Происхождение современных российских политических партий

Происхождение современных российских политических партий, 1987-1993

Резюме

Настоящая глава посвящена начальной фазе формирования российской партийной системы. Некоторые из упомянутых ниже протопартий никогда не участвовали в выборах. Они просто исчезли, зачастую бесследно. Какой же смысл говорить о них в книге, обсуждающей Проблемы российской электоральной политики? Ответ на этот вопрос состоит в том, что современная недоразвитость российских политических партий, проявляющаяся как в высоком уровне политической фрагментации, так и в неустойчивости избирательских предпочтений, коренится в обстоятельствах генезиса партийной системы. Как отмечает А. Панебианко, “в действительности, характеристики происхождения политических партий могут сказываться на их организационном развитии в течение десятилетий” (Panebianco, 1988: 50). Однако еще важнее то, что Россия - единственная восточноевропейская страна, где смена режима не произошла одновременно с “учредительными выборами”. Стоит разобраться в том, как эта уникальная особенность повлияла на современную электоральную политику. Изучение генезиса партий - лишь средство к решению этой серьезной задачи.

1. Возникновение партий: 1987-1991

Простое (хотя и неполное) определение начальной фазы формирования партийной системы состоит в том, что это период, когда люди в силу ряда причин вступают в партии. Причины партийного [c.77] активизма, или стимулы к нему, можно в аналитических целях разделить на коллективные и селективные (Panebianco, 1988: 24; Clark and Wilson, 1961). Под первую категорию попадают мотивы, связанные с индивидуальными потребностями по поводу идентичности и солидарности. Несколько упрощая, можно сказать, что носители коллективных стимулов вступают в партии, чтобы найти себя и себе подобных. Важнейшим моментом коллективных стимулов являются идеологические предпочтения. Селективные стимулы - это стремление извлечь из участия в работе партии материальные выгоды. Имеются и виду не только и не столько денежные выгоды, непосредственно извлекаемые из партийной работы (хотя она вполне может быть оплачиваемой), сколько возможности сделать политическую карьеру, занять государственные должности. Между коллективными и селективными стимулами к партийному активизму нет четкого водораздела. К какой категории отнести, например, возможность скоротать свободное время путем посещения партийного клуба? Однако в аналитических целях данная концептуализация применяется достаточно широко.

Как правило, начальная фаза организационного развития партии характеризуется преобладанием коллективных стимулов над селективными. Первые активисты рассматривают приверженность каким-то общим целям, чаше всего сформулированным в идеологическом ключе, как основную или даже единственную причину совместных действий. В дальнейшем, однако, структура стимулов к партийному активизму диверсифицируется, и все большее место в ней занимают материальные интересы. Это не означает, что коллективные стимулы перестают играть какую бы то ни было роль. Но это означает, что партия должна подкреплять программные цели идеологического характера, в любом случае продолжающие служить важной приманкой для потенциальных активистов, таким видением стратегии по достижению этих целей, в котором нашлось бы место для удовлетворения материальных притязаний “своих”. А для того чтобы эта стратегия выглядела реалистической, партии необходимо время от времени вознаграждать активистов. Таким образом происходит процесс, определяемый как институционализация партии.

До 1990 г. как коллективные, так и селективные стимулы к членству в независимых политических ассоциациях отсутствовали просто потому, что политическая система СССР, санкционированная Конституцией 1977 г., допускала существование лишь одной партии - КПСС, за которой закреплялась ведущая роль в обществе. Однако политическая реальность страны была сложнее конституционной нормы. Одним из элементов “перестройки”, инициированной М. Горбачевым летом-осенью 1986 г., была “активизация человеческого фактора”, понимавшаяся, в частности, как умеренное [c.78] расширение социальной самодеятельности (Bonnell, 1991). В задачи настоящей работы не входит обсуждение того, был ли М. Горбачев в момент начала “перестройки” “либеральным реформатором”, “демократическим реформатором” или даже “консерватором”, единственной целью которого была консолидация собственных позиций в партийном руководстве. Все эти интерпретации представлены в литературе (см.: Lewin, 1988; Lynch, 1989; Doder and Branson, 1990; Sakwa, 1990; White, 1990; Dunlop, 1993; Miller, 1993). Факт состоит в том, что приблизительно летом 1986 г. Горбачев предпринял ряд шагов в области управления средствами массовой информации и литературно-художественными журналами. Эти меры, в основном связанные с персональными перестановками, непосредственно подготовили “гласность” - пропагандистскую кампанию, в фокусе которой находилась критика сталинской модели государственного социализма. Первоначально провозглашенными целями “гласности” были “исправление недостатков” и “совершенствование социализма”. Вскоре, однако, критика режима переросла эти рамки и стала непосредственно смыкаться с взглядами, когда-то артикулировавшимися диссидентами. Важным символическим шагом, продемонстрировавшим рост терпимости в отношении подобных взглядов, стало возвращение А. Сахарова из горьковской ссылки в декабре 1986 г.

На этом фоне “активизация человеческого фактора” приобрела новое направление, связанное с созданием большого количества “неформальных групп” (Hosking, 1988; Неформальная Россия, 1990; Неформалы, 1990; Brovkin, 1990; Tolz, 1990; Sedaitis and Butterfield, 1991). Чаще всего эти группы были вполне аполитичными. Другие, не расходясь с руководством КПСС по поводу необходимости “обновления социализма”, артикулировали собственные - более или менее нетрадиционные - версии социалистической идеологии (Brovkin, 1990). Например, Московский народный фронт, объединивший несколько “неформальных” организаций, первоначально находился под контролем социалистов - групп “Социалистическая инициатива”, “Народное действие” и пр. Однако к концу 1988 г. социализм в качестве ведущей идеологии “неформального движения” был вытеснен комплексом представлений, иногда определяемым как “основная демократическая” идеология (Franklin, 1993).

