Модели цивилизационного развития в контекстах универсального дискурса.Состав проекта, тематическая структура, каркас категорий

Тем более было бы некорректно делать вид, что отечественная философия от всех этих идеологических контекстов изолирована в «башне из слоновой кости» уже своей академической принадлежностью. Такая лишенная рефлексии позиция выглядела бы сейчас как минимум несовременной, а тем более не постсовременной, особенно для философских тем, буквально пропитанных идеологическими контекстами. Все это философствование якобы в себе и для себя давно стало архаикой - уже после марксовской критики идеологии.

Отсюда отдельная аналитическая задача - реконструкция современных и вполне конкретных политических проектов, маскируемых даже в предельно обобщенных программах цивилизационного развития. Эти образы будущего могут быть скрытыми метафорами здесь и сейчас искомой политики - точно так же, как такими гигантскими метафорами сплошь и рядом оказываются исторические и историософские конструкции. Все это - единственный способ выразить то, что высказать прямо пока не получается в силу целого ряда причин.

Вызов цивилизации. Сырьевая модель, ресурсный социум и проблема выживания

Ситуация вызова - отдельное состояние для цивилизаций. Долгое время в течение сравнительно регулярной жизни никакого вызова может просто не быть, но, однажды возникая, он может становиться и предельно настоятельным. Здесь возможны разные измерения: вызов может быть брошен цивилизации в планетарном и космическом измерениях - как угроза существованию цивилизации на планете и даже в космосе (в контексте антропного принципа Вселенной), но может ставить перед жестким выбором и любую конкретную цивилизацию из локальных. В любом случае осмысленный и актуализированный цивилизационный проект, прежде всего, и должен быть именно ответом на вызов.

В настоящее время глобальный вызов при желании можно увидеть в проблеме сосуществования цивилизаций (отнюдь не только по Хантингтону), но и тогда в прояснении нуждается ряд моментов:

В чем именно заключается этот вызов и как на него уже реагируют глобальная цивилизация и локальные цивилизации, имея в виду, что этот вызов далеко не нов и что в ответе на него многое в мире уже достигнуто, в том числе и без российских инструкций?

Как на на этот вызов в мире и в России реагируют а) политика и б) философия? Как соотносятся между собой философская, идеологическая и политическая реакции на данный вызов?

Достаточно ли мы внимательны и критичны к ситуациям, когда отечественная философия недооценивает и едва ли не игнорирует сделанное в этом плане мировой философией, а в «полемике на поражение» в качестве оппонента выставляет себе вульгаризацию устаревшей политики, не озадачиваясь к тому же геостратегическими проблемами сугубо российского происхождения?

Вызов цивилизации может иметь прямое и непосредственное отношение к философии, а может и не иметь. Тем не менее философия обязана реагировать на любой цивилизационный вызов, независимо от степени его внешней и формальной философичности. Скорее наоборот, истинно философский уровень как раз и определяется тем, насколько актуальное философствование в состоянии выйти за свои узко понимаемые профессиональные пределы.

Именно поэтому здесь также бывает уместно прибегнуть к нефилософским авторитетам, нередко посрамляющим профессиональную философию пронзительными суждениями именно мировоззренческого свойства. Сэра Уинстона Черчилля с его нелицеприятным разделением уровней нашей культуры и цивилизованности здесь превосходит разве что президент РФ. Еще в 2012 г. на расширенном президиуме Госсовета, посвященном национальным целям и стратегическим задачам, Владимир Путин заявил: «...Пока не удалось уйти от инерционного энергосырьевого сценария <...> Это неизбежно ведет к росту зависимости России от импорта товаров и технологий, к закреплению за нами роли сырьевого придатка <.> Следуя этому сценарию, мы <...> не сможем обеспечить ни безопасность страны, ни ее нормального развития, подвергнем угрозе само ее существование... (курсив мой. - А.Р.)»См. [15].. И добавил: «Говорю это без всякого преувеличения». При этом надо понимать, что здесь мы имеем риторическое завершение целой программы, которой в кои-то веки удалось консолидировать специализированное на теме экспертное сообщество и вменяемую, ответственную часть политического класса^иВ почти равной мере это относится к официальной Стратегии 2020 и к стратегическим проектам Института современного развития - ИНСОР [13; 14; 17], не говоря об индивиду-альных разработках [28; 27]..

Концептуальное, а в итоге и собственно философское возвышение данной темы шло поступательно, с постепенным пониманием, что проблема не сводится к технологиям, но предполагает кардинальную трансформацию экономики, социальной сферы, политики, идеологии, а в конечном счете и самих архетипов сознания, характеризующих сырьевые модели и ресурсный социум от эпохи льна, леса, меда и пеньки до периода взлета и падения относительно модернизированного нефтегазового комплекса. Цивилизационная проблема заключается в необходимости преодоления мощных инерций ресурсного социума, веками воспроизводящего фундаментальную схему Ключевского: «Государство крепло, а народ хирел».

Более того, проблема этого именно цивилизационного вызова, брошенного историей российской цивилизации как вековому инварианту, усугубляется целым рядом привходящих обстоятельств:

сырьевое проклятье со временем поражает и прочие, несырьевые сферы (в сырьевые отрасли и производства низких переделов превращаются даже наука и образование, даже производство мозгов и знаний, тоже экспортируемых в виде сырья, но, в отличие от нефти, практически задаром);

сырьевое проклятье переходит в проклятье институциональное, вследствие чего институциональные реформы превращаются в подлинную войну за государство, в которой партия сырьевой модели будет побеждать вплоть до момента обрушения сырьевой экономики, когда несырьевая альтернатива в одночасье потребуется в полном объеме и в готовом виде;

независимо от оставшегося ресурса времени, зоны принятия решений и точки невозврата страна проходит уже сейчас, и вполне возможно, что точки невозврата уже пройдены.

