Нации и национализм

РЕФЕРАТ

по дисциплине: «Политология»

на тему: «Нации и национализм»

Оглавление

1 Природа наций

1.1 Нации как культурные общности

1.2 Нации как политические общности

2. Разновидности национализма

2.1 Либеральный национализм

2.2 Консервативный национализм

2.3 Экспансионистский национализм

2.4 Антиколониальный национализм

3 Поликультурализм

Список литературы

1 Природа наций

На протяжении последних двухсот лет нация была единственной (если не единственно возможной) формой политической организации общества. До сих пор в основе всего международного права лежит та идея, что нации, как люди, обладают целым рядом неотъемлемых прав, в частности правом на политическую независимость и самоопределение. Но никогда национальная проблема не стояла так остро, как со времен становления националистических идеологий. Национализм оказался силой, совершенно затмившей, казалось бы, куда более солидные и основательно разработанные идеологии. С этой идеологией разжигались войны и революции, рождались новые государства, распадались империи и перекраивались границы; под его лозунгами люди как разрушали политические режимы, так и стремились увековечить их. Сегодня, однако, есть основания полагать, что эпоха наций подходит к концу. Нация-государство -- идеал, к которому стремились целые поколения националистически настроенных политиков -- сегодня обременена уж слишком большим количеством проблем, как внутренних, так и внешних.

Нации (от лат. nasci -- родиться) -- это сложный феномен, образуемый совокупностью культурных, политических и психологических факторов. В культурном измерении нации представляют собой общность людей, связанных между собой общими обычаями, языком, религией и исторической судьбой, хотя для каждой нации эти факторы действуют по-своему. В политическом измерении нация -- это общность людей, осознающая себя как естественно сложившееся политическое сообщество, что чаще всего находит выражение в стремлении к обретению -- или сохранению -- государственности, а также в присущем этой нации гражданским самосознании. Наконец, в психологическом аспекте нации предстают общностью людей, связанных отношениями внутренней лояльности и патриотизма. Последнее, однако, не является объективной предпосылкой принадлежности к нации, -- человек принадлежит к ней и в отсутствие этих установок.

Все споры, которые ведутся вокруг феномена национализма, во многом идут от того, что до сих пор, собственно, нет единого понимания нации. Сама идея нации столь привычна, что мало кто задается мыслью ее проанализировать или поставить под сомнение, -- она попросту принимается как нечто само собой разумеющееся. Но вопросы остаются и даже обостряются. Тем временем термин «нация» с равным успехом применяется к весьма разным явлениям -- к государству, стране, этнической группе и даже к расе. Организация Объединенных Наций, например, названа совершенно неправильно, поскольку это организация государств, а не национальных сообществ. Каковы же тогда характерные признаки нации? Что отличает нацию от других социальных групп, от других форм общности людей?

С объективной точки зрения, нация -- это культурная общность, -- иными словами, группа людей, разговаривающих на одном языке, исповедующих одну религию, связанных общим прошлым и т.п. Как раз такое понимание дела и лежит в основе национализма. Жители канадского Квебека, например, идентифицируют себя на основе того, что они говорят на французском языке, тогда как остальная часть Канады -- на английском. Национальные проблемы в Индии связаны с религиозным противостоянием: примеры -- борьба сикхов в Пенджабе за «родной дом» (Халистан) или движение кашмирских мусульман за присоединение Кашмира к Пакистану. Проблема, однако, в том, что определить нацию на основании одних лишь объективных факторов невозможно, ибо в действительности нации являют собой куда более широкую комбинацию весьма и весьма специфических культурных, этнических и расовых черт. Швейцарцы остались швейцарцами и при том, что в стране, не считая местных диалектов, говорят на трех языках (французском, немецком и итальянском). Различия между католиками и протестантами, столь остро проявляющие себя в Северной Ирландии, для остальной территории Великобритании принципиального значения не имеют, а, скажем, в Германии они и вовсе несущественны.

Все это наталкивает на ту мысль, что в конечном счете нация есть то, что под таковой субъективно понимают принадлежащие к ней люди, -- это своего рода политико-психологическая конструкция. От любой другой группы или общности нацию отличает прежде всего то, что принадлежащие к ней люди сами себя осознают как нацию. Что это значит? Это значит, что о нации можно говорить лишь тогда, когда принадлежащие к ней люди осознают себя целостным политическим сообществом, в чем, собственно, и заключается отличие нации от этнической группы. Ведь этническая группа тоже связана и чувством внутреннего единства, и общей культурой, но, в отличие от нации, у нее нет политических устремлений. Нации же исторически всегда стремились к тому, чтобы получить (или сохранить) свою государственность и независимость, в крайнем случае к тому, чтобы обеспечить себе автономию или полноправное членство в рамках федерации либо конфедерации государств. Сложность проблемы, однако, этим не исчерпывается. Феномен национализма подчас ускользает от строгого анализа еще и потому, что его же собственные разновидности по-разному понимают нацию. Здесь выделяются две концепции. Одна представляет нацию преимущественно культурной общностью, подчеркивая при этом значение глубинных этнических связей -- материальных и духовных; другая усматривает в ней преимущественно политическое сообщество, акцентируя роль гражданских -- общественных и политических -- связей. Предлагая свой взгляд на происхождение наций, обе концепции нашли себе место и в разных течениях национализма.