“Основная демократическая” идеология не отличалась содержательным богатством. В сущности она может быть представлена в весьма краткой формулировке одного московского журналиста, который, отвечая в 1991 г. на вопрос западного исследователя о своих политических целях, сказал, что это “нормальное общество”, основанное на “правах человека, гражданских свободах и свободе предпринимательства” (Kullberg, 1994:941; целый ряд развернутых нарративных [c.79] экспозиций подобных взглядов можно найти в: Babkina, 1991). Одним из основных элементов “основной демократической” идеологии служило представление о том, что воплощением “нормального общества” и примером соблюдения человеческих прав и свобод является Запад; советская же система рассматривалась как “ненормальная” или, прибегая к более широко применявшемуся тогда понятию, “тоталитарная”.

Причины, по которым “основная демократическая” идеология возобладала над возможными альтернативами, многообразны (Devlin, 1995). Для понимания этих причин важно, в частности, иметь в виду, что “перестройка” была инициирована в советской институциональной среде, уже насыщенной различными институтами политической мобилизации масс - от самой Коммунистической партии до профсоюзов, молодежных организаций и различных выборных органов государственной власти. Больше того, одна из ее официальных целей состояла в возрождении этих институтов. В этих условиях “набор идентичностей” (Dunleavy, 1991: 54-5), на котором могли бы строиться коллективные стимулы к участию в “неформальном движении”, должен был прежде всего дистанцировать потенциальных активистов от институтов советской системы. Эти институты необходимо было представить как недостаточные - недостаточно демократические - а стало быть, “ненормальные”. Такую функцию и выполняла “основная демократическая” идеология. Отсюда - постепенная радикализация “неформального движения” в 1987-1988 гг. (Igrunov, 1991). В мае 1988 г. небольшая группа во главе с Е. Дебрянской и В. Новодворской объявила себя первой оппозиционной политической партией. Уже к концу года созданный таким образом Демократический союз распался на три организации. Открыто оппозиционные программы, полностью выдержанные в духе “основной демократической” идеологии, выдвигались и некоторыми другими группами - “Демократическая перестройка”, “Гражданское достоинство” и пр.

“Основная демократическая” идеология повлияла на организационную структуру групп, участвовавших в “неформальном движении”. Высоко ценилась внутренняя демократия, а иерархические партийные структуры отвергались как наследие сталинской модели партийного строительства. В некоторых организациях руководство отсутствовало вообще - все их члены считались равноправными. В других группах практиковалось коллективное руководство. Как отмечает С. Фиш, “организационные формы, которые можно было обнаружить в российском демократическом движении, в действительности представляли собой символический вызов советским организационным формам с присущими им субординацией и имитацией вовлеченности” (Fish, 1995: 113-18). Не удивительно, что организационная консолидация в общероссийском масштабе была для [c.80] “демократических неформалов” колоссальной проблемой. Многие группы слишком ценили свою независимость, чтобы легко ею поступиться. Позднее их стали называть “диванными” партиями, т.е. такими, все члены которых легко умещались на одном диване. Однако “основная демократическая” идеология содержала в себе и довольно сильный коллективный стимул к консолидации - приверженность идее многопартийной демократии. Когда в марте 1990 г. была отменена Статья 6 советской Конституции, закреплявшая политическую монополию КПСС, был предпринят целый ряд попыток реализовать эту идею путем создания всероссийских партий. Некоторые из “неформалов”, как мы видели, вступили на путь партийного строительства даже раньше.

Многие наблюдатели ранней фазы партийного строительства в России отмечали, что возникавшие тогда организации зачастую совершенно не отличались друг от друга в идеологическом плане (Urban, 1992а). Оно и понятно, если принять во внимание, что “основная демократическая” идеология задавала участникам процесса одинаковые коллективные стимулы. Но почему же тогда все “демократы” не объединились в одну партию? Думается, что ответ на этот вопрос кроется в существенном расхождении “наборов идентичностей” двух основных партий, сформировавшихся в 1990 г. на основе “неформального движения” - Социал-демократической партии России (СДПР) и Республиканской партии Российской Федерации (РПРФ).

Один из немногих ранних опросов партийных активистов показывает, что водоразделом, по которому проходило различие между членами СДПР и РПРФ, была интенсивность критического отношения к режиму до начала демократизации (Mitrokhin and Urban, 1992). О том же свидетельствуют и данные об организационном развитии двух партий (Гладыш, 1990; Панкин, 1991; Markov and McFaul, 1993). СДПР создавалась преимущественно теми “неформалами”, которые либо никогда не вступали в КПСС, либо вышли из нее на заре “перестройки”. Напротив, основными участниками РПРФ были “партийные неформалы” - участники дискуссионных клубов и, позднее, Демократической платформы в КПСС. Отсутствие идеологических различий между двумя партиями вело к тому, что их лидеры периодически возвращались к идее союза между ними или даже полного объединения. Однако эта идея никогда не материализовалась - в значительной мере потому, что она не находила отклика в “партийных Массах”. “Республиканцы” оставались для многих “социал-демократов” людьми, решившимися на разрыв с прошлым только тогда, когда это уже не влекло за собой никакого риска, а “социал-демократы” в глазах “республиканцев” ассоциировались с политической безответственностью и отсутствием деловых качеств. Члены двух партий были, можно сказать, вхожи в разные дома. Общей идентичности у них [c.81] не было. СДПР и РПРФ не раз вступали н переговоры о слиянии, но эта идея так никогда и не реализовалась.

Вопреки названию СДПР, ее идеология имела мало общего с социализмом, пусть даже демократическим. Когда партия еще только замышлялась в 1988 г., сама идея организованной оппозиции казалась опасной, и можно было надеяться, что “социал-демократия” в названии хотя бы отчасти нейтрализует угрозу со стороны властей. В феврале 1989 г. рядом “неформальных” групп. действовавших в городах России, была учреждена Социал-демократическая конфедерация. Когда же возникла возможность трансформировать это образование в партию, название стало чем то вроде традиции. Однако принятая при учреждении СДПР в мае 1990 г. программа была последовательно антисоциалистической. Выступая за “социальное партнерство”, СДПР видела себя политической представительницей нарождающегося “среднего класса” Руководство партией осуществлялось коллективно советом из трех сопредседателей - П. Кудюкина, А. Оболенского и О. Румянцева Выделившись из КПСС в ноябре 1990 г., РПРФ приняла программу, практически не отличавшуюся от программы “социал-демократов”. Похожей была и структура руководства: РПРФ тоже возглавляли три сопредседателя - В. Лысенко, С. Сулакшин и В. Шостаковский. Даже по численности СДПР и РПРФ были почти одинаковыми - первоначально, но оценкам наблюдателей, обе насчитывали примерно по пять тысяч членов.

