Микроструктуры в российском пространстве власти: архетипы и механизмы функционирования

Размещено на http://www.allbest.ru/

Микроструктуры в российском пространстве власти: архетипы и механизмы функционирования

Королев Сергей Алексеевич

доктор философских наук

ведущий научный сотрудник, Институт философии Российской академии наук

Аннотация

В статье анализируются механизмы функционирования микроструктур в российском пространстве власти. Основное внимание концентрируется при этом на ряде типологических и/или архетипических структур, важнейшей из которых является двор (дом-двор). Речь идет как о нормативных параметрах функционирования данного микросоциума, изложенных в частности, в известном сочинении XVI в. “Домострой”, так и о реальных практиках отправления власти в такого рода микрокосмах власти, часто выходящих за рамки нормативности. Рассматриваются также два типа микросоциумов, существующих в глобальном пространстве власти, - “церковь” и “секта”. Они основаны на двух типах дисциплины - авторитарной дисциплине и дисциплине косвенного регулирования. Автор исследует ситуацию сосуществования авторитарной дисциплины и дисциплины самоорганизации, с одной стороны, и технологий власти и механизмов контроля, с другой, называя своеобразный баланс между ними дисциплинарным равновесием. Автор обращает внимание на универсальность принципов организации социума на микро- и макроуровне, при этом важнейшем инструментом структурирования микросоцуума властью становится иерархизация. Отмечается, что в российском пространстве на макроуровне определяющими всегда являлись жесткие, монголоморфные технологии. Но на микроуровне в течение столетий, начиная с системы, описанной в “Домострое”, доминировали автохтонные технологии.

Ключевые слова: Вебер, иерархизация, дом-двор, “Домострой”, микросоциум, контроль, дисциплина, власть, Фуко, Подорога

микроструктура церковь секта иерархизация

Abstract

The article analyzes the mechanisms of functioning of the microstructures located in the Russian space of power. The main attention is focused on a number of typological and/or archetypal structures, the most important of which is dom-dvor. The author concerns the functioning of the regulatory parameters of such a microsocium set out in well-known book of the sixteenth century called "Domostroy" and the real practice of the exercise of power, often going beyond the norms.In the article two types of microsociums existing in global space of the power, - “church” and “sect” are considered. They are based on two types of discipline - authoritative discipline and discipline of indirect regulation. The author investigates a situation of coexistence of authoritative discipline and discipline of self-organizing, on the one hand, and technologies of the power and control mechanisms, with another, naming original balance between them disciplinary balance.The author pays attention to universality of principles of the organization of society on micro- and macrolevel, at this major structurization tool of microsociums of power becomes hierarchization. It is noticed that in the Russian space at macrolevel defining always were rigid, mongolmorphic technologies. But at microlevel within centuries, since the system described in “Domostroy”, autochthonic technologies dominated.

Keywords:

Veber, hierarchization, house-yard, Domostroy, micro-society, control, discipline, power, Foucault, Podoroga

К постановке проблемы

Технологии власти действуют в пространствах, различных как по типу, так и по масштабам. Если макропространство власти создается преобразованием, “поглощением”, стратификацией естественного географического пространства, то микрокосмы власти - результат стратификации пространств социальной жизни. Иными словами, космос, макрокосмвласти - это глобальное естественно-географическое пространство, стратифицированное властью, “схваченное”, скрепленное определенной системой однородных, имеющих общий генезис технологий власти, воспроизводящих в процессе своего кумулятивного действия ряд стандартных глобальных операций.

Наблюдатель замечает действие власти прежде всего на этом уровне, на уровне институционально организованной власти потому, что функционирование этой власти представляется ему открытым, очевидным и, кроме того, по причине того, что принято отождествлять власть как таковую с властью политической, хотя политическая власть - это лишь одна из ипостасей власти.

Но власть пронизывает также определенного рода “базисные” структуры, микpокосмы власти, то есть микросоциумы, стратифицированные посредством властных технологий. Каждый из подобного рода микрокосмов находится “на пересечении” многих технологий власти. Если мы посмотрим под этим углом зрения на микросоциумы, существовавшие в пространстве российской истории в последние несколько столетий, то ясно увидим, что и дом-двор, и российская сельская община, и монастырь, и Царскосельский лицей, и кадетский корпус, и сталинские колхозы, и советские студенческие общежития, и система домового самоуправления со всем шлейфом отходящих от нее квазиинститутов (домкомы, товарищеские суды, партийные организации по месту жительства и т. п.) имеют между собой нечто общее. Все они представляют собой определенного рода микросистемы, локализующие определенные группы людей при помощи некоей совокупности технологий власти, присущих этим специфическим системам (или микрокосмам) и не всегда сводимых к более “сильным”, глобальным технологиям, формирующим общество в целом и “ответственным” за него как за макроструктуру.