1.1 Нации как культурные общности

Идея о том, что нация прежде всего и главным образом являет собой этническую и культурную общность, справедливо считается «первичной» концепцией нации (1968). Своими корнями эта идея уходит в Германию XVIII в. -- к работам Гердера и Фихте (1762--1814). Согласно Гердеру, характер всякой нации определяется такими факторами, как природная среда, климат и физическая география, -- факторами, формирующими и стиль жизни, и трудовые привычки, и предпочтения, и творческие наклонности людей. Превыше всего Гердер ставил фактор языка; в нем он видел воплощение характерных для народа традиций и его исторической памяти. Каждой нации, по Гердеру, присущ свой Volksgeist, что находит свое выражение в песнях, мифах и легендах и является для данного народа источником всех и всяких форм творчества. Национализм Гердера следует понимать как своего рода культурализм, где на первый план выдвигаются национальные традиции и коллективная память, но никак не государственность. Идеи такого рода в немалой степени способствовали пробуждению национального сознания немцев в XIX столетии, когда они открыли для себя древние мифы и легенды, как это проявилось, например, в сказках братьев Гримм и операх Рихарда Вагнера (1813--1883).

Главная идея гердеровского культурализма заключается в том, что нации -- это «естественные», или органические сообщества, которые уходят корнями в древность и будут существовать, пока существует человечество. Такую же позицию занимают современные социальные психологи, указывающие на потребность людей образовывать группы, дабы обрести чувство безопасности, общности и сопричастности. Разделение человечества на нации, по данной точке зрения, как раз и идет от этой естественной склонности людей объединяться с теми, кто близок к ним по происхождению, культуре и образу жизни. Психологические реконструкции, однако, не объясняют исторического феномена национализма -- явления, возникшего в определенное время и в определенном месте, а именно, в Европе начала XIX века.

В книге «Нации и национализм» (1983) Эрнест Гелнер показал, что национализм связан с модернизацией, особенно с процессом индустриализации. По его концепции, в докапиталистическую эпоху общество скреплялось великим множеством самых разных уз и связей, столь характерных для феодализма, -- возникшие же индустриальные общества сделали ставку на социальную мобильность, самостоятельность и конкуренцию: для сохранения культурного единства общества все это потребовало уже какой-то совершенно новой идеологии. Роль такой идеологии и взял на себя национализм -- реакция на новые социальные условия и обстоятельства. Со всем этим, по мысли Гелнера, национализм принципиально неискореним, поскольку вернуться к доиндустриальным общественным отношениям общество уже не может. Постулат о связи между национализмом и модернизацией, однако, вызвал возражения со стороны Энтони Смита, который в работе «Этнические корни наций» ( 1986) показал преемственность между современными нациями и издревле существовавшими этническими общностями: такие общности он назвал этносами. По Смиту, нации являют собой исторически обусловленный феномен: они складываются на основе общего культурного наследия и языка -- всего того, что возникает много раньше какой бы то ни было государственности или борьбы за независимость. Хотя этносы и предшествуют всем и всяким формам национализма, Смит согласился с тем, что современные нации родились лишь тогда, когда уже вполне сформировавшиеся этносы восприняли идею политического суверенитета. В Европе это произошло на рубеже XVIII -- XIX столетий, а в Азии и Африке -- в XX веке.

Вне зависимости от того, как решается вопрос о происхождении наций, очевидно, что некоторые формы национализма имеют исключительно культурный, а не политический характер. Культурный национализм обычно принимает форму национального самоутверждения, -- чего-то такого, что дает людям ярко выраженное чувство общности и где особое значение имеют национальная гордость и самоуважение. Характерным приме ром может служить валлийский национализм, проявляющийся не столько в идеологии независимости, сколько в стремлении сохранить язык и культуру Уэльса. «Черному» национализму в США, Вест-Индии и многих частях Европы также присущ культурный характер. Главной здесь является идея о том, что людям темной кожи необходимо обрести свое собственное сознание и чувство самоуважения: в работах Маркуса Гарви и Малколма Экс (1926--1965) все это было поставлено в прямую связь с необходимостью заново открыть Африку как духовную и культурную родину многих и многих миллионов людей. Нечто подобное наблюдается и в современной Австралии, отчасти в Новой Зеландии. В Австралии, скажем, местное республиканское движение стремится переосмыслить идею нации, отделяя ее в политическом и культурном отношении от бывшей метрополии -- Великобритании, -- процесс, который, помимо прочего, опирается на богатую местную мифологию, новые отношения с аборигенным населением и сохранение народной культуры переселенцев.

Немецкий историк Фридрих Майнеке (1907) пошел еще дальше, разделив нации на «культурные» и «политические». «Культурные» нации, по его мнению, характеризуются высоким уровнем этнической однородности: этнос и нация в данном случае почти синонимы. «Культурными» нациями Майнеке считал греков, немцев, русских, англичан и ирландцев, но под его концепцию подходят и такие этнические группы, как курды, тамилы и чеченцы. Эти нации можно считать «органичными»: они возникли скорее в ходе естественных исторических процессов, чем каких-либо процессов политического характера. Сила «культурных» наций состоит в том, что, обладая сильнейшим и исторически детерминированным чувством национального единства, они, как правило, более устойчивы и внутренне едины. С другой стороны, «культурные нации», как правило, претендуют на исключительность: чтобы принадлежать к ним, недостаточно одной лишь политической лояльности, -- нужно уже быть членом этноса, унаследовать свою национальность. Иными словами, «культурные» нации склонны считать себя чем-то вроде большой семьи родственников: невозможно «стать» немцем, русским или курдом, просто усвоив их язык и веру. Такая исключительность порождает замкнутые и очень консервативные формы национализма, так как в сознании людей практически нивелируются различия между нацией и расой.

