\

Теоретическое осмысление российского опыта революции

1. Определение революции: роль фактора насилия

Несмотря на долгую историю формирования и развития теории революции, этот раздел общественных наук не имеет общепринятого понятийного аппарата, а его основные термины и определения (понятие революции, классификация различных типов революций, виды революционных действий и т.п.) до сих пор не устоялись. В этой работе мы рассматриваем возможные направления дальнейшего развития теории революции с учетом российских событий.

В принципе, опыт России можно оценивать двояко. С одной стороны, российскую революцию можно трактовать как специфический случай, обладающий некими уникальными чертами, и анализировать ее отличия от «классических революций», не затрагивая вопроса о пересмотре некоторых базовых понятий теории революции в целом. С другой стороны, российскую революцию можно включить в совокупность явлений, которые описываются общей теорией революции. Здесь уже «классические революции» становятся частным случаем более общего класса событий, а теорию революции целесообразно строить на базе тех общих черт, которые объединяют всю совокупность революций, включая российскую. Мы считаем второй подход более плодотворным. Предшествующий анализ доказывает, что революции свойственны не только доиндустриальным, недостаточно развитым странам. Тем самым в общей теории революции следует отказаться от рассмотрения особенностей революционных процессов, характерных для более примитивных стадий развития общества с низким уровнем урбанизации, экономического развития, грамотности населения и общей культуры как универсальных черт революционных преобразований.

Наиболее актуальным с этой точки зрения становится вопрос о роли насилия в революции. Традиционно насилие включается в подавляющее большинство определений этого феномена, даваемых представителями различных школ и направлений. Многие исследователи рассматривают насилие как один из критериальных признаков (если не единственный признак), отличающих революцию от эволюционных преобразований. Между тем, существенная особенность нынешних российских событий заключается в отсутствии сколько-нибудь масштабных насильственных действий, которые могли бы вовлечь значительные слои населения и серьезно повлиять на темпы и направление проводимых преобразований. Некорректно утверждать, что современная российская революция носит абсолютно ненасильственный характер. Однако роль насилия в ней была весьма ограниченной, и насильственные действия здесь никак нельзя считать неотъемлемым критериальным признаком развития России последнего десятилетия XX века.

В существующих исследованиях это противоречие разрешается по-разному. Чтобы примирить широко распространенное представление о революции как акте насилия и убежденность в революционном характере российской трансформации, Майкл МакФол, например, предлагает выделить особый класс революций -- «мирные революции», и рассматривать современные события как пример такого рода исторических явлений. Однако само по себе допущение «мирных революций» заставляет еще раз вернуться к фундаментальному вопросу: действительно ли насилие представляет собой критериальный признак революции или же это лишь черта, свойственная некоторым революциям.

Еще задолго до российских событий некоторые специалисты уже выражали сомнение в том, что насилие следует включать в число неотъемлемых черт революции. Наиболее полный анализ этой проблемы был дан в работе А. Кохана «Введение в теорию революции». Автор обращает внимание на внутреннее противоречие, свойственное большинству определений, когда в качестве критериальных признаков революций выделяются и масштабное насилие, и социальные перемены: «Насилие и социальные изменения могут оказаться взаимно исключающими явлениями. Глубина социальных изменений не обязательно возрастает пропорционально масштабам осуществляемого насилия. Каждое из них может происходить само по себе». Автор связывает возможность ненасильственных революций в XX веке с распространением философии ненасилия, рассматривая в качестве примера движение за освобождение Индии, возглавляемое М. Ганди, и движение за гражданские права негров в США, ассоциирующееся с именем Мартина Лютера Кинга.

Особенности этого подхода заслуживают более подробного рассмотрения.

Во-первых, в нем подчеркивается важность того, в какой «системе координат» рассматривать феномен революции. Если трактовать революцию как разновидность насильственных действий и объединять ее по этому признаку с такими явлениями, как крестьянские и городские восстания, путчи, войны за независимость и другие формы активного неповиновения властям, то насилие, естественно, оказывается принципиально важным критерием. Но в этом случае глубина социальных изменений не играет ключевой роли. В другой «системе координат», где за основу берется факт радикальной трансформации общественных отношений, насилие становится не только не принципиально важным, но и вообще несущественным элементом. Любое явление можно анализировать под разными углами зрения, и революция здесь -- не исключение. В данной работе, например, социальная революция рассматривается как один из механизмов снятия ограничений на пути общественного развития и анализируется наряду с другими возможными механизмами в этой области -- реформами, революциями «сверху», оккупацией.

Во-вторых, Кохан подчеркивает историческую обусловленность снижения роли насилия в революциях XX века, связывая это с философией ненасилия. Безусловно, его аргументация не безупречна. Выбранные примеры -- борьба за независимость Индии или движение за права американских негров -- вряд ли можно безоговорочно отнести к революциям. Вызывает возражения и сведение причин изменения роли насилия к появлению новых философских доктрин. Однако анализ влияния историко-культурного контекста на механизмы осуществления революции является существенным методологическим принципом, который исследователи нередко упускают из виду.

