Вращательно-монадная метафизика

Математический логос и бесконечномерное метафизическое пространство

Попытка целостного натурфилософского взгляда на природу, на процесс её естественно-научного познания -- в первую очередь имеется в виду физика -- сопровождаемая не отрефлексированной фактичностью тотальной математизации последней, показывает в первом приближении что открывающиеся для описания природных феноменов математические формализмы, воспринимаемые как абстрактное и в то же время таинственное в сущностном плане математико-репрезентативное дополнение, кажущееся отдельным от физической сущности природного объекта и выступающее как бы от его имени определённым номиналистическим отражением, проявляются на поверку как некоторого рода атрибут реальности, хотя и весьма проблематичный. Поскольку в настоящем исследовании наличность сообразных метафизическим умозрениям математических конструктов, с учётом свойственной математике дискурсивной строгости, декларируется как со-доказательство верности метафизических представлений и их подлинности как пред-реальности, то, не высказавшись некоторым позитивным образом по этой проблеме, мы поставим под сомнение весь наш анализ. По существу, нами актуализировано следующее вопрошание. Каков онтологический генезис математики как таковой, она действительность или недоступная рефлексии отвлечённая условность? На первый взгляд может показаться, что в рамках самой математики и надо искать ответы. Казалось бы, кто лучше, если не сами математики, могут осмыслить математический предмет. Но, оказывается, говоря по- простому, не тут-то было. Вот, например, замечание из упомянутой выше публикации А.П. Ефремова касательно анализируемой им алгебраической конструкции кватерниона: «Фрактальная поверхность в целом представляется весьма странным объектом, в первую очередь, в силу ее дробной размерности, но также и потому, что она имеет сложную структуру, содержащую действительные и мнимые области. Человеческий разум долго не мог свыкнуться даже с математикой мнимых чисел; воспринимать геометрию мнимых пространств еще сложнее. Короче, причин для сомнений в физической реальности «спинорного мира» более чем достаточно» Ефремов А. П. О физико-математической аналитике и реальности фрактального пространства // Метафизика. -- 2018, № 1 (27). -- С. 114. Кремень Р. Л. Диалектическая гносеология // Vox:-- 2020, № 28. -- С.102-127.. Сентенция о человеческом разуме демонстрирует в первую очередь растерянность и недоумение самого автора перед математическим фантомом, представшим перед ним. Но вины его в этом нет. Суть в том, что, оставаясь в рамках узкого, сугубо математического предмета, точнее, физикоматематического, его смысловой ряд разглядеть невозможно. Необходима охватывающая всю положенную природную действительность в её органическом единстве «широкоформатная» созерцательная оптика, обеспечиваемая ничем иным, как натурфилософией, где математике отведено соответствующее ей место «царицы наук», но не более. Причём в означенной оптике в её фокусировке на математическом предмете следует различать два встречных гносеологических луча. Один, идущий сверху-вниз, -- дедуктивный -- от натурфилософских дифференциаций самого общего порядка в отношении математики, и определяющих её конститутивный статус в плане реальности. И второй луч, идущий, условно говоря, снизу-вверх -- индуктивный -- от системы специфических математических понятий, придающих общим натурфилософским дифференциациям содержательную конкретность. Касаемо дедуктивного ракурса, точнее, его кардинального вопрошания об отношении к реальности математических объектов. В самом общем виде артикуляция ответа на поставленный вопрос становится возможной после соотнесения математики с более общей, входящей уже в сугубо философскую сферу, категорией, семантика которой транслируется предикациями идеального. В этой связи загадка об отношении математических объектов к реальности оказывается тождественной философской проблематике об отношении к реальности различений, дифференцируемых как идеальности. Означенная проблема в интересующем нас аспекте с обстоятельной критичностью рассмотрена в публикации «Диалектическая гносеология» , к которой автор настоящих строк и отсылает заинтересованного читателя. Здесь же вполне достаточно ограничиться недвусмысленным заключением из указанной работы: идеальное, диалектически противостоящее материальному, представляет собой самую что ни на есть подлинность, положенную в реальности в той же степени, что и материя. метафизический пространственный материальность дискретный

