Историческая антропология в Евразии

Не меньшее, если не большее, значение для базовых исследований в исторической антропологии в связи с Россией и другими частями Евразии имеют «белые пятна» и результаты desiderata, возникавшие (как жаловался В. Тишков Tishkov V. The crisis in Soviet ethnography // Current Anthropology. 1992. Vol. 33, no. 4. P. 372.) из-за политического контроля и методологических ограничений, а также в результате интеллектуальной изоляции и имперских комплексов при царском и советском режимах. Стоит время от времени напоминать о тяжких условиях сравнительно недавнего прошлого: антропологи и историки, если и не были целью как интеллектуалы при старом режиме и не все преследовались как враги народа в 1930-е гг. Takakura H. Indigenous intellectuals and suppressed Russian anthropology: Sakha ethnography from the end of the nineteenth century to the 1930s // Current Anthropology. 2006. Vol. 47, no. 6. P. 1009., но могли публиковать только то, что соответствовало историческому материализму. Они должны были трактовать «нерусскую историю как компонент русской истории» Shnirelman V.A. Stigmatized by history.. P. 112. и придерживаться идеологии «братства советских народов». Брать для рассмотрения те стороны этнических групп, которые связаны с их культурно-национальной самоидентификацией или объективной верификацией их колониального прошлого, было просто невозможно. Внутренний цензор, выборочное чтение и другие ограничения «...приводили к уникальной стандартизации научного восприятия, историческим фальсификациям и во многих случаях к ликвидации документов» Schorkowitz D. Osteuropдische Geschichte und Ethnologie. S. 249. -- Cр.: Weinerman E. The polemics between Moscow and Central Asians on the decline of Central Asia and Tsarist Russia's role in the history of the region // The Slavonic and East European Review. 1993. Vol. 71, no. 3. P. 428-481. -- Об аудиторной практике в Китае касательно тертировки, компиляции и трансляции исторических источников см.: Yang H. The politics of writing history in China.. Не удивительно, что советская этнография «была триумфалистской в ее перспективе и открыто апологетической относительно советского режима» и даже в поздние восьмидесятые не была готова понять и принять парад национальных суверенитетов, возникший из-за упадка центральной власти и контроля Kozhanovsky A., Kozhanovskaya I., Perepeolkin L., Pershitz A., Stelmach V., Tertizky K. On Tishkov's.

U. S. and Russian anthropology // Current Anthropology. 1999. Vol. 40, no. 4. P. 525..

Таким образом, необходимо пересмотреть массу дореволюционной и социалистической этнографической литературы и изучить «горы новых архивных источников» Rogers D. Historical anthropology. P. 635., чтобы создать новый контекст, стоящий на уровне новейших требований, дополненный эмическим восприятием, чтобы интегрировать в него тех, чей голос был подавлен и чьи нарративы были извращены. Поскольку еще и многие черты в культурных мирах российских и китайских народов ожидают детального описания, включая отношения с властью и колониальной администрацией, с отсылками к территориям, праву, экономике, религии, образованию и другим сферам -- ясно, что продвинутые исследования еще впереди! Перспективная линия исследований намечена в: Baberowski J. Auf der Suche nach Eindeutigkeit: Kolonialismus und zivilisatorische Mission im Zarenreich und in der Sowjetunion // Jahrbьcher fьr Geschichte Osteuropas. 1999. Vol. 47, no. 4. P. 482-504; Martin V. Law and Custom in the Steppe. The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Century. Richmond VA, 2001; Schor- kowitz D. Staat und Nationalitдten in RuЯland...; Khodarkovsky M. Russia's Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire, 1500-1800. Bloomington, IN, 2002.

Кроме того, есть актуальная потребность для истории антропологии почти всех постсоциалистических стран. Мы фактически не имеем достаточных сведений о недавних трендах и дискурсах антропологии и этнографии здесь или о новых предметах, которые возникли и преподаются на университетском и академическом уровне. Такой мониторинг, который делался гораздо чаще в коммунистические времена См., например: Krader L. Recent Trends in Soviet Anthropology // Biennial Review of Anthropology / ed. by B. J. Siegal. Stanford, CA, 1959. P. 155-184; Schott R. Das Geschichtsbild der sowjetischen Ethnographie // Saeculum: Jahrbuch fьr Universalgeschichte. 1960. Vol. 11, no. 1-2. S. 27-63; Humphrey C. Some recent developments in ethnography in the USSSR // Man, n.s. Vol. 19. 1984. P. 310-320; Skalnik P Soviet Etnografia and the national(ities) question // Cahiers du Monde Russe et Soviйtique. 1990. Vol. XXXI, no. 2-3. P. 183-191., теперь стал редок или (о ужас!) я этих статей просто не заметил. Следовательно, мы в Западной Европе в реальности не имеем тесного контакта с политикой в области антропологии в Восточной Центральной Европе, России, Китае и Центральной Азии, и это препятствует столь важной интеграции евразийских перспектив антропологических исследований в мировом научном сообществе, во всяком случае не создает баланс европоцентристским позициям в западной антропологии.