1.2 Нации как политические общности

Те, кто считает нацию исключительно политическим организмом, отличительным ее признаком видят не культурную общность, а гражданские связи и вообще присущую ей политическую специфику. Нация в этой традиции предстает общностью людей, связанных между собой гражданством вне какой бы то ни было зависимости от культурной или этнической принадлежности. Считается, что такой взгляд на нацию восходит к Жану-Жаку Руссо -- философу, в котором многие усматривают «прародителя» современного национализма. Хотя Руссо специально не касался ни национального вопроса, ни самого феномена национализма, его размышления о суверенитете народа, -- и особенно идея «общей воли» (или общественного блага), -- собственно, и посеяли те семена, из которых затем взросли националистические доктрины Французской революции 1789 г. Провозгласив, что правление должно основываться на общей воле, Руссо тем самым, в сущности, отказал в существовании как монархии, так и всяческим аристократическим привилегиям. В годы Французской революции этот принцип радикальной демократии нашел свое отражении в той идее, что все французы суть «граждане» со своими неотъемлемыми правами и свободами, а не просто «подданные» короны: суверенитет, таким образом, исходит от народа. Французская революция и утвердила этот новый вид национализма с его идеалами свободы, равенства и братства, а также теорией нации, над которой нет иной власти, нежели она сама.

Идея о том, что нации суть политические, а не этнические, сообщества, в дальнейшем была поддержана многими теоретиками. Эрик Хобсбаум (1983), например, нашел множество подтверждений тому, что нации в известном смысле являют собой не что иное как «вымышленные традиции». Не признавая тезиса о том, что современные нации сформировались на основе издревле сложившихся этнических сообществ, Хобсбаум считал, что всякие разговоры об исторической преемственности и культурной специфике наций, по сути дела, отражают лишь миф, -- и миф, порожденный собственно национализмом. С этой точки зрения, как раз национализм и создает нации, а не наоборот. Свойственное современное человеку осознание своей принадлежности к нации (иногда называемое народным национализмом), утверждает исследователь, получило развитие лишь в XIX столетии и сформировалось, может быть, благодаря введению национальных гимнов, национальных флагов и распространению начального образования. Под вопросом в таком случае оказывается и идея «родного языка», что передается из поколения в поколение и воплощает в себе национальную культуру: на самом деле и язык изменяется по мере того, как каждое поколение приспосабливает его к собственным нуждам и современным ему условиям. Не вполне ясно даже, можно ли говорить о «национальном языке», коль скоро до XIX в. большинство людей не владели письменной формой своего языка и обычно разговаривали на местном диалекте, имевшем мало общего с языком образованной элиты.

Бенедикт Андерсон (1983) также считает современную нацию артефактом, или, по его выражению, «воображаемой общностью». Нация, пишет он, существует скорее как умозрительный образ, чем как реальное сообщество, ибо в ней никогда не достигается такого уровня непосредственно личного общения людей, который только и может поддерживать реальное чувство общности. Внутри собственной нации человек общается лишь с крохотной частичкой того, что предположительно является национальным сообществом. По этой логике, если нации вообще существуют, то они существуют разве что в общественном сознании -- как искусственные конструкции, поддерживаемые системой образования, средствами массовой информации и процессами политической социализации. Если в понимании Руссо нация есть нечто такое, что одухотворяется идеями демократии и политической свободы, то представление о ней как о «вымышленном» или «воображаемом» сообществе скорее совпадает со взглядами марксистов, полагающих национализм разновидностью буржуазной идеологии -- системы пропагандистских ухищрений, призванных доказать, что национальные связи сильнее классовой солидарности, и тем самым привязать рабочий класс к существующей структуре власти.

Но и вынося за скобки вопрос о том, возникают ли нации из стремления к свободе и демократии или это не более чем хитроумные изобретения политических элит и правящего класса, следует понимать, что некоторым из них присущ однозначно политический характер. В духе Майнеке такие нации вполне можно отнести к категории «политических» -- таких наций, для которых момент гражданства имеет куда большее политическое значение, чем этническая принадлежность; часто такие нации состоят из нескольких этнических групп и потому культурно неоднородны. Классическими примерами политических наций считаются Великобритания, США и Франция. Великобритания, скажем, по сути дела является союзом четырех «культурных» наций: англичан, шотландцев, валлийцев и северных ирландцев (хотя последних можно разделить на две нации -- протестантов-юнионистов и католиков-республиканцев). Национальное чувство британцев, насколько о нем можно говорить, имеет своей основой политические факторы -- преданность в отношении короны, уважение в отношении парламента и приверженность идее исторически завоеванных прав и свобод британцев. Ярко выраженный полиэтнический и поликультурный характер имеют Соединенные Штаты -- «страна иммигрантов»: поскольку национальная идентичность здесь не могла развиться из каких-либо общих культурно-исторических корней, идея американской нации сознательно конструировалась через систему образования и культивирование уважения к таким общим ценностям, как идеалы Декларации независимости и Конституции США. Аналогичным образом национальная идентичность французов многим обязана традициям и принципам Французской революции 1789 года.

Для всех этих наций, по крайней мере теоретически, характерно одно: они сформировались путем добровольного следования каким-то общим принципам и целям, подчас даже в противоречии с существовавшей до того культурной традицией. Таким обществам, говорят, присущ особый стиль национализма -- толерантный и демократичный. Идея здесь одна: коль скоро нация это прежде всего политический организм, доступ в нее заведомо открыт и не ограничен какими бы то ни было требованиями по языку, религии, этнической принадлежности и так далее. Классические примеры -- США как «плавильный котел» и «новая» Южная Африка -- «общество радуги». Понятно, однако, и то, что время от времени таким нациям недостает того чувства органического единства и историчности, которое свойственно «культурным нациям». Может быть, как пишут, этим и объяснятся известная слабость общебританского национального чувства по сравнению с шотландским и валлийским национализмом, а также распространенным чувством «доброй старой Англии».

