Искушение буквализмом, или каким должен быть перевод античной философской классики

Размещено на http://www.allbest.ru/

Искушение буквализмом, или каким должен быть перевод античной философской классики

Месяц С.В.

кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук

Аннотация

Нарастающая неудовлетворенность классическими рус- кими переводами Платона и Аристотеля, созданными во второй половине XX в., а также желание заменить их более новыми, точными и отвечающими современному состоянию науки, заставляет поставить вопрос о принципах перевода античных философских текстов. В статье показано, что если советские переводчики руководствовались в основном принципом «художественного» перевода, предполагающего творческое воссоздание оригинала средствами родного языка, то современный читатель больше склоняется к переводу «буквальному», передающему не столько мысль автора, как ее понял переводчик, сколько слова переводимого текста. В статье дается сравнительное описание обеих переводческих стратегий и на конкретных примерах показываются сильные и слабые стороны каждой из них.

Ключевые слова: Античная философия, философские тексты, теория перевода, художественный перевод, буквализм, Платон, Аристотель.

Abstract

Svetlana Viktorovna Mesyats

PhD in Philosophy, Senior Research Fellow at the Institute of Philosophy of Russian Academy of Sciences

The temptation of literalism, or

What should be the translation of Ancient philosophical texts?

The growing dissatisfaction with classical Russian translations of Plato and Aristotle of the second half of the 20nd cent., as well as the recent efforts to replace them with more exact and accurate ones compel us to raise a question of how to translate ancient philosophical texts. The paper shows that the former soviet translators basically adhered to the principle of “artistic” translation, which involved the recreation of the Greek or Latin original by means of their native language. On the contrary, modern Russian scholars prefer to follow the principle of the so called “literal” translation, considered to be a more accurate one because of reproducing rather the words of the translated text than the thought of the author, as it is understood by the translator. The article gives a comparative description of both approaches and shows on concrete examples the advantages and disadvantages of each of them.

Keywords: theory of translation, artistic and literal translation, ancient philosophical texts, Plato, Aristotle.

Художественный перевод

Сегодня все чаще можно услышать критику в адрес старых русских переводов Платона и Аристотеля, выполненных такими выдающимися русскими филологами и переводчиками как М.Л. Гаспаров, С.С. Аверинцев, А.Н. Егунов, С.П. Маркиш, Т.В. Васильева, А.В. Ку- бицкий, А.Ф. Лосев, А.В. Лебедев и др.1 Их упрекают за недостаточную точность и излишнюю художественность, за то, что, приспосабливая текст к нормам русского языка и привычкам русского читателя, они подчас заменяют перевод пересказом, передают насыщенные философским смыслом места обтекаемыми и ничего не значащими фразами, не обращают внимания на случаи технического словоупотребления, не придерживаются унифицированного перевода философских терминов, и, избегая непривычных для русского читателя оборотов и образов, заменяют их своими, что приводит к стиранию стилистических особенностей подлинника. Эти замечания относятся к самым лучшим, наиболее удачным переводам античной философской классики и не касаются откровенно слабых работ, изобилующих ошибками, в том числе и грамматическими.

В качестве примера того, как безупречный в грамматическом отношении перевод способен игнорировать яркую и многозначную образность греческого подлинника, можно привести отрывок из платоновского «Тимея» 90а в переводе С.С. Аверинцева. В этом месте речь идет речь о разумном начале человеческой души, которое обитает в голове, на вершине нашего тела, и потому «... устремляет нас от земли к родному небу как небесное, а не земное порождение» . Если попытаться передать этот текст Платона буквально, то получится следующее: «... подымает нас от земли к небесному родству, как если бы мы были не земным, но небесным растением (юд oviag (puTov оіж єууєіот a'/.'/.a oupavtov)». Как видим, греческое (puTov (растение, дерево) Аверинцев передает бледным и в высшей степени абстрактным словом «порождение», в результате чего яркий образ человека как небесного растения, растущего корнями вверх, а кроной вниз - образ, который впоследствии обыгрывали многие античные и христианские мыслители и который стал таким же узнаваемым маркером платоновской антропологии, как и общипанная курица - этот насыщенный смыслами образ полностью исчезает. Подобная невнимательность переводчика тем более не извинительна, что двумя строками ниже Платон, продолжая развивать образ человека как перевернутого древа, называет голову корнем, которым мы врастаем в небо: «голову, являющую собой наш корень, божество простерло туда, где изначально была рождена душа».

В другом месте - «Тимей» 29с - Аверинцев меняет порядок слов в греческой фразе (о ТІ яєр npog yeveotv ouoia, тобто npog ЯІОТГУ аХдбєіа), поставив подлежащее на первое, а косвенное дополнение - на второе место, придав таким образом платоновскому тексту более естественное звучание: «Как бытие относится к рождению, так истина - к вере», вместо того, чтобы перевести: «как к рождению отно- кла, мы обнаружим, что данная фраза не так-то проста, как можно было бы подумать, и что она представляет собой классический пример синтаксической неоднозначности, характерной для гераклитов- ского «темного» стиля, когда значение текста меняется в зависимости от расстановки в нем знаков препинания. В самом деле, если читать процитированное выше предложение, ставя колон после слова яаутбд («всего») , то смысл высказывания будет сводиться к тому, что важнее всего - установить сообразное с природой начало рассуждений. Если же поставить колон после слов цеуютот 5ц («самое важное») и отнести яаутбд («всего») к последней части фразы, то тогда получится, что самое важное - это избрать сообразное с природой начало всего, то есть каждой отдельной вещи и всего мира в целом11. Сам Прокл считает, что фраза сочетает в себе одновременно оба смысла, и что Платон намеренно делает свою речь многозначной. Тем не менее русский переводчик выбирает только первый способ чтения, то ли полагая его более естественным, то ли просто не догадываясь о существовании других. В результате присущая оригиналу многозначность (не важно, намеренная или нет) из русского текста исчезает. Устраним ли этот недостаток? Можно ли сохранить многозначность платоновской речи в переложении на родной для нас язык? Или это в принципе невозможно? Может быть, достаточно просто перевести этот отрывок слово за слово, по возможности сохраняя и порядок слов, и синтаксис? Тогда получится: «важнее всего начинать с сообразного с природой начала». Как видим, ситуация принципиально не изменилась: если в греческом предложении слово «всего» легко может быть отнесено к концу фразы, то русский вариант этого не позволяет. Впрочем, если приложить чуть больше усилий, то решение находится: двусмысленность греческой фразы могла бы быть сохранена при следующем переводе: «самое важное во всем избрать сообразное с природой начало».