Наконец, есть настоятельная необходимость переоценки той роли (защищаемой многими лидирующими антропологами как в России, так и на Западе), которую играет антропология в «политической и социальной инженерии» Tishkov V. The crisis. P. 375-376, 378. в прошлом и даже настоящем. Фактически этнография в связи с влиянием германского Просвещения См. блестящий трактат Хана Вермойлена и его итоговые статьи: Vermeulen H.: 1) Early history of Ethnography and Ethnology in the German Enlightenment: Anthropological Discourse in Europe and Asia, 1710-1808. PhD Thesis. University of Leiden, 2008; 2) Von der Empirie zur Theorie: Deutschsprachige Ethnographie und Ethnologie von Gerhard Friedrich Mьller bis Adolf Bastian (1740-1808) // Zeitschrift fьr Ethnologie. 2009. Vol. 134. S. 253-266; 3) Gцttingen et la `science des peuples': ethnologie et ethnogrqphie dans les Lumiиres allemandes (1710-1815) // Gцtttingen vers 1800 / ed. by H. E. Bцdeker. Paris, 2010. P. 247-284; 4) Before Boas: The Genesis of Ethnography and Ethnology in the German Enlightenment. Lincoln, 2015. и слиянием исторического материализма с историческими науками во многих частях Евразии стряхнула с себя советский ярлык только в начале 1990-х гг. Тепло приветствуемая затем международным сообществом, она формально перестала быть исторической субдисциплиной и, похоже, подвергла себя инвентаризации в сторону этнологии, ориентированной на социальные науки Efimov A. The state of the discipline in Russia: Interviews with Russian anthropologists // American Anthropologist. 1997. Vol. 99, no. 4. P. 775, 780; Tishkov V.: 1) The crisis. P. 373; 2) Об антропологии как дисциплине в российской традиции // Этнографическое обозрение. 2005. Т. 2. С. 6-7.. Но сущностная трансформация еще не закончилась.

Шла и продолжается яркая дискуссия с конца 1990-х гг. по вопросу, в какой форме должна быть кооперация между западными антропологами и их коллегами, работающими в рамках российской этнографической традиции; может ли переименование академических институтов уже гарантировать успешную переориентацию в антропологии? Сомнения по поводу движения к модернизации остаются: «Действительно ли русские <...> и другие посткоммунистические этнографы <...> хотят стать антропологами и таким образом участвовать в интеллектуальной революции? -- спрашивает Питер Скальник. -- Или продолжат прятаться за меняющимися ярлыками этнологии?» Затем он продолжает: «Если их цель первое, то они должны перевести, изучить и усвоить обширный мир антропологической литературы, что позволит им тщательно и открыто пересмотреть большую часть своих произведений вплоть до нынешнего дня» Tishkov V. U. S. and Russian anthropology: Unequal dialogue in a time of transition // Current Anthropology. 1998. Vol. 39, no. 1. P. 10.. Ему, однако, возражал Валерий Тишков, который характеризовал западную критику и растущее западное влияние как новую форму культурного империализма со стороны антропологической постсоветологии. И реакция Тишкова понятна, поскольку «социалистическая эра антропологии» Skalnik P My Preferance Lies. Р. 36. произвела на свет (в противоречии с личным опытом Питера Скальника) очень неплохую литературу даже в прокрустовом ложе исторического материализма, в частности под ярлыком этноисторических исследований в русской науке и badania etnohistoryczny -- в польской. Это в полной мере сложная ситуация, особенно во времена, когда напряжение растет на глобальном уровне и когда этнические меньшинства уже во многих частях Евразии снова становятся объектами гегемонистской политики.

По сути дела, западная научная литература, теории, гранты ныне циркулируют с большей свободой (хотя сейчас в разных регионах по-разному) в Восточной Европе и Центральной Азии после десятилетий изоляции. Наверное, процесс этот необратим, но оказывает специфическое воздействие на научные сообщества и исследовательские биографии, усиливая стремление к соревнованию между существующими лагерями, стимулируя появление новых групп и новых направлений, отнюдь не всегда на пользу отдельному индивидууму. Достаточно сказать, что для более тесной кооперации и победного результата более желательно, чтобы не было какой-либо борьбы с коллегами, которые при нынешних обстоятельствах могут осознавать себя как более юные партнеры в соревновательном движении. Партнеры, которые защищают свои региональные интересы и, кстати, нуждаются в дополнительных аргументах касательно пользы для них того теоретического и идеологического импорта, который мы им зачастую навязываем Kosmarski A. Space, power, and prestige in the academic field: A case-study of Russian scholars // Focaal -- European Journal of Anthropology. 2009. Vol. 53. P. 91-93; Scheffel D. Z. The Past and the Future. Р 34-35..

По этой причине мне и ныне симпатичен аргумент Сергея Соколовского: прежде чем отбрасывать старые наработки, которые вдруг показались устаревшими, и заменять их новыми идеями, которые еще не проверены на дееспособность, нам нужно проверить и обсудить прежние Efimov A. The state of the discipline in Russia. Р. 777.. Я думаю, что сбалансированный импорт новых подходов, основанный на теоретически ведущей этнографии в комбинации с усилением обмена идеями с регионами может помочь достичь лучшего взаимопонимания и ориентации в этом процессе трансформации (и взаимного обмена знаний). Историческая антропология может играть связующую роль благодаря своей близости этнографическим программам академических институтов, где история, антропология, археология и историческая лингвистика традиционно комбинируются в междисциплинарных исследованиях.

Ясно, что исследования в области исторической антропологии в Евразии вряд ли будут успешными, если лишь импортировать теоретические инструменты из инвентаря уже разработанного для других, например «Кении, постколониального Пакистана или Западной Европы» Rogers D. Historical anthropology... P. 635.. Их нужно применять к подходящим дискурсам в разных частях Евразии и увязывают как с региональными особенностями, так и с ориентацией на теоретические дискуссии по всему миру. Но как вообще можно делать подобное без критики традиций и остатков колониальных практик? Да, эта критика должна быть объективной, конструктивной, фактической и конкретной. И тем не менее она должна звучать.

Защищенный? -- подчиненный? -- интегрированный?

Инсценированные коммеморации так называемых добровольных вхождений в Российскую империю (фактически это идеологическая метафора колониальных аннексий) заставляют нас акцентировать проблему и включиться в дискуссию, хотя она может быть и не очень удобной. В сентябре 2009 г. Калмыцкий институт гуманитарных исследований -- ветвь Российской Академии наук -- организовал международную конференцию «Единая Калмыкия в единой России. Сквозь века в будущее» (название, конечно, содержит аллюзию с российской правящей партией «Единая Россия»). Однако этот форум стал своего рода «вешалкой», на которую подвесили празднование 400-летия «добровольного вхождения» калмыков в состав Российского государства и где обсудили давно уже заезженные темы: этногенез и этноистория калмыков-ойратов и их межкультурные отношения в России и Центральной Евразии.