С особыми проблемами в своем стремлении к национальной идентичности столкнулись развивающиеся государства. Эти нации выступают как «политические» в двух смыслах. Во-первых, во многих случаях они обрели государственность лишь по завершении своей борьбы против колониального господства. Под идеей нации здесь, следовательно, было особое объединяющее начало -- стремление к национальному освобождению и свободе, почему национализм в «третьем мире» и получил столь сильную антиколониальную окраску. Во-вторых, исторически эти нации нередко формировались в территориальных границах, определенных прежними метрополиями. Это особенно характерно для Африки, где «нации» часто состоят из целого спектра этнических, религиозных и местных групп, которых, за исключением общего колониального прошлого, весьма мало что связывает друг с другом. В отличие от классических европейских «культурных» наций, выработавших государственность на основе уже сложившейся национальной идентичности, в Африке, напротив, «нации» создаются на основе государств. Это несовпадение политической и этнической идентичности то и дело порождало острейшие противоречия, как это, например, имело место в Нигерии, Судане, Руанде и Бурунди, причем в основе этих конфликтов лежит отнюдь не наследие «трайбализма», а скорее последствия широко распространенного в колониальную эпоху принципа «разделяй и властвуй».

2 Разновидности национализма

О политическом смысле национализма ведутся самые ожесточенные споры. С одной стороны, неся в себе известный потенциал национального единства или независимости, он предстает вполне прогрессивной и освободительной силой. С другой стороны, он может превратиться в иррациональный и реакционный символ веры, служащий политическим лидерам оправданием вооруженной экспансии и войн во имя нации. В известном смысле он всегда демонстрировал все признаки политического «раздвоения личности», попеременно оборачиваясь своими прогрессивными или реакционными, демократическими или авторитарными, освобождающими и закрепощающими, «правыми» и «левыми» сторонами. По этой причине, может быть, лучше рассматривать национализм не как целостный политический феномен, а как совокупность «национализмов», -- иными словами, как совокупность традиций, сходных лишь в том, что все они, каждая по-своему, признают первостепенное политическое значение нации.

Многие и многие неясности здесь связаны с рассмотренной выше полемикой о том, как именно надлежит понимать нацию и какими критериями -- культурными или политическими -- она точнее всего определяется. Следует только помнить, что характер национализма определяется и теми обстоятельствами, в которых зарождалось национальное движение, равно как и политическими целями, которые оно преследовало. Скажем, когда национализм складывается как реакция на господство завоевателей или колонизаторов, он наверняка будет выступать освободительной силой, связанной с идеалами независимости, справедливости и демократии. Когда же он является продуктом социального распада и демографических изменений, он, как правило, оборачивается изоляционизмом и идеологией исключительности, питая расизм и ксенофобию. Наконец, не последнюю роль в формировании национального движения играют политические идеалы его участников. Национализм не раз служил притягательной силой для либералов и консерваторов, социалистов и фашистов, даже коммунистов (из ведущих идеологий с национализмом никогда не уживался, может быть, лишь анархизм). Как идеология, следовательно, национализм всеяден. В политической сфере он проявляет себя в следующих своих основных разновидностях: либеральный национализм, консервативный национализм, национализм экспансионистского толка, антиколониальный национализм.

2.1 Либеральный национализм

Либеральный национализм можно считать классической формой европейского либерализма; своим рождением он обязан Французской революции и воплощает в себе многие ее ценности. В континентальной Европе середины XIX столетия быть националистом означало быть либералом, и наоборот. Так, в европейских революциях 1848 года борьба за национальную независимость и единство неизменно сопровождалась требованием ограниченного и конституционного правительства. Ярче всего это проявилось в «Риссорджименто» (итал. «возрождение») -- национальном движении за объединение Италии, главной фигурой, пророком и глашатаем, которого был Джузеппе Мадзини. Таких же убеждений придерживался Симон Боливар (1783--1830), возглавлявший латиноамериканское движение за независимость в начале XIX в. и много сделавший для изгнания испанцев из Испанской Америки. Но, может быть, самым ярким выражением либерального национализма были «Четырнадцать пунктов» американского президента Вудро Вильсона. Составленные в 1918 г., они стали своего рода программой послевоенной реконструкции Европы и планом радикальных территориальных преобразований, воплощенным затем в Версальском договоре (1919).

Подобно другим формам национализма, национализм либерального толка зиждется на том убеждении, что человечество, естественно, делится на нации, каждая из которых обладает своей идентичностью: нации суть реальные и органические образования, а отнюдь не измышления политических лидеров или правящих классов. Особенность либерального национализма заключается в том, что он связывает нацию с идеей суверенитета народа, восходящей к Руссо, -- синтез, в свое время возникший потому, что европейские националисты XIX века боролись против таких многонациональных империй, которые имели явно выраженные черты автократий и деспотий. Мадзини, скажем, стремился не только объединить итальянские государства, но и сбросить гнет автократической Австрии. Поэтому главным лозунгом этого течения является принцип национального самоопределения, а целью -- построение нации-государства, то есть государства, сфера юрисдикции которого как можно точнее совпадала бы с национальными границами. По словам Дж. С. Милля (1861), «когда какому-либо движению свойственны национальные чувства, имеют место причины для объединения всех членов национальности под одной властью, -- и властью, отдельной от них. Иными словами, вопрос управления в данном случае должны решать управляемые».

Либеральный национализм строго придерживается определенных принципов. Он не отдает предпочтения одной нации перед другими; напротив, в его лозунгах провозглашается, что каждая нация обладает правом на свободу и самоопределение, -- все нации для него равны. Таким образом, идеалом либерального национализма является мир суверенных наций-государств. Мадзини, вспомним, для объединения Италии основал не только подпольную организацию «Молодая Италия», но также и «Молодую Европу» для распространения националистических идей по континенту. Другой пример: на Парижской мирной конференции при заключении Версальского договора Вудро Вильсон выдвинул принцип самоопределения наций не просто потому, что распад европейских империй служил национальным интересам США, но и потому, что, по его пониманию, поляки, чехи, югославы и венгры имели такое же право на политическую независимость, как и американцы.