Своеобразная «философия ненасилия» свойственна и современной российской революции. Хотя она никем не провозглашалась в качестве политической доктрины, на практике к отрицанию насилия склонялось большинство населения страны. И это несмотря на сложившуюся ситуацию, которая, согласно теории, была чревата взрывом насильственных действий. Реформы Горбачева вызвали в обществе всплеск позитивных ожиданий, однако надежды первых перестроечных лет не оправдались. Характеризуя эволюцию общественного мнения о перестройке, социологи отмечали усиливающийся разрыв между реальным положением вещей и представлением о том, каким оно должно быть, а также рост неудовлетворенности ходом перестройки среди всех слоев населения. К началу 1990-х ситуация еще более ухудшилась: социальные слои, которые в первую очередь поддержали начало преобразований и связывали с ними наибольшие ожидания, приняли на себя основной удар экономического кризиса и снижения социального статуса. Подобный процесс характеризуется специалистами по теории насилия как «относительные лишения» («relative deprivation), его интенсивность определяется разрывом между ожиданиями и реальностью. Именно этот результат мог формировать базу для насильственных действий. Потенциал насилия должен был еще более возрасти из-за усиления экономической и социальной дифференциации, а также под воздействием мощного демонстрационного эффекта, вызванного открытием общества и доступностью информации о жизненных стандартах развитых западных стран.

Однако в России конца XX века действовали мощные контртенденции, препятствующие насильственным методам решения проблем. В первую очередь эти тенденции связаны с общей характеристикой населения страны, отличающегося поголовной грамотностью, высоким уровнем урбанизации и воспитанного на неприятии кровавого опыта прошлого. Очевидно, что в такой ситуации люди гораздо меньше склонны к насильственным действиям даже при значительном ухудшении своего экономического и социального положения, чем по преимуществу аграрные, малограмотные и существующие на грани физического выживания народные массы, игравшие существенную роль в ранних революциях. Это подчеркивает, в частности, Е.Т. Гайдар, анализируя причины относительно мирного характера российских событий. Он утверждает, что важнейший фактор, предотвративший полномасштабную гражданскую войну в России, это «сама зрелость городского, образованного, позднесоциалистического общества, резко отличающая его от раннеиндустриальных стран, переживавших крестьянские революции».

Наконец, в-третьих, Кохан совершенно справедливо отмечает неконкретность самого понятия «насилие», под которым разные исследователи подразумевают совершенно различные процессы, и приходит к выводу, что «так и не удалось сформулировать ясное, сжатое и общепринятое определение насилия». Действительно, насилие в революции можно рассматривать под различными углами зрения, включая в это понятие разные совокупности явлений. Нам представляется целесообразным классифицировать различные типы насильственных действий в ходе революции, оценивая в каждом конкретном случае, может ли данная форма насилия служить неотъемлемым признаком революционных событий либо она представляет собой лишь частный случай других, более общих процессов, которые могут протекать и в ненасильственной форме.

Некоторые авторы рассматривают в качестве обязательного признака революции такой вид насильственных действий, как незаконный захват власти. Так, Тримбергер определяет революцию как разновидность «неконституционного захвата власти в государстве». Однако однозначно определить, что такое законный, а что -- незаконный приход к власти, оказывается достаточно просто лишь для обществ с относительно простыми механизмами смены власти. Как только речь заходит о развитых обществах со сложным государственным устройством, число «пограничных» случаев резко возрастает. Как оценивать приход к власти лидера или партии в результате выборов, в ходе которых осуществлялось сильное давление на избирателей? И где граница, за которой нарушения в ходе выборов оказываются настолько масштабными, что позволяют считать приход новой власти незаконным? Механизм установления ряда диктаторских и фашистских режимов делает этот вопрос совершенно естественным. Не менее сложные проблемы возникают, если обратиться к современной российской революции. Можно ли считать власть Б.Н. Ельцина, ставшего в 1991 году лидером самостоятельного Российского государства, законной? С одной стороны, он был всенародно избран на пост Президента России, с другой -- на момент выборов Россия еще не была самостоятельным государством. С одной стороны, Конституция СССР предусматривала принципиальную возможность выхода республик из состава Союза, с другой стороны, механизм такого выхода не был определен. И потому неясно, можно ли считать денонсацию Союзного договора в той форме, в какой она произошла, юридически законным актом.

Наконец, остается открытым вопрос, как оценивать резкое изменение социальной ориентации и механизмов осуществления власти без смены политического режима. Многие подобные события, особенно в германской истории, традиционно оцениваются как «революции сверху». Так, Б. Мур в качестве примеров подобных революций приводит реформы Стейн-Харденберга в Пруссии 1807-1814 годов и объединение Германии Бисмарком в 1860-х годах. Другие исследователи ограничиваются прусскими реформам начала XIX века, но в принципе не отрицают возможности существования такого феномена. К явлениям подобного рода можно отнести и резкую переориентацию М.С. Горбачева, произошедшую в годы перестройки, когда под воздействием демократизации социальная опора власти принципиально изменилась.