Надо заметить, что хотя “основная демократическая” идеология и играла ведущую роль в “неформальном движении”, полной монополией она не пользовалась. Существовали и две альтернативные тенденции. Ни одна из них в 1987-1991 гг. не добилась больших успехов. но их наследие сыграло достаточно важную роль в дальнейшем. Одна из них может быть определена как националистическая, хотя ее представители предпочитали именовать себя “патриотами”. Предыстория этой тенденции уходила достаточно далеко в советское прошлое. Даже среди диссидентов были отдельные лица и группы, придерживавшиеся взглядов, связанных с отстаиванием “русского самобытного пути развития” (подробнее см.: Yanov, 1987; Dunlop, 1983; Carter, 1990). Достаточно широкое распространение подобные взгляды получили и за пределами диссента - особенно в литературных кругах, с начали 60-х годов группировавшихся вокруг журналов “Молодая гвардия” и “Наш современник”. Националистический оттенок имело также оказавшее ощутимое влияние на интеллигенцию литературное течение, за которым впоследствии закрепилось название “деревенщики”. Отношение властей к подобным взглядам было двусмысленным, хотя в целом, как кажется, более благоприятным, чем к “западничеству”. Во [c.82] всяком случае московское общество “Память” приобрело легальный статус в 1983 г. - в то самое время, когда диссент подвергался особо суровым репрессиям (Orttung, 1992).

Новым стимулом к деятельности националистов послужила антиалкогольная кампания 1985-1986 гг. Одним из ее аспектов была поддержка, которую партийные власти оказывали повсеместному созданию “добровольных обществ трезвости” и тому подобных организаций. И хотя в большинстве своем они не преследовали никаких политических целей, в создании некоторых приняли активное участие великорусские националисты. Их группы, часто под названием “Память”, возникли в нескольких крупных городах России (см., например: Golosov, 1994). Вопрос о том, в какой мере националисты пользовались покровительством высокопоставленных членов руководства КПСС, остается спорным, хотя в некоторых работах выдвигается тезис о том, что на раннем этапе “перестройки” Е. Лигачев активно способствовал националистическому движению (Dunlop, 1993). Так или иначе, в течение некоторого времени “Память” и родственные ей группы оставались наиболее значительными организациями, в рамках которых была возможна - пусть весьма умеренная и своеобразная - критика режима (Wishnevsky, 1988:82-83).

Для того чтобы не уступить “основной демократической” идеологии, националисты должны были построить не менее убедительный “набор идентичностей”. Это-то и составляло проблему. Хотя некоторые из активистов “Памяти” критически относились к большевистской революции, враждебность к Западу - к его геополитическим амбициям, массовой культуре и рыночной стихии (Вите, 1992) - роднила националистов с наиболее консервативными представителями руководства КПСС. А значит, оппозиционность националистов выглядела сомнительной, а их сотрудничество с властями - логичным и неизбежным. Коллективные стимулы к участию в националистическом движении были, стало быть, заведомо слабыми. Это подрывало массовую базу движения. Ни одна из многочисленных националистических групп в 1991 г. не насчитывала более 600 членов (Pribylovskii, 1992).

В то же время эффективность партийного строительства на националистическом фланге оказалась не выше, чем на демократическом. “Память” так никогда и не состоялась в качестве общероссийской организации. Скорее, это был набор не связанных между собой групп, использовавших одно и то же название (Hughes, 1992). В отличие от приверженцев “основной демократической” идеологии, националисты не придавали никакого значения внутрипартийной демократии; даже самые мелкие группы такого рода были, как правило, иерархически организованными и управлялись единоличными лидерами. Однако такая организационная форма слабо соответствовала [c.83] необходимости поддерживать коллективные стимулы к участию (безоговорочное подчинение - не лучший способ реализовать потребность в самореализации). В то же время селективных стимулов националисты своим сторонникам не предлагали просто из-за собственной слабости. Как следствие, националистическое движение стало ареной бесконечной ожесточенной борьбы за руководство и многочисленных расколов. К этому надо добавить, что, враждебно относясь к самой идее многопартийности, националисты не придавали партийному строительству как таковому особого значения (Orttung, 1992). Таковы обстоятельства, определившие крайне фрагментиро-ванный характер националистического движения.

В начале 1990 г. Национально-патриотический фронт “Память” Д. Васильева сосуществовал, помимо прочих, с Православным патриотическим фронтом “Память”, Русским национально-демократическим фронтом - Движением “Память”, Союзом за национально-пропорциональное представительство “Память” и даже с Всемирным антисионистским и антимасонским фронтом “Память” (Дейч, 1991). К числу сравнительно важных деталей этой в целом хаотичной картины следует отнести создание в начале 1990 г. Национально-республиканской партии России Н. Лысенко и Русского национального единства А. Баркашова. Первая из этих отколовшихся от “памяти” Д. Васильева групп участвовала в избирательной кампании 1995 г., а вторая в конечном счете превратилась в крупнейшую националистическую организацию.

И демократы, и националисты - хотя и по-разному - строили свои “наборы идентичностей” на отказе от официальных ценностей советской системы. Такая характеристика была бы не вполне справедливой применительно к третьей, коммунистической тенденции. Представители этой тенденции не рассматривали советскую систему как порочную. Скорее, они считали, что “завоевания советской власти” могут быть утрачены из-за предательской политики Горбачева и уступок, сделанных им Западу, мелкой буржуазии и спекулянтам. Основная цель, таким образом, состояла не в борьбе против КПСС, а в ее улучшении. Активность масс вне партии нужна лишь постольку, поскольку сама она уже не способна выполнить свою роль политического авангарда.