1. Идеал “Домостроя”. Архаика отношений власти

Механизм функционирования микрокосмов власти в российском пространстве целесообразно было бы проанализировать, сконцентрировав внимание на ряде типологических или архетипических структур, затем, исходя из такого анализа, попытаться показать действие технологической структуры и механизмов контроля в микросоциуме - лишь такой подход позволяет сделать сколько-нибудь серьезные и обоснованные выводы общего характера.

Дом-двор

Двор, дом-двор начинает выступать как микросоциум власти с того времени, когда родовой строй древних славян начинает трансформироваться в общинный. “Общая родовая собственность переставала существовать, когда расходились семьи, составлявшие род. Она заменялась собственностью семейной. Точно так же переставала действовать и власть родовладыки: он не мог управлять сразу всеми хозяйствами родичей, потому что эти хозяйства были разбросаны на больших расстояниях. Власть родовладыки переходила к отцу каждой отдельной семьи, к домовладыке”^[1].

После монгольского нашествия и проведенных завоевателями переписей населения на Руси подомное, подворное обложение стало одной из основных составляющих податной системы, установленной в находящихся в зависимости от Золотой Орды (а, точнее, - просто от Орды^[2]) русских землях. В основе своей эта была китайская система администрирования, управления и налогообложения, насчитывающая порядка двух тысяч лет, и именно ее завоеватели-кочевники распространили на все пространство империи Чингисидов^[3]. С.М. Соловьев приводит свидетельство летописца о том, что в Новгороде “татары переписали дома христианские и что богатым было легко, а бедным тяжело”. Иными словами, первоначально дань с дворов взималась недифференцированно, была одинаковой для всех жителей города, т.е. была наложена “без соображения со средствами плательщика”^[4]. Параллельно с подворным практикуется поземельное обложение (поземельная подать существовала на Руси еще до монгольского завоевания). Дальше, уже в послемонгольский период, вектор развития податной системы был направлен от поземельного налога, от “сохи”, через учет площади пашни к подворовому обложению, к замене прямых налогов подворной и стрелецкой податью.

Введенная монголами система имела множество нюансов, о которых историки продолжают спорить, в частности, нет единства мнений относительно того, что такое “соха” как единица обложения, сколько людей и сколько сох, уже в буквальном смысле слова, она в себя включает^[5]. Во всяком случае, ясно, что “соха” в этом контексте - не пахотное орудие в буквальном смысле слова, а некая податная единица^[6]. Кроме того, есть отличия в обложении по домам, “дымам”, и подворным обложениям. В источниках мы можем найти упоминания не только о том, как жители домов уходили из них, чтобы не быть переписанными и впоследствии не нести тягла, но и описание случаев, когда ломали плетень между двумя домами (и, соответственно, дворами), создавая, в интересах минимизации обложения, один двор. Предполагались и наказания за уклонения от уплаты своей доли дани: “Кто, покинув свой двор, вбежит на двор боярский или кто утаит соху и будет изобличен, тот платит за вину свою вдвое за соху”^[7]. Однако очевидно, что система была по сути своей подворной и радикально отличалась от другой фискальной модели, связанной с подушной переписью и подушным налогом.

Рассмотрим некоторые аспекты функционирования типичного для Руси/России микрокосма власти, именуемого дом-двор, и его взаимоотношения с окружающим миром, опираясь на одно из самых знаменитых сочинений XVI века, “Домострой”.

При этом не следует забывать, что “Домострой”, тот микросоциум, который детально описан в соответствующем тексте XVI века, - это, используя веберовский термин, некий “идеальный тип”, и многие реальные противоречия и проблемы могут быть обнаружены на стыке (или “нестыке”) этой модели и действительности, регулировать и нормализовать которую призвана эта совокупность технологий власти. И, чтобы обозначить некий пласт реальности, временами расходящийся с нормотворчеством “Домостроя”, обратимся к известной и весьма тщательно фундированной работе историка Н.И.Костомарова “Очерк домашней жизни и нравов русского народа в XVI и XVII столетиях”.

Дом-двор, один из архетипических микрокосмов власти, - структура, адекватная тому типу власти, который принято называть традиционной властью . “Домострой” - это своего рода наставление, регламент жизни для “всякого человека домовитого”, “богатого или бедного” (хотя по контексту прежде всего богатого или хотя бы состоятельного), то есть как для человека, у которого есть поместья, пашни, деревни, собственные доходы, так и для не имеющего поместий “приказного человека”, живущего на государево жалование. Соответственно, как явствует из текста, материальной основой такого микрокосма может быть или сельский двор , изба с необходимыми для ведения хозяйства постройками, или городское подворье с клетями, амбарами, скотиной и, возможно, с лавкой, или господский дом - центр поместья с соответствующей инфраструктурой. Все это так или иначе тяготеет к тому, что в русской исторической традиции принято было связывать с понятием дом-двор ^[8].