С точки зрения либералов, национализм не только служит задачам политической свободы, но и позволяет выработать какие-то механизмы для обеспечения мирного и стабильного мирового порядка. Причины Первой мировой войны Вильсон, например, усматривал в том, что в «старом порядке» доминировали автократические и воинственные империи; демократические же нации-государства, как он полагал, должны быть миролюбивыми, потому что, обладая культурным и политическим единством, они не будут иметь мотивов для развязывания войн или подчинения себе других наций. Национализм в такой трактовке не является источником недоверия и соперничества, скорее он представляется силой, способной как внутренне объединить нации, так и установить равенство между ними при взаимном уважении национальных прав и особенностей.

При всем этом либерализм отнюдь не замыкает себя горизонтом нации, а смотрит дальше. На это есть две причины. Во-первых, либералы, как известно, стоят на позициях индивидуализма: они убеждены в том, что все люди, независимо от расы, вероисповедания, социального статуса и национальности, в нравственном отношении равноценны. Либерализму, таким образом, присущ известный универсализм -- убежденность в том, что люди везде имеют или должны иметь одинаковые права и свободы. Сегодня эта идея нашла отражение в доктрине прав человека. Ставя индивида выше нации, либералы, по сути, допускают возможность нарушения национального суверенитета, как, например, это показала международная кампания против «белого» южноафриканского режима, имевшая целью заставить его прекратить политику апартеида. Вторая причина -- это свойственные либерализму опасения в отношении того, что мир суверенных наций-государств может со временем опуститься до уровня глобального «естественного состояния»: как неограниченная свобода дает людям возможность порабощать друг друга, так и ничем не сдерживаемые государства под прикрытием лозунга национального суверенитета могут проводить совершенно экспансионистскую и захватническую политику. Свобода не должна идти вразрез с законом, и это в равной мере относится и к индивидам, и к нациям. Вот почему либералы всегда находились и находятся в первых рядах кампаний за укрепление системы международного права под эгидой таких международных органов, как Лига Наций, Организация Объединенных Наций и Европейский Союз. С их точки зрения, национализм не должен принимать каких-либо наглухо замкнутых национальных форм и тем более питать идеологию национальной исключительности.

Критика в отношении либерального национализма ведется по двум направлениям.

Его сторонников обвиняют в наивности и романтизме, в том, что в проблеме они усматривают лишь ее светлую сторону, их национализм уж очень приукрашен, толерантен и рационален. При этом они закрывают глаза на темную сторону национализма: на пережитки совершенно иррационального трайбализма, когда людей делят по принципу «мы» и «они» (последние при этом всегда несут с собой какую-то угрозу и опасность). Во всем этом недооценивается и эмоциональный потенциал национализма, когда во времена войны люди способны проливать кровь, убивать и умирать за «свою» страну, независимо от того, сколь справедливо дело, за которое она воюет, -- позиция, подчас выражаемая фразой «моя страна, права она или нет».

В корне неверным может оказаться и либерально-националистический идеал мирового порядка как сообщества наций-государств. Ошибка того варианта национализма, который в свое время был персонифицирован в фигуре В. Вильсона и по постулатам которого в свое время перекраивалась карта весьма значительной части Европы, заключалась в том, что он полагал, будто нации занимают эдакие четко обособленные и вполне удобные для них пространства, так что и государства должны совпадать с границами этих территорий. В действительности же так называемые «нации-государства» охватывают подчас великое множество языковых, религиозных, этнических и региональных групп, некоторые из них вполне могут претендовать на статус «нации». На этот счет нет более яркого примера, чем бывшая Югославия, которую в свое время версальские миротворцы определяли как «страну славян». На самом же деле ее всегда населяли очень разные религиозно-этнические сообщества, у каждого из которых был свой язык и своя история. Более того, как стало ясно из процесса распада Югославии в начале 1990-х годов, и эти отдельные сообщества в свою очередь делятся по более глубоким этническим делениям. Легко понять, что во всем этом изначально таилась опасность этнических чисток во имя политического единства, на что в свое время пошли нацисты, а в наше -- боснийские сербы.

2.2 Консервативный национализм

В хронологическом отношении консервативный национализм сложился значительно позже национализма либерального. Более того, вплоть до середины XIX в. консерваторы взирали на национализм как на нечто весьма подозрительное, едва ли не революционное. С течением времени, однако, консерватизм и национализм сближались между собой. Примеров много: это и Дизраэли с его идеалом «одной нации», и Бисмарк с его готовностью поставить немецкий национализм на службу Пруссии, и царь Александр III с его поддержкой общеславянского дела. В мире сегодняшней политики национализм стал своего рода символом веры для большинства, если не для всех консерваторов. В Великобритании, скажем, это проявилось во всеобщем триумфе после победы страны в Фолклендской войне (1982 г.) при правительстве Маргарет Тэтчер, в Европе -- в закоренелом «евроскептицизме» правых консерваторов, запугивающих своих оппонентов жупелом «федеральной Европы». Всплеском национализма сопровождалась и активизация внешней политики США, как это было при Рейгане, когда были предприняты вторжение в Гренаду и бомбардировки Ливии, и при Джордже Буше-старшем, когда США вторглись в Панаму и провели целую войну в Персидском заливе.

Последователей консервативного национализма волнуют не столько проблемы национального самоопределения в мировом масштабе, сколько пути достижения социального единства и общественного порядка -- всего того, что опиралось бы на здоровое чувство патриотизма. Нацию консерваторы понимают как органическое целое, возникающее из естественного стремления людей быть рядом с теми, кто разделяет их взгляды, стиль жизни и кто даже внешне схож с ними, -- словом, безопасность и чувство сопричастности люди ищут и находят только в национальном сообществе. Поскольку патриотизм и национальное самосознание как раз и проистекают из фактора общего прошлого, национализм обнаруживает способность стоять на страже ценностей и институтов, прошедших проверку временем: в таком понимании он смыкается с традиционализмом. Подчас эта связь придает консервативному национализму весьма ностальгический характер, обращает его лицом к прошлому. В США, например, для общественного сознания чрезвычайно дороги такие темы, как отцы-пилигримы, война за независимость, Филадельфийский конгресс и тому подобное. Для британского (а точнее, английского) патриотизма особую ценность имеют символы, связанные с институтом монархии. Вспомним, что государственный гимн Великобритании называется «Боже, спаси королеву»; что без королевской семьи не обходятся ни национальные празднества, ни события государственного масштаба, как, например, открытие очередной сессии Парламента.