Несложно обнаружить, что уже в самом понятии материя заключено подразумевание некоего организующего принципа, благодаря которому материя, с присущими ей свойствами, есть в своей фактичности. То есть момент идеальности незримо присутствует уже в изначальном различении материи как таковой, потому что семантика термина принцип исключительно идеальная. Смысл и цель любой естественнонаучной дисциплины и заключается, по существу, в содержательной конкретизации указанного принципа. Без него невозможно бы было постижение природы, её умозрение. В тот самый момент, когда естествоиспытателем произносятся слова «исследование и изучение законов природы», происходит незаметный перенос внимания «внутрь» материи, к её структурным элементам и отношениям между ними, то есть сугубо идеальным дефинициям; само слово закон [природы] суть одно из них. И именно сообразная символика математического языка и обнаруживает себя как квинтэссенция конкретики организующих отношений, имманентно предлежащих материальному феномену, и атрибутивно представляющая его. Как тут не вспомнить библейское: «В начале было слово...» В настоящем контексте имеется в виду, конечно же, математическое слово -- концентрированная форма логоса, положенного в идеальной реальности и усматриваемого умозрением познающего субъекта, так же, как апперцептивным «зрением» он усматривает чувственно воспринимаемую материальную реальность, за которой с необходимостью предполагается её идеальная ипостась. С кардинальным признанием математического логоса некоторой компактной формой положенных в реальности идеальностей (идей) мы, что называется, расставляем точки над 1, конституируем семантику, позволяющую наконец-то окончательно определиться с онтологическим статусом синтезируемых в рамках математики конструктов, устраняя своего рода дуализм в отношении её, когда математика, с одной стороны, прочно ассоциируется с методологией науки, широко используется учёными-естественниками, при том, что, с другой стороны, её реальностная диспозиция остаётся (оставалась) сомнительной и неопределённой, вызывая что-то вроде когнитивного диссонанса. Можно считать, таким образом, что нами разъяснены, в некоторой их части, сущностные основания математики и утверждена её укоренённость в действительности, что позволяет, в свою очередь, уже без двойственных рефлексивных сомнений начать продвижение в направлении содержательных метафизических герменевтик конкретных математических объектов. Именно означенное «продвижение» и имелось в виду чуть выше, когда была сепарирована составляющая в созерцании математических ноуменов, обозначенная как индуктивная. Остановимся коротко лишь на тех из них, что близки, в той или иной степени, нашему метафизическому дискурсу. Не будет большим преувеличением, наверное, если к апофеозу математических интуиций причислить идеи, в рамках которых в рассмотрение введены такие конструкции, как комплексное и гиперкомплексное (кватернион) переменные. Алгебры, упорядочивающие операции с указанными переменными, показали себя наиболее адекватными формализмами, представляющими пространственные вращения и непосредственно ассоциирующиеся с вращениями. Но как понимать эти загадочные мнимые числа в плане отношения к реальности? И как интерпретировать этот суперпозиционный комплекс мнимостей, заключающий в себе, как выясняется, геометрическую семантику, поскольку номинатив вращение имеет смысл лишь в коннотации пространственных представлений, которые и составляют существо геометрического нарратива? Толкование комплексного числа становится содержательно насыщенным в свете представленного выше репрезентативного наброска первоэлемента, натурализующегося в трёхмерной физической реальности посредством суперпозиции метафизических вращательных движений духовно-эссенциальных «точек», пространственные определения которых, между прочим, полностью соответствуют отвлечённым геометрическим дефинициям точки. Покрывало таинственности спадает с этих ноуменальных мнимостей, когда выясняется, что означенный первоэлемент действительно в некотором смысле мнимый, точнее, виртуальный, существование которого в онтической реальности обусловлено чистым метафизическим вращением.

В контексте цитированной выше работы А. П. Ефремова дадим небольшой герменевтический комментарий, касающийся комплексной переменной, точнее, проблематичностей, обусловленных свойствами последней. Одной из причин «озадаченности» математика, возникшей при решении им задачи визуализации вращений, репрезентируемых кватернионами, послужило обнаружение того, что «...локальная область фрактальной поверхности осциллирует, при этом действительная область «перекачивается» в мнимую и обратно» Ефремов А. П. О физико-математической аналитике и реальности фрактального пространства // Метафизика. -- 2018, № 1 (27). -- С. 112-113.. Полагая со своей стороны, что в «сухом остатке» натурфилософского исследования только тогда остаётся что-либо значимое и только тогда оно максимально достигает своей цели, когда не ограничивается общими декларациями, а с предельной ясностью с высоты философских созерцаний растолковывает конкретные онтологические и смысловые загадки той или иной научной дисциплины, ваш покорный слуга счёл, что обозначенная А. П. Ефремовым Ап^та Ап^та (нем.) -- загадка; прим. автора. является для предложенной эвристики необходимым и вовремя подоспевшим испытанием, положительный исход которого можно считать ещё одним аргументом в пользу её верности. Осцилляции «подлежащей» 2D-поверхности» вполне объяснимы посредством различений рассматриваемой эвристики, причём данное объяснение, что наиболее важно, содержит в себе дальнейшие герменевтические дифференциации комплексного числа. Обсуждая математический феномен комплексной переменной, всё внимание было сконцентрировано нами на семантике пресловутой мнимой части, из-за которой вся комплексная конструкция и физиками, и самими математиками видится некой условной и сомнительной абстракций. Но комплексное число содержит, как известно, и так называемую действительную часть, а после того как мнимость некоторым образом нами легитимизована, то теперь уже действительная часть оказывается под вопросом, который, однако, легко снимается, если вспомнить, что согласно рассматриваемому метафизическому представлению материальный первоэлемент натурализуется как суперпозиция конституированных нами вращательно-динамических процессов, поскольку последние, в отличие от сугубо математической отвлечённости кватерниона, представляют собой действительные вращения действительных, хотя и непротяжённых, сущностей -- духовно-эссенциальных «точек», обездвиживание которых подразумевает элиминацию первоэлемента. Действительная часть комплексного числа имеет непосредственное отношение к самой этой сущности, является её мерой, точнее, мерой перманентно-периодически изменяющейся пространственной плотности «точек», поскольку в формировании первоэлемента как сугубо динамического образования участвуют несколько «точек», обуславливающих пространственное измерение первоэлемента. Вращение нескольких «точек», образующих «квант» пространства, подразумевает их динамически изменяющуюся концентрацию в той или иной области «кванта» и последующее разряжение, наподобие того, как это происходит с планетами солнечной системы, одним из проявлений динамических свойств которой является, например, «парад планет», действительная же часть комплексного числа есть мера означенной концентрации. Что касается дробной (половинной) размерности выявленной А. П. Ефремовым «подлежащей» 2D-поверхности», что также стало причиной его «головной боли», то это свойство предположено семантикой метафизического конструкта. В самом деле, так как, согласно нашей метафизической эвристике, трёхмерный пространственный первоэлемент редуцируется, в определённом смысле, к плоским вращениям, где каждая «плоскость», задающая единичную метрику, представляет собой единство двух встречно направленных вращений, т. е. сама, в свою очередь, редуцируется к двум предельно простым вращательным конструктам, которые в силу неспособности существовать в физической реальности по отдельности, а только лишь в паре, то элементарный вращательный конструкт, исходя из этой семантики, несёт на себе печать некой неполноценности и подчинённости целому, что и выражается в его половинной размерности. Не смущает же нас, что одной из двух частей рассечённого пополам яблока определена мера в пол-яблока, потому что в означенной мере предположен смысл первичности целого яблока.