Таким образом, хотя революция неизбежно характеризуется некоторым «прерывом постепенности» политического процесса, происходить он может в разных формах. Насильственный захват власти -- это наиболее явная его форма, однако провести четкую границу между легальными и нелегальными способами смены власти в странах с достаточно сложным государственным устройством и отсутствием устойчивых демократических традиций не всегда представляется возможным. Кроме того, в определение революции как насильственного захвата власти не вписывается ряд событий, традиционно трактуемых как революции «сверху», но осуществленных в рамках установленных юридических норм.

Второй вид насильственных действий, характерных для революции, связан с борьбой властей против революционного движения. Этот вид насилия обычно не находит отражения в определении революции. Более того, недостаточная решительность старого режима в применении насилия для собственной защиты многие исследователи трактуют как одно из условий начала революции. Что же касается насильственных действий властей в самом революционном процессе, то они могут быть связаны либо с попытками не допустить углубления революции, либо с борьбой против контрреволюции. Но в обоих случаях использование насилия для решения этих задач и его масштабность -- вовсе не обязательный признак революционного характера преобразований. Специфической чертой наиболее радикального этапа революции в ряде случаев становится использование террора, однако он был типичен не для всех революций. В то же время сам по себе массовый террор может применяться любым диктаторским режимом, не имеющим никакого отношения к революционным преобразованиям. Таким образом, насилие «сверху», со стороны власти, никак нельзя считать критериальным признаком революции.

Наконец, наибольшее внимание специалистов по теории революции привлекает третий вид насилия, насилие «снизу» -- в форме народных движений, восстаний, бунтов и т.п. Так, Скочпол считает неотъемлемым признаком революции быстрое системное изменение классовой и государственной структуры общества, которое «сопровождается и отчасти обеспечивается классовым восстанием, идущим снизу». Причем автор особо выделяет, если не сказать абсолютизирует, роль крестьянских выступлений. Другие авторы подчеркивают важность городских восстаний для развития революций.

Чтобы понять, является ли насилие «снизу» непременным признаком революции, следует разобраться, какую роль оно играет во взаимодействии различных социальных сил с властью и между собой. Представляется, что таких функций две: во-первых, установление информационного взаимодействия и «обратной связи» с властями для решения задач улучшения своего положения в случае, когда другие способы достижения этой цели оказываются неэффективным и, во-вторых, оказание давления на власть с целью корректировки ею своей политики в соответствии с более общими, прежде всего, политическими, требованиями данных социальных групп либо в поддержку программных требований других социальных групп. Первую функцию можно отчетливо проследить, например, в ходе Французской революции, когда в наказах Генеральным Штатам крестьяне выдвинули требование отмены сеньориальных повинностей, а затем, осознав неэффективность такого способа коммуникации с властью, перешли к более активным, насильственным действиям для достижения этой цели -- в стране начались крестьянские восстания. Вторую функцию обычно выполняли городские восстания. Можно привести множество примеров, когда решение важнейших политических вопросов, определявших судьбу революции, происходило под давлением восставшего народа (одним из первых стало движение народных масс Лондона в мае 1641 года, результатом которого было ускорение решения парламента о казни Страффорда). Естественно, на практике обе функции тесно взаимосвязаны. Лозунг парижских низов «Хлеба и конституции!» точно отражает их переплетение.

Очевидно, однако, что восстания и бунты являются крайними способами достижения целей и используются лишь тогда, когда все другие формы борьбы оказываются невозможными либо неэффективными. Возникает вопрос, как охарактеризовать события в том случае, если осуществление радикальных системных преобразований сопровождается активными, но ненасильственными действиями «снизу». Более подробно мы рассмотрим этот сюжет при анализе соотношения понятий «социальная революция», «политическая революция» и революция «сверху». Пока же важно отметить, что насилие «снизу» является не самоценным элементом и не самоцелью, а формой осуществления определенных функций и решения определенных задач, которые в принципе могут быть реализованы и с помощью других, ненасильственных методов, с не менее впечатляющим результатом.

Итак, краткий анализ роли насилия в революции позволяет сделать следующие выводы. Революцию можно характеризовать двояко: с точки зрения формы осуществления изменений и с точки зрения сущности этих изменений. С точки зрения формы обычно подчеркивается насильственный, не вписывающийся в действующие юридические нормы характер протекания процессов. С точки зрения сущности акцент делается на глубоком, быстром и системном характере происходящих изменений. Однако прямой и непосредственной связи между глубиной изменений и их насильственным характером не наблюдается. В каждом из рассмотренных нами случаев насилие оказывается инструментом, примененным для решения определенных задач в специфической исторической ситуации. Насилие характерно в условиях достаточно примитивной структуры государственной власти, относительно низкой грамотности населения, отсутствия развитой институциональной структуры, обеспечивающей возможность взаимодействия между властью и различными социальными слоями и группами. Теоретически ничто не мешает нам предположить, что при изменении этих условий те же самые задачи могли бы решаться другими, ненасильственными или менее насильственными способами, те же самые процессы -- протекать в другой форме. Практически российская революция подтвердила, что радикальный и системный характер преобразований не всегда сопровождается массовыми насильственными действиями. Поэтому представляется, что дуализм в определении революции, особенно в свете последнего опыта, не имеет достаточных оснований. Если сущность революции видится в быстром, глубоком и системном (иногда в этот перечень еще добавляют «неожиданном») преобразовании общества, то насилие как таковое не следует считать критериальным признаком революционного процесса.