Консервативный национализм характерен больше для зрелых наций-государств, чем для тех, которые находятся на стадии национального строительства. Извечная его тема -- «отечество в опасности» из-за угроз либо внутреннего, либо внешнего характера. Роль внутреннего врага, как правило, придается низшим классам, с которыми связывается угроза социального переворота. В глазах консерваторов именно национализм при этом выступает противоядием социализму: идея здесь в том, что если патриотические чувства перевесят классовую солидарность, рабочий класс перестанет противопоставлять себя нации. Лейтмотивом консервативной мысли поэтому и становятся призывы к национальному единству и возвеличивание доблестей непоколебимого патриотизма.

«Внешними врагами» нации для этой традиции, естественно, выступают иммиграция и рост наднациональных начал в международных отношениях. Считается, что иммиграция способна подорвать сложившуюся национальную культуру и этническую идентичность общества, тем самым становясь в нем источником вражды и постоянной конфликтности. В Великобритании 1960-х годов глашатаем таких настроений был Энох Пауэлл, без устали твердивший о том, что дальнейшая иммиграция из стран Содружества может обернуться сплошными расовыми беспорядками и насилием. В конце 1970-х годов и Маргарет Тэтчер не раз высказывала опасения в том смысле, как бы Великобритания не оказалось «затопленной» иммигрантами. Под лозунгами консервативного национализма проходят и антииммиграционные кампании Национальной партии Британии, Народного фронта Ле Пена во Франции и крайне правых немецких группировок вроде республиканцев. Другая угроза национальной идентичности, а, следовательно, безопасности нации, здесь усматривается в развитии наднациональных структур и в глобализации культуры. В сопротивлении Великобритании и других государств -- членов ЕС введению единой европейской валюты сказались не только опасения утратить экономическую самостоятельность страны, но и убежденность в том, что национальная валюта жизненно важна в деле сохранения национальной идентичности.

Хотя консервативный национализм нередко связывают с военными авантюрами и экспансией, на самом деле его отличает как раз то, что он обращен вовнутрь и замкнут. Если консервативные правительства и поддерживают общественный энтузиазм с помощью внешнеполитических акций, то это скорее свидетельствует об оппортунизме самих политиков, чем о том, что консервативному национализму присуща врожденная агрессивность или милитаризм. Куда серьезнее обвинение в том, что национализм этого толка внутренне склонен провоцировать нетерпимость и фанатизм, ибо опирается в общем-то на весьма узкое понимание нации -- как этнического однородного сообщества, чего-то вроде большой семьи. Отсюда и возникает соблазн провести глубокую черту между теми, кто принадлежит к нации, и «чужаками». Настаивая на сохранении культурной чистоты и неприкосновенности устоявшихся традиций, консерваторы и впрямь подходят к той черте, за которой иммигранты или вообще иностранцы предстают вечной угрозой для нации, откуда недалеко и до поощрения, или, как минимум, оправдания тех или иных проявлений расизма и ксенофобии.

2.3 Экспансионистский национализм

Третья форма национализма носит агрессивный, воинственный и экспансионистский характер. Во многих отношениях она напрямую противостоит либеральному национализму с его верой в равноправие и самоопределение наций. Впервые свою агрессивную сущность национализм этого типа продемонстрировал в конце XIX в., когда европейские державы во имя национальной славы и в стремлении обеспечить себе более теплое «место под солнцем» учинили колоссальную «драку за Африку». От колониальной политики предшествующего периода европейский империализм XIX в. отличался тем, что в нем впервые проявился массовый национализм общества (так называемый народный национализм), в глазах которого обретение империи становилось первостепенным вопросом национального престижа, почему каждая колониальная победа и сопровождалась вспышками народного энтузиазма, или джингоизма. Обе мировые войны XX в. во многом были порождены именно экспансионистским национализмом. Когда по завершении длительной полосы гонки вооружений и ряда международных кризисов в августе 1914 г. началась Первая мировая война, население в главных столицах Европы ликовало в предвкушении завоеваний и военной славы. Вторая мировая война разгорелась из-за отнюдь не чуждых национализму программ имперской экспансии, выношенных Японией, Италией и Германией. Но самым жестоким проявлением этой формы национализма в современной Европе оказалось стремление боснийских сербов возродить «Великую Сербию».

В своей наиболее радикальной форме национализм этого толка идет от психологии ревностного, подчас истеричного, националистического энтузиазма, о котором иногда говорят как о «всеобъемлющем, тотальном национализме». Сам термин принадлежит французскому националисту Шарлю Морра (1868--1952), лидеру правого крыла «Аксьон Франсез». Морра исповедывал идею абсолютной первичности и величия нации, близкой к формуле «нация -- все, человек -- ничто». Существование нации у него наделялось столь высоким смыслом, что человек в этой картине приобретал какое-то значение лишь тогда, когда всего себя отдавал на службу общенациональному делу. Особую привлекательность этот фанатичный патриотизм имел для всякого рода маргинальных слоев общества -- этих всеми отвергнутых, одиноких и беспомощных людей, для которых идея национального величия оставалась, похоже, вообще последней возможностью вернуть себе хоть какое-то чувство гордости и самоуважения. Такие идеологии, нужно заметить, совершенно разрывают все и всякие связи между национализмом и демократией. «Народ» для них есть замкнутое этническое целое, внутреннее связанное почти первобытными отношениями взаимного служения, но отнюдь не политическими связями: «национальному единству» в этом случае противопоказаны свобода мнений и открытая конкуренция за власть, здесь требуются дисциплина и добровольное подчинение лидеру. Морра поэтому и изображал демократию как источник слабости и коррупции в обществе, призывая к восстановлению абсолютной монархии.