Основными организациями “неформальных коммунистов” стали Объединенный фронт трудящихся (ОФТ) и движение “Коммунистическая инициатива” (Orttung, 1992). Учредительный съезд ОФТ состоялся в Ленинграде в июле 1989 г. Некоторые из его лидеров участвовали и в “Коммунистической инициативе”, официальной целью которой было создание Компартии России, организационно автономной от КПСС и ее “ревизионистского” руководства. Многие рядовые [c.84] активисты тоже совмещали членство в обеих организациях; таких активистов было не очень много - от трех до четырех тысяч (Pribylovskii, 1992: 109). Надо, однако, отметить, что “коммунистическим неформалам” были чужды как распространенное среди демократов отвращение к сильной организации, так и фракционные склоки на манер националистов. Их движение, при всей его немногочисленности, было сравнительно хорошо организованным.

В 1987-1990 гг. коллективные стимулы, безусловно, преобладали на находившейся в эмбриональном состоянии арене российского партийного строительства. Проведение выборов не могло не изменить эту ситуацию. Состоявшиеся в 1989 г. выборы народных депутатов СССР не были основаны на межпартийной конкуренции. Собственно говоря, КПСС продолжала оставаться единственной легальной партией, руководящая роль которой была закреплена конституционной нормой. Не были эти выборы и вполне свободными (Mote, 1989: Lentini, 1991; White, 1991). Тем не менее часть “демократических неформалов” завоевала мандаты народных депутатов. Многие из них были избраны при поддержке “клубов избирателей”, придерживавшихся “основной демократической” идеологии. Они составили ядро сформировавшейся на съезде Межрегиональной депутатской группы, в которую вошел пользовавшийся значительной личной популярностью в стране Б. Ельцин. И хотя приверженность самого Ельцина на том этапе его политической карьеры основным ценностям “демократического движения” вызывает известные сомнения (Colton, 1995), ясно, что положение вождя этого движения служило лучшим стимулом к постепенному восприятию основных элементов его риторики.

В течение 1989 г. политическая мобилизация, теперь уже не контролировавшаяся руководством КПСС, нарастала. В преддверии намеченных на март 1990 г. выборов народных депутатов РСФСР была создана предвыборная коалиция “Демократическая Россия”, объединившая, наряду с некоторыми “неформальными” организациями, “клубы избирателей” и инициативные комитеты в поддержку того или иного кандидата. Как организационно, так и идеологически “Демократическая Россия” была связана с Межрегиональной группой (Мурашов, 1990). В программе коалиции указывалось, что она действует на основе “идей Сахарова”, суммированных как “свобода, демократия, права человека, многопартийная система, свободные выборы и рыночная экономика”. Выборы оказались достаточно успешными Для “демократов”, особенно в Москве, Ленинграде и ряде других Крупных городов (Colton, 1990; Kiernan, 1993), и увенчались избранием Ельцина на пост Председателя Верховного Совета России.

Попытка консолидации была предпринята и националистами, в декабре 1989 г. объявившими о создании предвыборного “Блока [c.85] народно-патриотических сил”. Однако кандидаты этого блока потерпели на выборах тяжелое поражение (Dunlop, 1990). И действительно. на фоне биполярного противостояния между “демократами” и политическими силами, которые в той или иной форме отстаивали старый порядок, “народно-патриотический блок” с его двусмысленным отношением к демократизации и откровенно негативным - к рыночной экономике, оказался лишним.

Однако электоральный успех “Демократической России” не привел к ее организационной консолидации. Напротив, после выборов она фактически распалась. Помощь, оказанная демократически настроенным депутатам участниками коалиции, нередко была значительной. Но не менее важными факторами были личная популярность и благосклонное внимание средств массовой информации. К тому же, какие бы то ни были стимулы поддерживать дальнейшие союзнические отношения с “неформалами” у новоизбранных депутатов отсутствовали. Они уже добились своей цели. Даже некоторые лидеры “неформальных групп” отвернулись от них, стан депутатами (Fish, 1995: 134). Теперь им предстояло адаптироваться к новой институциональной среде. Съезд народных депутатов России обладал более четкой и разветвленной политической структурой, чем всесоюзный, где МДГ оставалась единственной депутатской фракцией. Однако российские депутаты не стремились соединить свои фракции с внепарламентскими организованными группами. Правда, одна из фракций называлась “Объединенная фракция социал-демократов и республиканцев”, но и у нее практически отсутствовала связь с соответствующими партиями.

Наиболее важный вклад избирательных кампаний 1989 и 1990 гг. в развитие российской партийной системы состоял, как представляется, в том, что они создали новую структуру политических возможностей, в рамках которой начали складываться селективные стимулы к участию в партийном строительстве. Политическая карьера стала вполне привлекательной для значительной массы лиц, индивидуальные ресурсы которых (популярность, доступ к средствам массовой коммуникации и т. д.) не позволяли надеяться на электоральный успех в рамках новой структуры возможностей. В то же время какая-то часть “нового политического класса”, коренившегося в советских органах разных уровней, стремилась укрепить свои позиции путем создания стабильных баз поддержки. Есть данные, свидетельствующие о том, что именно эти две категории “политических предпринимателей” составили основу Демократической партии России (Mitrokhin and Urban, 1992:70).