2. Определение революции: стихийность развития и слабость государства

Предпринятый в предыдущем параграфе анализ оставляет открытым вопрос: что, если не насилие, принципиально отличает революционное развитие от эволюционного? Этот критерий следует искать в неподконтрольном властям либо каким-то политическим группам стихийном характере революционного процесса. Скочпол следующим образом характеризует особенности протекания революции, не позволяющие сводить ее к целенаправленной деятельности той или иной группы: «Действительно, в революциях прошлого социальные группы с различным положением и различной мотивацией становились участниками сложной системы многочисленных конфликтов. Логика этих конфликтов не контролировалась ни одним классом или группой, независимо от того, насколько важное место они занимали в революционном процессе. Сами же революционные конфликты неизменно приводили к результатам непредвиденным и выходящим за рамки намерений и интересов любой из участвующих в революции сил».

Именно стихийный, неподконтрольный характер революционного процесса определяет существование общих закономерностей его развития, что объясняет удивительное сходство в логике развертывания революций, происходивших в разное время и в различных условиях. Эта особенность революций осознается и самими лидерами революционного процесса, которые на собственном опыте ощутили невозможность контролировать ход событий даже тогда, когда им не приходилось сталкиваться с феноменом массового насилия «снизу». По словам Е.Т. Гайдара, «наш опыт показывает, что именно в революционные эпохи действуют очень мощные социальные силы, очень мощные процессы, в весьма слабой степени управляемые. Есть некие переломные точки, развилки, когда действительно эти процессы могут пойти в самую разную сторону». И именно в этих переломных точках, по его мнению, действия властей играют принципиально важную роль, тогда как в остальном процесс имеет по преимуществу стихийный характер (интервью автора).

Причины выхода общественных процессов из-под контроля властей необходимо искать в специфических условиях предреволюционного периода. Стихийный характер революционного процесса определяется фрагментацией общества и слабостью государства в преддверии и в ходе революции.

Понятие «слабое государство» можно трактовать по-разному, поэтому необходимо конкретизировать, что в данном случае имеется в виду. Слабость государства в революции вовсе не означает ограниченности его роли в духе либеральных концепций, когда власть, давая простор частной инициативе, минимизирует свое вмешательство в экономику и общественную жизнь в целом. В рамках данных подходов государство должно быть дешевым, незабюрократизированным и эффективно выполнять минимально необходимый объем функций. Очевидно, что любой революционный режим весьма далек от этих характеристик.

В нашем понимании слабость государства в революции -- это в первую очередь неспособность господствующего режима контролировать темпы и направленность проводимых преобразований, осуществлять последовательную и устойчивую политику для достижения определенных целей. Именно поэтому значительной частью населения ситуация в стране на протяжении революционного периода воспринимается как «утрата порядка, безвластие, анархия». Причем слабость государства не следует отождествлять с личными особенностями отдельных лидеров -- любая революция выводит на авансцену плеяду ярких и неординарных политических фигур. Причины ослабления власти вполне объективны.

Самая важная из них заключается в разрушении базового консенсуса относительно норм и ценностей данного общества, принципов развития страны. Несовместимость новых процессов и явлений социально-экономического развития с традиционной системой отношений в предреволюционный период приводит к фрагментации общества -- резкому усложнению его социальной структуры, вызванному размыванием старых социальных границ и размежеванием интересов в рамках традиционных классов и групп, а также появлением новых, не вписывающихся в прежнюю систему социальных сил. Общество распадается на множество групп, формируется сложная мозаика интересов, совпадающих по одним направлениям, но вступающих в антагонистический конфликт по другим. Особенность подобной нестабильной системы заключается в том, что ни один из возможных путей развития страны не находит широкой поддержки ни среди элиты, ни в народных массах: коалиция интересов «против», как правило, оказывается шире коалиции «за». И действие, и бездействие властей в равной мере ведут к усилению недовольства. Чувствуя отсутствие социальной поддержки, власть начинает метаться, еще более ослабляя свои позиции. В конечном счете, это приводит к распаду существующего режима и началу революционного процесса.