Аналогичные празднования имели тогда место и в других частях России: Удмуртия праздновала 450-летнюю годовщину в 2008 г., а башкиры и черкесы -- в 2007 Латыпов Р Ф. Надежный форпост России: Добровольное вхождение Башкирии в состав Русского государства и национальная идея России // Бельские просторы. Проза. Поэзия. Публицистика: Ежемесячный общественно-политический и литературно-художественный журнал. 2007. Т. 8, № 105. С. 109-114.. В этом же году торжественно праздновалось и 300-летие присоединения Хакассии. Была напечатана золотая медаль по этому случаю, которая весила 1 килограмм и стоила 1,5 млн рублей. Этот тип культурной памяти, понятно, отражает историческую реальность только в очень ограниченных рамках, и семантика этих празднеств будит разногласия даже между самими местными их организаторами. Однако прагматизм превалирует, поскольку, как Виктор Шнирельман показал применительно к чеченцам и ингушам, эти празднования сопровождаются финансовой поддержкой, большими деньгами со стороны федерального бюджета, которые идут в хронически недофинансируемые провинциальные инфраструктуры на реконструкцию дорог, больниц и школ Shnirelman V. A. A Revolt of Social Memory: The Chechens and Ingush against the Soviet Historians // Reconstruction and Interaction of Slavic Eurasia and its Neighboring Worlds (Slavic Eurasian Studies, vol. 10) / ed. by O. Ieda. Sapporo, 2006. Р. 283..

Раз деньги идут на такие благие цели, исторические факты оказываются просто разменным товаром, поскольку данные ясно опровергают утверждение, что те или иные группы добровольно входили в Российскую империю. В противовес официальной исторической политике, восстания башкир и удмуртов против растущей власти династии Романовых все еще занимают выдающееся место в исторических спорах Трепавлов В. В. Добровольное вхождение в состав России. Торжественные юбилеи и историческая действительность // Вопросы истории. 2007. № 11. С. 155-162.. Что касается калмыков, которые сформировались в нацию к концу XIX в. и устраивали протесты против имперских практик даже в течение двух мировых войн, что и превратило их в один из «наказанных народов» после 1945 г., мой коллега Майкл Ходарковский и я всегда считали, что от своих первых контактов с Московским государством вплоть до насильственного исхода в 1771 г. их ханство составляло почти независимую конфедерацию Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met: The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600-1771, Ithaca, NY, 1992; Schorkowitz D. Die soziale und politische Organisation bei den Kalmьcken (Oiraten) und Prozesse der Akkulturation vom 17. Jahrhundert bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts: Ethnohistori- sche Untersuchungen ьber die mongolischen Vцlkerschaften (Europдische Hochschulschriften, Reihe XIX, Volkskunde, Ethnologie; Abt. B, Ethnologie, Bd. 28). Frankfurt am Main, 1992. S. 241-247. Ср.: Ro'i Y. The transformation of historiography on the “Punished Peoples” // History & Memory. 2009. Vol. 21, no. 2. P 153-158; Шорковитц Д. Калмыки (1943-1945) // Энциклопедия изгнаний: депортация, принудительное выселение и этническая чистка в Европе в XX веке / под ред. Д. Брандеса, Х. Зундхауссена, Ш. Трёбста. М., 2013. С. 212-215.. Итак, за редким исключением, подавляющее большинство нерусских национальностей имели опыт подчинения и сопротивления в ходе их интеграции.

Приукрашивание колониальной экспансии и вызванных экспансией трансформаций имеет давнюю традицию. Выражение «добровольное вхождение» глубоко укоренено в сталинской историографии, которая провозглашала «добровольное присоединение», например, в панегирических книгах о бурятах в 1950 г. Цибиков Б. К вопросу о добровольном присоединении Бурят-Монголии к России. Улан-Удэ,

1950. и о черкесах Алексеева Е. П., Калмыков И.Х., Невская В. П. Добровольное присоединение Черкессии к России: к 400-летнему юбилею. Черкесск, 1957.. Затем несмотря на растущий критицизм быстро последовала серия подобных публикаций о киргизах в конце 1950-х гг., о казахах, калмыках, и снова о киргизах в 1980-е гг. Джамгерчинов Б. Д. Присоединение Киргизии к России. М., 1959; Эрдниев У. Э. Добровольное вхождение калмыцкого народа в состав России: Исторические корни и значение. Элиста, 1985; Добровольное вхождение Киргизии в состав России и его прогрессивные последствия / под ред. С. И. Ильясова, А. К. Карыпкулова. Фрунзе, 1986; Шоинбаев Т.Ж. Добровольное вхождение казахских земель в состав России. Алма-Ата, 1982.

Напомним, что Лоуэлл Тиллет, чья работа стала эталоном, раскрывает идеологический конструкт «мифа о дружбе». В своей книге «Великая дружба» он саркастически констатирует его сущностную логику: «Наиболее невероятная часть этой темы о добровольных аннексиях -- это утверждение, что нерусские народы участвовали в процессе. Во всех случаях аннексия была в согласии с их желанием, в ряде случаев они сами инициировали присоединение и помогали его осуществлять; в ряде случаев люди даже жаждали аннексии вразрез с желаниями своих правителей. Рисуется удивительная картина:...эти люди, которые в большинстве случаев были неграмотны и крайне разобщены -- имели внешнюю политику?!» Tillet L. The Great Friendship. Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapell Hill, NC, 1969. P. 335. И Баймирза Хаит в связи с празднованием вышеупомянутой казахской годовщины в 1981 г. верно уловил скрытую интенцию: заменить «покорение» -- «покровительством, защитой» HayitB. Some reflections on the subject of annexation of Turkestani Kazakhstan by Russia // Central Asian Survey. 1984. Vol. 3-4. P. 63..