Обратимся к примеру терминологической непоследовательности русского перевода Аристотеля, который приводит в своей книге новосибирский исследователь Е.В. Орлов. Разбирая выполненный А.В. Лебедевым перевод фрагмента псевдоаристотелевского сочинения «О Мелиссе, Ксенофане и Горгии», он обращает внимание на то, насколько небрежно переводчик передает термины opoiov - avopoiov: то как «подобное - неподобное», то как «одинаковое - неодинаковое», то как «однородное - неоднородное». Читателя, хотя бы немного знакомого с философией Аристотеля, такой перевод может направить по ложному следу, считает Орлов. Задумавшись над тем, что означает термин «однородное», он решит, что здесь подразумевается тождественное по роду; однако тождественное по роду («гомогенное») у Аристотеля имеет совершенно другое значение нежели «подобное» (opoiov). И то же самое можно сказать об «одинаковом»: «одинаковое» (т.е. одно и то же с самим собой или с другим) и «подобное» - совершенно разные вещи. Что же заставляет переводчика отказаться от унифицированного перевода терминов opoiov - avopoiov? Желание сделать текст более узнаваемым для русского читателя. С этой целью для каждого нового контекста всякий раз подыскивается наиболее привычное и узнаваемое для нас слово- синоним: например, говоря о вещи, каждая часть которой подобна любой другой, переводчик предпочитает называть ее не «подобочаст- ной» (opoiopepeg), как сам автор трактата, а «однородной», т.е. именно так, как обычно называем такие вещи мы: «Но, вероятно, он упот-ребляет термин «подобное» (то opoiov) в смысле «подобия самому себе» и говорит, что универсум сам себе «подобен», поскольку однороден (opoiopepeg) и весь целиком вода, земля или любое другое вещество того же рода» (MXG 976а17-20). В результате читатель получает легкий, ясный текст, не отпугивающий его неизвестными словами (вроде «подобочастного») и абстрактными терминами, и потому вполне годящийся для первого общего ознакомления с трактатом. Но что делать более искушенному читателю, который привык относиться к тексту вдумчиво и соотносить контексты словоупотребления не только друг с другом, но и с творчеством Аристотеля в целом? Что делать читателю-исследователю, который хотел бы, например, изучить историю понятия «подобие» у ранних философов и Аристотеля? Для таких целей перевод А.В. Лебедева оказывается мало пригоден.

Желание сделать текст оригинала простым, понятным и общедоступным порой заводит переводчика так далеко, что он начинает отступать от подлинника не только в синтаксисе и стилистике, но и в содержании. Переводчик становится едва ли не соавтором переводимого произведения, предлагая читателю не столько перевод, сколько переработку, или, как говорили теоретики художественного перевода, «творческое воссоздание оригинала средствами родного языка». Например, вот как описывает принципы художественного перевода И.Л. Альтман в статье «О художественном переводе» (1936 г.): «Виртуозный перевод не меняет композиции, не меняет смысла произведения и отдельных его частей, он добивается точного воссоздания, воспроизведения образов автора, но всегда вносит нечто свое, от своего языка, своей культуры для более точной передачи духа переводимого произведения в целом и его нюансов. Это мы называем творческим переводом. Творческий перевод всегда - жизненно-правдивый перевод... Он правдиво, поэтически воссоздает литературное произведение на другой национальной почве».

В схожих выражениях говорит о переводе и К.И. Чуковский: «Переводчик художественной прозы не фотографирует подлинник, а творчески воссоздает его»; «Нужно переводить не с языка на язык, а то реальное содержание, те мысли и чувства, какие выражены в данном произведении». Еще дальше заходит в своем понимании «правильного» перевода И.А. Кашкин. В статье «О языке перевода» (1951 г.) он призывает переводчиков поставить себя на место автора, увидеть то, что видел он, и передать не просто слова, но «мысль за словом, конкретность, внутреннюю логику и связь изображаемого». Только тогда, по его словам, до читателя будет донесена «идейно-художественная сущность переводимого произведения, то основное и важное, что интересно и живо в нем в наше время, то прогрессивное, что следует передать в первую очередь». И даже те переводчики, которых в 1950-е годы было принято относить к лагерю буквалистов и формалистов, признавали, что перевод представляет собой творческое занятие, что переводчик - «художник, а не фотограф: он пишет портрет произведения; он актер, он играет Байрона, Гюго, Гейне; его перевод - живое отображение оригинала, а не гипсовый слепок с трупа». За переводчиком, как художником и портретистом, признавалось право воспроизводить только те элементы переводимого произведения, которые он считал наиболее важными; эти элементы требовалось выделять и подчеркивать, в остальном же позволялось отступать от точности перевода, поскольку передать одинаково хорошо все стороны подлинника считалось невозможным. буквализм перевод античная философия

Перевод никогда не сможет полностью заменить оригинал, считали теоретики художественного перевода и, как следствие, признавали и оправдывали известную неточность художественного перевода, вытекающую отсюда. В вышедшей в 1930 г. книге «Искусство перевода» А.В. Федоров писал: «Воспроизводя одну какую-либо сторону подлинника с наибольшей точностью, которую позволяет ему родной язык, переводчик неизбежно изменит точности в каком-либо другом отношении. ... Отдельные особенности подлинника как бы борются за то место, которое им придется занять в произведении переводчика. И переводчик, отбрасывая одно, сохраняя или видоизменяя другое, производит известный отбор среди предоставляющихся ему возможностей и так или иначе разрешает это столкновение борющихся сил. Таким образом, точность в одном пункте равна неточности в другом». Иными словами, художественный перевод может и даже вынужден быть неточным, поскольку от него требуется следовать не за словом, а за мыслью автора, передавая не то, что он сказал, а то, что хотел или мог бы сказать, если бы говорил на русском языке, а в идеале - если бы жил и вырос в русской культуре.