Было бы ошибкой думать, что подобные коллизии являются порождением нашего времени. Новейшие исследования цивилизации маиса показывают, что данная цивилизация исчезла одновременно с истощением источников существования под влиянием неоднократной засухи. В этом контексте есть достаточно оснований говорить о специфических (и при этом весьма разнообразных) реалиях так называемых нефтедобывающих цивилизаций. Не надо напоминать, какое влияние на падение советской цивилизации оказало обесценивание нефти. Не исключено, что резкое ускромнение попыток решить проблему сырьевой модели в наше время связано с подозрением, что фатальные изменения и сейчас уже необратимы. Эпидемия ко- ронавируса может оказаться в этом отношении лишь дополнительным катализатором. Если же говорить о цивилизационных аспектах сырьевых (шире - ресурсных) моделей, то надо иметь в виду, что это вполне заслуженная сфера исследований, для нашей философии, правда, почти закрытая гипертрофией увлечения политикой, идеологией и духовностью, но не проблемами жизнеобеспечения. В качестве сильного примера таких исследований может служить новая книга Александра Эткинда «Природа зла. Сырье и государство» [35]. См. также, в частности [22].

Российский цивилизационный проект на «движущейся платформе» цивилизаций модерна и постмодерна

Российский проект в принципе невозможно рассматривать вне коллизии модерна и постмодерна по целому ряду оснований. С известными и не самыми существенными оговорками модерн, как и постмодерн, является именно отдельной и достаточно определенной цивилизацией. Более того, этот цивилизационный слом создает ситуацию движущейся платформы, на которой разыгрываются практически все базовые коллизии более локальных ситуаций нашего времени.

Переоценка ценностей, основанная на критике катастроф высокого модерна и породившая собственно постсовременную альтернативу, во многом была связана с ужасающим опытом двух тоталитарных колоссов - немецкого и российского. Речь идет об идеях и реализациях тотальных проектов, изначально бывших идеалом всего Нового времени, пока воплощение этих идеалов не показало, что жить в макетах, реализованных в натуральную величину, невозможно, независимо от качества этой градостроительной, политической и идеологической архитектуры.

Фундаментальная и именно цивилизационная проблема нынешней России как раз и заключается в столкновении незавершенного позитива модерна с экстремальным политическим постмодернизмом, последовательно разрушающим принципы порядка, денотации и адекватности смысла и заменяющим все это совершенно отвязанной эклектикой и «онтологической» безответственностью.

Основные принципы этой концепции в сжатом виде представлены в цикле публикаций автора об «Архитектонике постмодерна» в журнале «Вопросы философии» [18; 19; 20], в недавней статье «Миллениалы эпохи postmodern» в журнале «Человек» [21] и др.

Порядок из хаоса. Хаос из порядка

4.1

Такого рода систематическое картирование проблемного поля можно и нужно было бы продолжить. Отдельный слой - типология и география цивилизаций, система взаимоотношений данного проекта с другими цивилизационными образованиями в классификациях, в истории и в мире. Здесь также проявляется множество параметров: моменты притяжения и отталкивания, аналогии и противопоставления...

Уже в обычной географии совмещение методом накладки, например, политической и физической карт мира дает новое знание: такие визуализации показывают, каким образом природа своими естественными рубежами, ландшафтом и климатом, полезными ископаемыми и другими ресурсами участвует в формировании межгосударственных границ и отношений. Такие тематические наслоения в изучении проектов цивилизационного развития также имеют более одного слоя картирования.

В свою очередь, все эти слои нанизаны на отдельную иерархию размерности (иерархию масштабов цивилизаций), что дает дополнительные измерения в общей объемной комбинаторике. Эти масштабы также могут быть по-разному актуализированы. Так, глобальный коронакризис буквально на глазах все более легализует употребление термина «цивилизация» именно в планетарном масштабеВажно даже не то, что произносится однажды, а как это расходится: [9; 10; 11; 36]. Список таких заголовков легко увеличивается в несколько раз. В том же духе Владимир Пу-тин высказался 23.12.2020 на встрече с членами Правительства РФ.. И философия, конечно же, не вправе не реагировать на такие изменения в составе общеупотребимых слов и смыслов, постепенно становящихся общезначимыми.

Вместе с тем не менее, а возможно, и более продуктивным в наше время может оказаться движение к противоположному полюсу - к мини- и микромасштабам, когда цивилизация начинает пониматься не как отдельный окантованный объект, существующий как самодостаточное и полноценное целое в так или иначе означенных границах, а как составляющая, которая может быть вплетена в более общие интегральные цивилизационные образования. В этом смысле Россия может быть одновременно и разделена на ряд резко конфликтующих цивилизаций внутри себя, и распределена как разделенная цивилизация в мире. В этом отношении нечто подобное может происходить и с другими цивилизациями. Не исключено, что отнюдь не только искусство заголовка подвигает авторов писать тексты с такими лихими названиями: «Исламский цивилизационный проект: то, чего нет»«Само понятие "исламский мир” довольно расплывчатое. Оно может обозначать как всех мусульман мира, так и совокупность стран, большинство населения которых исповедует ислам. Однако традиционно термин "исламский мир” используется в контексте теории ло-кальных цивилизаций как обозначение одной из них.

Проблема в том, что сама теория локальных цивилизаций не слишком хорошо обоснова-на. Интуитивно мы понимаем, что имеется в виду под конкретными цивилизациями и где проходят их границы, но рационально объяснить, с чего мы это взяли, более-менее внятно не получается. Еще русско-американский "отец социологии” Питирим Сорокин обращал на это внимание. Например, к числу локальных цивилизаций традиционно причисляют европей-скую, китайскую и ту же исламскую, но при этом Европа - это географическое понятие, Ки-тай - политическое, а ислам - религиозное. Есть ли между выделяемыми по столь разным признакам социальными группами что-либо общее? Далеко не все территории, где живут му-сульмане, могут рассматриваться как бесспорные части единой культурной, цивилизацион-ной, тем более политической целостности с общей проектностью. Например, мощнейший на-селенный мусульманами регион расположен в Южной Азии - он тянется от Пакистана через исламскую часть Индии в Бангладеш (бывший восточный Пакистан), но является ли это все частью исламского мира как локальной цивилизации? Далеко не факт. Дело в том, что Паки-стан - исторически есть часть Индии. И это не просто "окраина”, подпавшая под инокультур- ное (исламское) влияние. Это - важнейшая часть индийской локальной цивилизации (а в том, что Индия представляет из себя таковую, сомневаться не приходится в любом случае)» [8]..

