантства, так как духовная потребность у человека неистребима, но находит ложные пути своей реализации.

Анализируя современные концепции, можно указать на статьи А. Цыганкова, в которых определяется понятие «национального либерализма», «синтезирующего в себе ценности свободы и патриотизма», который должен избежать ошибок как «либерального западничества», так и «националистического державничества». Иными словами, необходима разработка целостной национальной идеологии. И в этом созидательном труде на благо народа и отечества интеллигенция могла бы проявить свои лучшие качестве, действительно заняв подобающее ей в обществе место просветителя. Это именно та задача, которая определялась отечественными философами, нашими наиболее глубокими умами как русская идея. Сейчас она должна служить российской цивилизации. Формирование этой идеи - не «забава», а единственный путь духовного спасения, без которого Россия не устоит. «Сегодня, - по мнению А. Цыганкова, - идеология прагматизма все более превращается в тормоз развития и должна уступить место идеализму, связанному с формированием высоких и долгосрочных целей». Это, прежде всего, возрождение тысячелетних духовно-нравственных ценностей, построение суверенной демократии, то есть демократии российского народа как суверена (иной и быть не может по определению), движение в направлении от свободы от (анархического противогосударственного беззаконного произвола под различными «благовидными» предлогами) к свободе для, предполагающей возможность самореализации человека во всех сферах жизни. А она, в свою очередь, невозможна без сильного правового государства, развитого гражданского общества, строить которое -- первейшая задача именно интеллигенции. Для этого сегодня в России есть все условия. Этот шанс не должен быть упущен. Для этого необходимо просто трудиться, каждому на своем месте выполнять свой долг. Необходимо достижение консенсуса по поводу стратегического развития страны, восстановление единства многовекового исторического бытия России. Необходимо, чтобы воспитался гражданин, тогда может возникнуть и полноценное гражданское общество. Именно к этому нас призывали и продолжают призывать авторы Вех. И раз они появились и их еще не забыли - «значит, русская интеллигенция жива. Да и не только жива, а перед нею лежит громадная будущность, лежит безграничная дорога», если она сама себе и стране ее не испортит. «Перед интеллигенцией остается невыполненная ею задача: исторически востребованная роль быть не разрушителем, а строителем».

Размещено на Allbest.ru