Признанным мастером художественного перевода считался С.Я. Маршак. Им восхищались, его неизменно приводили в пример того, как нужно переводить поэзию. Классическими были признаны его переводы сонетов Шекспира, баллад и песен Бернса, стихотворений Киплинга, Блейка, Вордсворта. Одно из известнейших его произведений - перевод стихотворения Роберта Бёрнса «For the sake of Somebody».

My heart is sore - I dare not tell, My heart is sore for Somebody: I could awaken a winter night For the sake of Somebody. O-hon! for Somebody! O-hey! for Somebody!

I could range the world around For the sake of Somebody.

You Powers that smile on virtuous love,

O, sweetly smile on Somebody! From every danger keep him free, And send me safe my Somebody! O-hon! for Somebody!

O-hey! for Somebody!

I would do - what would I not? -

For the sake of Somebody.

Моей душе покоя нет. Весь день я жду кого-то. Без сна встречаю я рассвет - И все из-за кого-то. Со мною нет кого-то. Ах, где найти кого-то! Могу весь мир я обойти, Чтобы найти кого-то. О вы, хранящие любовь Неведомые силы, Пусть невредим вернется вновь

Ко мне мой кто-то милый. Но нет со мной кого-то. Мне грустно отчего-то. Клянусь, я все бы отдала На свете для кого-то!

Как видим, перевод отступает от подлинника и в стилистике, и в метрике, и в содержании. Вместо припева, например, у Маршака появляются жалобы: «Со мною нет кого-то. Ах, где найти кого-то?», «Но нет со мной кого-то, мне грустно от чего-то». Тогда как у Бёрнса всего лишь: O-hon! for Somebody! O-hey! for Somebody! У Маршака отсутствует образ проведенной без сна зимней ночи, добродетельной любви, улыбки горних сил. Но главное - стихотворение выглядит настолько русским, настолько современным, что его легко принять за размышления человека XX века, затерянного в огромном мегаполисе и тоскующего среди тысяч безразличных к нему людей по единственной и еще неведомой родной душе. Маршак полностью одомашнил и осовременил Бёрнса, заставив его не просто говорить на родном для нас языке, но еще и так, как это делаем мы сами. Плохо ли это? Конечно же, нет, просто не стоит считать это чудесное стихотворение Маршака переводом: это не перевод, а написанное по его мотивам произведение, которое в лучшем случае можно назвать вольным пересказом или переложением.

Еще одним примером образцового художественного перевода служило стихотворение Лермонтова «Горные вершины», которое является переложением «Ночной песни странника» Г ёте:

Uber alien Gipfeln

1st Ruh',

In alien Wipfeln

Sparest Du

Kaum einen Hauch;

Die Vogelein schweigen im Walde.

Warte nur! Balde

Ruhest du auch.

Горные вершины Спят во тьме ночной.

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Не пылит дорога, Не дрожат листы... Подожди немного, Отдохнешь и ты.22

К.И. Чуковский в книге «Высокое искусство» так отзывается о стихотворении Лермонтова: «Пора редакторам и критикам осознать до конца, что самый точный перевод гётевских «Горных вершин» дан, конечно, нарушителем всех буквалистских канонов Лермонтовым, а не теми фетишистами точности, которые переводили это же стихотворение Гёте с самым тщательным соблюдением ритмики, рифмовки и строфики» . И все же как бы мы ни восхищались стихо-творением Лермонтова, признать его вслед за Маршаком «самым точным» переводом Гёте никак невозможно. Не говоря уже о различиях в метрике (плавный хорей у Лермонтова никак не соответствует колебаниям ритма оригинала при переходе от стиха к стиху), у русского и немецкого стихотворений - совершенная разная система мотивов и образов. Пейзаж Лермонтова напоминает предгорья северного Кавказа или Грузии: перед нами окруженная горами долина, по-среди которой вьется дорога, укатанная и утоптанная до сухости и пыли. У Гёте же изображены лесистые вершины гор, на которые лирический герой смотрит откуда-то свысока, стоя на какой-то более высокой точке обзора, позволяющей ему видеть под собой расстилающееся море древесных крон. Отсюда - звуковая параллель: Gipfeln и Wipfeln, благодаря которой кроны как бы перекликаются с вершинами. Взгляд поэта устремляется сначала к вершинам гор, замечая царящий над ними покой; потом перемещается ниже, к кронам деревьев, обнаруживая, что и здесь ничто не шелохнется; потом поэт прислушивается к окружающему его лесу, где все молчит и замерло, даже птицы, и, наконец, обращается к себе, говоря: подожди, остановись, прислушайся в к этому мгновению, и этот царящий повсюду покой снизойдет и на тебя тоже.

Совсем не то у Лермонтова: вместо леса у него - горная долина; вместо взгляда на горы сверху вниз - взгляд на них снизу вверх, с открытой местности, из долины; вместо царящего во всей природе торжественного покоя - сон, отдых после тяжелого дня. И вся эта иная, так не похожая на гётевскую, система образов придает совершенно иное звучание заключительной строчке стихотворения. У Лермонтова слова «подожди немного, отдохнешь и ты» слышатся не как призыв задержать на миг свой жизненный бег, прислушавшись к торжественному покою природы, а, скорее, как обещание долгожданного отдыха: потерпи, осталось еще чуть-чуть, окончательное освобождение от жизненных трудов уже близко... Переводя Гёте, Лермонтов как бы ставит себя на место немецкого поэта, спрашивая, что бы чувствовал и о чем бы думал я в похожей ситуации? Не в лесу, потому что лес мне чужд и незнаком, а там, где я привык и люблю бывать - в долине среди гор? И вот, отвечая на этот вопрос, поэт пишет свое стихотворение, называя его «Из Гёте», то есть, видимо, понимая, что его едва ли можно считать переводом. Тем не менее теоретики художественного перевода подымают стихотворение Лермонтова на знамя, провозглашая его «самым точным переводом гётевских “Горных вершин”».

На этом примере можно лучше понять задачи, ставившиеся перед художественным переводом: требовалось не просто переложить автора на родной язык, но перевести его на язык своей культуры, ее образов, ее понимания жизни, то есть создать такое произведение, которое создал бы сам переводимый автор, доведись ему вырасти в нашей стране.