Продолжающаяся череда этих событий ставит вопрос о том, какую функцию они выполняют. Коротко говоря, я рассматриваю это как единый ресурс «одобрения», служащий различным целям: а) камуфляж континентальной колониальной экспансии; б) развитие мифа дружбы народов в мультинациональном государстве, несвободном от так называемых этнических конфликтов; в) аргумент в пользу прогрессивных сдвигов в обществе, где колонизуемые получают от колонизаторов некий «цивилизационный проект». В любом случае вновь именно историческая антропология имеет потенции включиться более интенсивно в исследование колониальных трансформаций в России, СНГ и Китае. А это сегодня явный пробел в исторических и региональных исследованиях.

Континентальный колониализм в Евразии: сравнительный взгляд

Мало в мире регионов, которые могут конкурировать с Евразией в этническом разнообразии, мультикультурных наслоениях и наличии временных longue durйe -- весьма продолжительно развивающихся во времени исторических структур, которые могут быть определены и отслежены по письменным, археологическим и лингвистическим источникам в различных частях этого двойного континента. Евразия -- лаборатория для исторической антропологии, репозиторий для теорий, методов и инновационных перспектив. Гегемонистский поиск многонациональными государствами путей социальной сплоченности и стратегии культурной гомогенизации вызывает различные формы сопротивления, поистине являющегося долговременным фактором евразийской истории, вполне актуальным и в наши дни. Рисуя блестящие перспективы для кросс-дисциплинарного подхода, необходимо, как сказано выше, пересмотреть социалистические и предреволюционные этнографические исследования, с одной стороны, а с другой стороны -- создать свежий формат социокультурной антропологии. Вот почему исследовательская группа Института Макса Планка по социальной антропологии (Историческая антропология в Евразии) избрала цель в своем среднесрочном планировании сосредоточиться на отношениях между этническими меньшинствами и государством Для детальной информации см.: URL: http://www.eth.mpg.de/4796685/EMSE_proje of final report.pdf.

Базовая идея заключается в том, чтобы связать концепцию фронтира Внутренней Азии, предложенную Оуэном Латтимором Lattimore O. Inner Asian Frontiers of China (American Geographical Society Research Series. Vol. 21). 2^nd ed. New York, 1951. и позже разработанную Барфильдом, Ходарковским, Пердью Barfield Th. J. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China. Cambridge, MA, 1992; Khodarkovsky M. Russia's Steppe Frontier...; Perdue P China Marches West: The Qing Conquest of Central Eurasia. Cambridge, 2005. и многими другими -- c созданной Майклом Хехтером моделью «внутреннего колониализма» Hechter M. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. New Brunswick, NJ, 1999. и, таким образом, продвинуться по пути выработки теории «континентального колониализма», осознавая отличия его от «заокеанского» собрата. Сравнение колониального управления в мультинациональных государствах -- Китае и России -- может показать, как отличаются и в чем они близки в плане отношений со своими национальностями. Исследование правительственных механизмов в России и Китае, которые управляли местным этническим разноцветьем с начала XVII в., могут объяснить, как малые группы классифицировались в прошлом со всеми последствиями для понимания политики национальной идентичности в социалистических государствах ХХ в. Schorkowitz D.: 1) Imperial Formations and Ethnic Diversity: Institutions, Practices, and Longue Durйe Illustrated by the Example of Russia (Max Planck Institute for Social Anthropology Working Paper, vol. 165. Halle (Saale), 2015; 2) Dealing with Nationalities in Imperial Formations: How Russian and Chinese Agencies Managed Ethnic Diversity in the 17^th to 20^th Centuries // Managing Frontiers in Qing China: The Lifanyuan and Libu Revisited (Brill's Inner Asian Library 35) / eds D. Schorkowitz, Chia Ning. Leiden, Boston, 2017. P. 389-434.. Эта диахроническая перспектива на центральные институты, созданные для того, чтобы регулировать отношения, выраженные данью, налогами, службой, правовой системой и кооптацией элит, как ожидается, прольет новый свет на их трансдлительные и кросс-эпохальные функции как для интеграции мультинациональных государств, так и динамики отношений между этническим большинством и меньшинствами, особенно во времена кризисов и коллапсов Ср.: Burbank J. The Rights of Difference: Law and Citizenship in the Russian Empire // Imperial Formations / eds A. L. Stoler, C. McGranahan, P. C. Perdue. Santa Fe, 2007. P. 77-111; Schorkowitz D. Staat und Nationalitдten in RuЯland..

Юго-Восточная Азия, будучи еще одним макрорегионом Евразии, представляет в определенном смысле «тест случай», поскольку континентальные (Китай и Индия) и заморские (Франция) влияния частично накладывались здесь одни на другие. Более того, роль и деяния государства надо рассматривать раздельно, учитывая влияние религии и культуры Ladwig P Schools, Ritual Economies, and the Expanding State: the Changing Roles of Lao Buddhist Monks as `traditional intellectuals' // Buddhism, Modernity, and the State in Asia: Forms of Engagement / eds J. Whalen-Bridge, P. Kitiarsa. New York, 2013. P. 63-91; Tappe O. : 1) A Frontier in the Frontier: Socio-political Dynamics and Colonial Administration in the Lao-Vietnamese Borderlands // The Asia Pacific Journal of Anthropology. 2015. Vol. 16, no. 4. P. 368-387; 2) Frontier as Civilization? Sociocultural dynamics in the Uplands of Southeast Asia // Anthropology and Civilizational Analysis: Eurasian Explorations / eds J. P. Arnason, Ch. Hann. Albany, 2018. P 193-218; 3) Geschichte, Nationsbildung und Legitimationspolitik in Laos. Mьnster, LIT Verlag, 2008.. В Лаосе, например, отношения между этническими меньшинствами в горах и группами, живущими в долинах, оформляются и опосредуются главным образом буддизмом, его идеями управления государством и его политическими технологиями власти. Как и в соседнем Вьетнаме и других частях постсоциалистической Евразии, национальное строительство в Лаосе сегодня основывается преимущественно на культурных традициях, религиозной идентичности, историческом наследии Schorkowitz D. Geschichte, Identitдt und Gewalt im Kontext postsozialistischer Nationsbildung // Zeitschrift fьr Ethnologie. 2010. Vol. 135, no. 1. S. 97-158..