Результаты настоящего исследования не будут соответствовать необходимой кондиции, если в представленной ремарке, касающейся философии математики, некоторые темы которой мы вынуждены затронуть, не будет получен позитивный ответ на вопрос о смысле числа. Вернее, если не будут присвоены смысловые истины, следующие из адекватной экспликации, выполняемой числами функции, которая достаточно утилитарна и сводится к отображению количественных характеристик явлений как конкретных акцидентных ограничений, заданных на качественно однородных множествах феноменов. Обозначенная функция чисел, позиционируемая в философском аспекте, чревата следующей рефлексией: почему исполнение функции ограничения утвердилось в экзистенциальном опыте именно таким, а не иным способом, поскольку фиксация количества для перечислимых конечных множественностей возможна и альтернативными методами, например, с помощью иероглифа. Может быть некоторая глубинно-латентная, но претендующая на универсальный характер, особенность природных множественностей обуславливает числовой способ их фиксации? В чём состоит тогда существо этой особенности? Широкое созерцательное умозрение обнаруживает следующее обстоятельство, вызывающее к жизни и утверждению в своих правах числового способа регистрации ограничений. Означенный способ проявляет себя как необходимый и достаточный, демонстрируя свои безграничные потенции, если решение задачи ограничения осуществляется на бесконечных множественностях. Безусловно прав Гегель, когда говорит: «Только недомыслием является поэтому непонимание того, что именно обозначение чего-нибудь как конечного ограниченного означает доказательство действительной наличности бесконечного, неограниченного, непонимание того, что знание о границе возможно лишь постольку, поскольку неограниченное существует в сознании по эту сторону» Гегель Г. В. Ф. Наука логики // Энциклопедия философских наук. Т. 1. -- М.: «Мысль», 1974. С. 182.. Бесконечность -- это не отвлечённая абстракция и не случайно подвернувшаяся своего рода условность, неожиданно оказавшаяся удобным логическим аргументом в рациональных построениях. Бесконечность есть перманентная актуальность сущего, и в том числе поэтому математика, которую без категории бесконечности уже невозможно представить, демонстрирует себя наиболее адекватной формой трансляции присущих сущему отношений, где числа -- сообразный бесконечному генезису сущего способ ограничения. В ложе дедуктивного нарратива, касающегося органической связи чисел и различения, обозначенного как бесконечность, прекрасно укладываются многочисленные математические тождества, наполняющие содержательной индуктивной конкретикой общее положение. Всё сказанное справедливо в первую очередь в отношении «поверенного в делах» всех чисел, возглавляющего это несчётное племя, -- единицы. Можно было бы привести обширный перечень формул, где единица заключает в себе тем или иным образом бесконечный ряд чисел, чего, однако, мы делать не будем, чтобы нас не обвинили в покушении на суверенитет математики. Мы обнаружили тем самым, что в числовой символике даже предельной ограничивающей простоты сокрыта беспредельная сложность и эта максима имеет непосредственное отношение к реальности.

Соответственно, любое число, отличное от единицы, несёт в себе, так или иначе, след бесконечности. Ограничительная функция числа вносит конкретизирующую физическую определённость в неопределённость бесконечных метафизических возможностей, остающихся, тем не менее, действительными, по выражению Гегеля, «по эту сторону». Математический ракурс продвигаемого нами метафизического конструкта, где комплексные (гиперкомплексные) числа имеют вполне реальную семантику, и учитывая, что в так называемой показательной форме их представления присутствует известная иррациональная константа, обозначаемая в математике символом е, представление которой возможно только в виде бесконечной непериодической дроби, что является ещё одним ликом бесконечности, показывает, что метафизическая пред-реальность, уходящая корнями в бесконечность, подобна пресловутому бездонному мешку из «Тысячи и одной ночи», с той лишь разницей, что восточные побасенки выглядят верхом здравомыслия в сравнении со сказочностью реальных возможностей, заключённых в актуальной действительности бесконечности.

Возвращаемся к основной линии настоящего исследования -- метафизической экспликации материи в пространственной фактичности способа её существования, базирующейся на некоторым образом понимаемом вращении так называемых духовно- эссенциальных «точек». В связи с использованием термина вращение у потенциальных оппонентов может возникнуть возражение следующего порядка. Мол, распространение действия категорий движения -- а вращение есть специфицированный случай движения -- на метафизическую область некорректно, так как движение мыслимо при условии априорного различения и времени, и пространства, оно имплицитно предполагает их наличие, в то время как в исходной точке данного метафизического дискурса вопрос о генезисе, например, пространства остаётся открытым. Рассматриваемый метафизический конструкт -- может продолжить некий условный оппонент -- сам претендует на истолкование пространственности, но проблема в том, что в описании конструкта используется понятие, которое следуют логически за пространственным различением, а это свидетельствует о внутреннем противоречии. Возражение, казалось бы, резонное. Не свидетельствует ли это, что мы стали жертвой паралогизма? Ощущение некоторого парадокса, наподобие тех, что заключены в известных апориях Зенона Элейского или в вопросе, что первично -- яйцо или курица, мы находим и в лексике математиков, когда они, анализируя свойства сугубо математических конструкций, ассоциирующихся с вращениями, сопровождают оные вращения такими определениями как фундаментальное, за-пространственное, пред-геометрическое, и, в общем-то, не признают за ними связи с реальностью, а полагают их некой условностью -- «ментальными» вращениями, потому что до введения пространственной метрики дефиниция слова вращение очень смутна. В самом деле, где осуществляется вращение? Вращение в чём? Ситуация кардинально меняется с признанием бесконечности действительностью, а не игрой отвлечённого ума, и неопрокидываемая, казалось бы, антиномия без труда опрокидывается. Алогизм действительно присутствует, но при условии, когда спекуляции, связанные с вращением, сопровождаются умолчанием вопроса об используемой пространственной метрике и в неявном виде подразумевают, что наличествует метрика размерностью ноль. Тогда рассуждения о вращении «ни в чём», конечно же, бессмысленны. С уразумением же семантики числа как ограничения в действительной бесконечной множественности обнаруживается, что пред- геометрическое вращение надо понимать, как вращение «во всём» -- в бесконечномерном метафизическом пространстве. И хотя оно трудно представимо, но логически состоятельно. Мыслить конечное из бесконечного можно, а вот наоборот, из нуля, из «ничего» невозможно мыслить не то что бесконечное, но и конечное. Из нуля нет никакой перспективы.