Конечно, в переводах из античной классики мы едва ли столкнемся с чем-то подобным. Если поставить себя на место Гёте, Бёрнса, Флобера или Золя, как того требовал И.А. Кашкин, еще как-то можно, то представить, что ты Еврипид, Софокл, Платон или Аристотель - гораздо труднее. Здесь поневоле приходится переводить то, что автор действительно сказал, а не то, что он хотел или мог бы сказать, иными словами, в большей степени следовать букве. Тем не менее, окон-чательно победившая в СССР к середине 50-х годов практика художественного перевода наложила свой отпечаток и на переводы античных философов. Пусть от переводчика и не требовалось вступать в соавторство с Платоном или Аристотелем, тем менее за ним сохранялось право решать, какие элементы у этих авторов являются важными и требующими более тщательного перевода, а какие - второстепенными; на что следует обратить особое внимание, выпятить и подчеркнуть, а что можно передать приблизительно, особенно не разбираясь.

Характерный пример - перевод А.Н. Егуновым аллегории пещеры в платоновском «Государстве». Присутствующие в русском тексте небрежности и недочеты можно объяснить только тем, что переводчик не придавал соответствующим отрывкам слишком большого значения. В самом деле, зачем вникать в детальное устройство «подземного жилища», если основную роль в этой аллегории играют сама пещера, тени на ее стене и смотрящие на тени узники? Внимание к деталям кажется педантичностью, чрезмерным буквализмом. Что если, воспроизводя их, переводчик будет вынужден изменить живым интонациям речи Платона? Что если какой-нибудь критик, вроде К. Чуковского или И. Кашкина, найдет его перевод тяжеловесным, нудным, скучным и на этом основании обвинит в неточности, поскольку под точностью сторонники художественного перевода понимали удачное воспроизведения стиля Платона, его литературной манеры и творческой личности? В результате принадлежащие Егу- нову переводы Платона оказываются, с одной стороны, «едва ли не самыми совершенными переводами греческой прозы... благодаря той удивительной естественности звучания по-русски, какую в его руках приобретает греческий оригинал» , а с другой - изобилуют небрежностями из-за недостатка внимания к нюансам платоновской образности. В частности, аллегория пещеры открывается у него словами: «Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет»19. Такое описание никак не вяжется с образом пещеры и едва ли не полностью его разрушает. В самом деле, говоря о пещере, мы обычно подразумеваем замкнутое со всех сторон пространство с ведущим в него узким и длинным входом, а не нечто вроде дзота, как это получается у Егунова. Впрочем, оригинал расставляет все по местам: . ev катауеіф оїкроєї опцХаїйбеї, ауаяєятарєуру прод то фйд rqv ei'oooov e/ouoq цакра\' пара nav то onpXaiov (Resp. 514а15) - «...как бы в подземном пещерообразном жилище, которое имеет открывающийся к свету длинный вход, ведущий ко всей пещере». Как видим, перевод Егунова игнорирует слова «вход» (vqv ei'oooov) и «свет» (то фйд), заменяя их на странный «просвет», по-видимому, призванный объединить то и другое. Прилагательное paKpav интерпретируется им как «широкий», тогда как в сочетании с обод («путь», «дорога») оно обычно означает «длинный». Наконец, редкое для предлога пара сочетание с винительным падежом то onq/.atov переводчик понимает как «вдоль чего-то», что является ошибкой, поскольку эта конструкция, обладающая, по замечанию А.А. Россиуса, в силу своей редкости «весьма четко определяемым значением», подразумевает «по направлению к чему-то». Егунов не учитывает, откуда ведется описание пещеры и где находится наблюдатель: внутри или снаружи. Так вот, пещеру описывает наблюдатель, смотрящий на нее извне, на что указывает слово «вход». Но если речь о входе, то сочетание ei'oooov пара nav то onq'/.aiov легко переводится как вход по направлению ко всей пещере, ведущий во всю глубину пещеры.

Другой пример - перевод Н.Н. Томасовым отрывка из диалога «Парменид» (135а), неудовлетворительный как в терминологическом, так и в содержательном плане: «И надо быть исключительно даровитым, чтобы понять, что существует некий род каждой вещи и сущность сама по себе, а еще более удивительный дар нужен для того, чтобы доискаться до всего этого, обстоятельно разобраться во всем и разъяснить другому».

Обратимся к греческому оригиналу: кат а\'брод navu pev eupuoug той Ouvqoopevou ра.0еї\' dig єоті yevog ті єкаотои каі onoi». аитц каб' айтгщ, єті бе 0аupаoтoтєpou той e^^o^og каі d/./.ov Ouvqoopevou бібадаї тагта паута іка\'йд 5leuкplvqoaцevov.

«И надо быть исключительно даровитым человеком, чтобы усвоить, что существует некий род каждой вещи и сущность сама по себе. Но еще более удивительным даром должен обладать тот, кто сможет все это открыть, обстоятельно различить и научить этому другого».

Пропуская или неточно передавая такие важные для Платона термины как: «человек» (av3pog), «учиться» (рабєїу), «учить» (ЗіЗа^аі), «открывать» (enppoovrog) и «различать» (oieuKpivpoapevov), Томасов искажает общий смысл фрагмента, не замечая, что речь в нем идет не о разных степенях одаренности одного и того же человека, а об учителе и ученике - о том, какими достоинствами должен обладать каждый из них: ученик, усваивающий знание об идеях, и учитель, обучающий его этому знанию. Читая русский текст «Парменида», мы можем подумать, будто Платон на разные лады повторяет одно и то же: «надо понять», «надо до всего этого доискаться», «надо обстоятельно разобраться» и т.д. В действительности же он говорит о том, что если от ученика требуется большая природная одаренность для того, чтобы просто усвоить, перенять от другого знание об идеях, то насколько же большим талантом должен обладать тот, кто эти идеи сам откроет, отличит как следует одну от другой, да еще и научит этому других. Прокл, комментируя это место, полагает, что ученик здесь выступает аналогом богини бедности Пении, а учитель - бога богатства Пороса, между которыми находится Эрот, олицетворяющий собой философию и связующий несовершенного с совер- шенным. В русском переводе все эти глубокомысленные параллели совершенно теряются, поскольку, во-первых, переводчик признает за собой право на неточность в неважных, как ему кажется, местах, и во-вторых, хочет дать читателю легкий, хорошо читаемый русский текст в соответствии с принципом, сформулированным позднее Н. Заболоцким: «если перевод с иностранного языка не читается как хорошее русское произведение, это перевод или посредственный, или неудачный».