Ко всей этой и без того трехмерной модели можно добавить еще и четвертое, временное, темпоральное измерение. И тогда мы получим основу для сильной комбинаторики, помогающей отслеживать самые разные аспекты цивилизационного процессинга и проектирования. Чем-то это напоминает Борхеса или великую «машину Луллия»: простой механический перебор сочетаний слов должен в потенциале спродуцировать и все возможные литературные и научные произведения, которые только вообще могут быть когда-либо и кем-либо написаны. Однако все эти почти линнеевские классификации в случае с цивилизационными проектами имеют исключительно эвристический, я бы даже сказал, вспомогательный смысл. Работа с реальными, живыми объектами в этом духе неизбежно приводит к редукции, быстро переходящей в ригидность. Наука превращается в бесконечные споры о словах и в выяснение правоты позиций, которые вообще находятся вне альтернатив правильного и ошибочного. Сама специфика объекта здесь требует перехода от традиционной систематики к существенно иным парадигмам, во многом характерным для постмодерна и даже постмодернизма.

4.2.

Трудно найти примеры более разнородного, внутренне противоречивого и нестрогого, даже хаотичного словоупотребления, чем в дискурсе о цивилизации. Не зря часто так резко и в целом адекватно реагируют на эту откровенно запутывающую и слишком нестандартную ситуацию - и это только если иметь в виду собственно научную сферу. Однако философский анализ обязан учитывать всю совокупность языков, в которых так или иначе представлен дискурс о цивилизации. Это языки собственно философии, научной теории и истории, этнологии и этнографии, культурологии и политологии, исследований в области идеологии и пропаганды, техносферы и экологии, международных отношений и общей глобалистики... А главное, это еще и язык практики, живого интеллектуального общения и прямая политическая речь, начиная с бесконечного множества интереснейших бытовых суждений и заканчивая высказываниями духовных вождей, лидеров движений и представителей высшего политического руководства. Надо лишь выйти из заповедника внутренней переписки между коллегами-про- фессионалами и замкнутого круга привычного письма и чтения. Как только начинаешь собирать такого рода коллекции, тут же выясняется, что во всем этом массиве высказываний плотность полисемии, разночтений, противоречий и контрарных оценок выглядит просто катастрофической. Будто люди на разных языках говорят об одном и том же, или, наоборот, на одном языке говорят о разных вещах, совершенно этого не замечая.

И вместе с тем приходится признать, что это не тот случай, когда в дискурс о цивилизации можно радикально внести сколько-нибудь приемлемый (в традиционном смысле) порядок, а тем более отказаться от самого этого слова и связанного с ним вокабулярия, какая бы путаница при этом ни возникала.

Скорее наоборот, само это внешне не организованное множество употреблений одного и того же слова порой в совершенно разных объемах, аспектах, оценках и даже смыслах есть одновременно и данность речи, и свойство самого предмета. Соответственно, это же относится к связанным суждениям и высказываниям, причем как в теоретическом и историческом дискурсах о цивилизации, так и в соответствующей этнонауке, в обыденном знании. Бороться с этим бесполезно - это надо принять как уникальный дар и исследовать с благодарностью. Не каждой науке в качестве объекта выпадает такая захватывающая «природа».

Привычная логика, обыденная и научная, всегда хочет порядка, но в данном случае вынуждена приходить к нему через не вполне осознанную редукцию. Если исследовать корпус словарных статей и даже большинства основополагающих работ о цивилизации и цивилизациях, о цивилизационных процессах, проектах и т.п., то окажется, что в каждом из этих текстов по отдельности царит своя упорядоченность и правильность, достигаемая.

изоляцией от всего, что мешает схеме. Хаотизм возникает при введении этих текстов в единый внутренне взаимосвязанный корпус. Если же эти тексты деконструировать до уровня молекулярных, а затем и атомарных высказываний и суждений, то этот хаотизм, во-первых, окажется на порядок большим, чем это видится даже в самых отчаянных оценках, а, во-вторых, очевидно непреодолимым без серьезных потерь, возможно даже изменяющих самой природе объекта.

И, наоборот, если каждое из таких словоупотреблений трактовать как одно из «лиц» слова «цивилизация», то это тот самый случай, когда речь по определению идет о «неопределенном круге лиц». При этом сразу лучше исходить из того, что каждое такое «лицо» имеет право на существование и в задачу аналитика входит не полицейская функция контроля, а тем более ограничения таких прав, но самостоятельное, инициативное и именно адвокативное изыскание таких прав в интересах лица и в презумпции их априорного наличия. Речь идет не об избирательно прореживающей, а именно о понимающей аналитике (спасибо Эмилю Дюркгейму с его «понимающей социологией»)“Внутренняя полемика (а часто и вовсе ее имитация) по поводу «правильных» смыслов и понятийных свойств в дискурсе о цивилизации в таких случаях часто оказывается не толь-ко ничего не дающей, но именно контрпродуктивной. Искусственно создается видимость проблемного напряжения и движения мысли там, где его на самом деле нет. В результате сколь угодно эффектные фактурные построения современных авторов оказываются не более чем навязчивым доказательством позиций, с которыми в здравом уме никто и так не стал бы спорить. При этом срабатывает достаточно простой проверочный тест. Надо всего лишь уб-рать из предмета полемики имена собственные критикуемых авторов и их концепций и на освободившемся месте реконструировать объект критики только на основании доводов само-го инициатора конфликта - как прямое зазеркалье критики. Сплошь и рядом в таких случаях оказывается, что победа в споре достигается тем, что авторитетнейшие теории низводятся до уровня ригидных тезисов, которым и в самом деле впору отказать в простом человеческом разумении. Как и их заслуженным авторам. Это, конечно, льстит самомнению отважных по-лемистов, но не более того.

