Историческая антропология в Евразии

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт социальной антропологии им. Макса Планка

Историческая антропология в Евразии

Д. Шорковитц PhD

Halle (Saale), Германия

Аннотация

исторический антропология познание социальный

В статье рассматриваются различные мнения и концепции исторической антропологии как инструмента познания и понимания социальных и культурных процессов. Автор уделяет пристальное внимание сложной проблеме взаимоотношений между историей и антропологией. Историческая антропология, с точки зрения автора, скорее орудие познания и понимания социальных и культурных процессов, чем сумма достижений. Занятие историей сталкивает антропологов с разными видами традиций, классифицируемыми как эмический и этический подходы к прошлому. Автор старается найти место антропологии среди исторических наук, рассмотреть различные методы ведения историко-антропологических исследований, с тем чтобы понять, как их можно применить для изучения Евразии. В центре внимания -- историческая антропология на постсоциалистическом пространстве Евразии, в первую очередь территории бывшего СССР. Обсуждаемые подходы включают этноисторические исследования, изучение трансформации и сохранения социальной организации и культурной идентичности, межэтнических отношений, отношения между этническими меньшинствами и государством. Показано, что приукрашивание колониальной экспансии и вызванных ею трансформаций имеет давнюю традицию -- глубоко укоренено в сталинской историографии. Внимательно рассмотрев многие междисциплинарные подходы и взаимоотношения в местах пересечения истории и антропологии, автор дает краткий обзор той стратегии в изучении этих проблем, которая разработана и осуществляется специальной исследовательской группой Института Макса Планка. Статья ориентирована на продолжение дискуссии по поводу задач, стоящих перед исследователями постколониального наследия многих стран Евразии. Работа исследовательской группы, с одной стороны, показывает, сколь перспективны и полезны постколониальные исследования для познания этого громадного «региона», с другой -- сколь они полезны для установления добрососедских и дружеских отношений между странами, поскольку продуктивность их возможна только в тесном сотрудничестве специалистов Запада, России, СНГ и Китая.

Ключевые слова: Евразия, историческая антропология, этноистория, колониализм, постколониальные исследования.

Annotation

Historical Anthropology in Eurasia

D. Schorkowitz PhD, Max Planck Institute for Social Anthropology, Department: Law & Anthropology, Advokatenweg

The article reconsiders various notions and conceptions of historical anthropology as means of enhancing our knowledge and understanding of social and cultural processes. The author pays attention to a very complex problem -- interrelationship between History and Anthropology. What is Historical Anthropology? Where is its place among other historical disciplines? Why it is so important? What about its possibilities and possible drawbacks, at the same time? The article poses these and some other important questions to the scholars and suggests answers. A careful attention is devoted to Anthropology within post socialist Eurasia, and to some post-colonial legacy on this territory. Different ways of conducting historical-anthropological studies are explored in order to determine which perspectives may be applied to Eurasia. The approaches discussed include ethnohistorical research, studies of transformation and persistence of social organization and cultural identity, interethnic relations, and relations between ethnic minorities and the state. The author examines the peculiarities of continental colonialism and its difference from other forms. With respect to methodological and theoretical implications inherent in the interdisciplinary relationship between history and anthropology, a concise outline of research carried out by Max Planck Institute focus group is given. A framework is thus provided for discussing arguments that concentrate on the need to establish a new format of (post-) colonial studies adjusted to the peculiarities of this macro-region, which entails a close cooperation between ethnologists from Russia, the Commonwealth of Independent States, and China, where both disciplines have gained new significance in recent years.

Keywords: Eurasia, Historical Anthropology, Ethnohistory, colonialism, (post-) colonial studies.

Введение

Когда сэр Генри Юль в 1866 г. издавал свой фундаментальный свод средневековых описаний Китая, он руководствовался отнюдь не только всеобщим интересом к изложению географических путешествий. Он также был ведом желанием рассказать читателю об опасностях, с которыми сталкивались те, кто смело вел свои караваны из Сарая на Волге к густо населенным, богатым, обладающим высоким искусством центрам этой цивилизации Yule H. Preliminary Essay on the Intercourse Between China and the Western Nations Previous to the Discovery of the Cape Route // Cathay and the Way Thither: Being a Collection of Medieval Notices of China. Vol. 1 / transl. and ed. by H. Yule. New Delhi, 1998 (Reprint, London, 1915). P X.. Путешествие купцов прошлых веков через пустыни в духе Ибн Фадлана Gцckenjan H., Zimonyi I. Orientalische Berichte ьber die Vцlker Osteuropas und Zentralasiens im Mittelalter. Die Gayhдni-Tradition (Ibn Rusta Gardizi, Hudьd al-`Дlam, al-Bakri und al-Marwazi) // Verцffentlichungen der Societas Uralo-Altaica. Bd. 54. Wiesbaden, 2001; Ibn Fadlдns Reisebericht / Hrsg. A. Z. V Togan // Abhandlungen fьr die Kunde des Morgenlandes. Bd. XXIV, Nr. 3. Leipzig, 1939. чем-то напоминает мои собственные попытки найти Евразию и пробиться к достоинствам и основам исторической антропологии: ведь оба термина имеют различные значения и могут завести в тупик!

Широко используемый сегодня для определения огромных массивов земель Европы и Азии гибридный термин «Евразия», без сомнения, является привлекательным, хотя в то же время и неопределенным, а потому и порождающим смутное чувство неудовлетворенности. Этот лейбл, который, очевидно, является побочным продуктом глобалистского дискурса и призван помочь уйти от евроцентризма, стал неким зонтичным термином, который грозит породить больше вопросов, чем ответов. Временами, даже перепутав с феноменом Евразийства, названием «Евразия» может обозначать или весь «двойной континент», или его части, которые находятся под перекрестным влиянием как Европы, так и Азии Однако если держать в голове эти его особенности и использовать со всей осторожностью, то термин -- полезный инструмент для восприятия трансконтинентальных процессов. О терминологических сложностях и кратко о дискуссии см.: Golden P B. War and Warfare in the Pre-Cinggisid Western Steppes of Eurasia // Warfare in Inner Asian History (500-1800). Vol. 6: Handbook of Oriental Studies, Section 8. Leiden. P. 105-172..