В ходе революции фрагментация общества сохраняется. Причем мозаичная структура интересов находится в постоянном движении: положение различных групп в процессе революции может меняться самым резким и непредсказуемым образом, от существенного улучшения до катастрофического ухудшения. Поэтому на всем протяжении революции власть не имеет устойчивой социальной опоры. Она вынуждена постоянно балансировать между различными социальными силами, искать способы хотя бы краткосрочного объединения их интересов, все время поддерживать стремящиеся к распаду прореволюционные коалиции. При этом возможность маневра весьма ограничена, а цена ошибки очень высока -- любой неверный шаг может привести к потере власти. Характерный для революционного периода процесс хаотической смены лидирующих групп завершается только тогда, когда на основе нового, сформировавшегося в процессе революции распределения власти и богатства возникает новая элита, достаточно сильная для того, чтобы стать опорой относительно устойчивого режима. Однако и это не означает окончательной стабилизации. Процесс обретения обществом послереволюционного консенсуса, окончательной структуризации элиты (в частности, достижение баланса между ее новыми и сохранившимися с предреволюционных времен элементами) и формирования устойчивой институциональной структуры занимает еще несколько десятилетий, и все это время возможны резкие изменения внутренней и внешней политики, перевороты, «вторичные революции» и другие проявления нестабильности.

Другой фактор, существенно ослабляющий предреволюционные и революционные режимы, -- это перманентный финансовый кризис. Он возникает в предреволюционный период, когда власть по тем или иным причинам лишается традиционных источников доходов и не способна найти новые, либо если она не может справиться с резким увеличением бюджетных расходов. Финансовый кризис ограничивает возможности правительства ориентироваться на стратегические, перспективные цели и проводить последовательную политику. Любые действия правящего режима в первую очередь детерминируются необходимостью так или иначе ослабить давление нехватки денег, любым способом заткнуть наиболее явные дыры в бюджете. Ради этого власть может пытаться проводить радикальные реформы и одновременно возрождать обычаи и порядки давно забытого прошлого, поддерживать наиболее передовые идеи и опираться на самые реакционные силы. Такая непоследовательность в политике, шараханье из стороны в сторону еще более обостряют конфликт между властью и обществом, отчуждая от правящего режима разные социальные слои и группы.

Финансовый кризис преследует власть на всем протяжении революции, усиливаясь с нарастанием экономических трудностей. Он ограничивает и без того незначительную свободу маневра революционных правительств, заставляя их решать не только задачи обеспечения социальной поддержки, но и бороться с постоянной угрозой финансовой катастрофы. Финансовый кризис обычно преодолевается только на завершающих стадиях революции, причем для этого требуются экстраординарные и чрезвычайно болезненные меры.

Проявления слабости государства в революционный период многообразны. Отметим лишь наиболее важные из них.

Во-первых, постоянные колебания проводимого курса. Власть находится под неослабевающим давлением с разных сторон, и чтобы выжить, ей приходится беспрестанно маневрировать между различными группами и силами. Поэтому ее действия непоследовательны, часто непредсказуемы, а основания для принятия тех или иных решений неочевидны.

Во-вторых, множественность центров власти, неспособность революционного режима полностью сконцентрировать власть в своих руках. Альтернативные центры власти могут существовать и в рамках сложившейся политической системы, и за ее пределами -- в форме контрреволюционных движений. И с этими альтернативными структурами правительство не может не считаться. Самое явное, хотя и далеко не единственное проявление данной тенденции -- двоевластие, возникающее на определенном этапе любой революции. Однако центров власти бывает и больше, а их взаимодействие и конфронтация могут принимать различные формы, вплоть до гражданской войны.

В-третьих, отсутствие общепринятых и устоявшихся «правил игры» во всех сферах общественной жизни, неопределенность процедур принятия решений, принятые же решения выполняются далеко не всегда и даже при исполнении трактуются весьма субъективно. Верховенство закона не рассматривается как непреложное правило. Высказывания Робеспьера о том, что революционное правительство опирается в своих действиях на самое бесспорное из всех оснований -- необходимость, а конституция может действовать лишь только после победы революции над ее врагами, прекрасно иллюстрируют те условия, в которых вынуждена действовать власть в период революции.

Таким образом, слабое государство, не способное контролировать и направлять мощные социальные процессы, но само являющееся игрушкой в их руках, выступает как неотъемлемый признак революционного периода. А саму революцию можно определить как стихийный, неподконтрольный власти процесс резкой социальной трансформации общества, ведущий к непредсказуемым заранее результатам.