Кстати, прием не случайно напоминает сталинскую манеру с постоянными вводными оборотами типа: «нас тут спрашивают...», «некоторые товарищи считают...», «как отнестись к...». Эти подводки выполняют важную функцию: без них простое изложение контента вы-глядело бы немотивированным представлением благочестивых, но мало кого интересующих банальностей..

4.3.

Однако сама эта задача - увидеть во всем этом хаосе россыпь, а не мусор - нуждается в теоретическом осмыслении и построении неклассической методологии анализа. Не исключено даже, что речь идет о выборе на уровне философской парадигмы: есть подозрение, что не всякая философия в силах справиться с подобными мерцающими множествами просто по определению, в силу принадлежности к иной интеллектуальной среде, к иному миру представлений и реалий.

«Обтряхивающая» редукция всегда соответствует поискам сущности. Поэтому и оппонента, как правило, здесь опровергают одним ударом, какие бы фундаментальные исследования за его тезисом ни стояли. Отсюда все те же претензии написать сводное каноническое определение - дать единственно верную и полную дефиницию цивилизации. Отсюда такие же судьбоносные развилки: подвержены цивилизации изменениям или нет, сколько цивилизаций было в истории России - две или одна?

Постсовременное состояние дискурса о цивилизации, возможно, располагает к столь же неклассическим парадигмам, например, в духе постсовременного прагматизма Ричарда Рорти, в особенности к его классическому пониманию фундаментальной иронии. «Метафизики верят, что во внешнем мире имеются реальные сущности, раскрывать которые наш долг, да и сами сущности расположены к тому, чтобы их открывали» [16, с. 106]. «Ироник же, наоборот, является номиналистом и историцистом» [Там же, с. 105].

С этой точки зрения все множество предметов, аспектов, суждений и оценок, которое мы получаем в результате предыдущего объемного картирования, представляется скорее массой, применительно к которой и в самом деле не работают оппозиции правильного и неправильного, высокого и низкого, главного и второстепенного, центрового и периферийного, маргинального. Скорее, все это в целом более напоминают ризому Де- леза и Гваттари, по конструкции несводимую не только к ячеистым решеткам, но и к древовидным, иерархически ветвящимся организованностям. Номиналист и историцист не пытаются навязать этой ризоме тот или иной правильный схематизм, но делают на ней какие угодно срезы, каждый раз открывающие новые смысловые композиции - своего рода концептуальные маршруты. Цивилизация риса только кажется чем-то имеющим мало отношения к традиционной, а тем более к современной России. Однако грамотный срез показывает, что дикая жара и безумная скученность населения в этой цивилизации, к которой и сейчас относится более двух третей населения Земли, автоматически воспроизводят точно те же фигуры социальности, которые в соответствии с заслуженной аналитической традицией в России считаются следствием холодного климата и фатальной разреженности населения на большей части территории страны. Ключевский со своим сакраментальным «Государство крепло...» был бы и здесь более чем уместен, и я не удивился бы, если бы поговорка «Бабы новых нарожают» оказалась еще и китайской.

Смысл такой маршрутизации заключается также в том, что она позволяет осмысленно выбирать те или иные наиболее значимые акценты. Для одних цивилизаций (или в конкретных ситуациях) принципиально важной оказывается проблема собирания или утраты идентичности, а также территориальной интеграции, дезинтеграции и реинтеграции. В других случаях проблемы могут обостряться в связи с разрушением господствующей идеологии и самой идеократии, а соответственно - и с дезориентацией сознания общества. Особые случаи составляют вышеописанные ситуации цивилизационного вызова и выбора, внутреннего или внешнего.

Здесь же важно оценить саму возможность определения удельных весов и акцентов таких факторов в исследовании цивилизационных проектов. Одно дело, когда цивилизация в целом и конкретные цивилизации буквально бесятся с жиру, деградируя духовно и морально, и совсем другое - когда страны, упиваясь мифами своей якобы неповторимой духовности, на глазах распадаются как материальные цивилизации, едва ли не полностью импортируя всю свою технико-технологическую «современность». Истории известны случаи, когда цивилизации оставались практически без источников пропитания и средства существования, и эта всемирная история еще не кончилась - пусть в не столь буквальных версиях. Логика упадка и гибели - цивилизационная эсхатология - теоретически исследована явно недостаточно, особенно в отношении современности и перспективы. На это с особой силой обращает внимание разразившийся именно в наше время коронакризис.

Также здесь важны и продуктивны совпадения типологии цивилизаций, их географии и даже «социологии идей». Если допустить, что СССР (плюс частично соцлагерь и мировое освободительное движение) географически и исторически, пространственно и темпорально был одной из локальных цивилизаций, то окажется, что для одних стран и целых цивилизационных ареалов он был источником идей, идеологии и образцом ее лидирующего воплощения, а для других - одновременно военно-стратегическим соперником, конкурентом в области вооружений, высоких военных технологий и... все той же «страной-бензоколонкой». Перебирая такого рода крайне разнообразные комбинации, мы периодически оказываемся в положении пользователя игрового автомата, в котором с известной логикой и частотностью выпадают одновременно два, три, а то и все четыре играющих знака.