Используя этот термин, мы также игнорируем тот факт, что значительные пространства макрорегиона являются в то же время частью других территориальных систем, например: «страны Азиатско-Тихоокеанского региона», «Атлантическое сообщество государств», «Циркумполярные культуры» и т. д. Забываем мы и о том, что части и других континентов (особенно Северная Африка) временами включаются в научные концепции (например, в физической антропологии и генетике). Вот почему я предпочитаю уточнять макрорегионы: Сибирь, Восточный Туркестан, Центральная Азия и т. д., -- или использовать бинарное обозначение: Европа и Азия (как, впрочем, и история и антропология) С этим, как мне кажется, необходимым дифференцированием согласны далеко не все из моих коллег. Крис Ханн, например, неоднократно выступал за «максимальный» вариант, говоря про Евразию как «континентальный массив» (Eurasian landmass) и «суперконтинент», хотя его критики не устают отмечать поверхностность такового толкования. См.: Hann Ch.: 1) Towards a Maximally Inclusive Concept of Eurasia (Max Plank Institute for Social Anthropology Working Paper, vol. 157). Halle/ Saale: Max Plank Institute for Social Anthropology, 2014. P. 2; 2) A Concept of Eurasia // Current Anthropology. 2016. Vol. 57, no. 1. P. 1-27. -- Ср.: Testa A. A Utopia of Eurasia: the Uses and Abuses of a Concept -- a counter-reply to Chris Hann // Anthropology of East Europe Review. 2017. Vol. 35, no. 1. P. 64-79. -- См. также статью в сборнике в честь юбилея В. А. Тишкова, где Ханн предлагает «Евразийский Союз» от «Атлантического до Тихого океана», столица которого видится ему в России: Ханн К. Пределы конструктивизма в теории этничности: раздумья по поводу «Четвертой Руси» и «Второй Германии» // Антропология социальных перемен: сб. статей к 70-летию В. А. Тишкова / отв. ред. Э.-Б. Гучинова, Г. Комарова. М., 2011. С. 127..

С моей точки зрения, историческая антропология скорее орудие познания и понимания социальных и культурных процессов, чем сумма достижений, как ее иной раз понимают. И здесь я не претендую на создание истории исторической антропологии, которая легко могла бы заполнить сотни страниц. Скорее я предлагаю попытку решения ряда проблем: что в действительности означает историческая антропология (и что не означает); почему она важна (по крайней мере, с моей точки зрения), каковы ее возможности, познавательные способности и возможные недостатки. Различные пути осуществления историко-антропологических и этно- исторических исследований рассматриваются с целью определить, что может быть использовано в случае Евразии.

Примеры для того, чтобы показать не только важность исследований по России, Центральной Азии и Кавказу, Китаю и Юго-Восточной Азии, но и значимость сотрудничества с этнологами этих регионов, берутся прежде всего из Русской Азии -- области моих интересов уже в течение многих лет. Новые подходы в исторической антропологии обсуждаются в свете необходимости пересмотра работ и исследовательских методов времен социализма. Доступ к полевым исследованиям, архивам и институтам во многих частях Евразии в последние годы стал свободнее, и это породило растущий интерес к изучению трансформации и устойчивости социальной организации и культурной идентичности, так же как межэтнических отношений и отношений между национальными меньшинствами и государством.

Я стараюсь доказать, что историческая антропология может играть роль связующей нити между различными традициями антропологии в Европе и Азии. Однако, полагаю, что путевая карта совместных подходов и исследовательских интересов будет перспективной во многом благодаря тому, насколько мы будем успешны в обращении к континентальной колониальной экспансии прошлого и формулировании конструктивной критики ее наследия. В заключение для более яркого представления о перспективах междисциплинарного подхода к исторической антропологии колониализма дается краткий обзор новых исследований группы по социальной антропологии Института Макса Планка, сосредоточенных на отношениях между этническими меньшинствами и государством в различных частях Евразии.

История и антропология

Итак, о чем идет речь, с какой целью и до какой степени мы должны изучать историческую антропологию? Для чего мы используем столь загадочный заголовок, если осознаем, что вряд ли есть антропология, которая не является исторической, хотя бы до некоторой степени? И если мы принимаем более широкую историческую традицию, то «к какой разновидности исторической антропологии мы стремимся?» Comaroff J., Comaroff J. Ethnography and the Historical Imagination. Boulder, 1992. P. 18. Я бы не пошел так далеко, как Вольфганг Рейнхард, который в захватывающей статье об антропологическом повороте в исторической науке говорит с хитрецой: «...историческая антропология -- это точно то, что люди делают, когда они утверждают, что делают историческую антропологию» Reinhard W Die anthropologische Wende der Geschichtswissenschaft // Anthropologische Aufbrьche: Alttestamentliche und interdisziplinдre Zugдnge zur historischen Anthropologie (Forschungen zur Religion und Literatur des Alten und Neuen Testaments, Bd. 232) / Hrsg. A. Wagner. Gцttingen, 2009. S. 9.. Впрочем, если отвлечься от его легкой иронии, то видно, что Рейнхард вполне обоснованно указывает на те проблемы, с которыми сталкиваются историки, когда адаптируют антропологические подходы, и на степень произвола, который существует с антропологической точки зрения.