3. Классификация революций: роль массовых движений

Многообразие революционного процесса, сочетание различных форм революционных изменений нашло отражение в выделении различных классов революций. В качестве наиболее радикальной, полномасштабной, отличающейся наибольшей глубиной перемен обычно выделяют социальную революцию. Традиционно ее отличие от других, менее глобальных революционных потрясений видят в двух основных факторах. С одной стороны, для нее характерна поддержка преобразований «снизу», широкое движение народных масс. С другой стороны, она ведет к радикальным изменениям в отношениях собственности, в результате чего прежде доминирующий класс теряет свои ведущие позиции. «Социальные революции отличаются от других форм конфликтов и трансформаций в первую очередь сочетанием двух типов совпадений: структурных изменений в обществе с классовой борьбой, а также политической трансформации с социальной». В том случае, если массовое движение «снизу» отсутствует и социально-экономические преобразования не ведут к существенному изменению классовой структуры общества, революцию обычно рассматривают как политическую. Если же, несмотря на подчиненную роль народных выступлений, преобразования в обществе носят радикальный характер, такого рода феномен иногда трактуется как революция «сверху» -- в противовес революции «снизу», где народные массы играют решающую роль. На первый взгляд подобная система критериев достаточно стройна и позволяет четко разграничить различные типы революций. На практике же по ряду революций вопрос до сих пор не решен однозначно. Это относится в первую очередь к Английской революции XVII века и к современным российским событиям.

Представление об Английской революции как политической подробно аргументировано в исследованиях Т. Скочпол. В качестве доказательства этого тезиса приводятся следующие основные аргументы. Во-первых, Англия не знала широкомасштабных крестьянских выступлений против лендлордов, так что в революции не были задействованы механизмы классовой борьбы, а гражданская война, по сути дела, велась между различными сегментами господствующего класса. Во-вторых, Английская революция не привела к существенной трансформации классовых и социальных структур, не поставила во главе общества новый класс, а основные ее результаты достигнуты в политической области: были ограничены возможности вмешательства монарха в политические, экономические и религиозные дела, принципиально изменилась роль парламента в структуре власти. Что же касается современных российских событий, то часть исследователей относит их к революциям «сверху», причем «основное объяснение удивительно быстрого и мирного развала советской системы состоит в том, что от нее отвернулась большая часть ее же собственной элиты, чьи материальные и идеологические связи с любой формой социализма по мере развития советской системы становились все слабее и слабее».

Очевидно, что аргументы против рассмотрения и Английской, и современной российской революций как социальных очень схожи. Это не случайно. Несмотря на столь существенный разрыв во времени, в механизмах Английской и российской революций достаточно много общего, отличающего их и от Великой Французской и от большевистской революций. И в Англии XVII века, и в современной России роль стихийных выступлений «снизу» была достаточно ограниченной, насилие на радикальной фазе не принимало форму масштабного террора, не произошло радикальной смены элит, «социальная утопия» не играла принципиальной роли в идеологии революционных сил. В то же время форма движений «снизу» и характер преобразования собственности в этих двух революциях обладают определенной спецификой, которая обычно ускользает от внимания исследователей.

Обычно участие народных масс в революционном процессе рассматривается только в двух вариантах: либо стихийный народный бунт (например, крестьянские восстания во Франции), либо апатия и безразличие народа (например, революция Мэйдзи в Японии как типичный пример революции «сверху»). Между тем, и Английская, и Российская революции демонстрируют возможность существования других форм движения «снизу». Речь идет об институциализированных формах давления, которые не носят стихийный, неуправляемый характер, но предполагают активное участие масс в революционном процессе. На самом деле, определенное соотношение стихийных и институциональных действий «снизу» характерно для всех революций. Наибольший уровень стихийности был обычно свойствен крестьянским движениям. Не избежала их и Англия, где выступления крестьян в годы революции против огораживаний были представлены борьбой крестьян Восточной Англии против осушения заболоченных земель, восстаниями в Юго-Западной Англиии такой специфической формой движения «снизу», порожденной гражданской войной, как клобмены. Впрочем, масштабы подобных выступлений были гораздо скромнее, чем в большинстве других великих революций. Тенденция же к институционализации взаимодействия различных социальных сил наиболее полно проявлялась не в сельской местности, а в городах. Так, Коммуна Парижа в ходе Великой Французской революции в наибольшей мере выражала требования санкюлотов.

Тем не менее, роль институциональных механизмов давления «снизу» в ходе Английской и современной российской революций оказалась неизмеримо более важной, чем в других великих революциях. В Англии институционализация приняла достаточно простую форму: давление «снизу» осуществлялось в первую очередь через Армию Новой Модели, которая, как показывают некоторые исследования, вобрала в себя значительную часть политически активного населения, в том числе согнанных с земли в результате огораживаний крестьян. Именно армия в Английской революции стала социальной базой радикальных политических сил, в первую очередь левеллеров. Причем, по свидетельству современников, памфлеты их вождя Лильберна цитировались солдатами как статьи законов. Именно под давлением армии произошла радикализация части политической элиты, что привело к радикализации революции в целом. Армия здесь сыграла роль, сопоставимую с движением санкюлотов во Франции, под воздействием которых была радикализирована исходно гораздо более умеренная политика якобинцев.