Разбираясь, таким образом, в смысловых дифференциациях, связанных с вращением -- не в привычных коннотациях этого понятия, а в его математикометафизических ракурсах, -- нам нечаянно, как некий казус, высветилась истинностная, как представляется, грань -- мы конституировали метафизическое пространство, отличительной чертой которого, в сравнении с известным из опыта физическим пространством, является его бесконечная метрика. Трёхмерному пространству и трёхмерной материальности, являющимися предметом изучения естествознания, предлежит бесконечномерное метафизическое пространство. Действительностью последнего обусловлен генезис не только данного в опыте трёхмерного мира, оно является перманентно актуальным источником других возможных миров с пространственными метриками, отличными от трёх. Из представленного умозрения, однако, ещё не следует, что любая, с той или иной степенью доказательной убедительности математическая теория, наподобие пресловутой теории струн, использующая многомерные метрики для описания некоего претендующего на реальность космоса, является достаточным обоснованием его реальной возможности, хотя бы потому уже, что сообразная безупречность математического аппарата, раскрывающего логос предположительного мироздания, сама по себе под вопросом, так как верификационная история алгебраических конструкций современной математики ограничена опытом только нашей трёхмерной Вселенной.

Протомонада

Простейший дискретный пространственный элемент, образуемый специфицированным движением духовной эссенции -- некоторого числа так называемых духовно-эссенциальных «точек», -- мы обозначали до сих пор, не рефлексируя особо по этому поводу, как первоэлемент, в синонимы которому напрашивается слово «частица» или, если обратиться к установившейся терминологии в физике, словосочетание «элементарная частица». Причём в отличие от большинства известных элементарных частиц, первоэлемент подразумевается предельно элементарным, элементарней, что называется, некуда. Однако понятие «частица» связано с сугубо материалистическим взглядом на природу и семантически противоположно духовному генезису природы, декларируемому в настоящем исследовании, где мы исходим из онтологической презумпции, что вещество на всех структурообразующих уровнях, в том числе первичном, есть не инертный субстрат, неким чудесным образом, впитывающий в себя формообразующую энергию, а изначально является перманентно-активной духовно- энергийной субстанцией, не разделяемой на форму и содержание. Материя духовна не в переносном смысле, а в самом прямом, буквальном. Если бы было верно обратное, то проблематичным и неопределённым становился бы генезис энергетизма. Энергийность имманентна духовной корпускуле, и она же обуславливает физический модус действительности, является фактором её овнешнения. В связи со сказанным, когда уже введено достаточное количество новых смысловых различений, становится актуальным вопрос переобозначения того, что именовалось нами до сих пор первоэлементом, так как смысл этого термина тяготеет к материалистической позиции и не передаёт вкладываемую в него новую содержательность. Старое обозначение было лишь временной мерой, обусловленной возможными вербальными затруднениями, которые могли бы возникнуть, если бы сразу, без предварительных дефиниций, мы прибегли бы к иному номинативу. Теперь же, когда указанная опасность миновала, настало время извлечь из запасников термин, который, как представляется, более соответствует существу предмета, если слово «предмет» допустимо в отношении представленного выше существа, новое имя которому -- протомонада. Если бы понятие «монада» не было бы отягощено многозначностью и смысловыми наслоениями, возникшими уже после того, как оно было введено Лейбницем в дискурсивный обиход, то можно было бы остановиться и на нём, но историю, что называется, не перепишешь. Кроме того, имеются и существенные -- как это будет показано ниже -- отличия в свойствах, присущих протомонаде и лейбницевской монаде. Тем не менее, в каких-то фундаментальных определениях наша протомонада схожа с монадой Лейбница, поэтому-то выбор обозначения и был остановлен на термине, который недвусмысленно отсылает к гениальному прозрению «завершителя философии XVII века».

Приставка прото-, кроме выполнения функции дистанцирования от монады Лейбница, несёт здесь и свойственную ей лексическую нагрузку, причём двоякую: и как первая -- уникальная, и как первооснова всей материальной иерархии. Обращение к понятию, опорные семантические вехи которого уже известны, свидетельствуют о том, что автор не пребывает в наивном заблуждении, будто бы ему принадлежит приоритет в открытии какого-то неизвестного ранее онтологического смысла. Авторские претензии более скромные -- дать более содержательное, чем имелось ранее, толкование уже имеющейся незаурядной идеи, с учётом опыта, привнесённого развитием науки и его философским осмыслением, после её первичной вербализации выдающимися умами. Если всё же актуализировать вопрос приоритетности идеи, репрезентируемой понятием «монада», то её существенные моменты достаточно определенно сформулировали два великих мыслителя средневековья. Вначале Джордано Бруно, в сочинении «О причине, начале и едином» Бруно Дж. О причине, начале и едином // Диалоги. -- М.: Госполитиздат, 1949. -- 552 с., а позднее Готфрид Вильгельм Лейбниц. Последнего, судя даже по названию его труда -- «Монадология» Лейбниц Г. В. Монадология // Сочинения в четырех томах. Том 1. -- М.: «Мысль», 1982. -- 636 с., где он артикулировал свойства монады, можно по праву считать основоположником «теории» монад. И хотя имя Лейбница прочно вписано в историю философии, а также математики, физики, механики и прочая, прочая, и он не нуждается в чьём-либо покровительстве, следует констатировать, что его метафизика незаслуженно находится на периферии философского поля, в лучшем случае стоит особняком.