Однако в более общем плане есть объяснение и для параллелизма расходящихся исторических традиций в антропологии и их преемственности -- это комбинация синхронного и системно ориентированного подхода, с одной стороны, и диахронического и процесса ориентированной перспективы, с другой. И это представляется необходимой предпосылкой подходов к антропологическим вопросам. По причине наличия таких комбинированных методов антропология временами характеризуется как синтетическая наука, или метанаука, которая обязана изрядной долей своего прогресса психологии, лингвистике, социологии, философии и историческим наукам. Она представляется дисциплиной, которая получила стимулирующие толчки от физической антропологии и теории эволюции в прошлом и от генетики и нейрофизиологии сегодня. Но чем больше появляется разнообразных дисциплин и чем больше знания аккумулируется, тем более сложной и специализированной становится эта дисциплина. Социальная антропология больше не является «социологией примитивных обществ», но высказанные когда-то Ф. Эгганом опасения -- «как долго антропология может оставаться частью биологической науки, частью гуманитарной, а частью социальной» Eggan F. Social anthropology and the method of controlled comparison // American Anthropologist. Vol. 56, 1954. P. 743-744. -- стали теперь даже более актуальными.

Не удивительно, что даже британские классики социальной антропологии в синхронистическом функционализме видят весьма ограниченное средство, способное разве что показать каузальный принцип и работать с причинами и следствиями. Говоря об отношениях между историей и антропологией, Эванс-Причард выдвигает их на передний план в своей знаменитой Мэррет лекции, цитируя Вильяма Мэйтланда: «Снова и снова антропология стоит перед выбором -- становиться историей или ничем», добавляя, что «в будущем будет поворот в сторону гуманитарных дисциплин, особенно истории, и особенно в сторону социальной истории или истории институтов культуры и идей» Evans-Pritchard E. E. Social anthropology: Past and present // Man. Vol. 50. No. 198, 1950. P. 123124..

Если вспомнить, что Рэдклифф-Браун отверг исторические концепции, вышедшие из-под пера диффузионистов и эволюционистов с 1920-х гг., как спекулятивные и телеологические результаты «предположительной истории» Thomas N. History and Anthropology // Encyclopedia of Social and Cultural Anthropology / eds A. Barnard, J. Spenser. London; New York, 1996. P. 273. -- Cp.: Axel B. K. Introduction: Historical Anthropology and its Vicissitudes // From the Margins: Historical Anthropology and its Futures / ed. by B. K. Axel. Durham, NC, 2002. P. 5-7, 33-34; Verdon M. The world upside down: Boas, history, evolutionism, and science // History and Anthropology. 2006. Vol. 17, no. 3. P. 185., то станет ясно, что такая реабилитация истории как ведущей дисциплины могла быть только результатом рьяной полемики, которую Эванс-Причард вел «против функционализма Малиновского и натурал-сциентизма Рэдклиффа-Брауна» Hirsch E., Stewart Ch. Introduction: Etnographies of historicity // History and Anthropology. 2005. Vol. 16, no. 3. P. 268.. Эта реабилитация стала своего рода «интеллектуальным водоразделом» Schnepel B. Die Dschungelkцnige. Ethnohistorische Aspekte von Politik und Ritual in Sьdorissa/ Indien // Beitrдge zur Sьdostasienforschung. Bd. 177. Stuttgart, 1997. S. 9..

Делая еще шаг вперед, можем даже сказать, что история, сопровождаемая с флангов социологией и биологией, является коренником в тройке антропологии, потому что жизненная проблема в антропологии по-прежнему историческая, поскольку изучение истории остается существенным предусловием рассмотрения современных сообществ. Существование исторической антропологии уже больше не вопрос для Хельмута Петри, Александра Лопасика, Херманна Баумана и многих других в послевоенной германской антропологии, которые в поздних 1960-х преодолели радикальную критику Рэдклифф-Брауна. Каверзный вопрос Хельмута Петри «Есть ли историческая этнология?» -- для них лишь вопрос риторический Baumann H. Ethnologische Fieldforschung und kulturhistorische Ethnologie // Historische Vцlkerkunde / Hrsg. C. A. Schmity. Frankfurt am Main, 1967. S. 147-172; Lopasic A. Der historische Gedanke

in der Social Anthropology // Kцlner Ethnologische Mitteilungen. 1965. Vol. 4. S. 118-134; Petri H. Gibt es eine “Historishe Ethnologie”? // Kцlner Ethnologishe Mitttelungen. 1965. Vol. 4. S. 181-195. Для некоторых вообще трудно найти различия между двумя дисциплинами: антропологией и историей. Это, конечно, экстремальный подход, когда надо академически позиционировать антропологию. Ср.: Koppers W 1) Der historische Gedanke in Ethnologie und Prдhistorie // Kultur und Sprache (Wiener Beitrдge zur Kulturgeschichte und Linguistik, Bd. 9) / eds W Koppers, R. Heine-Geldern, J. Haekel. Wien, 1952. S. 11-65; 2) Der historische Grundcharakter der Vцlkerkunde // Studium Generale. 1954. Bd. 7. S. 135-143..

Неудивительно, что два традиционных центра, хорошо известные своими исторически ориентированными этнологическими исследованиями, были способны создать влиятельные этноисторические направления неомарксистской окраски: в Берлине -- под руководством Лоуренса Крэйдера и в Вене -- под руководством Вальтера Досталя. Эти центры успешно соревновались в 1970-1980-х гг. с более грубыми формами исторического материализма, которые бытовали в соседних ГДР, Чехословакии и Венгрии Gingrich A., Zips W Ethnohistorie und Historische Anthropologie // Ethnologie. Einfьhrung und Ьberblick / eds B. Baer, H. Fisher. Berlin, 2003. S. 275. -- О Л. Крэйдере см.: Kramer F W. Vita activa: Lawrence Krader // Dialectik: Enzyklopдdische Zeitschrift fьr Philosophie und Wissenschaften. Vol. 2; H. J. Sandkьhler (ed.). Hamburg, 1991. S. 145-152; Schorkowitz D. (ed.) Ethnohistorische Wege und Lehrjahre eines Philosophen: Festschrift fьr Lawrence Krader zum 75. Geburstag. Frankfurt am Main, 1995. -- О В. Достале см.: Gingrich A., Haas S., Paleczek G., Fillitz Th. (eds). Studies in Oriental Culture and History: Festschrift for Walter Dostal. Frankfurt am Main, 1993..