Борьба за гегемонию в Евразии заставила сначала чужеземные, а затем быстро «аккультурированные» династии Китая (Юань и Маньчжурская Цин) и России (Рюриковичи, но в основном уже Романовы) аннексировать огромные территории, мотивируя это якобы необходимостью безопасности фронтира. Это «сделало их искусными в политике фронтира» Barfield Th. J. The Perilous Frontier... P. 275. -- Ср.: Giersch C.P A Motley Throng': social change on Southwest China's early modern frontier, 1700-1880 // The Journal of Asian Studies. 2001. Vol. 60, no. 1. P 88-90.. Трансформируя вновь захваченные территории во внутренние колонии, эти «фронтирные политики» «прекрасно понимали слабость трайбалистской организации в степи и пути ее эксплуатации» Barfield Th. J. The Perilous Frontier. P 275.. Синтез обоих этих подходов (фронтир и внутренний колониализм) становится гораздо более понятным в сравнении с более близкими моделями непрямого правления, которые практиковались британским морским колониализмом в Индии Bayly Ch. A. Indian Society and the Making of the British Empire. Cambridge, 1988; Dirks N. Castes of Mind: Colonialism and the Making of Modern India. Princeton, NJ, 2001. или Францией в Индокитае.

Изучение колониального опыта в Евразии открывает важность сравнительных подходов к путям и степени культурного проникновения и импорта модернизации. Это было отмечено давно Ходарковским, который подчеркнул, что «ни частные британские предприниматели, ни государственные (можно добавить сюда, кстати, и французских. -- Д. Ш.) не имели интенции заселить Индию британскими колонистами или активно обращать туземцев в христианство. Россия, наоборот, стремилась объединить оба эти фактора, приводя христианских поселенцев в районы, где доминировали мусульмане, и одновременно интенсивнее обращая местных жителей в христианство» Khodarkovsky M. Russia's Steppe Frontier. P 228. Ср.: Khodarkovsky M. Between Europe and Asia: Russia's State Colonialism in Comparative Perspective, 1550s-1900s // Canadian-American Slavic Studies. 2018. Vol. 52, no. 1. P 1-29; Schorkowitz D. Was Russia a Colonial Empire? // The Shifting Forms of Continental Colonialism: Unfinished Struggles and Tensions / Eds D. Schorkowitz, J. Chavez, I. Schrцder. Palgrave Macmillan, Springer Nature Singapore, 2019..

Будучи вовлеченными в общение с местным населением в гораздо большей степени, российские военные и бюрократы, купцы, крестьяне, рабочие и интеллектуалы обеспечивали гораздо более значительную степень западного влияния и распространения ориентированной на Европу модернизации вместе с русификацией (а позже -- советизацией). Продолжающееся продвижение России от непрямого к прямому управлению в конечном итоге приводило к вынужденной интеграции, как это было и в случае экспансии Хань китайцев в пределы Внутренней Азии. Иным было правление британцев в Индии, где Великобритания стремилась получить максимальный доход, что приводило к иным социокультурным трансформациям колонизуемых. Симптоматично, что между 1868 и 1910 гг. расходы царской России в Русском Туркестане почти постоянно в два и более раза превышали доходы от этих областей, в то время как в Индии «местные доходы шли на содержание большой армии, составленной преимущественно из туземных войск, что делало Британию мировой силой на земле, как и на море» Morrison A. St. Russian Rule in Samarkand, 1868-1910: A Comparison with British India. Oxford, 2008. P 31; Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865-1923. Bloomington, 2007..

Мы могли бы, таким образом, ожидать, что эти две формы колониализма вызывают и разные формы эксплуатации, каждая из которых различается результатами в преобразовании социальной системы и культурных идентичностей. Как всегда, местное общество было «первичным экраном», на котором отражались колониальные практики и проекты. Это как раз то, что Бернард Кон имел в виду, когда утверждал, что «один из первых предметов исторической антропологии или антропологической истории -- это колониальная ситуация» Cohn B. S. An Anthropologist among the Historians... P. 44. -- Ср.: Balandier G. The Colonial Situation: A Theoretical Approach // Social Change: The Colonial Situation / ed. by I. Wallerstein. New York, 1966. P. 34-61; Sivaramakrishnan K. Situating the Subaltern: History and Anthropology in the Subaltern Studies Project // Reading Subaltern Studies: Critical History, Contested Meaning and the Globalization of South Asia / ed. by D. Ludden. London, 2002. P. 212-255, где трансформация прогрессирующе меняет стиль жизни, организацию поселения, правовые системы, структуры родства и отношения обмена. Такие изменения можно наблюдать не только по следам прибытия казачества в Сибирь, на Кавказ и Среднюю Азию, но также следуя за движением династии Цин в Монголию, Синьцзян, Тибет и Юньнань, где китайский колониализм демонстрирует похожее переключение с непрямого правления на прямое и где китаизация приводила к похожему результату, что и русификация в западных областях Евразии. Современные уйгуры, чья идентичность была основана на жизни в оазисах (Кашгар, Турфан и Кочо) и на исламе, были грубо «переоформлены» китайским цивилизационным и национально-строительным проектом и могут служить очередным примером внутреннего колониализма Beller-Hann I. Community Matters in Xinjiang, 1880-1949. Toward a Historical Anthropology of the Uyghur (China Studies, vol. 17). Leiden, 2008; Gladney D. C. Internal Colonialism the Uyghur Nationality: Chinese Nationalism and its Subaltern Subjects // Cahiers d'Etudes sur la Mлditerranлу Orientale et le monde Torcolranien. 1998. Vol. 25. P. 1-12..