Ярким примером “политического предпринимателя” был основатель и лидер ДПР Н. Травкин. Видный деятель Демократической платформы КПСС, добившийся широкой личной известности во [c.86] многом благодаря свой роли на всесоюзном Съезде народных депутатов, он не сразу пришел к идее создания “антикоммунистической партии”. Первоначальным направлением поисков было забастовочное движение шахтеров Кузбасса и других регионов. В дальнейшем, однако, Травкин отказался от создания “рабочей партии”. Сделав выбор в пользу “основной демократической” идеологии без дальнейших спецификаций социальной базы, он сумел перехватить инициативу у целого ряда групп, претендовавших на первые роли в руководстве ДПР (Завойский и Крыловский, 1990), и добился поста председателя партии при ее учреждении в мае 1990 г. После этого Травкин предпринял значительные организационные усилия по созданию региональной сети организаций ДПР. Однако реализовать эту задачу путем привлечения исключительно новых “политических предпринимателей” было невозможно, ибо в большинстве регионов уже существовали организации демократически ориентированных “неформалов”. Нередко такие организации вливались в ДПР в полном составе (Pribylovskii, 1992:20). Это ускорило процесс “партийного строительства на местах”, но одновременно привнесло в новосозданпую партию организационный этос “неформального движения”. Тем не менее первоначально Травкину удавалось следовать своей линии на создание “сильной партии”, неясность идеологических ориентиров которой компенсировалась бы ясностью тактических целей, сильным руководством и дисциплиной - партии, которая, будучи как бы “зеркальным отражением” КПСС, могла бы бросить ей вызов и победить.

Часть “неформалов” приняла участие в формировании партий, которые пытались улучшить свои шансы на привлечение новых членов и электоральный успех путем внесения тех или иных модификаций в “основную демократическую” идеологию. Например, в России возникла христианская демократия, Основанный в августе 1989 г. Христианско-демократический союз мало чем отличался от прочих групп “неформального движения”. Однако уже в апреле 1990 г. от него откололось Российское христианско-демократическое движение (РХДД) во главе с В. Аксючицем. Риторика РХДД причудливо сочетала “демократизм” с представлением о православии как основе российской национально-государственной традиции (Sakwa, 1992). Формально РХДД возглавляли несколько сопредседателей, но фактически руководство было сосредоточено в руках Аксючица.

Сходную эволюцию претерпели конституционные демократы. Идея восстановить основную “буржуазную” партию добольшевистской эпохи, т.н. “кадетов”, пользовалась известной популярностью среди “неформалов”. Уже в сентябре 1989 г. был учрежден претендовавший на реализацию этой идеи Союз конституционных демократов, позднее переименованный в партию (ПКД). Один из расколов [c.87] этой организации, страдавшей всеми болезнями “неформального движения”, привел к созданию Конституционно-демократической партии - Партии народной свободы (КДП-ПНС), во главе которой в августе 1990 г. оказался народный депутат России М. Астафьев. Принятая под его руководством программа КДП-ПНС полностью совпадала с программой исторических “кадетов” и, стало быть, довольно сильно расходилась с “основной демократической” идеологией (Левичева и Нелюбин, 1990).

В некоторых отношениях РХДД и КДП-ПНС мало отличались от СДПР и РПРФ. Все они вышли из одного источника - “неформального движения”, а позднее участвовали в деятельности “Демократической России”. Однако различия между базовыми структурами стимулов к активизму отслеживается по особенностям организационной истории двух видов партий. СДПР и РПРФ, при всей их внутренней рыхлости, сохраняли организационное единство по крайней мере до смены режима, а их руководство носило коллективный характер. От партий же, в создании которых присутствовал значительный элемент “политического предпринимательства”, постоянно откалывались все новые и новые группы, причем руководство каждой из них становилось все более единоличным. Процессы эти, конечно, были взаимосвязанными: в условиях, когда шансы партии на успех неясны, а корпус сторонников существует лишь в потенциале, каждый из видных активистов может поддаться соблазну перехватить успех у лидера партии, создав новую партию с тем же “набором идентичностей”, но под собственным руководством. Ниже нам предстоит убедиться, что и в дальнейшем стратегии лидеров ПКД сильно разошлись с путями СДПР и РПРФ.

Еще более наглядный, хотя и одиозный пример “политического предпринимательства” - это деятельность В. Жириновского, одного из пионеров партийного строительства в России. О степени безразличия этого деятеля к коллективным стимулам свидетельствует тот факт, что первоначально он собирался назвать созданную им партию “социал-демократической” и лишь затем, приняв во внимание переполненность рынка соответствующих идеологических услуг, склонился к “либеральной демократии”. Возможно, Жириновскому принадлежит одна из лучших формулировок “основной демократической” идеологии”: “Моя программа? Как у всех - перестройка, рынок и демократия” (Pribylovskii, 1992: ix). Однако и этот выбор не был окончательным, ибо он не позволял последовательно развести установки Либерально-демократической партии и “основную демократическую” идеологию. Когда обнаружилось, что организационная слабость возникшего ранее националистического движения оставила пустующей привлекательную идеологическую нишу, Жириновский немедленно [c.88] ее оккупировал. Именно в этом качестве основанная в мае 1990 г. Либерально-демократическая партия в дальнейшем стала одним из наиболее заметных участников российской электоральной политики.

Организационные усилия Травкина и его конкурентов не вызывали особого сочувствия у некоторых лидеров “демократического движения”, которые пользовались большой личной популярностью, но не располагали серьезными организационными ресурсами. Стремление предотвратить “популистскую диктатуру” Травкина во многом определило их стратегию при создании “Демократической России” как широкой коалиции без четкой организационной структуры и единоличного руководства, - коалиции, не налагавшей на своих участников практически никаких дисциплинарных ограничений (Brudny, 1993). Естественно, что эта стратегия встретила полное понимание среди активистов тех партий, определяющую роль в формировании которых сыграли коллективные стимулы - СДПР и РПРФ. Партии вроде КДП-ПНС и РХДД тоже могли присоединиться к “Демократической России” без ущерба для себя, ибо они были слишком малы, чтобы играть самостоятельную роль, и слишком ценили свою организационную самостоятельность, чтобы легко поступиться ею в пользу какого бы то ни было централизованного руководства. Однако для ДПР создание “Демократической России” порождало весьма серьезные проблемы. Ведь теперь у “политических предпринимателей” на местах, составлявших основной контингент реальных (и, что еще более важно, потенциальных) членов ДПР, появилась вполне реальная альтернатива. Позиция лидера ДПР, соответственно, заключалась в том, что само ее существование делало “Демократическую Россию” излишней.