Но призыв Рэдклиффа-Брауна к тому, чтобы более доказательно определить, казалось бы, очевидную ценность антропологии, не остался не услышанным. К настоящему времени (и на многие десятилетия) сравнительные методы стали необходимым инструментом социальных и исторических наук. Возвращение исторического мышления в антропологию, однако, оказывается тем эффективнее, чем лучше оно демонстрирует способность пересматривать необдуманные заключения, полученные из представленных обзоров. Уравнивание «доколониального прошлого с доисторическим и безвременным» или характеристика его как общественной формации, основанной на «гармонических и полных смысла связях» Schlee G. Historische Ethnologie // Handbuch der Ethnologie (Festschrift fьr Ulla Johansen); Th. Schweizer, M. Schweizer & W Kokot (eds). Berlin, 1993. S. 442. -- Ср.: Bloch M. The Ethnohistory of Madagascar // Ethnohistory. 2001. Vol. 48, no. 1-2. P. 294-295. -- обе эти версии носят априорный характер, это своего рода «абсолютное высокомерие», базирующееся на сознательно заводящей в тупик синхронной исследовательской методологии. Фактически колониальное завоевание не является нулевой точкой, с которой начинается европейское или глобальное влияние на тех, кого колонизовали -- они имеют свое собственное прошлое (устное, письменное или воображаемое). Это скорее интенсивная и часто односторонняя фаза в истории взаимоотношений, которая длилась веками. Сегодня есть общее соглашение, что функциональный анализ просто служит другим целям в сравнении с исследованиями путей зависимости и что история, в свою очередь, «только один ограниченный путь наблюдения мира» Hirsch E., Stewart Ch. Introduction: Ethnographies of historicity. P. 265..

Держа в уме «исторический характер антропологии» Schlee G. Historische Ethnologie. P. 442., мы немедленно задумываемся о различных формах и временах, тем более что исследовательская проблема сама определяет специфичные поля исторического исследования с разнообразными доказательными ценностями кратко-, средне- или долгосрочного теоретического уровня. История, используемая как культурная легитимация для настоящего (культура памяти), может вести нас полностью в другом направлении в сравнении с исследованием, которое концентрируется на нынешней культуре как на результате исторического процесса (культурная история). Возникают значительные различия в исследованиях: когда участник наблюдения ограничен жизненным опытом информантов той же возрастной когорты, или когда дает мнение трех поколений больших семей, когда культурная память анализируется изучением устной истории и литературы, или когда архивные и исторические документы используются, чтобы конструировать или пересматривать этнографические и этноисторические отчеты О дебатах касательно многочисленных антропологических времен см.: Hann Ch. Anthropology's Multiple Temporalities and its Future in Central and Eastern Europe: A Debate // Max Plank Institute for Social Anthropology Working Paper. 2007. Vol. 90. P 4-5; Kalb D. The Path to the Post-Colony: Why Folklore Won't Save Us // Max Plank Institute... P 22-28; Scheffel D. Z. The Past and the Future of Anthropology in East-Central Europe: Comments on Chris Hann's Vision // Max Plank Institute. P 33-36; Skalnik P My Preference Lies with Social Anthropology // Ibid. P 36-38.. Следуя за изменением в идеологических парадигмах, имеющих место во многих постсоциалистических странах, политика идентичности начинает ориентироваться на «повторное изобретение памяти и истории» Rethmann P “Chto Delat”: Ethnography in the post-Soviet cultural context // American Anthropologist. 1997. Vol. 99, no. 4. P 772., что стимулирует наши исследования старых и новых механизмов социального исключения, этни- зации и национального строительства. И последние ностальгические практики, как, например, Остальгия -- термин-парафраз социокультурной формы противодействия, которая является вызовом западной форме развития -- возникла в Центральной Европе и ее семиотика может быть понята только после того, как мы ее декодируем с помощью синхроническо-диахронического прочтения через историко-антропологические линзы Battaglia D. On Practical Nostalgia: Self-Prospecting among Urban Trobrianders // Rhetorics of Self-Making / ed. by D. Battalglia. Berkeley, CA, 1995. P 77; Gallinat A. Intense paradoxes of memory: researching moral questions about remembering the socialist past // History and Anthropology. 2009. Vol. 20, no. 2. P 184-185.. Во всех этих случаях история в игре, хотя с разной степенью интенсивности, протяженности и очевидности.

Занятие историей сталкивает антропологов с разными видами традиций, классифицируемыми как эмический и этический подходы к прошлому. Эмический становится полным смысла описанием с точки зрения индивидуума внутри данной культуры, в то время как этический подход имеет отношение к наблюдателям снаружи, выступая якобы в культурно нейтральной позиции. Антропологи, таким образом, в той же ситуации, что и историки, чей анализ должен разделить и сравнить между собой так называемые историю «снизу» и историю «сверху». И те и другие озабочены одинаковыми эвристическими проблемами: с одной стороны, они сталкиваются с различным и соревновательным содержанием «внутренних» источников, часто отягченных изначальными, этноцентрическими и исконными версиями, представляющими этногенез, космогонию и значение изучаемой группы. С другой стороны, все они имеют дело с «внешними» источниками с их синтезом, берущим начало из гегемонистского строя знания и стереотипного восприятия. Чтобы решить эту дилемму, мы должны анализировать материал с разных сторон. Это вполне очевидное предложение, которое подтвердилось недавно в очередной раз при анализе восстания народа хуэй (хуэй-цзу) в конце XIX в. в Восточном Туркестане.