Сформулировав концепт монады, автор «Монадологии» явил пример -- не важно, осознанно или нет -- возвращения в «нормальное» русло, в некотором среднестатистическом измерении, натурфилософского нарратива, да и всей философии в целом, в каком она пребывала у древних греков, у которых всё множественное, положенное в объективной реальности, являлось лишь акциденциями, требующими своего истолкования исходя из первичного единства, лежащего за горизонтом видимости. Лейбниц предпринял, по сути, попытку поставить философию, что называется, с головы на ноги, где прежнее положение, в которое медленно, но верно скатывалась философия, было обусловлено давлением набирающей силу, но близорукой науки, не видящей далее своего материалистического носа. Лейбниц, конечно, не преуспел в своём предприятии. Убеждённость материалистов различных мастей, что сложное складывается не более чем из простых, зачастую эмпирических, данностей, очевидных в своей наглядности и существовавших, как им кажется, вечно, он не поколебал. Уже в новое время те же материалисты приняли за правило и в философии, следуя своей линейной логике, требовать общепринятого в науке рационального доказательства, конечно, так, как они эту доказательность понимают, что некоторая сложная, тем более метафизическая, картина такова, каковой её рисует некий Имярек. Очень выпукло это можно наблюдать на примере советского исследователя наследия Лейбница Г. Г. Майорова, который, колеблясь в неопределенности pro et contra в отношении лейбницевской парадигмы, остаётся все же скорее contra. «Стройность Лейбницевой системы, ее видимая непротиворечивость и единообразность достигаются немалой ценой -- ценой устранения главной эпистемологической контроверзы, противоположности между субъектом и объектом. Надо отдать должное эффективности такого подхода. Он позволяет, исходя из чисто умозрительных "метафизических" соображений, разгадывать те "мировые загадки” (по выражению естествоиспытателя Дюбуа-Реймона) или те "шифры трансценденции" (по выражению экзистенциалиста Карла Ясперса), которые всегда служили камнем преткновения для развития человеческой науки. Спиноза, Лейбниц, Фихте, Шеллинг, Гегель -- все, кто следовал такому подходу, не нуждались в тысячелетиях опытов, исканий, разочарований, труда, напоминающего подчас сизифов труд, чтобы объяснить, например, происхождение живого из неживого, чувствительного из нечувствительного, мыслящего из лишенного мысли и т. п.

Им достаточно было постулировать неантиномичность указанных понятий. Если мышление -- вечный атрибут субстанции-природы, то нет необходимости выводить его из неживой природы. Если не-Я -- порождение абсолютного Я, то их противоположность в известном смысле кажущаяся, и задача науки -- скорее в преодолении этой кажимости. "Монада" Лейбница, "Абсолют" Шеллинга, "Мировой разум" Гегеля (его "разумная действительность" и "действительная разумность") и т. д. -- все это различные варианты "petitio principii", предполагающие в качестве объяснительного "начала" конечную цель доказательства, то есть пользующиеся приемом наиболее ненавистным педантичному научному мышлению. Правда, их решения соответствующих проблем, сколь бы убедительно они не звучали, мало что могли дать конкретным наукам. Последние, оставаясь подчеркнуто равнодушными к метафизическим упражнениям, с упорством, похожим на упрямство, продолжали свою повседневную работу, пытаясь подойти к этим по существу универсальным проблемам со своими частного назначения инструментами. При этом справедливо обвиняя "метафизику" в высокомерии за ее не терпящий возражений тон и необоснованные претензии, сами конкретные науки оказывались не менее, если не более, претенциозными, оставляя лишь за собой право на суд в отношении любых, даже сугубо философских, проблем, и совершенно не сомневаясь в своей способности справиться с этими проблемами» Майоров Г. Г. Теоретическая философия Готфрида В. Лейбница. -- М.: МГУ, 1973. -- С. 175.. В одном Майоров безусловно прав. Тот уровень содержательной конкретики, которой наделена монада у Лейбница, совершенно недостаточен для выполнения натурфилософией регулятивной функции по отношению к конкретным наукам, и этим отчасти объясняется равнодушие последних к метафизике.

Величайшая заслуга Лейбница состоит в том, что он, введя в оборот понятие монады, вербализовал интуицию об активной субстанции, лежащей в основе известного нам мира:

«11. Из сейчас сказанного следует, что естественные изменения монад исходят из внутреннего принципа, так как внешняя причина не может иметь влияния внутри монады.

12. Но кроме начала изменения необходимо должно существовать многоразличие того, что изменяется, которое производит, так сказать, видовую определенность и разнообразие простых субстанций» Лейбниц Г. В. Монадология // Сочинения в четырех томах. Том 1. -- М.: «Мысль», 1982. --

С. 414..

И величайшей же несправедливостью было бы упрекать его в том, что сделал он это в весьма общих чертах. В плане перспективы дальнейшего содержательного раскрытия существа монады важно то, что она, будучи простой, в то же время, аккумулирует в себе безмерное число бытийных акциденций и модусов, потенциально содержит в себе всю сложность и многообразие мира. Такая семантическая насыщенность лейбницевской эвристики является сущим подарком для воспринявших его гениальную идею, а её автор заслуживает вечной благодарности. Интересную дифференциацию, косвенным образом отсылающую к чему-то похожему на монаду и конституируемую нами протомонаду, можно найти у Шеллинга, хотя свои мысли, касающиеся генезиса материальности и её первичной структуры, он артикулировал вне монадной коннотации. Однако из квинтэссенции его дискурса, направленного на раскрытие тайны материальности, где он констатирует некоторое универсальное качество материи и физических феноменов, именуемое силой, всего чуть-чуть до некоторого монадоподобного приближения: «Таким образом, материя и тело есть лишь продукты противоположных сил, или, скорее, даже не что иное, как эти силы.