По направлению к исторической антропологии колониализма

В своей книге Генри Юль выносит на рассмотрение преимущества долгого и разнообразного общения между Китаем и Западом, последовавшим по стопам Марко Поло, выражая при этом восхищение достижениями этой древней цивилизации. Но сегодня нам стоит держать в уме две вещи: не только актуальные культурные активы из далекого прошлого, но также опустошительный эффект от колониальной mission civilisatrice, будь это Китай, Россия, Оттоманская империя или даже Индия (если мы сошлемся на мнение Сьюзан Бейли о «всемирно-исторической миссии» Великой Индии) по отношению к этническим меньшинствам Bayly S. Imaging `Greater India': French and Indian visions of colonialism in the Indic mode // Modern Asian Studies. 2004. Vol. 38, no. 3. P. 703-744. -- См. также: Bhattacharya S. India-Myanmar Relations: 1886-1948. Kolkata, 2007..

Поскольку наше короткое путешествие подходит к концу, можно уже подвести некий итог. Мы постарались изучить несколько линий практики исторической антропологии в различных местах Евразии и выделили метод «теоретически информированной практики» Comaroff J., Comaroff J. Ethnography and the Historical Imagination. P. IX., который, по сути дела, является междисциплинарным подходом. Он принимает во внимание существенную взаимозависимость в изучении социальных систем и идет далеко за рамки призыва Клиффорда Гирца «делать этнографию». С учетом (и в контрасте) эмпириокритической и деконструктивной тенденций в постмодернизме с его все более быстро вращающимися поворотами (лингвистическим, пикторальным, культурным, имперским и т. д.) можно не согласиться с выводом известных авторов -- Джон и Джин Комарофф, сделанном на африканском материале, что историческая антропология овеществляет «“длящуюся ценность”... в которой этнография и культура остаются живыми» Comaroff J., Comaroff J. Ethnography and the Historical Imagination. P. IX.. Фактически распространение транснациональных, транскультурных и глобальных исследований в последние годы указывает, по моему мнению, на то, что новая, постмодернистская культурная история уже прошла свой апогей и что новые формы усовершенствованной социальной истории скоро будут востребованы Kalb D., Tak H. Introduction: Critical Junctions Recapturing Anthropology and History // Critical Junctons: Anthropology and History Beyond the Cultural Turn / eds D. Kalb, H. Tak. New York, Oxford, 2005. P. 2..

Однако несмотря на уверенность, что колониальные исследования по Африке и Индии имеют огромную ценность, мы должны спросить себя, до какой степени это знание может быть попросту перенесено и приложено к евразийскому содержанию. Например, странно верить в то, что написание исторической антропологии Нижнего Новгорода будет успешным, если мы будем опираться на инвентарь нескольких устаревших теорий (например, ориентализм), протестированных в Кении, Пакистане, Западной Европе или где-либо. Роджерс, чья работа ярко освещает практики и моральные ценности старообрядцев маленького русского города Се- пыч, расположенного на верхней Каме, прекрасно показывает, как долгая этнографическая полевая работа в соединении с архивными разысканиями может произвести новое знание о древних традициях, которые даже сегодня могут продолжать влиять на социальное поведение. Мы, очевидно, должны держать аккуратный баланс между необходимым импортом идей и необходимостью оценивать «длительные сдвиги и непрерывности» Rogers D. Historical anthropology... P. 637. Cp.: Rogers D. The Old Faith and the Russian Land: A Historical Ethnography of Ethics in the Urals. Ithaca, NY, 2009. Евразии с ее собственным развитием и своеобразными чертами, одной из которых является континентальный колониализм, столь отличающийся от своего заморского собрата.

Колониальные и постколониальные исследования -- это часть и раздел исторической антропологии. Они содержат, по меньшей мере, три относящихся к делу характеристики. Первая особенно заметна по контрасту с европейским и американским нежеланием разбираться со своим колониальным прошлым. Речь идет о ранней советской критике царского колониализма, которая распространилась уже накануне Октябрьской революции. Потом она получила гораздо более интенсивное развитие благодаря большей частью сталинской амбициозной политике Коминтерна -- влиятельного глашатая для антиколонизационных движений в Китае, Турции и Индии в то время. Впрочем, размах этой критики был ограничен «старым режимом», был очень скоро замещен предвоенным патриотизмом и никогда уже за эти пределы не выходил, таким образом, просто скрывая ужасы большевизма, сталинский террор и депортации, так же как и брежневскую борьбу за русификацию. Фактически, фокусируясь на цезуре 1917 г., советские обвинения царского колониализма сознательно переводили внимание от продолжения имперских традиций и гегемонистского мышления, которые выходили на свет во времена кризисов: когда «репрессированные народы» были депортированы во Вторую мировую войну или когда советское правительство отвергало требования суверенитета со стороны ряда народов в конце 1980-х гг.