Можно было бы и дальше приводить примеры неудовлетворительных переводов, но уже и тех, которые мы разобрали, достаточно, чтобы понять: с этими текстами невозможно работать, по ним нельзя проводить исследования. Если читатель полагает, что, перечитывая вновь и вновь русский перевод «Метафизики» и задавая ему вопросы, он сможет лучше понять учение Аристотеля о «возможности» и «действительности», или что, вдумываясь в текст «Тимея», сможет заметить какие-то неожиданные параллели с другими произведениями Платона, то он глубоко заблуждается. Перевод так не работает. Замечательный русский поэт и переводчик Григорий Дашевский в одном своих интервью сравнил отечественные переводы античных авторов с мраморным телефоном, который в известной детской сказке создает старик Хоттабыч. Этот телефон выглядит так же, как настоящий и даже красивее, но только не работает. «Это муляж, суррогат, скорее заслон между человеком и реальной античной традицией, чем дверь в это помещение. Нарисованная дверь». Ошибочно думать, что, вглядываясь в перевод, мы вглядываемся в того или иного античного автора. В переводе есть только то, что вложил в него переводчик: ни больше и ни меньше. Если перед ним стояла задача воспроизвести «литературную манеру» и «творческую личность» фило-софа, то странно было бы надеяться встретить в его труде что-то еще. Если же переводчик хотел дать легкий, гладкий и с первого взгляда понятный читателю текст, то не стоит искать в нем сложные и глубокие мысли - их там не будет, это будет текст, предназначенный исключительно для первого ознакомления. В перевод попадут только те соображения, которые понял переводчик, только те смыслы, которые он заметил, только те параллели, на которые обратил внимание, а просто так, со словами, ничто контрабандой в текст не проникнет. Поэтому если переводчик не понял в тексте вообще ничего и просто переводил слова, решив, что смысл образуется сам собой, то получиться в итоге может только бессвязный набор слов.

Подводя итог, нужно сказать следующее. Перевод никогда полностью не заменит подлинника; он всегда интерпретация, доносящая до нас только те стороны оригинального произведения, на которые обратил внимание и которые счел важными переводчик. Недостатком многих наших старых классических переводов Платона и Аристотеля, относимых обычно к школе «художественного перевода», является то, что казавшееся важным для их авторов уже не кажется важным для нас, и наоборот: то, что они отбрасывали как не заслуживающее внимания, мы сегодня считаем едва ли не центральным и не ключевым, открывающем возможности новых прочтений древней философии.

Буквальный перевод

Кажется, что всех недостатков художественного перевода можно было бы избежать, перейдя к переводу буквальному, под которым обычно понимают перевод более точный, передающий не столько мысль автора (как ее понял переводчик), сколько слова переводимого текста, причем, по возможности, в том же порядке, в каком они стоят в оригинале. «Слово, а не предложение является первичным мельчайшим кирпичиком для переводчика», - так сформулировал Вальтер Беньямин принцип буквального перевода. Можно перечислить целый ряд положительных черт, выгодно отличающих буквальный перевод от художественного:

1) буквальный перевод избегает всяческой «отсебятины» и полностью отказывает переводчику вправе выступать в качестве соавтора переводимого текста.

2) не считает одни элементы текста важными, а другие не важными, но с одинаковым вниманием относится ко всему, пытаясь отразить каждую деталь оригинала.

3) старается как можно точнее воспроизвести стиль автора, избегая как дополнений, так и пропусков. Плеоназм он передает плеоназмом, двусмысленность - двусмысленностью, а если в тексте присутствует неясность, то не позволяет себе ее истолковывать.

4) избегает русификации оригинала, предпочитая, скорее, подчеркивать его чужеродность и необычность, нежели излишне одомашнивать.

Для того, чтобы сохранить синтаксис и грамматические конструкции иноязычного текста, он порой идет даже на нарушение норм родного языка, что зачастую делает его малопонятным и неудобочитаемым. Впрочем, иные сторонники буквального перевода готовы мириться с этим обстоятельством и даже усматривают в нем своего рода достоинство, полагая, что непонятность перевода является дополнительным свидетельством в пользу его точности. Так, А.Ф. Лосев, сам ярый сторонник буквального перевода античных философов, восхищаясь точностью перевода Аристотеля, выполненного Боницем, признается тем не менее, что его невозможно читать. «Кто изучал перевод Боница, - пишет он в предисловии к собственному переводу XIII и XIV книг «Метафизики» - тот, конечно, удивлялся, во-первых, необычайной точности этого перевода, а во-вторых его чрезвычайной непонятности». С другой стороны, те переводы Аристотеля, которые выполнены на нормальном человеческом языке и доступны пониманию простого смертного, кажутся Лосеву вовсе не переводами, а пересказами.

Похожей точки зрения придерживается и современный американский переводчик Аристотеля Монтгомери Фёрт. По его убеждению, буквальный перевод и хороший английский язык несовместимы: пытаясь добиться понятности перевода и соблюсти синтаксические нормы английского языка, переводчики лишают читателя аристотелевского текста. Поэтому собственный подстрочный перевод «Метафизики» Фёрт называет «варварским». Наконец, наш российский исследователь Аристотеля Е.В. Орлов, говоря о необходимости новых, более точных переводов Аристотеля, тоже признает, что неподготовленному читателю такие переводы могут показаться излишне сложными и неудобочитаемыми. В том, что это действительно так, можно убедиться на примере переведенных самим Орловым отдельных фрагментов из произведений Аристотеля. Например, вот его перевод отрывка из «Поэтики» 1460b, посвященного, как он сам говорит, отношению «словесного выражения» и «размышления»: «Словесное же выражение надо обрабатывать в бездеятельных частях, [незамечательных] ни по нравам, ни по размышлениям; ибо слишком блестящее словесное выражение, опять же, затмевает нравы и размышления».