Воинственная и агрессивная форма национализма неизменно ассоциируется с понятием шовинизма. Шовинизм (своим происхождением слово обязано Николя Шовэну, французскому солдату, прославившемуся фанатичной преданностью Наполеону и делу Франции) являет собой совершенно иррациональную веру в превосходство и величие своей собственной нации. Здесь и речи не может быть о каком бы то ни было равноправии наций: предполагается, что нации разные и каждая имеет свою собственную судьбу -- одни рождены властвовать, другие -- подчиняться. Естественно, такой национализм получает свое выражение в доктринах этнического и расового превосходства одних народов над другими, откуда уже рукой подать до откровенного расизма. Свою собственную нацию шовинист считает единственной и неповторимой -- «избранным народом». Так, первые немецкие националисты -- Фихте и Ян -- истинным Volk (органическим народом) полагали только немцев, которым одним только и удалось сохранить чистоту крови и языка; для Морра таким народом, воплощением всех христианских и классических добродетелей, были французы.

Без чего национализм этого толка никогда не обходился, так это без образа внешнего врага. Перед лицом внешней угрозы нация объединяет свои ряды, особо остро осознает свое единство -- и достигает, так сказать, «негативной интеграции». У шовинистического национализма оппозиция «мы -- они» достигает своего логического предела. «Мы» здесь, собственно говоря, и рождается-то только тогда, когда уже есть «они» -- те, кого нужно презирать и ненавидеть. Мир четко делится по одному принципу (как правило, расовому) -- вот «свои», вот «чужие», причем «чужие» являются причиной всех и всяческих бед и невзгод, выпадающих на долю «своих». Нагляднее всего это проявилось в яром антисемитизме, ставшем основой немецкого нацизма. В своей Mein Kampf (1925) Гитлер и представил историю совершенно по-манихейски -- как битву между арийцами и евреями, олицетворяющими силы света и тьмы, добра и зла.

Еще одним лейтмотивом экспансионистского национализма является идея национального возрождения или обновления. Обычно в ход идут мифы о былом величии и славе нации. Так, итальянские фашисты во главе с Муссолини вспоминали о днях императорского Рима, немецкие нацисты, называя свой режим «третьим рейхом», вели отсчет от «первого рейха» Священной Римской империи Карла Великого и «второго рейха» Бисмарка. Обращаясь к мифологии, национализм здесь предстает эдаким двуликим существом, которое ностальгически смотрит в прошлое и оптимистически в будущее. Важно еще вот что: как только национализм этого толка берет в свои руки знамя возрождения былого величия и славы, он немедленно приобретает милитаристский и экспансионистский характер, -- война становится испытанием нации на прочность. Тотальный национализм никак не может обойтись без имперских поползновений -- стремления к завоеваниям или поиска колоний, -- это паннационализм, пожирающий все и вся. Нацистская Германия и в этом отношении является самым ярким примером. В работах Гитлера была намечена трехступенчатая программа экспансии: (1) создать «Великую Германию», переселив этнических немцев в Австрию, Чехословакию и Польшу -- на земли, отходящие к рейху; (2) еще дальше расширить Lebensraum (жизненное пространство), перенося границы империи в глубь России; (3) утвердить всемирное господство арийцев.

2.4 Антиколониальный национализм

Развивающиеся страны дали целый спектр националистических движений, и все они так или иначе вышли из антиколониальной борьбы. По иронии судьбы национализм этого типа обратил доктрины и принципы, некогда сформулированные в процессах европейского национального строительства, против держав самой же Европы. Колониализм, собственно говоря, и стал той изначальной силой, которая позже придала национализму глобальные масштабы. В Африке и Азии он вызвал к жизни стремление к национальному освобождению, на котором здесь и возникла идея нации. В течение XX в. антиколониализм совершенно преобразил политическую географию значительной части мира. Антиколониальное движение, начавшееся в межвоенный период, после Второй мировой войны вышло на еще более высокий уровень. Перед лицом поднимающегося национализма распались громадные империи Британии, Франции, Голландии и Португалии.

В 1947 г. обещанную еще во время Второй мировой войны независимость наконец получила Индия. После восьмилетней войны с японскими оккупантами и коммунистической революции 1949 г. независимость завоевал Китай. В том же 1949 г. после трехлетней войны с Голландией индонезийцы провозгласили образование собственного государства. В 1954 г. вооруженное восстание заставило французов уйти из Вьетнама, хотя окончательное освобождение страны с объединением Северного и Южного Вьетнама последовало лишь в 1975 г. -- по прошествии 14 лет войны с США. Антиколониальная борьба стран Юго-Восточной Азии воодушевила и Африку, где началось освободительное движение под руководством таких лидеров, как Нкрума в Гане, д-р Азикиве в Нигерии, Джулиус Ньерере в Танганьике (Танзании) и Хастингс Банда в Ньясаленде (современное государство Малави). Деколонизация Африки ускорилась в конце 1950-х годов. Нигерия получила независимость от Великобритании в 1960 г. В 1962 г. после длительной войны с французами стал свободным Алжир. В 1963 г. освободилась Кения, а еще через год -- Танзания и Малави. Последняя африканская колония -- Юго-Западная Африка -- стала независимой Намибией в 1990 г.