В современной российской революции ситуация еще более неоднозначна. Начиналась она как революция «сверху» (что, собственно, характерно для всех полномасштабных революций). Причем вполне возможно, что преобразования «сверху» в России на начальном этапе играли более существенную роль, чем в других революциях. А.Н. Яковлев говорил в своем интервью авторам этой книги, что к 1985 году он «уже был абсолютно убежден, что через диссидентство в нашей стране ничего произойти не может -- тоталитарный строй можно низвергнуть только через тоталитарную партию». При этом введение в рамках тоталитарного строя гласности, которая затем «на каком-то этапе начала играть по собственным нотам, приобрела собственную логику», он рассматривал как единственный насильственный акт в попытке совершить ненасильственный переход к новому общественному строю. Однако этот этап продолжался недолго, «революция, спущенная сверху, была подхвачена низами, и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами». Институционализация давления «снизу» в ходе российской революции носила более сложный и разветвленный характер, чем в любой из предшествующих революций.

Во-первых, благодаря высокому уровню развития общества и развертывания революции в рамках демократических механизмов такие формы народного волеизъявления как выборы, референдумы и т.п. играли существенную роль в установлении «обратной связи» между властью и различными социальными группами населения. Поддержка президента и курса реформ на апрельском референдуме 1993 года имела принципиально важное значение в определении судьбы радикального режима, на референдуме была принята и новая российская Конституция. Результаты парламентских выборов в декабре 1993 года продемонстрировали снижение поддержки наиболее радикальных реформаторов, и это сразу же нашло отражение в политическом курсе: изменился состав правительства, преобразования притормозились. В зачаточной форме подобные механизмы обратной связи были характерны и для других революций (наказы, петиции, выбор делегатов в различные представительные органы), однако там они играли несравнимо более скромную роль.

Во-вторых, в современной российской революции наиболее активные, политизированные слои населения, стремились обеспечить институциональное представительство собственных интересов. Тем самым они получали возможность осуществлять давление на власть через эти институты, лишь в отдельных, критических ситуациях поддерживая их прямыми действиями «снизу». В качестве примера можно привести движение шахтеров -- наиболее активного отряда рабочего класса в российской революции. Наряду с волной шахтерских забастовок летом 1989 года, ставших формой прямого политического давления на власть, шахтеры пошли на создание Независимого профсоюза горняков, который должен был представлять их интересы уже в институционализированной форме. То же самое можно сказать и о движении политически активного населения, в первую очередь в крупных городах. Институционализация здесь осуществлялась сначала на городском уровне, а затем, в 1990 году, поднялась на общероссийский уровень, дав начало политическому движению «Демократическая Россия». Даже сторонники представления о российской революции как революции «сверху» были вынуждены признать, что «Демократическая Россия представляла собой подлинное движение снизу».

Однако институционализация не могла в полной мере преодолеть ту специфическую ситуацию неустойчивости, неопределенности и изменчивости интересов, которая составляет отличительную черту любой революции и постоянно вступала с нею в противоречие. Поэтому и сами институты оказывались неустойчивыми, не имели четкой программы действий, их позиции постоянно менялись либо вообще переставали отражать взгляды тех социальных групп, которые изначально за ними стояли. Связанные с этим сложности в полной мере оценили лидеры революционного движения, особенно на его радикальной фазе. Приведем выдержки из интервью, которые они дали авторам этой книги. По словам Е.Т. Гайдара, за революционные преобразования выступала «достаточно широкая, неструктурированная демократическая масса, которая в этот момент еще революционна, она против коммунистов, ее в критических ситуациях можно мобилизовать. Но ее главная слабость состоит именно в том, что она слабо структурирована, она еще не отражает никаких устоявшихся интересов, и поэтому на нее трудно опереться». Тот же феномен отмечает и Г.Э. Бурбулис, по мнению которого преобразования имели «не социальную базу, а базу социально-психологическую. А социальная база -- это когда есть укорененные в интересах организованные группы».

4. Классификация революций: смена форм собственности, классов и элит

Вопрос о преобразовании собственности также заслуживает особого внимания. В литературе, посвященной революциям, степень радикальности изменения характера собственности часто отождествляют со степенью радикальности смены собственника. Логика рассуждений примерно такова: в Англии земельные собственники не были экспроприированы, поэтому существенной смены характера собственности не произошло, тогда как во Франции было осуществлено значительное перераспределение собственности в пользу крестьянства, поэтому здесь отношения собственности изменились радикально. Между тем более внимательный анализ позволяет найти веские аргументы против столь упрощенной схемы.

Действительно, для английской революции нехарактерна масштабная смена собственников, хотя распродажа конфискованных владений контрреволюционной аристократии дала городской буржуазии и офицерам революционной армии возможность приобретать землю. Но даже в этом случае земли часто покупались их прежними владельцами через подставных лиц. Однако, физически будучи тем же самым участком земли, по своему экономическому содержанию эта собственность становилась принципиально иной. Это уже была не пожалованная королем земля, с ограничениями в возможностях распоряжения ею и с существованием пересекающихся прав на использование этой собственности со стороны нескольких экономических агентов. Теперь земля стала настоящей частной собственностью, и ее собственник мог концентрировать в своих руках функции владения, пользования и распоряжения во всей их полноте.