Не удивительно, что дебаты между Травкиным и остальными членами организационного комитета “Демократической России” увенчались отказом лидера ДПР примкнуть к движению (Глотов, 1990). Однако это решение вызвало протест крупнейших местных отделений партии - прежде всего, созданных на основе “неформального движения”. И действительно, для бывших “неформалов” главным в ДПР был не организационный план Травкина, а роль партии, воплощавшей “основную демократическую” идеологию. Теперь же они рисковали оказаться на обочине движения. В результате многие члены и целые организации ДПР просто проигнорировали позицию Травкина и вступили в “Демократическую Россию”. Теперь уже Травкин столкнулся с опасностью оказаться “генералом без армии”. В конце концов, он был вынужден дать согласие на то, чтобы войти в руководство движения. Однако ясно, что тем самым идентичности ДПР как “анти-КПСС” наносился непоправимый ущерб. Она оказалась не более чем одним из партнеров в более широкой коалиции. Разумеется, [c.89] можно лишь спекулировать по поводу того, могла ли ДПР и конечном счете превратиться в реальную силу, конкуренция которой с КПСС легла бы в основу новой структуры политических альтернатив. Но если такая возможность и была, то она была упущена из-за ситуационных обстоятельств процесса смены режима.

Президентские выборы 1991 г. характеризовались острой конфронтацией между “Демократической Россией”, в октябре 1990г. воссозданной как политическое движение, и КПСС (Urban, 1992b; White, McAllister and Kryshtanovskaya, 1994). Одну из сторон этой конфронтации представлял “единый кандидат демократического движения” - Ельцин. Кандидатура Ельцина пользовалась поддержкой “Демократической России”, ДПР, СДПР, РПРФ, РХДД, КДП-ПНС и ряда других организаций. Ему противостояли четыре кандидата, сохранявшие членство в КПСС, и Жириновский. Было ли выдвижение такого количества кандидатур от правящей партии тактическим ходом или свидетельством глубокой идейной и организационной дезинтеграции КПСС - сказать трудно. Скорее всего, возможна комбинация двух этих объяснений. Убедительная победа Ельцина в первом туре голосования продемонстрировала, что абсолютное преимущество было в любом случае на стороне “демократов”. Выяснилось, однако, что “демократами” и “коммунистами” набор доступных в России идеологических альтернатив уже не исчерпывался. Успех Жириновского, получившего на выборах 7,8% голосов, стал признаком превращения “националистов” в заметную политическую силу.

После президентских выборов Россия вступила в новую фазу своего политического развития. Теперь, когда Ельцин стоял во главе крупнейшей из республик распадающегося Союза, КПСС вряд ли можно было рассматривать как правящую партию. Это повлекло за собой ряд последствий. С одной стороны, Травкин возобновил свои попытки создать массовую антикоммунистическую организацию путем слияния ДПР с другими партиями, прежде всего - с СДПР и РПРФ. Переговоры о слиянии велись летом 1991 г., но не увенчались успехом. С другой стороны, успех Ельцина побудил правящие круги к большей активности в поисках альтернативной организации, которая могла бы встать на ее место, не допустив туда “демократов”. Одной из таких альтернатив могло стать антигорбачевское крыло КПСС, которое в 1991 г. конституировалось как Демократическая партия коммунистов России под руководством вице-президента А. Руцкого, а другой - Движение демократических реформ. Во главе движения стояли, помимо Руцкого, такие видные “демократы”, как Г. Попов, А. Собчак, Э. Шеварднадзе, И. Силаев. РПРФ присоединилась к движению и качестве коллективного члена. В известном смысле, лето 1991 г. было весьма успешным периодом партийного строительства в России. Широко [c.90] распространилось мнение, согласно которому к следующим парламентским выборам коалиция демократических партий окрепнет и бросит вызов КПСС. Эти надежды были похоронены августовскими событиями.

2. Интерлюдия: 1991-1993

Крах союзного центра в августе 1991 г. полностью изменил структуру политических возможностей в России, что, разумеется, не могло не сказаться на развитии партийной системы (Салмин, 1994). Главная цель “демократического движения” - ликвидация “ненормального” режима - была достигнута. Но при этом ни один из ведущих демократов так и не вошел в правительство, сформированное Ельциным после получения им чрезвычайных полномочий от Съезда народных депутатов. Программу экономических и политических реформ разрабатывала и претворяла в жизнь группа лиц, обязанных своим возвышением скорее личной преданности президенту, нежели заслугам в борьбе за демократию (Sakwa, 1993:74). Некоторые представители СДПР утверждали, что один из ее членов - А. Шохин - вошел-таки в состав “правительства реформ”. Сам Шохин, однако, отрицал факт своего членства в партии. Единственная связанная с партиями фракция Съезда народных депутатов, Объединенная фракция РПРФ и СДПР, включала лишь 67 из 1086 членов парламента (Собянин, 1992:11; см. также: Лысякова, 1993; Прибыловский, 1993).

Состав правящей элиты на периферии России мало изменился после смены режима (Hanley, 1995; Крыштановская, 1995). В 1990-1991 гг. постепенный переход власти от Коммунистической партии к советским органам сопровождался параллельным “перетеканием” чиновников из партийных комитетов в институты представительной власти (Helf and Hahn, 1992; McAuley, 1992; Moses, 1992). Вскоре после августовских событий Ельцин приступил к назначению глав региональных администраций. Вопреки возражениям “демократов” на местах, многие из региональных лидеров просто сохранили свои позиции. Таким образом они были вознаграждены за лояльность Ельцину во время “путча” (Tolz and Newton, 1993). В нескольких регионах власть сменилась. Однако лишь немногие из новых назначенцев ранее участвовали в демократическом движении. Одна из причин такого положения вещей состояла в том, что кандидатуры назначенцев должны были согласовываться с местными советами, в которых, как правило, “демократы” были в меньшинстве. Но даже там, где Ельцин обходился без согласования или иным способом подавлял волю местных законодателей, существовало естественное препятствие к походу “демократов” во власть - отсутствие у подавляющего их [c.91] большинства административного опыта, компетентности и способностей к руководящей работе. Были случаи, когда сами лидеры “демократов” на местах отказывались “идти во власть” и требовали назначения опытных аппаратчиков. Наконец, те немногие приверженцы “основной демократической” идеологии, которым все же удавалось занять заметные посты на местах, либо полностью итерировались в местную элиту, либо теряли эти посты (Гельман и Сенатова, 1995).