Здесь различные нарративы пересеклись: государственно-центристская позиция концентрируется на восстании против династии Цин (Маньчжурская), пренебрегая при этом «мародерством, зверством и резней», осуществляемыми мятежными войсками хуэй. Местные традиции богаты как раз описанием этих последних событий, монгольские хроники подчеркивают «мужество восставших хуэй, с которыми монгольские армии сражаются», даже описывая «разгром восстания в относительно нейтральной и объективной манере». Наконец, совершенно отличная от других традиция хуэй упор делает на «религиозную мотивацию восстания» Yang H. The politics of writing history in China: A comparison of official and private histories // Inner Asia. 2001. Vol. 3, no. 2. P. 127..

Г. Шлее предложил рассматривать «эмическую концепцию» истории отдельно от этической и, при отсутствии лучших альтернатив, принять такой подход, как эквивалент тому, что известно как этноистория в университетах Вены, Дюка и где-либо еще Schlee G. Historische Ethnologie. S. 445.. По моему мнению, это возможный подход и с Х. Нахтигалем надлежит согласиться, когда он выступает в пользу «этнологии как национальной историографии» Nachtigall H. Vцlkerkunde -- Eine Einfьhrung (Suhrkamp Taschenbuch 184). 2^nd ed. Stuttgart, 1979. S. 136-137.. С методологической точки зрения, однако, отношусь к сомневающимся просто потому, что мы не можем извлечь историческую правду из одной туземной, местной традиции даже при интенсивном сравнении. Для полноты картины мы также нуждаемся в информации со стороны, чтобы делать необходимые коррективы и поправки к эмическим нарративам, ведомые благовидной селекцией добавочных источников, будь это путевые заметки, рассказы миссионеров, официальные документы, сравнительно-историческая лингвистика или археологические памятники. Вдобавок понятие этноистории в последние годы изменилось под влиянием транснациональных и транскультурных подходов и избавилось «от тесных уз этнической истории» Gingrich A., Zips W Ethnohistorie und Historische Anthropologie. Р 277.. Каждая хорошо информированная этноистория должна получать знания с обеих сторон и корректно реконструировать образы прошлого.

Однако ничего плохого в концепции этноистории нет, хотя временами она рассматривается как дающая большее пространство историческому мышлению, нежели историческая антропологии, чей подход предположительно больше сосредоточен на социальных институтах и движущих силах цивилизаций. Более основательная, чем было во времена Фрица Гребнера, Франца Боаса и Альфреда Крёбера, этноистория, будучи в германоязычных странах эквивалентом Historische У51кегкипйе, наносит на карту линию исследований себя самой, производя, по сути дела, антропологический культурно-исторический и социально-исторический вклад в науку, прокладывая себе таким образом путь к дверям большинства университетских библиотек Ср.: Graebner F Methode der Ethnologie (Kulturgeschichtliche Bibliothek, Reihe I; Ethnologische Bibliothek, vol. 1). Heidelberg, 1911; Kroeber A. L. History and science in anthropology // American Anthropologist. 1935. Vol. 37. P. 539-569. -- Краткое введение в эту главу истории антропологии сделал Мюллер, см.: Mьller K. E. Grundzьge des ethnologischen Historismus // Grundfragen der Ethnologie. Beitrдge zur gegenwдrtigen Theorie-Diskussion. 2^nd ed. / eds W Schmied-Kowarzik, J. Stagl. Berlin, 1993.

S. 193-253. -- С точки зрения венской перспективы см.: Wernhart K. R. & Zips W Einfьhrung in die theoretischen und methodologischen Grundlagen der Ethnohistorie // Ethnohistorie: Rekonstruktion und Kulturkritik. Eine Einfьhrung / eds K. R. Wernhart, W Zips. Wien, 1998. P. 13-40.. Этноистория может рассматриваться как успешный апгрейд воззрения Р. Лоуи на этнографию, которая предполагает, в принципе, «полное описание всех культурных феноменов, где бы то ни было и во все периоды» Lowie R. Ethnography, cultural and social anthropology // American Anthropologist. 1953. Vol. 55. P. 528., требует не только комбинировать «структурно-функциональный подход британской социальной антропологии» с «американским интересом к культурному процессу и истории» Eggan F Social anthropology and the method of controlled comparison. P. 745., но также (и как очень важное) добавлять объяснительные инструменты к описательной модели. В конечном итоге вряд ли этнография может «...надеяться проникнуть через поверхностный план повседневной жизни, чтобы отлить ее невидимые формы, несмотря на информацию со стороны исторического воображения» Comaroff J., Comaroff J. Ethnography and the Historical Imagination. P. XI..

Оказываясь в разных контекстах европейской традиции, определение «исторической антропологии» может временами вызывать еще больший конфуз, чем термин «этноистория», который подозрителен в связи с фокусированием внимания на «множестве разных других» Hirsch E., Stewart Ch. Introduction: Ethnographies of historicity. Р. 267.. Конечно, термин «историческая антропология» звучит не только как прямая калька с немецкой Historische Anthropologie, уходящей корнями в философскую антропологии Vogel J. Historische Anthropologie // Geschichtswissenschaften: Eine Einfьhrung / ed. by Ch. CorneliЯen. Frankfurt am Main, 2004. S. 296-298.. Своей, вероятно, наиболее известной стороной Historische Anthropologie непосредственно связана и с французскими, итальянскими, английскими учеными, которые в свое время разочаровались в объяснении средневековой Европы с помощью подходов, традиционно сосредоточенных на истории конституций, политических институтов и элит, дипломатии, религии и классов. Эти историки стремились взять на вооружение концепции из социокультурной антропологии, из политической антропологии более ранней формации и из фольклорных исследований, чтобы лучше понять и проиллюстрировать те исторические процессы, в которых переплетались между собой жизнь средневековых коммун, экономика, культура, и получили блестящие результаты. Марк Блок и Жак ле Гофф, Жан-Клод Шмитт, Пьер Нора и Карло Гинзбург -- вот только несколько имен, имевших огромный успех с их nouvelle histoire в реформировании исторической науки, успех, который создал горение влиятельных школ, укрепивших новые направления культурной истории, микроистории, истории повседневности и истории ментальности в раннее модерновое и модерновое время. Эти направления ныне питают и историческую антропологию.