Особенно это значимо при переходе к максимальной локальности, фрактальными единицами которой являются даже не отдельные страны и государства, а наблюдаемые в них элементы, включения самоподобия или заимствования. В этом плане Россия есть одновременно: 1) часть мировой цивилизации, 2) редчайший случай цивилизации, располагающей ресурсом уничтожения цивилизации на планете Земля, 3) достаточно определенная локальная (одна из локальных) цивилизация, 4) образование, пережившее в своей истории смену достаточно самостоятельных цивилизаций, 5) особого рода более или менее эклектическая сборка отдельных цивилизационных фрагментов, вкраплений и переплетений. Если сменить оптику и сделать фокус существенно короче, то окажется, что и Российская империя, и СССР, и постсоветская Россия - все это еще и сростки существенно разных сверхлокальных цивилизаций. Считать одной цивилизацией Советскую Прибалтику и республики Средней Азии можно было лишь с очень большими поправками, оговорками и уточнениями.

4.4

Тем более усложняется картина при подключении четвертого измерения (причем это именно отдельное темпоральное измерение всей модели, поскольку фактор времени в узком смысле по-разному реализуется в истории на разных этапах становления).

В качестве примера можно привести один только сюжет переплетения смыслов в понимании цивилизации как процесса и как состояния в наложении на множественность вызовов и ответов, касающихся локальных цивилизационных образований в рамках одной интегральной цивилизации.

Все сочинения на тему цивилизации, не слишком далеко выходящие за круг представлений Википедии, начинаются с утверждения, что изначально понятие цивилизации употреблялось именно как обозначение процесса цивилизации и лишь в ХХ в. более укоренилось в картине синхронного сосуществования ряда локальных цивилизаций. Это по-своему логично в той мере, в какой на определенном этапе то, что уже тогда именовало себя цивилизаций, само переживало стадию активного цивилизационного прогресса. Далее процесс цивилизации выражается в распространении основ и благ цивилизации как таковой на нецивилизованную или недостаточно цивилизованную часть человечества. И лишь затем термин «цивилизация» начинает употребляться в основном как существительное, и, как правило, во множественном числе. Такова почти каноническая схема«Утопия» Мора, появившаяся в 1516 г., преподносилась как рассказ одного моряка, принимавшего участие в экспедиции Америго Веспуччи в Америку 1497-1498 гг., которого автору якобы довелось встретить в Антверпене. Новизна «Новой Атлантиды» Фрэнсиса Бэкона (1626), возможно, состояла главным образом в том, что он расположил ее в Тихом океане. Великолепный остров Гуигнгнм Свифта (1726) появился вместе с фиктивной картой его местоположения в Южной Атлантике. (Смысл этих расположений, возможно, станет еще более ясным, если учесть, насколько немыслимо было бы поместить на какую-либо карту, поддельную или настоящую, платоновскую «Республику».).

Однако более короткофокусная наводка открывает несколько другие хроники и хронологии. Все начиналось гораздо раньше: «На протяжении XVI столетия «отрытие Европой великих цивилизаций, известных до той поры лишь по смутным слухам (в Китае, Японии, Юго-Восточной Азии и на Индийском субконтиненте) или даже вовсе неизвестных (ацтекской Мексики и инкской Перу), внушало идею о неисчерпаемом человеческом многообразии. Большинство этих цивилизаций развивались совершенно независимо от известной истории Европы, христианского мира, Античности и, по сути дела, человека: их генеалогии лежали в стороне от Рая и не вписывались в него. (Лишь гомогенное, пустое время могло стать их вместилищем.) О влиянии этих открытий можно получить представление по своеобразным географиям воображаемых государств той эпохиСм. [2, с. 386-396]..

Все эти лукавые утопии, смоделированные по образцу реальных открытий, изображаются не как потерянный Рай, а как тогдашние современные общества. Можно утверждать, что таковыми они и должны были быть, поскольку сочинялись как критики тогдашних обществ, а названные открытия положили конец необходимости искать модели в давно минувшей древности» [1]. При желании в этом можно увидеть даже первые подходы не только к логике локальных цивилизаций, но и к тому, что впоследствии стало называться постколониальным и даже постсовременнымСр. Рубцов А.В. Всемирная отзывчивость как предтеча русского постмодерна / Доклад на VII Конференции философов Востока и Запада, январь 1995, Гонолулу, США (The Seventh East-West Philosophers' Conference («Justice and Democracy»))..

Особый интерес (в том числе именно для России) представляют случаи синхронного темпорального расслоения, когда цивилизация пребывает в разных временах сразу. «Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае (2001-2010)», разработанный отделом по исследованию стратегии модернизации Китая Китайской академии наук, полный сухих формализмов и econometrics, начинается с философического и одновременно эпически- лирического полотна: четыре течения великой Янцзы от Тибета до океана соответствуют четырем стадиям эволюции - здесь и сейчас последовательно наблюдаются примитивные общества, аграрные, индустриальные и постиндустриальные (история, отлившаяся в географии)См. [12]. См. также [23].. При этом стратегии модернизации Китая строят модели с временным горизонтом до конца этого века... Становится неловко за наши стратегии 2020, почему-то называвшиеся среднесрочными и засоренные мелочами при дефиците стратегического видения. К тому же китайцы исследуют свою модернизацию не «в среднем по госпиталю», но с учетом региональных различий и асинхронности. Если свои же российские общие показатели мы сможем и дальше заимствовать у трудолюбивого соседа (хотя бы и с коррективами), то философию модернизации и ее региональную стратификацию за нас не сделает никто.

4.5

И, наконец, особая аксиология проблемы - вопрос о положительных и отрицательных интегральных оценках самого явления цивилизации, причем не в профессиональной научной и философической аналитике, а именно в этно- науке и сознании общества, в обыденном словоупотреблении. Так, можно сделать далеко идущие выводы об отношении к цивилизации из следующего уже почти держурного заявления: «Вся европейская цивилизация эволюционировала на нравственных принципах христианства. Коммунистическая идеология тоже восприняла их, взяв многое из Нового Завета» (патриарх Алексий II). Здесь нет и тени настороженности в отношении к явлению цивилизации вообще и к явлению европейской цивилизации в частности - и это идеологическая и общеполитическая позиция РПЦ прошлого издания!