Однако как мы приходим к употреблению понятия силы, которое непредставимо ни в каком созерцании и уже этим выдает, что оно выражает нечто, происхождение чего лежит по ту сторону всякого сознания, что только и делает возможным всякое сознание, познавание, следовательно, и всякое объяснение по законам причины и действия? А если силы сами должны быть объяснениями природных феноменов, или предметом физического объяснения, то почему же мы в нашем знании, в конце концов, вынуждены останавливаться на них?» Шеллинг Ф. Идеи к философии природы как введение в изучение этой науки. -- СПб.: Наука, 1998. -- С. 305. Из аналитики Шеллинга следует, что всё многообразие физических явлений объективируется через взаимодействие двух равновесных, в каждом случае особым образом специфицируемых, сил, как, например, в явлениях электричества и магнетизма, и существование различных вещественных субстратов обусловлено суть также специфическими латентными противодействующими силами, как это

устанавливает, например, химия или ядерная физика. Обобщающая эмпирикосозерцательная теза Шеллинга такова: каждая материальная форма есть «матрёшка», внутри которой спрятана иерархия взаимно компенсирующих сил, которые можно редуцировать до двух первичных силовых универсалий, действующих как взаимообусловленные противоположные силы -- отталкивания и притяжения, которые и являют собой подлинные атомы материи. Если мыслить в определённом ключе, то от означенных силовых универсалий всего полшага до синтеза протомонады. Действительно, из данной ранее предикации протомонады как внутренне активной -- энергийной, вследствие циклоидального движения духовной эссенции, непосредственно транслируется ментальный символ энергийности -- категория силы, точнее, её первичного дискретного формообразующего вектора, величина которого определяется интенсивностью вращения, и посредством которого протомонада демонстрирует себя как существующая в суще-физическом мире, подобно тому, как вращающийся волчок являет себя как таковой, противодействуя внешнему влиянию. Но возможна и обратная трансляция -- от силовых универсалий к сущностям, представляющимся посредством сил. Шеллинг проделал всю подготовительную работу, необходимую для обратной трансляции, но этим и ограничился. Если бы он пошёл дальше, то он не смог бы уклониться от более ёмкого содержания генезиса материальности, так как был бы вынужден эксплицировать метафизический источник сил притяжения и отталкивания. Но эти полшага Шеллингу так и не дались. Тайна материи оказалась укрыта тщательнее, чем смерть Кощея Бессмертного.

Рассмотрим ещё одно противоположение, пути снятия которого утверждающая себя подлинной метафизика должна высветить вполне определённо. Оное противоположение для философии природы является, быть может, наиважнейшим. Речь идёт об оппозиции единого (единичного) и множественного. Если «включить» рефлексию, то не проходящим удивлением должен выглядеть тот факт, что множество единичных вещей, не пересекающихся в пространстве или во времени, существующих как бы раздельно и сами по себе, составляют некоторую общность, так как схожи друг с другом, и поэтому их относят к множественности определённого рода. В первую очередь подразумеваются, конечно, природные «вещи», начиная с множественностей различных элементов, наподобие электронов или атомов некоторого химического вещества или более мелких частиц, именующихся элементарными, и кончая объектами космического масштаба. Сие удивление сродни тому, как если бы мы обнаружили, что, например, все жители города похожи друг на друга как близнецы и сделаны, что называется, с одного лица. Против отнесения этого феномена к чистой случайности восстаёт весь рассудочно-экзистенциальный опыт человека.

Но даже если предположить наличие чьего-то разумного воления и всемогущих способностей устроить всё так, как устроено, то и в этом случае одного этого недостаточно, как недостаточно, например, одних только виртуозных способностей подделывать денежные купюры, чтобы поставить дело на поток и с размахом. Должен быть имманентный абсолютно всему сущему атрибут, должен иметь место некоторый вселенский принцип, позволяющий реализовываться миру, способом существования которого является множественность. Перефразируя шекспировскую метафору, можно сказать, весь мир -- это множественность. И поскольку человеческий интеллект воспроизводит смысловые связи мира, закреплённые в понятийных абстракциях лексической структуры языка, то каждая из упомянутых бинарных категорий -- единое и множественное -- естественным образом несёт в себе подразумевание противоположного. Эту взаимообусловленность указанных категорий -- конечно, не только их одних -- хорошо чувствовал Гегель, и на ней завязаны многие его отвлечённые спекуляции: «Когда речь идет об одном, нам тотчас же приходят на ум многие. Здесь возникает вопрос: откуда берутся многие? В представлении мы не находим ответа на этот вопрос, так как оно рассматривает многие как непосредственно наличные, и единое считается только одним среди многих. Согласно же понятию, одно, напротив, образует предпосылку многих, и в мысли об одном уже заключается то, что оно полагает само себя как многое». Гегель Г. В. Ф. Наука логики // Энциклопедия философских наук. Т. 1. -- М.: «Мысль», 1974. -- С. 238. Гегель, конечно, правильно подмечает имманентную неразделимость рассматриваемых категорий, и именно эта имманентность служит для него доказательством, что другого способа структурирования наличного мира представить невозможно, что созерцать и мыслить мир можно только таким, а не иным способом, и что восстановлением всех звеньев замыкающихся друг на друга смысловых отсылок исчерпывается существо предмета. Эти завихрения семантических подразумеваний характерны для гегелевского нарратива, но суть в том, что отмеченный круговорот есть не более чем скольжение мысли по поверхности мыслимого предмета, без проникновения в его существо. Быть может в этом, в общем-то вторичном, но непосредственно данном феномене обращения мысли кроется секрет древнейшего символа вечной цикличности -- уробороса, змеи, свернувшейся в кольцо и кусающей себя за хвост. Следует констатировать, что гегелевская аналитика никак не раскрывает генезис множественностей и их внутренней связности в едином. От нас требуется, таким образом, самим заглянуть под «поверхность мира» и обнаружить, точнее, синтезировать интуитивно предчувствуемый принцип, из которого проясняется диалектика отношения единого (единичного) и множественного. Причём мы ожидаем, что означенный принцип органично согласуется с идеей протомонады, точнее, он должен обратить наш взор на те её внутренние свойства, благодаря которым естественным образом объясняется её реакция на соответствующее «воздействие» извне, в результате чего наличная фактичность одной протомонады обуславливает возможность многих, связанных однозначным отношением с первой и уникальной, и служит основанием аналитики множественностей иных иерархий.