В результате как лидеры, так и активисты политических партий оказались в довольно сложной и двусмысленной ситуации. С одной стороны, дело, за которое они боролись, как будто победило. С другой стороны, их собственный выигрыш был крайне незначительным. Для тех партий, стимулы к членству в которых носили преимущественно селективный характер, это создавало особенно серьезную проблему. Один из возможных выходов состоял в идеологическом маневрировании, которое оправдало бы переход в оппозицию к “правительству реформ”. Именно на такую стратегию положились уже осенью 1991 г. лидеры ДПР, РХДД и КДП-ПНС. Они вышли из состава “Демократической России” и создали недолговечную коалицию- “Народное согласие”, которая осуждала Ельцина за распад Советского Союза, а с началом радикальных экономических реформ - и за ошибки при их проведении. В начале 1992 г. все три партии активно искали союзников среди националистически настроенных политиков (Сунгуров, 1994: 24). Однако идеологическое маневрирование не спасло их от организационного упадка. Численность членов ДПР сократилась с примерно 50 тыс. в начале 1992 г. до менее 15 тыс. к концу года (Sakwa, 1993: 148). Больше того, составлявшая предмет особой гордости Травкина централизованная структура партии начала разваливаться. Местные организации ДПР проявляли все большую самостоятельность. Именно тогда структура ДПР стала “двухэтажной” в том смысле, что центральное руководство и местные организации существовали совершенно независимо друг от друга (Гельман и Сенатова, 1994: IP-IS). Местные организации РХДД и КДП-ПНС тоже численно сократились и зачастую действовали независимо от партийных лидеров. Разногласия с Астафьевым побудили несколько региональных организаций просто выйти из состава КДП-ПНС.

На этом фоне лидеры партий и осуществляли свою “коалиционную политику”. “Народное согласие” развалилось отчасти потому, что оно мало добавляло к скудным ресурсам каждой из участвовавших организаций. К концу 1992 г. определились контуры противостояния между Ельциным и вице-президентом Руцким. Лишенный реального доступа к процессу принятия решений, Руцкой подвергал курс правительства все более жесткой критике. Его партия (еще осенью 1991 г. переименованная из Демократической партии [c.92] коммунистов России в Народную партию “Свободная Россия”) стала, по существу, оппозиционной (Заславский, 1993). В марте 1992 г. обсуждалась возможность слияния партии Руцкого с ДПР. Этот проект не был реализован, однако уже в июне 1992 г. партия Руцкого и ДПР участвовали в учреждении Гражданского союза. Кроме того, в коалиции состояли организации лоббистского типа во главе с видным представителем директорского корпуса А. Вольским (Lohr, 1993; Умов, 1993), а также сравнительно небольшая фракция Съезда народных депутатов, “Смена - Новая политика”. Решение об учреждении Гражданского союза было встречено в штыки рядом региональных организаций ДПР, которые в конечном счете откололись от партии. В целом, однако, Травкин и многие другие лидеры ДПР вполне приспособились к сосуществованию с советскими хозяйственниками и к защите их интересов.

Одновременно происходило оживление двух идеологических тенденций, оказавшихся в проигрыше на предыдущем этапе политического развития, - националистов и коммунистов. В дополнение к остаткам “Памяти” возникли новые националистические организации. Во главе одной из них. Российского общенародного союза (РОС), стоял С. Бабурин. Избранный на Съезд народных депутатов России при поддержке омских демократических организаций, Бабурин довольно скоро перешел в противоположный лагерь, присоединившись к одной из противостоявших Ельцину фракций - “Россия” (Pribylovskii, 1992: 85). Некоторые другие члены этой фракции, в основном бывшие члены КПСС, тоже участвовали в деятельности РОС. В частности, первоначально в РОС состоял Г. Зюганов, будущий лидер российских коммунистов (Simonsen, 1995). Важное место в программе РОС занимали территориальное единство России, проведение самостоятельной от Запада внешней политики, и возрождение государственного сектора на основе ограниченных рыночных реформ. В руководстве другой довольно заметной в 1992-1993 гг. националистической организации, Русского национального собора, тоже участвовали коммунисты.

В целом в течение 1992 г. националисты идеологически преобладали в пестрой коалиции сил, противостоявших Ельцину. Это отчетливо проявляется в программных документах одной из наиболее известных оппозиционных организаций того периода - Фронта национального спасения (ФНС). Фронт был создан в октябре 1992 г. Если Гражданский союз претендовал на роль “умеренной” оппозиции Ельцину, то ФНС объединил политиков, совершенно не принимавших нового порядка (Hahn, 1994). В частности, в руководстве ФНС состояли лидеры оппозиционных парламентских фракций, а также руководители некоторых партий, например РОС и РНРП. Вступили в ФНС [c.93] и партии, ранее участвовавшие в “Демократической России” - РХДД и КДП-ПНС. Подобно Гражданскому союзу, ФНС не был организацией партийного типа. Если для первого главной формой политической активности был лоббизм, то для второго - прямой политический протест. В контексте 1992-1993 гг., когда выборы не рассматривались как основной путь к власти практически ни одним из основных участников политической жизни, такое положение дел было закономерным.