В повседневной речи и письме нередко легко уживаются и прямо противоположные оценки. Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

«Я написал эту книгу, не преследуя никаких политических целей и никаких общественных задач. Просто в соответствии с пережитым я захотел рассказать, что память сохранила, а главное, отметить этапы того пути, который привел меня к мысли, что единственное ценное в нашей жизни - это работа духа и освобождение живительных сил нашей души от всех пут материальной цивилизации и ложных идеалов (Париж, Июнь 1932 г.)... Народы западной цивилизации именно и являются печальными пришельцами, но там, на нецивилизованном востоке, никто еще не утратил надежду на лучшую жизнь за гробом. ».

В том же духе цитируется императрица (о Распутине): «.Но ты ведь знаешь, Аликс, что Бог никогда не наделяет способностями творить чудеса детей цивилизации».

Что не мешает тому же автору тут же легко и органично писать о цивилизации в традиционно позитивном ключе: «Николай обладал всеми качествами лояльнейшего президента цивилизованной республики, что заставляло его часто забывать, что Невский проспект и Елисейские поля - это далеко не одно и то же. Мы не поняли того, что помощь белым армиям являлась залогом победы над тем злом, которое угрожает всему цивилизованному миру. Когда я нахожусь в Европе, я всегда испытываю чувство, как будто гуляю по красивым аллеям кладбища, в котором каждый камень напоминает мне о том, что цивилизация покончила самоубийством в августе 1914 года. Я не считаю современную эпоху ни цивилизованною, ни христианскою».

При этом парадоксально, что негативная предустановка может присутствовать в самых, казалось бы, неромантичных концепциях и теориях: «Или, как это думает Спенсер, такой пружиной является потребность наибольшего счастья, которая все полнее удовлетворяется более сложными формами цивилизации? Тогда следовало бы доказать, что счастье возрастает вместе с цивилизацией. Даже если правда, что теперь мы склонны искать счастье в промышленной цивилизации, то ничто не убеждает нас в том, что в будущем мы не будем искать его в чем-нибудь другом» [5, с. 256-309].

Главное в этой бесконечной россыпи - удержаться от выяснения, кто прав, а кто заблуждается, и признать такого рода амбивалентность свойством самого предмета. Такой взгляд на вещи защищает от бесконечных и столь же

бессмысленных дискуссий и учит скорее аналитической эмпатии - стремлению понять мотивы, смыслы и интенции людей, делающих подобные заявления о цивилизации и цивилизациях, даже если при этом они, казалось бы, самым неподобающим образом противоречат сами себе.

«Большой маршрут». О константах и динамике цивилизационной истории

Осталось показать, каким образом метод максимально широкой сборки дискурса о цивилизации работает при рассмотрении реальных проблем и коллизий, в том числе тех, что в настоящее время уже достаточно остро дискутируются в рамках темы «Российский проект цивилизационного развития». Подключение составляющих и смежных аспектов, таких как связь духовной и материальной цивилизации, идеология и политика, культура, идентичность, вызов и ответ, источники существования, цивилизационная эсхатология и т.д. и т.п., способствует не только полноте охвата, но и связности понимания в сквозной логике концепции. Таково необходимое условие движения от мнения к теории.

В качестве методологии предлагаемый холистический подход ориентирован не столько на отсеивание «неправильных» значений, сколько на их равноправную (и в этом смысле либеральную) сборку. Для этого требуется особого рода эмпатия - способность поставить себя на место оппонентов и тем самым прояснить их собственные смыслы и специфические интенции. Это не означает согласия с любыми чужими позициями; скорее наоборот, прояснение сути и различия контекстов вскрывает грубые идейно-политические конфликты, до этого успешно маскируемые имитацией тонкой аналитики и якобы академических дискуссий. Особенно это полезно, когда в историософических моделях оказываются упакованы вполне определенные идеологии и политические программы, открыто прокламировать которые у их сторонников не хватает решимости ввиду внешних обстоятельств и ответственности по отношению к собственной позиции. Если же договаривать начатое до конца, до конкретных политических выводов, становится понятным, иносказанием борьбы каких образов и проектов будущего России является вся эта имитация «игры в бисер», в частности вокруг констант истории России.

В случае, когда люди почему-либо упорно не договаривают собственных концепций до конца сами, это всегда можно сделать за них: логика превращения идей в политику, как правило, достаточно объективна и допускает достоверные реконструкции. Во всяком случае, у реконструируемых всегда остается право оспорить эти реконструкции, хотя такое оспаривание чаще оказывается еще более саморазоблачительным.

Почти идеальной в качестве материала для такого опыта выглядит система взглядов так называемого консервативного патриотизма, которую С.А. Никольский пытается критиковать в докладе и в предпосланной этому докладу статье из «Вопросов философии».

Прежде всего, есть все основания полагать, что в данном случае мы имеем дело не с противостоянием разных историософских школ и подходов, а с гораздо более глубоким конфликтом - с лишь слегка закамуфлированным проявлением «холодной гражданской войны в сфере идеологии» и не только. Иначе это называется «полемика на поражение». Если воспользоваться близкими С.А. Никольскому аналогиями из художественной литературы, то это даже не набоковские герои и судьбы, а, если угодно, подобие «Тихого Дона» - во всем богатстве перипетий и коллизий этой величественной и суровой драмы с множеством летальных исходов. (Но, правда, с поправками на нынешнее измельчание характеров и самих убеждений.) Свое оперативное появление вблизи такого рода дискуссий я объясняю простым словом из известного фильма: «Стреляли...».

Рефлексия, теория, историософия, идеология, политика, пропаганда

Критику своих оппонентов, идеализирующих константы российской истории пантеоном от Николая I до Сталина, С.А. Никольский усиливает за счет расширения арсенала историософии опытом и возможностями философствующей высокохудожественной литературы. Его коварный план понять несложно: далеко не все гении великой русской словесности были падкими на прелести кнута и самовластья. Скорее наоборот. Свободолюбие и стремление к политической цивилизованности - одна из очевидных и наиболее привлекательных констант великой русской литературы, и отказываться от этой традиции у ее наследников нет никаких оснований, кроме податливости актуальному политическому насилию.