Совершать исторические поиски в антропологии всегда означало реконструировать исторические измерения позиции человека в природе (conditio humana) и его социокультурной активности и отношений между этническими группами на ранних стадиях, так же как результаты трансформации и консервации, вызванные колониальными порядками. Исследование Николасом Дирксом маленького королевства Пудуккоттай, например, открыло, что разделение между религиозной и политической сферами было результатом колониальной интервенции. По этой причине он отверг утверждение, что иерархическая дихотомия сакрального и профанного, браминов и королей была культурно фундирована, как утверждалось ранее Дюмоном в его классической работе, посвященной индийским кастам, не учитывавшей, однако, влияния колониальных порядков Dumont L. Homo Hierarchicus: The Caste System and its Implications. Chicago, II, 1980. -- Ср.: Dirks N. The Hollow Crown: Ethnohistory of an Indian Kingdom. Cambridge, 1987.. Исследуя бурятов и калмыков, я и сам смог установить, что ассимиляционные стратегии колониальной России не являлись имперской реакцией на национально-освободительное движение, как было признано официальной историографией, но «скорее одним из существенных триггеров» Schorkowitz D. -- 1) Gesellschaftliche Emanzipation und nationale Politik der Burjaten, 18251925 // Sibirische Vцlker: Transkulturelle Beziehungen und Identitдten in Nordasien (Periplus. Jahrbuch fьr AuЯereuropдische Geschichte, vol. 17). Mьnster, 2009. S. 180; 2) Staat und Nationalitдten in RuЯland. Der IntegrationsprozeЯ der Burjaten und Kalmьcken, 1822-1925 (Quellen und Studien zur Geschichte des цstlichen Europa, vol. 61). Stuttgart, 2001. S. 474..

Нет, наверное, лучшей сферы для иллюстрации изменяющихся ожиданий и парадоксов колониальной стратегии, чем религия, где разные государственные институты и политические курсы по разным причинам разделяют общий интерес, например в трансформации шаманизма и буддийских практик и обращении туземных племен Сибири в православие. Когда в XVII в. шаманизм стал клониться к упадку, в то время как буддизм стал распространяться среди северных (буряты и халхи) и западных (ойраты и калмыки) монголов, российское правительство первоначально (до 1830 г.) активно поддерживало буддийское духовенство, стремясь консолидировать буддизм в Восточной Сибири в качестве деятельного актора в цивилизационном проекте Дорджиева Г. Ш. Социальные корни ламаизма и основные вехи его распространения среди ойратов и калмыков // Ламаизм в Калмыкии. Ред. В. Дарбакова. Элиста, 1977. С. 5-13; Герасимова К. М. Ламаизм и национально-колониальная политика царизма в Забайкалье в XIX и начале XX веков. Улан-Удэ, 1957. С. 22; Петри Б. Э. Старая вера бурятского народа: научно-популярный очерк. Иркутск, 1928; Скрынникова Т. Д. Основные тенденции в развитии ламаистской церкви Халхи XVIII -- начала XX в. // Источниковедение и историография истории буддизма: страны Центральной Азии. Ред. Р. Е. Пубаев. Новосибирск, 1986. С. 73-84; Жуковская Н. Л. Из истории религиозного синкретизма в Забайкалье // Советская этнография. 1965. № 6. С. 120-121.. Следуя официальному указу 1741 г. императрицы Елизаветы, бурятское буддийское духовенство, чтобы «пресечь шаманизм среди инородцев», не только позволяло проводить работу по обращению в буддизм бурятов, тунгусов и тувинцев, но даже «прикладывало к этому значительные усилия» Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 821. Оп. 133. Д. 409 «Положение о ламаистском духовенстве Восточной Сибири». Л. 41а (Ср.: Вашкевич В. Ламаиты в Восточной Сибири. СПб., 1885; Цыремпилов Н. Буддизм и империя: бурятская буддийская община в России (XVIII -- нач. XX в.). Улан-Удэ, 2013. С. 288-300; Schorkowitz D.: 1) The Orthodox Church, Lamaism and Shamanism among the Buriats and Kalmyks, 1825-1925 // Of Religion and Empire: Missions, Conversion, and Tolerance in Tsarist Russia / eds R. Geraci, M. Khodarkovsky. Ithaca, NY, 2001. P. 203; 2) `...DaЯ die Inorodcy niemand rettet und das Heil bei ihnen selbst liegt../: Quellen und Beitrдge zur historischen Ethnologie von Burjaten und Kalmьcken (Verцffentlichungen der Societas Uralo-Altaica, Bd. 90) / eds C. Hasselblatt, K. Rцhrborn. Wiesbaden, 2018. S. 55-62..

Но это странное партнерство долго не продлилось. Когда было завершено покорение Сибири и в результате установлен постоянный контроль над границами с цинским Китаем, такие уступки были уже ни к чему, как не было и заинтересованности в том, чтобы переманивать буддийское духовенство на свою сторону. Переориентация на Азию после Крымской войны и миграция на восток после так называемого крестьянского освобождения привели к тому, что характер колонизации изменился: от военной к административной и в конечном итоге -- к культурно-идеологическому воздействию. По этой причине разрушение буддийских мест поклонения и преследование бурятских священнослужителей развернулись с начала 1870-х гг., сопровождаемые насильственным обращением и массовым крещением шаманистских бурятов. Эта практика получила своего рода дополнительные импульсы после объезда региона царем в 1873 и 1891 гг. Гирченко В. П.: 1) Страница из истории христианизации бурятского населения в конце XIX века: по неизданным архивным материалам // Жизнь Бурятии. № 1, 1926. С. 98-107; 2) Хоринские «происшествия» 1848-1849 годов и православная миссия: исторический очерк // Жизнь Бурятии.