Понять, о чем здесь говорится, без привлечения греческого текста практически невозможно. Читатель чувствует себя дезориентированным в родном языке и не понимает, что за предмет здесь обсуждается? Что это за «части»? Почему они названы «бездеятельными»? Как части чего бы то ни было могут быть «не замечательными по нравам» или «по размышлениям»? В каком значении переводчик использует предлог «по»? И что он подразумевает под «словесным выражением», которое нужно как-то «обрабатывать» в этих самых «бездеятельных частях»? Не секрет, что любое существительное, глагол и даже частица не обладают значением сами по себе; их семантика всегда определяется рамками того целого, которому они принадлежат: языка, речи, данного конкретного контекста, данного предложения. Ведь значение есть системная категория, задаваемая положением слова в системе языка, то есть его отношением к другим языковым единицам. Так, в выражении «по размышлении» предлог «по» обычно имеет значение «после», а в словосочетании «по нраву» - подразумевает некое соответствие. В словах «похлопать по плечу» он будет означать предмет, на который направлено действие, а во фразе «ему эта задача по плечу» вновь будет иметь значение соответствия, поскольку изменился контекст его употребления. В переводе же Орлова русское слово насильно изымается из привычных для него семантических и синтаксических связей, лишается естественных способов употребления, вследствие чего по необходимости теряет всякое значение. В результате русский текст оказывается не просто «неудобочитаемым» и «трудным для понимания», он превращается в совершенную бессмыслицу. Потому что смысл, как сказал бы Аристотель, присущ словам не самим по себе, не поскольку они - слова (ovopara), а поскольку они принадлежат некоей речи (Хбуод) и являются ее элементами. Элементам же придает значение целое.

Но посмотрим, наконец, на ту греческую фразу из «Поэтики», перевод которой предлагает Орлов: тр 5є '/.єдєі 5єї oianoveiv ev тоїд аруоїд pepeoiv каі рртє рОїкоїд рртє SiavopriKoig- аяокриятєі уар naz.iv ц z.iav /.ацпра Хєф.д та тє рОр каі тад оіа.\'оіа.д (Poet. 1460b). В оригинале, а также в переводе М.Л. Г аспарова, она выглядит совсем не такой загадочной и непонятной: «Что же касается речи, то над ней надо особенно трудиться в частях, лишенных действия, и не заме-чательных ни по характерам, ни по мыслям. И наоборот, слишком блестящая речь заслоняет собою и характеры, и мысли.

Перевод М.Л. Гаспарова сразу ставит все на свои места: «части» оказываются частями литературного произведения, а их непонятная «бездеятельность» означает всего лишь, что в них не происходит никакого действия, никаких событий, способных вызвать интерес читателя. Эти части ничем «не примечательны» и в отношении описываемых в них характеров (та цОр) и высказанных мыслей (тад оіа.\'оіа.д). Поэтому, чтобы развлечь и удержать внимание читателя, Аристотель советует автору особенно потрудиться над своей речью, сделав ее как можно более яркой и увлекательной. Вот в чем заключается смысл этой фразы, и вот как много информации можно почерпнуть из ее перевода просто потому, что русские слова и выражения помещаются переводчиком в естественный для них языковой контекст с сохранением всех привычных семантических и синтаксических связей. Даже предлог «по» больше не зависает в воздухе бессмысленным сочетанием звуков, но приобретает вполне определенное значение «соответствия чему-то». Переводя аруоїд цєрєоїт не как «бездеятельные части», но как «части, лишенные действия», Гаспаров сразу же верно очерчивает то семантическое поле, которому принадлежит рассуждение Аристотеля. Слово «действие» наводит читателя на мысль о сценическом или сюжетном действии, о действиях персонажей романа и таким образом позволяет без труда догадаться, о чем идет речь. Наоборот, слово «бездеятельные», которые Орлов считает более точным чем «лишенные действия», заставляет думать о пассивности, праздности, вялости - иными словами, скорее, о свойствах души нежели литературного произведения. Если оборот «трудиться над речью», передающий у Г аспарова тр '/.єсєі oianoveiv, сразу отсылает нас к труду писателя или ритора, работающего над своим слогом, то фраза «обрабатывать словесное выражение», с помощью которой Орлов надеется «улучшить» гаспаровский перевод, совершенно сбивает с толку своей неестественностью, поскольку слово «обрабатывать» в русском языке обычно подразумевает работу над сырым материалом (деревом, землей), но никак не над словом - это неизвестный для нашего языка узус, способный вызвать лишь недоумение. Далее: если «характеры» (та рбр) и «мысли» (тад oiavoiag) вновь отсылают нас к семантике литературного произведения, то «нравы» и «размышления», на первый взгляд, вообще не имеют общего семантического поля.

Что же не удовлетворяет Орлова в ясном переводе Гаспарова? Почему новосибирский исследователь считает его неточным и заслоняющим от нас текст самого Аристотеля? Может быть, виной тому появление в переводе отсутствующих у Аристотеля слов и выражений (например, «не замечательных»)? Или то, что прилагательные аруоїд, р0ікоїд и бютортікоїд переводятся существительными и перестают быть однородными членами предложения? Однако допущенные Г аспаровым синтаксические отклонения от оригинала, очевидно, не волнуют Е.В. Орлова, поскольку он практически полностью воспроизводит их в своем собственном переводе, сохраняя и вставное выражение «не замечательных», и лишний предлог «по», и даже добавляя кое-что от себя, а именно: вместо того, чтобы переводить тр z-єсєі дательным падежом, как у Г аспарова, он переводит его винительным как прямое дополнение при глаголе «обрабатывать». Единственное, что подвергается замене, это перевод отдельных слов. Вместо «речи» появляется «словесное выражение», вместо «трудиться» - «обрабатывать», вместо «лишенных действия» - «бездеятель-ные», и т.д.:

Аристотель М.Л. Гаспаров Е.В. Орлов

ХєД; речь

otanoveiv трудиться

apyog лишенный действия

та р0р характеры

at Siavoiai мысли словесное выражение обрабатывать бездеятельный

нравы

размышления

Почему такая замена слов кажется Орлову более точным переводом? Потому что, как пишет он сам, «надо переводить одно и то же философски значимое слово оригинального текста одним и тем же словом языка перевода». Для Аристотеля и z.ecig, и p0og, и Siavoia, безусловно, являются философски значимыми словами, почти терминами. Так Хєфд, согласно определению в «Поэтике», есть «изъяснение посредством слов», то есть та особая лексика, тот особый способ выражения, который избирает автор эпического или драматического произведения, чтобы описать некую вещь или ситуацию. Ясно, что переводить этот термин как «речь» было бы неправильно - это был бы слишком расплывчатый и неточный перевод, поскольку русское «речь» охватывает гораздо более широкий круг значений, включая и значение греческого Xoyog, с которым ТеД; отнюдь не совпадает. Поэтому если в одном месте «Поэтики» мы решили переводить ТеД; как «способ выражения» (или «словесное выражение»), то этого перевода следует придерживаться и во всех остальных частях трактата, не обращая внимания на то, насколько он вписывается в конкретный контекст и какие новые смысловые обертоны приобретает. В идеале правило унифицированного перевода должно распространяется не только на переводимое произведение Аристотеля, но и на весь корпус его сочинений, а в пределе - и на весь язык классической греческой философии. Вот почему перевод арубд как «лишенный действия» представляется Орлову недопустимым: слово «лишенный» вызывает у него ассоциации с «лишенностью», которая по сложившейся традиции закреплена за другим важным для Аристотеля термином - отєрцоїд. Орлову кажется, что, услышав «лишенный», читатель обязательно подумает о субъект-предикатных отношениях, о чем-то бесформенном и в итоге окажется сбит с толку. Точно так же он полагает невозможным переводить цбц как «характеры», а 5ш- voiai как «мысли», поскольку в этических сочинениях Аристотеля эти термины обозначают, скорее, человеческие нравы и рассуждения.

Как видим, точность перевода понимается Орловым как точность в передаче философской лексики - когда за одним греческим словом навсегда закрепляется его определенный русский эквивалент, который потом неизменно подставляется на место данного слова, невзирая на то, насколько это соответствует нормам русского языка. Такой перевод, по существу, сводится к механической подстановке одних слов вместо других и напоминает даже не подстрочник, а символическую запись, в которой слова используются не как семантические единицы определенной языковой системы, а как символы, условные знаки, значение которых состоит исключительно в том, чтобы отсылать читателя к своему иноязычному соответствию. Такая переводческая установка во многом близка к машинному переводу и при наличии достаточно проработанного словаря соответствий вполне могла быть реализована компьютером. Во всяком случае, от переводчика здесь не требуется ни думать, ни чувствовать, ни понимать, но лишь заменять одно слово другим, не заботясь о том, насколько осмысленным будет конечный результат.

Все критики буквализма отмечают тот факт, что буквальный перевод очень часто оборачивается бессмыслицей. Так, К.И. Чуковский, обсуждая в своей книге «Высокое искусство» переводы Афанасия Фета, пишет, что тот перевел многие строки Шекспира, не понимая их смысла и даже не пытаясь понять. Например, у Фета встречается такая строфа:

«Ведь у меня ни письменного нет, Ни слов, ни сильной речи, ни движений, Чтоб волновать людскую кровь».

«Что значит: «письменного нет»? - спрашивает Чуковский, - Откуда взялось это дикое «письменное»? В подлиннике сказано: у меня нет ума, остроумия. Остроумие по-английски wit. Но Фету, очевидно, почудилось, что в подлиннике сказано writ (писаный). Нимало не удивляясь тому, что у Шекспира встретилась такая явная чушь, Фет рабски воспроизвел эту чушь, совершенно равнодушный к тому, что же она в сущности значит». И это не случайная ошибка, не исключительный случай, - замечает Чуковский - это закономерное следствие принципиальной переводческой установки на механическую замену одних слов другими, на соблюдение точности не при передаче смысла, а при передаче отдельных языковых лексем.

К сожалению, усваивая эту буквалистскую установку, иные переводчики начинают думать, что им вовсе не обязательно понимать смысл переводимого текста, что достаточно всего лишь перевести слова, и смысл появится сам, а если не появится, то и не страшно, ведь буквальный перевод не обязан быть понятным и удобочитаемым. В результате такие переводы местами выглядят настолько бессмысленными, что возникает желание спросить у автора, может ли он пересказать своими словами, что тут написано? Вот, к примеру, отрывок из трактата Аристотеля «О памяти и припоминании» в переводе Е.В. Алымовой: «Однако всякий раз как человек получает знание и чувственное восприятие без каких либо усилий, тогда он и помнит... то ли потому, что его научили или он сам заметил, то ли потому что услышал или увидел или же воспринял каким-то подобным образом».

Если верить переводу, то Аристотель утверждает, будто мы помним только тогда, когда приобретаем знание без усилий. Но как можно приобрести знание «без усилий»? Разве когда человек учится или, тем более, самостоятельно добывает знание о том или ином предмете, он не прилагает усилий, не трудится? А наш собственный опыт разве не подсказывает нам, что чем больше мы работаем над чем-то, тем лучше помним? Однако переводчица, очевидно, не задается этими вопросами. В оригинале же отрывок выглядит так (De memoria 1, 449b19-20): ота' 5' aveu rrnv epyrnv oyfl rqv ЄПЮТЦЦЦУ каї rqv aioOqoiv, оитю цєціщтаї то pev оті єрабє' Ц єбєюрцоє', то 5є оті цкоиоє' Ц ei5ev г| ті тоїоито'. - «Когда же, не совершая никаких действий, он будет обладать знанием и ощущением, вот тогда он будет помнить, что одно выучил или созерцал, а другое - слышал, видел», и т.п.