Тот факт, что С.А. Никольский выступает здесь с откровенным «иду на вы», означает, что в структуре общего мегапроекта, а также в его жанровом спектре и публикационной стратегии определяется вполне характерная линия острой идеологической полемики. Эту линию в любом случае не получится «растворить» в теоретических упражнениях и исторических экскурсах. Тем более эта проблема станет явной, если и когда данная линия получит развитие и постепенно начнет осваиваться в более подходящих для подобной тематики полемических форматах. В любом случае уже сейчас есть основания задуматься о возможности отдельной прописки этой полемики в рамках общей публикационной стратегии и в гипотетической структуре финального отчета по теме. Не во всякий контекст такое выяснение отношений гармонично встраивается. В торговле это называется «проблема товарных соседств».

Что касается теории, то начать здесь можно было бы с методов критики идеологии у Маркса: у нас нет никаких оснований отказываться от такой критики и самокритики в отношении идеологий недавнего времени и тех, с которыми приходится иметь дело сейчас, в отношении оппонентов и самих себя. После «Немецкой идеологии» и особенно после «18-го брюмера...» принимать упаковку за самое содержание просто неинтересно. И сейчас нет такой привилегированной позиции, которая защищала бы нас от подобного рода сокрушительного анализа и самоанализа. Традиции прошлых поколений, как и прежде, тяготеют, как кошмар, над умами живых.

В параллельных концепциях такое отношение можно было бы трактовать, например, в духе герменевтики (или политической экзегетики), дающей толкования и в том числе вскрывающей всякую неявную интенцио- нальность. Холлистическая установка предлагаемого нами подхода коррелирует с принципами герменевтического круга даже в первичной интерпретации Шлейермахера (через диалектику части и целого), не говоря о Дильтее, а затем Хайдеггере.

В теории среднего уровня можно было бы воспользоваться понятиями установки и предустановки (Узнадзе, Анохин, Бернштейн и др.). Наивно рассчитывать, что на людей подействуют сколь угодно рациональные и убедительные аргументы извне, если подобную аргументацию они жестко блокируют на уровне самосознания и в презентации собственных идей, при выработке собственных позиций. Априорные взгляды и оценки здесь изначальны, они предшествуют всякому анализу и всякой коммуникации, а потому неизменны - константны. Люди часто сначала в силу тех или иных причин занимают конкретные позиции, а уже потом становятся адептами их идеологического оформления. В результате они все время доказывают друг другу в качестве теорем то, что в действительности является для них аксиомами.

Если провести систематический жанровый анализ, то окажется, что в данном случае мы наблюдаем не просто снижение философии и историософии до уровня идеологии, но и дальнейшее снижение идеологии до уровня якобы научно фундированной публицистики. Идеология все еще предполагает те или иные перемещения в диспозиции «вера - знание»; здесь же компонента знания стремится к нулю и постепенно оказывается на грани, за которой для «убежденно говорящего» не так обязательна даже сама вера в то, что он проповедует (что, собственно, и выражается этим сладким словом «пропаганда»).

Понятно, что любая сколь угодно мощная контраргументация в данном случае позволяет отчасти повысить убежденность и мобилизованность и без того «своих», в некоторой степени воздействовать на колеблющихся, возможно, отчасти повлиять на массовку противоположного лагеря и уж точно никак не повлияет на позицию критикуемого оппонента - идеолога и пропагандиста. Однако диверсионная эмпатия действует в прямо противоположном направлении. В единоборствах, особенно в технике дзюдо, это трактуется как перехват движения и силы противника. Его позицию надо не опровергать, а, наоборот, принять как святое и доработать до логического конца, морального и политического. Надо достроить идеологию оппонента до реального политического проекта и мысленно довести этот проект до его возможного практического завершения. Так, учитывая константы и установки консервативной траектории от Николая I Романова до Иосифа Джугашвили, многое прояснило бы написание проекта открытого письма ученого совета Института философии РАН и авторского актива государственной темы «Российский проект цивилизационного развития». Адресат - политическое руководство страны: президент, премьер-министр, спикеры обеих палат Федерального Собрания. Возможности таких обращений в позапрошлом году были весьма эффективно использованы при коррекции схем госзадания и отчетности, исходивших от Министерства науки и образования Российской Федерации и примкнувшей части администрации РАН. В новом аналогичном по статусу письме на основании проведенного анализа российских исторических констант могли бы быть сформулированы конкретные предложения по отмене ряда базовых статей действующей Конституции Российской Федерации, прежде всего утверждающих народ «единственным источником власти, вводящих принципы разделения властей, независимого суда, неприкосновенности гражданских прав и свобод, выборности и регулярной ротации власти... Либо вся эта либеральная демократия заменяется альтернативными положениями типа единственным источником власти в Российской Федерации является.» (нужное указать), либо получается, что пропагандисты констант незаметно подталкивают руководство страны на конституционное преступление, именуемое узурпацией власти и сурово наказуемое (в Белоруссии, например, - смертной казнью).

В мягком варианте это могут быть адресованные власти рекомендации по обращению в нынешних условиях с демократическими и либеральными нормами действующей конституции в духе сталинской политической практики. Однако в любом случае вытекающие из историософии политические проекты необходимо не просто договаривать до конца, но и оставлять следы «в твердой графике». Поскольку это особый и еще не всеми освоенный жанр, тем более есть смысл оказать коллегиальное содействие консервативным патриотам в составлении подобных документов.

Имперские и мобилизационные стратегии. Ресурсный социум в XXI в.