Т. 1. 1929. С. 119-124; Кудрявцев П. Страничка из истории насильственного крещения бурят // Жизнь Бурятии. Т 6. 1929. С. 63-66; Летописи хоринских бурят: хроники Тугулдур Тобоева и Вандана Юмсунова. Пер. Н. Н. Поппе // Труды Института востоковедения. Т. 33: Материалы для истории Бурят-Монголии, т. IV. М.; Л., 1940. С. 56. Именно эта ситуация побудила бурятов самоорганизоваться для защиты своего образа жизни. Это, в свою очередь, вызвало национально-освободительное движение, с которым рьяно боролись и царская националистическая бюрократия, и антинационали- стические и антирелигиозные большевики. Усиленный, с одной стороны, Указом о веротерпимости 1905 г., но, с другой стороны, обвиненный в нелояльности (преследовании своих «узконациональных» интересов) со стороны российского духовенства и администрации, «...буддизм оказался в сомнительной ситуации, которая вылилась в одновременное его процветание и преследование вплоть до систематического уничтожения лидеров в 30-е гг.» SchorkowitzD. The Orthodox Church, Lamaism and Shamanism among the Buriats and Kalmyks, 1825-1925. Р. 220.. Этноисторическая реконструкция, согласно Дирксу, «.важна, таким образом, не только для историков, сталкивающихся с новыми данными и анализом, но и для антропологов, которые сталкиваются в своей полевой работе с социальной системой, обезглавленной колониальным правлением» Dirks N. The Hollow Crown... P. 8..

Следовательно, наше рассмотрение различных измерений исторической антропологии вряд ли ведет нас к ограниченным исследованиям определенного периода или к заданному ряду дискурсов, априорно выбранных. Наоборот, нам следует заострить наше внимание на последовательности различных времен в культурных формациях человеческих сообществ. Историческая антропология «ни в коей степени не универсальный подход» Thomas N. History and Anthropology. Р. 274.. В то же время она не представляет собой отдельного поля в социальной антропологии, которое можно было бы сравнить с экономической антропологией или антропологией религии. Ее лучше описывать как некую призму, дающую возможность для более широкого спектра совместных исследований, где обе дисциплины (история и антропология) получают более широкую сферу деятельности. По моему пониманию, историческая антропология -- это метод применения в антропологии прикладного исторического мышления, чтобы создать аналитические инструменты для более точного понимания процессов, структур и трансформаций социальных организаций и культурных идентичностей. Можно сказать, что история имеет примерно такое же значение для антропологии, какое обеспечивается правовым плюрализмом для правовой антропологии «Правовой плюрализм -- это не объяснительная теория, а прежде всего повышающая чувствительность концепция. Она создает основу для развития аналитических критериев с целью выделения вариантов как внутри эмпирически сложных объектов права, так и их взаимоотношений» (Benda-Beckmann F., Benda-Beckmann K. The Dynamics of Change and Continuity in Plural Legal Orders // Dynamics of Plural Legal Orders / eds E. Von Benda-Beckmann, K. Von Benda-Beckmann. Mьnster, 2006. P. 14)..

Растущая специализация и увеличение академического персонала стимулировали взаимное сближение дисциплин, которое уже было определено В. Лепенисом как «историзация антропологии и антропологизация истории» Lepenies W Geschichte und Anthropologie. Zur wissenschaftshistorischen Einschдtzung eines aktuellen Disziplinenkontakts // Geschichte und Gesselschaft. Zeitschrift fьr historische Sozialwissenschaft. 1975. Bd. 1. S. 325. -- Интересно отметить, что В. Лепенис действительно имеет в виду конкретную, но ограниченную форму исторической антропологии, когда подчеркивает важность «жизни или антропологических констант и угрозы жизни» (Ibid. S. 338), уделяя, таким образом, меньше внимания временным и социокультурным трансформациям. Его взгляд устремлен на человеческие способности (их реализации в истории или препятствиям на пути реализации), такие как репродуктивность, сексуальность, семья, рождение, детство, взросление, пища, болезнь и смерть. Этот подход видим также в работе Дж. Гуди о родстве, репродукции и собственности, а также у П. Паркса, рассматривающего вскармливание и приемное родство (Goody J. Production and Reproduction: A Comparative Study of the Domestic Domain // Cambridge Studies in Social Anthropology. Vol. 17. Cambridge, 1999. P. 231-237; Parkes P Milk kinship in Islam. Substance, structure, history // Social Anthropology. Vol. 213, 2005. P. 307-329). -- Такое позиционирование человека в природе, анализ этого положения в исторической перспективе, убеждение в том, что развитие человеком культуры (включая социальную и политическую организацию, закон, религию и т. д.) является ответом на вызовы его земного существования и в то же время очевидно интеллектуальным началом данной специфической ветви исторической антропологии.. Хоть и краткая, но точная оценка, действительно отражающая общий ход развития в гуманитарных науках в последние десятилетия, который ведет к замечательному сходству в методах, исследовательских интересах и концепциях. Это, кстати, даже заставляет некоторых верить в то, что «старое различие между антропологией и историей к настоящему моменту окончательно исчезло» Bloch M. The Ethnohistory of Madagascar. Р. 293., в то время как другие могут разглядеть «различие между антропологической историей и исторической антропологией» Giordano Ch. The Past in the Present: Actualized History in the Social Construction of Reality // Critical Junctions: Anthropology and History Beyond the Cultural Turn / eds D. Kalb, H. Tak. New York, 2005. P. 69.. Как бы то ни было, но глобализация в науке усиливает давно существующее сходство между разными дисциплинами: антропологией религии и историей религии, правовой антропологией и правовой историей, а также между исторической социологией и социальной историей Потенциал этого бифуркационного выравнивания для синтеза и добывания знания может быть также выражен как двусторонний исследовательский дефицит. Что касается правовой сферы, например, многое может дать обращение к кодексам и практикам малых групп в Евразии и их ассимиляции в нормативные порядки государств в России и Китае..