Ранние формы антиколониального движения прочно опирались на идеи «классического» европейского национализма и принцип национального самоопределения. Нужно только помнить, что складывающиеся африканские и азиатские нации изначально находились совсем в ином положении, нежели европейские государства XIX в. Для африканских и азиатских наций борьба за политическую независимость была тесно связана с социальными устремлениями и желанием выйти из подчинения высокоиндустриальным США и Европе. Поэтому «национальное освобождение» здесь решало не только политические, но и экономические задачи. Это и объясняет, почему антиколониальные движения в своей идеологии обращались, как правило, не к классическому либерализму, а к социализму, в особенности к марксизму-ленинизму. На первый взгляд национализм и социализм несовместимы, ведь социалисты изначально были приверженцами интернационализма, рассматривая человечество как единое целое и утверждая, что национальное деление влечет за собой лишь противоречия и вражду. Марксизм прямо заявляет, что узы классовой солидарности сильнее всех и всяких национальных связей: как сказано в «Манифесте Коммунистической партии (1848), «рабочие не имеют отечества».

Для развивающихся стран идея социализма притягательна еще и тем, что идеалы коллективизма и сотрудничества, провозглашаемые социализмом, собственно, уже укоренены в традициях доиндустриальных обществах. И здесь выясняется, что у национализма и социализма и впрямь много общего: во всяком случае и там и там говорят о необходимости общественной солидарности и коллективизма. В этом смысле национализм предстает просто более слабой формой социализма: если первый применяет «социальный» принцип к нации, то второй распространяет тот же принцип на все человечество. Далее, анализируя явления неравенства и эксплуатации, социализм, особенно марксизм, казалось, помогал освободительным движениям лучше осмыслить свое положение и вооружал их на борьбу с колонизаторами. Логика здесь была одна: как угнетенный и эксплуатируемый пролетариат в свое время осознал, что может освободить себя лишь путем революционного свержения капитализма, так и освободительные движения должны встать на путь «вооруженной борьбы» за свое политическое и экономическое освобождение, воедино объединяя цели политической независимости и социальной революции. В таких странах, как Китай, Северная Корея, Вьетнам и Камбоджа, антиколониальные движения открыто объявляли о своей приверженности марксизму-ленинизму. Придя к власти, они первым делом конфисковали иностранный капитал и национализировали ресурсы, став на путь строительства плановой экономики по советскому образцу. Африканские и ближневосточные страны выработали менее идеологизированную форму национального социализма, -- ее пытались осуществить в Алжире, Ливии, Замбии, Ираке, Южном Йемене и других странах. Лозунг «строительства социализма» в этих странах прежде всего означал призыв к общенациональному единству и борьбе за национальные интересы, -- как правило, во главе с сильным «харизматическим» лидером.

Однако не во всех развивающихся странах освободительные движения говорили на языке социализма или марксизма, заимствованном на Западе. Начиная с 1970-х годов, марксизм-ленинизм все основательнее вытеснялся различными формами религиозного фундаментализма, особенно исламского. Такие страны заняли отнюдь не прозападную, -- скорее, напротив, антизападную позицию. Ислам, по крайней мере теоретически, стремится создать международное политическое сообщество, которое объединило бы в единую «исламскую нацию» всех, кто признает «путь ислама» и учение пророка Мухаммеда. Иранская революция 1979 года, приведшая к власти аятоллу Хомейни, выявила несколько иную сторону проблемы, а именно то, что исламский фундаментализм может быть поставлен на службу национальному и духовному возрождения нации. Установление исламской республики преследовало цель освободить Иран от «разлагающего влияния западного материализма» в целом и от «Великого Сатаны», то есть США, в частности. Путь к этому видели в возврате к традиционным ценностям и принципам, провозглашенным еще в шариате, -- церковном праве ислама. Со всем тем исламский национализм не представляет собой чего-то единого. Скажем, в Судане и Пакистане исламизация по сути стала инструментом и орудием государства для консолидации правящей элиты, а в Египте и Алжире, напротив, радикальный исламизм стал рупором идеологии нравственного возрождения и социальной справедливости в интересах городской бедноты.

3 Поликультурализм

Представление о нации как о сообществе, объединенном культурными и политическими традициями, с 1960-х годов стало казаться все менее адекватным, -- с существенно иным пониманием проблемы выступило интеллектуальное движение, получившее название поликультурализма. Национализм в любой своей форме зиждется на идее общности: он говорит людям, кто они такие, дает им историю, укрепляет социальные связи и дух нации, порождает, наконец, идею исторической судьбы, выходящую далеко за пределы вопросов о смысле бытия отдельного человека. Тема общности стоит и перед поликультурализмом, только он говорит скорее о различиях: о том, что современным государствам присуще культурное многообразие, и потому вопрос о том, с кем именно человек себя идентифицирует, есть в известной степени дело его собственного выбора. Вообще культурное многообразие может быть связано с самыми разными факторами -- с возрастом человека, его полом, принадлежностью к тому или иному классу. Но на первый план поликультурализм обычно выдвигает различия чисто культурного характера, идущие от расы, этноса и языка. Более того, он не только отталкивается от этого факта культурного многообразия, но и настаивает на том, что общество должно признавать и уважать существующие в нем различия. Первоначально культу-рализм сложился в США, правда, только тогда, когда в 1960-х годах здесь начался подъем движения за «черное сознание», хотя как страна иммигрантов США задолго до этого сложились в поликультурное сообщество. В начале 1970-х годов поликультурность стала государственной проблемой и для Австралия, где все явственнее давало себя знать влияние Азии. В Новой Зеландии заговорили о местной культуре маори как факторе национального своеобразия. В Канаде тема поликуль-турализма звучит в связи с задачей примирить франкоязычный Квебек с большинством англоязычного населения страны, а также в связи с культурой местных эскимосов. В Великобритании наконец отказались от попыток полностью интегрировать «черные» и азиатские общины в «белое общество», признав за ними их собственную идентичность и право на существование. В Германии то же самое произошло с турецкой общиной.