Слово epyrnv, которое Алымова переводит как «усилия», в действительности означает нечто другое. Просто его значение нужно брать не из словаря, а из контекста - того, что говорит Аристотель двумя строчками выше (De memoria 1, 449b17): «Никто не сказал бы, что помнит настоящее, когда оно налицо, как например, вот это белое, когда я его вижу; или что он помнит умозримое, когда ему случится созерцать и мыслить, но он скажет, что первое он ощущает, а вто-рое - познает. Когда же, не совершая никаких действий». Из этого рассуждения видно, что под «действиями» (єруа) Аристотель понимает не усилия и не труд, направленные на приобретение знания, но актуальные, прямо сейчас совершающиеся ощущение и мысль. В тот момент, когда они происходят, мы не можем сказать, что помним о них, поскольку именно сейчас ощущаем и мыслим, память же возникает только по прошествии некоторого времени. Однако Алымова не обращает внимания на контекст, на то, какое значение приобретают отдельные слова, если соотнести их с аристотелевским рассуждением в целом. Она довольствуется значениями, почерпнутыми исключительно из словаря, как если бы слова переводимого текста существовали изолированно друг от друга.

В одной из глав трактата «Об ощущении и ощущаемом» (De sensu 438a5-9) Аристотель критикует демокритовскую теорию зрения как отражения, что в переводе Алымовой выглядит следующим образом: «Демокрит же, с одной стороны, когда говорит, что зрение - вода, говорит прекрасно, а когда говорит, что зрение кажется отражением, говорит неудачно. Это ведь происходит потому, что глаз гладкий и находится не в созерцаемом, но в созерцающем. Ибо отражение это претерпевание».

Как следует из перевода, Аристотель в ответ на утверждение Демокрита, что зрение представляет собой отражение, возражает: но ведь глаз находится не в созерцаемом предмете, на который смотрит наблюдатель, а в самом наблюдателе. Такой аргумент кажется по меньшей мере нелепым. Как апелляция к тому очевидному факту, что у предметов нет глаз, могла бы служить доводом против демокритовой теории зрения? На самом деле, мы вновь имеем здесь дело с переводческой установкой на передачу не смысла текста, но его буквы, которая не позволяет переводчице заметить получающуюся бессмыслицу.

У Аристотеля сказано (De sensu 438a5-9): Агріокрітод 5' оті pev u5op eivai фрої, Хєуєі каХйд, оті 5' оієтаї то opav eivai тру epipaotv, ои каХйд- тобто pev yap oupPaivei оті то oppa z.eiov, каї єоті\' оик ev єкєщф a/./.' ev тй opfiva- а\'ак/.аоід yap то яабод.

Где же допускает ошибку переводчица? Она полагает, что в предложении, начинающимся со слов каї єоті\', подлежащим является то oppa (глаз), что было бы вполне допустимо с точки зрения грамматики, если бы перед каї издатели не ставили запятую. Но если мы принимаем глаз за подлежащее, то выражение ev єкєйф будет относиться у нас к чему-то другому. Последовательный буквалист, конечно, не стал бы выяснить, к чему именно, удовлетворившись переводом «не в нем» или «не в том». Но Е. Алымова пытается истолковать єкєітф и передает его совершенно неуместным и непонятно откуда взявшимся «созерцаемым», отчего и выходит упомянутая бессмыслица. Но давайте попробуем выкинуть неудачно добавленное «созерцаемое», оставив ev єкєітф как оно есть, без истолкования, и у нас получится перевод, пусть и удовлетворяющий всем требованиям буквализма, но при этом по-прежнему непонятный и неудобочитаемый: «Это ведь происходит потому, что глаз гладкий, и существует не в нем, но в видящем. Ибо претерпевание есть отклонение назад».

Мы заменили каждое греческое слово его русским аналогом, сохранив и порядок слов в предложении, и даже синтаксис. Можно ли считать, что в результате мы дали читателю текст Аристотеля в том виде, в каком он есть, не заслонив и не исказив его нашей интерпретацией? Можно ли считать, что в такой перевод можно вдумываться, вглядываться, понимать? Очевидно, нет. Правила русского синтаксиса заставят читателя совершить ту же самую ошибку, что и Алымо-ва - понять глагол «существует» как сказуемое при слове «глаз». И тогда, гадая, что же это за таинственный «он» (вквітод), в котором глаз не находится, читатель придет к единственному разумному объяснению, что это, скорее всего, видимый предмет, который Аристотель противопоставляет видящему. Таким образом, буквальный перевод, почти подстрочник, будет вводить читателя едва ли не в большее заблуждение, нежели перевод художественный. Обещая не заслонять собой оригинал и оставить его таким, как есть, он предложит читателю текст, из которого, как ни ломай голову, не удастся извлечь никакого смысла.

Процитированный фрагмент из «Об ощущении и ощущаемом», так же как и трактат в целом, показывает нам, что нельзя правильно перевести Аристотеля без понимания существа дела, опираясь исключительно на знание грамматики. Поэтому прежде, чем приступать к переводу данного фрагмента, переводчику следует выяснить, в чем состоит теория Демокрита, что такое єрсраоїд и йтаклаоїд и чем они отличаются друг от друга. Аристотель же имеет в виду довольно известное явление, которое состоит в том, что если посмотреть в глаза другого человека, то можно увидеть в них собственное отражение. Демокрита это навело на мысль, что зрение можно объяснить отражением, то есть что мы видим предмет постольку, поскольку в наших глазах возникает его уменьшенный образ. Возражая Демокриту, Аристотель замечает, что так же, как отраженный от поверхности зеркала образ находится не в самом зеркале, а в том, кто в него смот-рит, поскольку зрительный луч отражается от зеркальной поверхности и возвращается назад к смотрящему, так и возникающее в глазах отражение предмета находится не в них самих, а в том, кто в эти глаза заглядывает. Поэтому увидеть отраженный в глазах человека предмет может только сторонний наблюдатель, самому же обладателю глаз отражение видимого предмета оказывается недоступным, так что объяснять зрение отражением - неправильно. Вот в чем состоит аргумент Аристотеля. Только разобравшись в сути этой полемики, переводчик сможет понять, какое слово является подлежащим при глаголе eoTiv и на что указывает местоимение єкєїуод. Он увидит, что подлежащим при сото' является не то брра (глаз), а р єрфаоїд (отражение), то брра же является тем, на что указывает єкєщод. В результате получится следующий перевод: «Отражение возникает по-тому, что глаз гладкий, и отраженный образ находится не в нем, а в смотрящем, поскольку это претерпевание [отражение] представляет собой отклонение образа назад».