Основным обстоятельством, определившим положение коммунистов в посткоммунистической России, было принятое в августе 1991 г. решение приостановить деятельность КПСС (официальный запрет на ее активность на территории России был наложен указом Ельцина позднее - 6 ноября 1991 г.). Консолидация контроля российского руководства столкнулась бы с серьезным сопротивлением партийных органов на местах. Запрещая КПСС, Ельцин нанес упреждающий удар по такому сопротивлению. В течение некоторого времени на наследие бывшей правящей партии претендовала Социалистическая партия трудящихся (СПТ), созданная в октябре 1991 г. (о ранней фазе развития “партий-преемников” в России см.: Lentini, 1992; Ермаков, Шавчукова и Якунечкин, 1993; Lester, 1995: 213-223; Марков, 1997). СПТ представляла собой наиболее ярко выраженную попытку “социал-демократизации” на российской почве. В ее программе отсутствовало упоминание о диктатуре пролетариата, зато содержались положения о приверженности защите прав человека, смешанной экономике и многопартийной системе. Поскольку в СПТ вступило довольно большое количество народных депутатов России, а некоторые ее члены имели доступ к средствам массовой коммуникации, партия приобрела довольно широкую известность в стране. Однако ее попытки привлечь бывших членов КПСС закончились безрезультатно. К моменту выборов 1993 г. она пришла в такой упадок, что даже не смогла собрать достаточное для регистрации количество подписей.

Еще одна “партия-преемник” была создана в ноябре 1991 г. на основе “Коммунистической инициативы” и других групп, критиковавших политику Горбачева. К началу 1993 г. Российская коммунистическая рабочая партия (РКРП) превратилась в подобие массовой организации, численность которой, по самооценке, достигала 150 тыс. человек. Программные установки РКРП были прямой противоположностью “социал-демократизму” СПТ. РКРП выступала за марксизм-ленинизм, диктатуру пролетариата и плановую экономику, против каких бы то ни было шагов, ведущих к “реставрации капитализма”. К этому были добавлены почерпнутые из арсенала западных левых, но своеобразно препарированные идеи о рабочем самоуправлении. РКРП эксплицитно отказывала новой российской [c.94] государственности в праве на существование и требовала восстановить СССР. Политическая тактика партии характеризовалась склонностью к “прямому действию”. Это проявлялось как в ее повседневной активности - массовых манифестациях и митингах, организованных по существу идентичным РКРП движением “Трудовая Россия”, так и в синдикалистском представлении о том, что с “буржуазно-оккупационным режимом” будет покончено путем всеобщей политической забастовки.

За известным определением Конституционного Суда России по вопросу о будущем коммунистического движения последовал массовый процесс воссоздания его организационных структур на местах. Чаще всего эти структуры не присоединялись ни к одной из уже существовавших “партий-преемников”, а объявляли себя “независимыми комитетами” или “союзами коммунистов”. Однако итогом этого процесса должно было быть “воссоздание” коммунистической партии. Ни СПТ, ни РКРП не могли позволить себе остаться в стороне от этого процесса, а последняя лаже претендовала в нем на ведущую роль. Однако эти претензии оказались несостоятельными. Съезд коммунистов России, открывшийся в феврале 1993 г., по существу конституировал Коммунистическую партию Российской Федерации (КПРФ) как новую партию с новым лидером - Г. Зюгановым. РКРП в конечном счете дистанцировалась от нового образования, обвинив лидеров КПРФ в “сознательном и несознательном сотрудничестве с антикоммунистами, отклонениях от классовой позиции и ликвидаторской деятельности” (“Молния”, № 52, февраль 1993. С. 1). Основания для таких обвинений имелись. С конца 1991 г. Зюганов возглавлял Совет национально-патриотических сил России - скорее националистическую, чем левую организацию, а затем принимал активное участие в Российском национальном соборе (Simonsen, 1995). О его “идеологической невинности” говорить не приходилось. По существу, это был “политический предприниматель” новой формации, риторика которого легко адаптировалась к меняющемуся политическому контексту. Не удивительно, что и официальные позиции КПРФ были менее “радикально-коммунистическими”, чем установки РКРП.

Можно констатировать, что в конкуренции за членскую базу КПРФ одержала полную победу над РКРП. Чем это объясняется? Согласно многим оценкам, члены “партий-преемниц” в России - это в значительной мере люди пожилого возраста, часто пенсионеры (Бадовский и Шутов, 1995: 12). Можно предположить, что для них селективные стимулы к партийному активизму не имеют большого значения. Членство в коммунистической партии составляет важную компоненту их идентичностей; в конце концов, политическое участие советского типа во многом определяло их повседневную жизнь на протяжении [c.95] многих лет. Возобновляя партийное членство, они стремятся прежде всего вновь обрести привычную среду. С этой точки зрения, РКРП, с ее склонностью к прямому политическому действию, с самого начала была не очень подходящим вариантом. Не подходила РКРП и для бывших партийных функционеров, не сумевших приспособиться к новому порядку и рассматривавших членство в коммунистической партии как способ вернуть себе хоть какую-то власть. Присущие этой категории преимущественно селективные стимулы к партийному активизму вступали в противоречие с экстремистской тактикой РКРП. Эта партия всегда была слишком “неформальной” или несистемной (Golosov, 1994:34-40). КПРФ же была, с одной стороны, более традиционной, “настоящей” коммунистической партией, а с другой - прагматически ориентированной организацией, готовой к сосуществованию с новой властью. В этом и крылась причина ее успеха.

В феврале 1993 г. была учреждена еще одна организация, довольно тесно связанная с партиями коммунистической ориентации, - Аграрная партия России (АПР). Первоначально эта связь была столь сильной, что некоторые наблюдатели называли АПР “сельским отделом” КПРФ (Schneider, 1995:31). Фактически, однако, и организационной основе АПР лежали не столько партийные сети КПСС, сколько разветвленная инфраструктура “аграрно-промышленного комплекса” советской эпохи - руководящий корпус колхозов и совхозов, действовавшие на селе профсоюзы, и даже ведавшие аграрными делами подразделения региональных администраций (Колосов и Туровский, 1995:128). В то же время руководство АПР состояло в основном из людей, одновременно входивших в “партии-преемницы” - КПРФ или СПТ. Во всех трех партиях состоял, например, И. Рыбкин.