Недостаток источников и сложность их интерпретации буквально заставляют все теснее сотрудничать между собой медиевистов, археологов, лингвистов и антропологов, которые совместно изучают этничность, культуру и появление ранних клановых конфедераций в Европе и Азии. И это вполне оправданно, поскольку средние века этнически гетерогенной Европы характеризуются не национальными государствами, но национальностями, коммунами и родством. Все подобные компоненты общественной жизни структурировались вокруг религиозной, культурной и экономической идентичностей, во многом сходных с персональной зависимостью, патронажем и клиентелой, основанных на генеалогической легитимации и «ядер» тех традиций, с которыми сталкиваются антропологи в своей полевой работе.

Острый интерес медиевистов к тем антропологическим определениям, которые этнические группы применяют к себе самим, очевиден. Так же, впрочем, как озабоченность «...ранними институтами социальной организации и вопросами становления государства, для изучения которых политическая антропология и исследование сегментарных сообществ столько сделали» Schorkowitz D. Osteuropдische Geschichte und Ethnologie. Panorama und Horizonte. S. 245246. -- Ср.: Schorkowitz D. Clio und Natio im цstlichen Europa //Historische Zeitschrift. 2004. Vol. 279, no. 1. S. 1-33.. Допуская, что историки не будут превращаться в социальных антропологов несмотря на имеющуюся близость, вряд ли можно не согласиться с утверждением Роберта Дарнтона, что они (историки) стали этнографами своего культурного прошлого, «.поскольку изучают свои собственные цивилизации таким же образом, каким антропологи исследуют другие цивилизации» Darnton R. The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History. New York, 1985. P 3. -- Cp. c классическим эссе Б. Кона (Cohn B. S. An Anthropologist among the Historians and Others Essays. Delhi, 1987. P 1-17), где автор представляет историка, будто он с другой планеты..

Историческая антропология в постсоциалистической Евразии

С окончанием холодной войны стремление к установлению тесных связей между историей и антропологией получило дополнительный толчок. Полевые исследования и архивы стали несравнимо более доступны для исследователей при постсоциализме, чем при «старых режимах». Да и кооперация с коллегами из России, Содружества независимых государств (СНГ) и Китая оценивается высоко. Как заметил Дуглас Роджерс, «многие антропологи теперь проходят через архивы и многие историки делают магнитофонные записи» Rogers D. Historical Anthropology meets Soviet History // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History. 2006. Vol. 7, no. 3. P 633-634. -- См. также: Schorkowitz D. Die ethnohistorischen Archivdokumente zu den Kalmьcken, Burjaten und Mongolen des Zentralstaatlichen Geschichtsarchives (CGIA) und des Institutsarchives fьr Ethnographie (AIE) in Leningrad (Bibliographische Mitteilungen des Osteuropa Instituts an der Freien Universitдt Berlin, vol. 25). Berlin, 1988..

К осознанию важности этих усиливающихся связей между учеными присоединяется, однако, и тревога по поводу того, что на новой стадии строительства национальной идентичности парадигмы марксизма-ленинизма были замещены национальными идеологиями. Социализм развалился в Восточной Европе, и еще раньше стал приходить в упадок в ходе амбициозных реформ Дэн Сяопина, подготовивших Китай к вхождению в мировой рынок. Падение социализма привело к тому, что страны, охваченные кризисом преобразований, стали обращаться к образам прошлого (и лингвистической, и религиозной принадлежности) как к наиболее реальным источникам усиления социальной сплоченности и собирания силы разными национальными элитами. В связи с растущей потребностью в этноцентрических, примордиальных и исторических нарративах все в большей и большей степени «. феномены социального и политического порядка стали интерпретировать в терминах культуры, религии и этничности» Schorkowitz D. Erinnerungskultur, Konfliktdynamik und Nationsbildung im nцrdlichen Schwarzmeergebiet (Max Planck Institute for Social Anthropology Working Paper, vol. 118). Halle/Saal. 2009. S. 13. -- Ср.: Шлее Г. Управление конфликтами: теория и практика / пер. С. В. Соколовского. М., 2004; Schlee G. How Enemies Are Made: Towards a Theory of Ethnic and Religious Conflicts (Integration and

Conflict Studies, vol. 1). New York, 2008; Shnirelman V. A. Stigmatized by history or by historians? The peoples of Russia in school history textbooks // History & Memory. 2009. Vol. 21, no. 2. P. 111.. Социальная сфера быстро этнизировалась и конфессионализировалась, часто со вспышками насилия Касательно дискуссии по поводу того, насколько эти тенденции связаны с «советской ностальгией» и возрождением понятия «трайбализм», см.: Gladney D. C. Relational alterity: Constructing Dungan (Hui), Uygur, and Kazakh identities across Cnina, Central Asia and Turkey // History and Anthropology. 1996. Vol. 9, no. 4. P. 448.. Следовательно, механизмы межэтнического напряжения стали полем, где антропологические и социологические объяснения насилия, его происхождения, эскалации и функционирования плодотворно комбинировались с историей в целом и/или знанием исторических дискурсов в определенной области, в частности когда прошлое и этничность использовались в качестве ресурса для мобилизации, когда политика истории находилась на службе как правительственных акторов, так и региональных «сильных людей».