Прежде чем высказаться по существу содержания принципа, исходя из которого, как мы полагаем, проясняется генезис множественности, процитируем отрывок из поэмы Эдгара По «Эврика», после чего наиболее догадливый читатель, возможно, сам сообразит, какую мысль намерен провести автор. После Эдгара По идея, передающая квинтэссенцию принципа, к которому мы подступаемся, что называется, витала в воздухе. Американский литератор предвосхитил её, причём со свойственной ему неподражаемой экспрессией. Итак, цитата: «С таким уразумением я ныне утверждаю, что некий взгляд внутрь, совершенно неудержимый, хотя неизъяснимый, понуждает меня к заключению, что то, что Бог первоначально создал, что то Вещество, которое, силою своего Воления, он сделал из своего духа, или из Ничего, не могло быть ничем иным, кроме Вещества в его предельно постижимом состоянии. -- Чего? -- Простоты?

Это будет единственным безусловным допущением моего рассуждения. Я употребляю слово "допущение" в его повседневном смысле; однако же, я утверждаю, что даже это мое первоначальное предположение очень-очень далеко на самом деле от того, чтобы быть действительно простым допущением. Ничто никогда не было более достоверно -- никакое человеческое заключение никогда, в действительности, не было более правильно, более строго выведено, -- но увы! поступательный ход вывода находится за пределами человеческого рассмотрения -- во всяком случае, за пределами выразимости на человеческом языке.

Попытаемся теперь постичь, чем должно было быть Вещество, когда оно находилось или если оно находилось в своем безусловном крайнем состоянии Простоты. Здесь рассудок тотчас улетает к Бесчастичности -- к некоторой частице -- к одной частице -- к частице одного рода -- одного свойства -- одной природы -- одной величины -- одной формы -- к некоторой частице, поэтому, "без формы и пустоты" -- к частице положительно, частице во всех точках, -- к частице абсолютно единственной, самоотдельной, нераздельной и не неделимой только потому, что Он, который создал ее силой своей Воли, может бесконечно менее энергическим проявлением той же самой Воли, само собою разумеющимся образом, разделить ее.

Итак, Единство есть все, что я предрешаю относительно первично созданного Вещества; но я предлагаю показать, что это Единство есть основа изобильно достаточная для того, чтобы объяснить устроение, существующие явления и явно неизбежное уничтожение, по крайней мере, вещественной Вселенной.

Волением в бытие первичная частица довершила деяние или, более точно, представление Мироздания. Мы обратимся теперь к конечной цели, для которой, как нам надо предположить, Частица созидала -- то есть к конечной цели, насколько наши соображения еще могут делать нас способными видеть ее, -- к построению Вселенной из нее, Частицы.

Это построение осуществилось через понуждение первично и потому правильно Единого в неправильное состояние Многих» По Э. А. Эврика. Поэма в прозе (Опыт о вещественной и духовной Вселенной) / Пер. К. А. Бальмонта. -- М.: Эксмо, 2008. -- С. 62-65.. Если оставить в стороне простодушнорелигиозную мистику автора поэмы, то главной тезой его вдохновенного спича выделяется прозрение, суть которого одновременно проста и гениальна, и состоит оно в том, что имманентным свойством первой проточастицы, учредившей молодую Вселенную, была её экзистенциальная способность порождать дочернюю проточастицу -- собственную копию -- которой передаются все родительские качества, а те, в свою очередь, внучатой и т. д. Наше дополнение к этой интуиции сводится к содержательному наполнению бессодержательного термина «частица», каковое заключено в ноумене, названном нами «протомонада». Первичным множеством протомонад или протомножеством, растущим в геометрической прогрессии, было заложено начало Вселенной, где множественность её основной закон. Итого: мы конституируем фундаментальное свойство всего сущего, благодаря которому формировалось и формируется первичное природное множество существ, связанных родством, и предопределяющих иные виды множественностей, это свойство проистекает из всеобщего принципа, названного нами принципом генетического наследования.

Действенность принципа генетического наследования в самом что ни на есть наглядном виде можно видеть в биологии, на примере механизма клеточной делимости. Означенный механизм, представляющийся универсальным для всей биологии, следовало бы квалифицировать не иначе как чудо, если бы он был бы присущ только данной стороне бытия и выступал бы своеобразной особенностью. А внешне так оно и выглядит, так как в «неживой» природе ничего подобного прямо не наблюдается, по крайней мере пока. И получается, что означенный феномен существует как бы сам по себе и возник ниоткуда. По-другому это называется магия, но заниматься философии магией не пристало, даже в некой имплицитной форме, что иногда кое-где имеет место быть. Недоступность наблюдению ещё не окончательный приговор логико-метафизическому исследованию. Что же касается составленного из протомонад протомножества, которое в настоящем нарративе утверждается как непосредственное продуцирование принципа генетического наследования в чистом виде и которое, как может показаться, менее чем другие природные множественности, более высокого уровня, доступно эмпирической верификации, то здесь, к счастью, эффект, проистекающий из принципа генетического наследования, в некоторой косвенной форме уже задокументирован астрофизиками. Как установлено последними, наша Вселенная расширяется, да ещё ускоренно, причём внятного объяснения этому явлению космология фактически не даёт. Точнее, даёт некоторую масло-масляную интерпретацию явления, сводящуюся к констатации того, что пространственный вакуум некоторым образом «взбухает», иными словами, имеющееся пространство как бы само порождает новое пространство.