Одной из фундаментальных консервативных констант является империя, имперское как политическая и геостратегическая модель и как тип сознания. При этом надо понимать, что апофеозом имперского в нашей истории была даже не царская Россия, и даже не СССР во главе соцлагеря. В прошлом веке коммунистическая империя по сути и в потенции включала в себя все мировое революционное и национально-освободительное движение, а также все анклавы идеологии революционаризма, не исключая даже европейского троцкизма и маоизма с их очевидно нашей идейной генетикой.

Элементарная эмпатия вскрывает природу этого типа сознания, страдающего фантомными болями утрат распадавшейся империи со всеми минусами, но и плюсами такого рода государственной, культурной, да и просто цивилизационной сборки. Но это не мешает и проявлениям деконструктив- ного, а часто и злокачественного геополитического нарциссизма, фиксированного на глобальной грандиозности и всемогущественности, порой даже за гранью медицински, клинически квалифицируемого бреда величия.

Однако продление этой имперской константы в наше время тем более вызывает ряд вопросов. Можно сколько угодно рассуждать о традициях российской имперскости, но нельзя не видеть и макроисторической динамики всей этой глобальной платформы. Империи распадаются большими кусками, но это не значит, что их можно регенерировать механическим «свинчиванием» такими же макрофрагментами. Имперское как таковое, очевидно, переходит в совсем другие агрегатные состояния - уже перешло, и достаточно давно. Империи собираются поверх государственных границ, и в этой тенденции содержится нечто гораздо большее, чем формирование полных или частичных межгосударственных союзов. Империи нового типа - информационные, интеллектуальные, культурные, научно-технологические, финансово-экономические, социогуманитарные и т.п. - срастаются не «кусками», а за счет диффузии суверенных субъектов как атомов в неразрывном срастании идеально полированных металлических поверхностей. Это сборки по определению либеральные - в самом широком и глубоком смысле этого слова. Прямая и обратная диффузия активности сотен миллионов суверенных индивидов является для таких империй гораздо большей гарантией от распада, чем любые формально-договорные отношения, а тем более отношения силы. И наоборот: в настоящее время попытки все так же кусками собрать обломки прежних империй, как правило, контрпродуктивны; они приводят лишь к самоизоляции и геополитическому одиночеству с таким трудом гальванизируемых метрополий.

Все то же самое относится к безнадежным попыткам законсервировать, а часто и усилить когда-то эффективные мобилизационные стратегии. В этом новом мире побеждают образования, энергетика которых складывается из активности и инициативы множества суверенных субъектов. Централизованная мобилизация, бывшая еще на что-то способной примерно до второй трети прошлого века, с тех пор ни на что великое да и просто продуктивное уже не годится.

В нынешних весьма специфических условиях России «нефтедобывающая цивилизация» и «экономика трубы» реально работают скорее на демобилизацию. Ориентированная на перераспределение институциональная среда, по сути своей, враждебна всякому собственному производству. Вне собственной сырьевой модели государство распределяет права на ведение предпринимательской деятельности как своего рода ограниченный ресурс, подобно квотам на нефть или вылов рыбы.

Что же касается проблемы вызова и необходимости для России делать цивилизационный выбор здесь и сейчас, то и в этом отношении мобилизационные идеологии и стратегии самым очевидным образом блокируют возможности «смены вектора развития с сырьевого на инновационный» - со всем драматизмом возможности «поставить под вопрос само существование страны».

Локальные константы и общая динамика

Отдельную тему представляет собой временной, темпоральный срез проблемы развития цивилизации. В общем картировании множеств такого рода сюжетов, составляющем отдельную и весьма продуктивную задачу, можно выделить следующие основные аспекты, связанные с актуальными политическими воплощениями такого рода конструкций.

В том, что касается неизменности или изменчивости цивилизационных образований, это вопрос исключительно выбора контекста, а то и просто конвенциональной терминологической договоренности, вполне реализуемой при достаточной эмпатии к позиции оппонента. Это также вопрос исторической локализации: в одни периоды скорость таких изменений действительно близка к нулю, а в другие - настолько велика, что превышает возможности человеческой адаптации. Помимо «шока от будущего», подлинные эффекты «социотрясения» (Б.А. Грушин) может вызывать шок от уже наступившего настоящего.

Следующим принципиальным моментом является вопрос о наличии интегральных исторических тенденций (мегатрендов, по Нэсбиту), перекрывающих более локальные колебания, прорывы и возвраты, забегания и отставания. Такие мегатренды могут рассматриваться в масштабе глобального взаимодействия либо в суммарной направленности изменения локальных цивилизаций, в том числе России. Отрезвляющим моментом в таких дискуссиях является прямое сопоставление состояний, так или иначе отстоящих друг от друга в истории. Это может быть сопоставление разных состояний условного человечества, а может быть и сопоставление состояний конкретной общности, даже более локальной, чем отдельные государства-цивилизации. В таких сопоставлениях даже политические константы чаще всего утопают в общей динамике цивилизационных изменений во всей их многоаспектности.

В идеологических дискуссиях важно также учитывать, что респектабельный, цивилизованный консерватизм вовсе не отрицает наличия и ценности изменений, а лишь регулирует их радикализм и скорость в соответствии с более общей исторической динамикой. Идеализация констант скорее свойственна так называемым палеоконсерваторам. Приписывание России в этом плане какого-либо особенного консерватизма, во-первых, противоречит исторической эмпирии, а во-вторых, выглядит оскорбительно для нации. Слишком похоже на утверждение известного историка о том, что у русских есть одна лишняя хромосома.

Кроме того, подобные утверждения взрывают и сами константы. Сама сталинская идеология базируется на культе революционных изменений, разогреве исторической динамики, опережении всего прогрессивного человечества в его экзальтированном стремлении в очень светлое будущее. Нетрудно догадаться, сколько лет без переписки можно было получить при Сталине за добрые слова в адрес Николая «Палкина». Или за неуважение в адрес пугачевых, разиных, болотниковых и далее по списку.