Вторая характеристика -- это поразительный аргумент ех ni.hi.lo, состоящий в том, что колониальные и постколониальные исследования на Западе связаны, главным образом с Африкой и Латинской Америкой, а также Средним Востоком, Юго-Восточной Азией и Индией, таким образом почти полностью проходя мимо Китая, Российской и Оттоманской империй. Вдобавок, в противоречии со всеми обещаниями времен гласности и перестройки, не происходит возрождения славных традиций ранних советских исследований Востока. «1989-й год не празднуется здесь как веха деколонизации, -- сетует Купер. -- И мусульмане Центральной Азии, завоеванные царями и подчиненные насильственно модернизационному проекту Советов, не являются объектом морального и политического внимания, подобно мусульманам Северной Африки, колонизированным французами» Cooper F. Postcolonial Studies and the Study of History // Postcolonial Studies and Beyond / eds A. Loomba, S. Kaul, M. Bunzl, A. Burton, J. Esty. Durham; London, 2005. P 410.. Этот несбалансированный подход к двум колониализмам, в свою очередь, есть отражение того факта, что евразийские гегемонистские силы не чувствуют ответственности за свое колониальное прошлое. Наоборот, они продолжают утверждать свое колонизационное присутствие, изредка камуфлируя его идеологиями «цивилизации», «модерновости» и «гармонии», что и избавляет их от болезненных дебатов касательно политических последствий и компенсаций колониализма.

Этнонациональные представители, с другой стороны, после того, как сначала выступали за уничтожение старой колониальной зависимости, позже возродились в качестве этнополитических деятелей, которые «усердно создавали больше национальностей» Gladney D. C. Relational alterity.. P 447. -- Ср.: Balzer M. M. The Tenacity of Ethnicity: A Siberian Saga in Global Perspective. Princeton, Nj, 1999. P 203-226. со скрытой иной раз повесткой дня, преследующей личные интересы, в то время как лоббируются, как кажется, вопросы меньшинств и повышения статуса для этнических групп. Имея дело с колониальным прошлым, этничностью и подвергнутой селекции историей, они стремятся на этой основе сконструировать особенную историческую память, разработанную для «запоздалых», или все еще угнетенных формирующихся, наций.

Центральные институты отвечают на этот вызов своей собственной политикой истории. В настоящее время в Российской Федерации официально отдают предпочтение русско-центристской концепции, адепты которой пытаются «ликвидировать» этнокультурную гетерогенность с помощью «ключевой концепции “российской цивилизации”» Shnirelman V. A. Stigmatized by history. P 113., конструируя при этом идентичность российского гражданина (россиянин), созидая «российскую государственную нацию» Тишков В. А. Российский народ: история и смысл национального самосознания. М., 2013. Такого же мнения придерживается и В. Зорин (Зорин В. Ю. Стратегия государственной национальной политики: традиционность и новые подходы к укреплению единства многонационального народа России (Российской нации) // X конгресс этнографов и антропологов России: тезисы и доклады, Москва, 2-5 июля 2013 г. / ред. М. Ю. Мартынова, Н. А. Лопуленко, Н. А. Белова. М., 2013. С. IXXI). Разумеется, что с такой постановкой вопроса согласны далеко не все в российской науке. Ср.:

Бузин В. С. О нации и национализме // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2018. Т. 63. Вып. 1. С. 311-324; SchorkowitzD. Dealing with Nationalities in Imperial Formations... P. 10-11.. В Китайской Народной Республике, которая является содружеством очень разных наций и культур, идеи и догмы маосистского социализма были заменены сомнительными обещаниями участия каждого в «блаженстве экономического процветания». Это, однако, усилило центробежные силы в периферийных регионах и проложило дорогу авторитарному супернационалистическому культурализму, основанному на конфуцианском мышлении о строгости, прилежании и патриотическом обучении Schmidt-Glintzer H. China. Vielvцlkerreich und Einheitsstaat. Von den Anfдngen bis heute. Mьnchen, 1997. S. 236-241; Yang H. The politics of writing history in China. P. 131-134.. Не видно, чтобы в России, Китае или многонациональных странах СНГ хотели бы порвать с колониальным прошлым. Как результат -- продолжительные поля напряжения между государством и недоминирующими национальностями и религиозными меньшинствами увековечиваются и усиливаются в Евразии.

Last but not least! Постколониальные исследования, как бы ни были они ин- струментальны в описании культурного наследия колониального порядка в постмодернизме, концентрируются в основном на трансформации ценностей и смене идентичности среди колонизуемых, как это отражается в постколониальной литературе, фильмах, философии. Однако упор на недавнюю адаптацию и приспособление к социокультурной системе ценностей колонизаторов часто ведет к игнорированию имперских интересов и экономических мотивов, присущих всем формам трансформации, основанной на колониализме с ее влиянием на социальные институты, правовые системы, религиозные практики и культурные традиции. Таким образом, постколониальные исследования не могут заместить историческую антропологию колониализма несмотря на частичное совпадение этих дисциплин.

Точно обозначив антиисторические тенденции собирания рассказов, чехарды наследий и приукрашивания времен, Фредерик Купер «дал по рукам» некоторым истолкователям постколониальных исследований, имея в виду их предубежденную «критику Просвещения, демократии или модерности». Его предупреждение, что правильная критика того, как конструируются евроцентричные колониальные нарративы, никогда не заменит «исторических или этнографических исследований» Cooper F Postcolonial Studies and the Study of History. P. 401, 403-404., призывает нас к борьбе за методологическую строгость и увеличение знаний о колониальном прошлом. Это, по моему мнению, та часть исторически ориентированной антропологии, которая будет наиболее востребована. Тут, кстати, весьма полезен постколониальный опыт Джин Комарофф в Южной Африке, где она видит специальную потребность в больших нарративах «о западных и центральноафриканских перспективах, о текстовых и устных традициях, о фактах и теориях», чтобы уравновесить рассеянную память о прошлом и заполнить лакуну многочисленных идентичностей в текущих процессах созидания социальных групп среди конкурирующих партий Comaroff J. The End of History, Again? Pursuing the Past in the Postcolony // Postcolonial Studies and Beyond / eds A. Loomba, S. Kaul, M. Bunzl, A. Burton, J. Esty. Durham, NC, 2005. P. 141..