Как было отмечено выше, отдельная протомонада представляет, по существу, минимальный дискретный элемент самого пространства, «квант» пространства, а множество протомонад, соответственно, пространство в целом. Из этого следует, что благодаря способности протомонад, в соответствии с принципом генетического наследования, множиться пространство, читай Вселенная, должно расширяться, о чём и свидетельствует приведённая эмпирика. Все природные множественности не даны в раз и навсегда готовом виде, они перманентно пребывают в режиме становления и изменения, являют собой динамический процесс, приоткрывая таким образом подлинную, но неуловимую форму существования -- временение. Множественность традиционно созерцается как противоположение единому, и попытки уяснить суть единого всегда предпринимаются именно в данной оппозиционной конфигурации. Но любая множественность нисходит к единичному, воспринимаемому как некоторое локальное единое, в котором-то, как может кому-то показаться, и надо искать секрет единого вообще. Но единичное, на поверку, есть лишь некая акциденция, а необходимое оказывается скрытым от наблюдения и проявляется как временящее. То есть искомое единое, противостоящее множественности, есть нечто совершенно отличное от множественностей, и пытаться узреть единое среди множественностей равносильно тому, как если бы мы пытались уяснить, что есть мысль, прибегая к трепанации черепа. Определённого рода подтверждениями догадки, что путь к постижению единого лежит через аналитику времени, служат такие антропологические различения, как этнос, народ, страна, так как указанные понятия являются эксплицитными коррелятами такого синтетического умозрения, как единство истории, т. е. имеющего временное измерение.

Время в социумных категориях отливается, в конце концов, в единые для членов социума «вечные» ценности -- культурно-этические, созерцание которых наводит на мысль об истории как внутренне связном организме. И для природы, для Вселенной, напрашивается аналогичная экстраполяция. Единое надо искать там, где меньше всего ожидаешь его найти, в кажущихся разрозненными, но составляющими в действительности неразрывный процесс временных мгновениях. Существование космического единства схватывается человеком ещё до его спекулятивного разложения на условные составляющие, непосредственно, иначе не было бы и постановки вопроса о его интеллектуальном постижении, и проявлением этого схватывания является чувство гармонии. Сквозь природную красоту просматривается творческая суть времени, но это, как заключают свои повествования опытные рассказчики, уже совсем другая история.

Синтезом протомонады мы снимаем целый ряд диалектических противоречий, рассматриваемых натурфилософским анализом. Действительно, если на протомонаду взглянуть, условно говоря, издалека, в макро-масштабе, то обнаружится некоторая отдельная непроницаемая статичная тривиальная пространственная форма, напоминающая глобус. Если же приблизиться на достаточное расстояние, то можно будет разглядеть остов, представляющийся целым глобусом, хотя оболочки, которую мы привыкли видеть, например, в обычном школьном глобусе, там не предусмотрено. Если же подойти к протомонаде вплотную, то окажется, что и каркас-то «ненастоящий», а сплошная видимость, и всё держится на чистой динамике нечто, которое никогда не пребывает в покое. А если бы вдруг движение нечто прекратилось, то оно превратилось бы в ничто, так как ни увидеть, ни осязать его стало бы невозможно. Таким образом, статичная дискретная пространственная форма, из созерцания которой или подобной ей и возникают различения постоянства и покоя, на самом деле представляет собой сугубо динамическое образование, т. е. нечто противоположное тому, что изображается. Протомонада своим существованием как отдельность учреждает мир как счётно- дискретно-ограниченный, но духовно-эссенциальное движение, благодаря которому она состоялась как реальность, имеет непрерывный характер, а непрерывность, в свою очередь, влечёт за собой на коротком поводке бессчётно-бесконечное.

И указанные, и подразумеваемые диалектические отрицания, требующие своего разрешения в метафизической парадигме, выступают, в конце концов, лишь некоторыми гранями центрального натурфилософского противоположения -- времени и пространства, -- обнаруживаемого именно как диалектическое вследствие конституирования протомонады. Время и пространство не просто априорные категории, как у Канта, и не рядорасположенные аксиоматические предусловия физического мира, эклектично соединённые в пространство-время, как у Эйнштейна в его теории относительности, а диалектически противостоящие ноумены, противоположность которых снимается в существе протомонады, выступающей дискретным элементом пространства, при том, что время, «текущее» непрерывно, есть «осязание» внутреннего эссенциального движения. В диалектической паре «время -- пространство» именно время служит маркером чего-то более бытийного, чем онтическая реальность, того, что в самом деле «есть», а пространство является лишь модусом, обусловленным и перманентно воспроизводимым временящей действительностью, без которой оно «аннигилирует». Тот же самый вывод, полученный сугубо логически, мы находим у Сартра: «Пространство не позволяет воспринять себя конкретной интуицией, так как оно не есть, но непрерывно делает себя пространственным. Оно зависит от временности и появляется во временности поскольку оно может прийти к миру только посредством бытия, способом бытия которого является темпорализация, и так как пространство есть способ, которым это бытие экстатически теряется, чтобы реализовать бытие» Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., примеч. В. И. Колядко. -- М.: Республика, 2000. -- С. 211-212.. Актом творения первой протомонады был запущен первый часовой механизм, был декретирован фундаментальный цикл, задающий наименьший временной интервал, предопределяющий метрические временные шкалы. Время, образно выражаясь, «затикало». Где есть пространство, там необходимо наличествует время. Таков естественно следующий вывод на рефлексию о вездесущности времени. И контрдовод экзотическим теориям о пространствах без времени. Какую бы область физики мы ни взяли -- термодинамику, электродинамику и пр., -- везде в математических уравнениях, описывающих соответствующие физические процессы, в качестве свободной переменной присутствует время. Оно, представленное математической нотацией, прямым текстом возвещает о себе, как АгБЬшоиоп First-motion (англ.) -- первое движение; прим. автора. факторе, приводящем в движение все небесные сферы, но для подавляющего числа учёных, привыкших видеть в математической репрезентации времени лишь абстрактный символ, «призыв» времени обратить на него внимание как на активную субстанцию всё ещё остаётся «гласом вопиющего в пустыне». В демонстрируемой нами содержательной экспликации протомонады, где присутствует имеющее метафизический порядок временящее эссенциальное движение, время наконец-то обретает зримую силу.