Английская революция осуществила серьезные преобразования в характере собственности, отменив рыцарские держания. Тем самым был сделан крупный шаг к формированию полноценной частной собственности на землю, к уравниванию прав по распоряжению землей всеми ее владельцами⁷. Ликвидация в ходе революции институтов, которые от имени королевской власти препятствовали огораживанию общинных земель и сгону крестьян с земли, также способствовала прояснению характера земельных отношений в английской деревне и упорядочиванию прав собственности английских лендлордов. Таким образом, хотя класс английских землевладельцев и сохранил собственность на землю, характер этой собственности существенно изменился, приобретя более последовательные буржуазные черты.

Преобразования собственности в ходе Французской революции также можно оценить с несколько иной точки зрения, чем это традиционно принято. Французские крестьяне перед революцией реально уже были собственниками земли, могли распоряжаться ею по своему усмотрению -- продавать, покупать, передавать по наследству, -- хотя и не имели формального титула собственника. На долю аристократии приходилась лишь четвертая часть земель. Поэтому революция не столько изменила характер землевладения, сколько привела в соответствие его реальный и формальный статус. Кроме того, французская революция закрепила некоторые формы общинного землевладения, носившие типично феодальный, средневековый характер.

Было бы упрощением утверждать на этой основе, что влияние революции на отношения земельной собственности во Франции незначительно, тем более что распродажа конфискованных земель на условиях, приемлемых для мелких собственников, серьезно укрепила позиции крестьянского землевладения. Роль нашей интерпретации событий в другом. Она позволяет показать, что глубина преобразования отношений собственности в Английской и во Французской революциях не столь уж отличны друг от друга. Во всяком случае, между ними не было непреодолимой пропасти. Обе революции сделали существенный шаг в утверждении отношений полноценной частной собственности, необходимых для дальнейшего общественного развития. При этом и в Англии, и во Франции сохранились некоторые черты средневекового, феодального землевладения. Принципиальная разница состояла в том, что в одном случае земельный вопрос был решен преимущественно в пользу крупной частной собственности, а в другом -- преимущественно в пользу мелкой. Тем самым вопрос о сохранении либо смене господствующего класса в ходе Английской революции во многом становится чисто терминологическим. Можно утверждать, что земельная аристократия в ходе революции была преобразована в класс частных собственников земли, тем самым форма классового господства существенно изменилась.

Что действительно различает Английскую и Французскую революции, так это судьбы политической элиты: если в первом случае ее состав практически не изменился, то во втором она была существенно обновлена. Представляется, однако, что этот вопрос не является принципиальным для определения революции как социальной. Относительная стабильность политической элиты в ходе Английской революции не помешала охарактеризовать ее как успешную политическую революцию, поскольку механизмы политической власти в результате были существенно преобразованы. Точно так же ничто не мешает оценить ее как социальную революцию, поскольку социальные отношения, в первую очередь отношения собственности, подверглись коренной трансформации. Эта трансформация позволила в XVIII веке ускорить процесс огораживаний, что привело к изменениям в аграрном секторе Англии и во многом определило не только облик английского сельского хозяйства, но и дальнейшее развитие экономики страны в целом.

Преобразования отношений собственности в современной России имели общие черты и с английским, и с французским вариантами. Как и во Франции, при видимости резких и радикальных перемен на самом деле произошло формальное признание права собственности за теми социальными субъектами, которые реально осуществляли владение и распоряжение имуществом задолго до того, то есть за менеджментом предприятий. В то же время в ходе российской революции, как и в Английской, пришлось решать проблему пересекающихся претензий на право собственности, когда на одно и то же имущество претендовали директора предприятий, трудовые коллективы, местные власти и т.п. В Англии в подобных случаях обычно происходило разделение имущества между различными претендентами, способными подтвердить свои права, причем каждый претендент вместо возможности частичного использования всей собственности получал весь комплекс прав частной собственности, но на часть имущества. В России происходило нечто подобное. Механизм ваучерной приватизации в принципе давал возможность участвовать в этом процессе каждому гражданину страны, но обеспечивал предоставление льгот определенным категориям владельцев ваучеров. Эта схема позволяла обеспечить согласование различных интересов и решать ту же задачу: вместо пересекающихся частичных требований на одно и то же имущество предоставить каждому из претендентов полный комплекс прав собственности, но на часть имущества, выраженную в форме акций.

Итак, сравнение характера и глубины преобразований в Английской, Французской и современной российской революциях позволяет отнести все эти три революции к категории социальных. Однако это сравнение подводит нас к более общему заключению. На более ранних этапах общественного развития содержание революционных преобразований и форма революционных процессов были более тесно и однозначно связанными между собой. В наши дни те же процессы зачастую приобретают иные, более многообразные формы. Это дезориентирует исследователей, наблюдающих хорошо знакомый им процесс в необычном с точки зрения известного опыта обличий. На самом деле те формы революционного процесса, которые характерны для современной России, в зачаточном, а иногда и в развитом виде известны из опыта предшествующих революций. Однако специалисты по этой проблеме не уделяли им достаточного внимания.