По общему признанию, до сих пор еще историческое мышление в антропологии имеет плохую репутацию, оно не идет дальше выявления колониального наследия и его влияния на этническую классификацию недавнего социалистического прошлого и даже постсоциалистического времени. Но историческая антропология может спускаться вниз от колониального периода, как сказано выше, и фокусироваться на межэтнических отношениях и культурном трансфере в древние времена, на ранних миграциях и способах производства. Важность исторических секвенций в социокультурной трансформации и темпоральных расхождений в социальном развитии взаимодействующих этнических групп не ограничено только современными временами. Эти данные могут быть вполне приемлемым критерием для любых видов исследований и средневековых культур и их взаимодействия в Европе и Азии. Например, сравнение обмена культурными товарами в разных культурных субсистемах дает существенные критерии для средневековых кросс-культурных исследований, которые могут быть полезны при рассмотрении ранних европейских интеграционных процессов Шорковитц Д.: 1) Культурные контакты и культурная трансмиссия в западной Евразии в эпоху средневековья // Археология, этнография и антропология Евразии. 2012. Т. 51, № 3. С. 84-94; 2) Происхождение восточных славян и образование Киевской Руси в переоценке постсоветской историографии // Rossica antiqua. 2010. Вып. 1. С. 3-53; Schorkowitz D. Akkulturation und Kulturtransfer in der Slavia Asiatica // Vortrдge und Forschungen (Frьhjahrstagung 2010 des Konstanzer Arbeitskreis fьr Mittelalterliche Geschichte auf der Insel Reichenau, Bodensee) / ed. by R. Hдrtel. Sigmaringen, 2014. S. 137-163.. Этот опыт не совсем нов. Он, однако, напоминает нам о некоторых общих чертах, которые этнографические традиции на Востоке и исторически настроенная этнология на Западе имели в их академическом прошлом, обеспечивая этим мост к сотрудничеству в будущем.

Поэтому, оставляя позади Южную Африку, богатство зарегистрированных данных по Евразии может открыть больше пластов исторического материала, достигая средних веков и идя дальше к древним цивилизациям и Бронзовому веку Отсылая к Ж.-П. Вернану и М. Финли, С. Хамфрис имела прекрасное основание для защиты «исторической антропологии в стиле long duree в Древней Греции» (Humphreys S. C. The historical anthropology of thought: Jan-Pierre Vernant and intellectual innovation in ancient Greece // Focaal -- European Journal of Anthropology. 2009. Vol. 55. P 101-112. -- См. также: Austin M., Vidal-Naquet P Gesellschaft und Wirtschaft im alten Griechenland. Mьnchen, 1984. -- Для другого подхода: Nippel W Griechen, Barbaren und “Wilde”: Alte Geschichte und Sozialanthropologie. Frankfurt am Main, 1990). Историческая антропология бронзового века имеет основное значение для изучения экономики и кросс-эпохальных процессов для мир-системного анализа; см.: Ratnagar Sh. The Bronze Age: Unique instance of a pre-industrial world system? // Current Anthropology. 2001. Vol. 42, no. 3. P 351-379.. Прекрасный фон для глубоких исследований -- постоянный контраст между оседлыми и кочевыми племенами степной фронтирной зоны с характерными для них социоэкономической динамикой и кросс-культурными отношениями, их взаимозависимостью, вторжениями и подарками, что хорошо зафиксировано византийскими, древнеславянскими, персидскими и китайскими источниками со времен Хунну. Ясно, что появление сил метрополии во Внутренней Азии вряд ли можно объяснить не учитывая диалектику этих отношений и имперского стремления преодолеть их. Это обычный стереотип, что «антропологи полны предложений генеральных идей, но игнорируют детали» Barfield Th. J. The Perilous Frontier... P XI; Hirsch E., Stewart Ch. Introduction: Ethnographies of history. P. 268. Однако, имея возможность рассмотреть длительную временную перспективу Евразии, к тому же в динамике, историческая антропология может добраться до «дна» и совместить интересы социокультурной антропологии с «национальной этнографией» Hann Ch. Anthropology's Multiple Temporalities. P 8. и «глобальной историей» Kalb D. The Path to the Post-Colony. P 28., вышли ли они из под эволюционистского или диффузионистского пера. При этом созидаются отличные линзы, взирая сквозь которые мы явно можем улучшить наше понимание мировых цивилизаций.

References

1. Alekseeva E. P., Kalmykov I. Х., Nevskaia V. P. Voluntary accession of Cherkessia to Russia: for the 400^th anniversary. Cherkessk, Karachaevo-Cherkesskii nauchno-issledovatelskii institut istorii, iazyka i literatu- ry publ., 1957, 92 p. (In Russian)

2. Austin M., Vidal-Naquet P Gesellschaft und Wirtschaft im alten Griechenland. Mьnchen, Beck Verlag, 1984, 344 p.

3. Axel B. K. Introduction: Historical Anthropology and its Vicissitudes. From the Margins: Historical Anthropology and its Futures. Ed. by B. K. Axel, Durham, NC, Duke University Press, 2002, pp. 1-44.

4. Baberowski J. Auf der Suche nach Eindeutigkeit: Kolonialismus und zivilisatorische Mission in Zarenreich und in der Sowjetunion. Jahrbьcher fьr Geschichte Osteuropas, vol. 47, no. 4, 1999, ss. 482-504.

5. Balzer M. M. The Tenacity of Ethnicity: A Siberian Saga in Global Perspective. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1999, pp. 203-226.

6. Barfield Th. J. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China. Cambridge, MA: Blackwell, 1992, 325 p.

7. Battaglia D. On Practical Nostalgia: Self-Prospecting among Urban Trobrianders. Rhetorics of Self-Making. Ed. by D. Battaglia. Berkeley CA, University of California Press, 1995, pp. 77-96.

8. Baumann H. Etnologische Fieldforschung und kulturhistorische Ethnologie. Historische Vцlkerkunde. Ed. by C. A. Schmity. Akademische Veglags-Gesellshaft, Frankfurt am Main, 1967, ss. 147-172.