Костомаров прежде всего акцентирует внимание на обширности дворов, принадлежащих представителям княжеского/царского рода и вообще богатым и знатным людям: “В XVII веке царская усадьба в Измайлове простиралась на четыре десятины. В Александровской слободе конюшенный двор занимал более девяти десятин. <…> Как велики бывали в Москве дворы бояр и знатных особ, можно видеть из следующих примеров XVII века: боярский двор в длину тридцать семь сажен без трети и поперек в одном конце - переднем - девять, а в заднем тридцать три сажени; другой двор (стольника) в длину двадцать пять сажен с половиною, поперек в одном конце девятнадцать сажен с половиною, а в другом двенадцать без чети. При сдаче земли под постройки загородных домов считалось достаточным на двор двадцать сажен в длину, а десять в ширину. Встречались примеры усадеб гораздо меньшего пространства, как-то: четырнадцать сажен в длину, а поперек в одном конце тринадцать, а в другом десять”^[9].

То же историк говорит и о дворах высшего духовенства. “Велики были дворы архиереев и монастырские подворья в городах и посадах; напр., в Хлынове двор владыки имел 85 сажен в длину, а поперек в переднем конце сорок четыре и в заднем пятьдесят четыре сажени, да сверх того отведен был двор для его церковных детей боярских в 61 сажен в длину и 12 в ширину. Торговый двор Печенского монастыря в Вологде имел в длину 60 саж., а поперек восемь”^[10]. Но и “простые” люди, в частности, посадские, жили не тесно: “Иногда дворы посадских, если в посаде было много места, простирались до пятидесяти и до шестидесяти сажен в длину”. В посадах, свидетельствует историк, обыкновенная средняя величина усадеб была от 10 до 20 сажен в длину; встречались даже и менее, напр. в 7 саж(ен) в длину и в три сажени поперек. При этом форма дворов была неправильная, и поперечник не только не равнялся длине, но в переднем конце был иной меры, чем в заднем. Всего чаще, заключает историк, он подходил к равной мере с длиною собственно в городах, где ограниченность пространства не дозволяла слишком широко располагаться.

Княжеские дворы, на которых можно было обнаружить сотни слуг и холопов и разного рода челяди, тысячи лошадей, огромные складские помещения, забитые съестными припасами^[11], вынесем здесь за скобки. Но бояре и другие представители верхушки древнерусского общества немногим уступали князьям. Григорий Котошихин в известном сочинении “О России в царствование Алексея Михайловича” (написанном в 60-е годы XVII века) отмечает: “бояре ж и думные и ближние люди в домех своих держат людей мужского полу и женского человек по 100, и по 200, и по 300, и по 500, и по 1000, сколко кому мочно, смотря по своей чести и животам”^[12]. Купцы, ремесленники, священники жили скромнее. Знаменитый протопоп Аввакум Петров замечает между делом, что в бытность его протопопом в Юрьевец-Повольском у него имелось около двадцати человек домочадцев, включая жену и детей^[13]. В то же время деревенский двор - это одна, реже две избы, некоторый набор хозяйственных построек и в среднем, во всяком случае, в европейской России в последние полвека существования крепостного права - 7-9 человек домочадцев^[14].

О “социальной сущности” “Домостроя” высказывались самые различные, порой противоположные суждения; “Домострой” воспринимался и как “учение о всепоглощающей силе государства” (А.А.Кизеветтер), и как квинтэссенция идей теократизма (А.С.Орлов), и как изложение “основ мировоззрения русского купца XVI века”, оттеняющее “первые проблески буржуазности в нем” (Д.Е.Григоров) и, в более широком смысле, отражающее идеологию имущих слоев города (О.В.Трахтенберг и А.И.Пашков), и даже как произведение, содержащее мысль об ограниченности царской власти (И.У.Будовниц)^[15]. А.А.Зимин писал даже, что “Домострой” имеет в виду ““домовитого” бюргера “^[16]; думается, что появление в тексте известного советского историка таких чужеродных русской языковой традиции слов, как бюргер , лишний раз свидетельствует о недостаточности интерпретации “Домостроя” с позиций социально-классового анализа, заставляя нас реинтерпретировать текст одного из самых известных в истории России литературных памятников прежде всего с точки зрения той универсальной техноструктуры, которая получила в нем отражение, легитимацию и тщательную регламентацию.

Двор, дом-двор в средневековой России - предельно закрытый микромир. “По нравственным понятиям века, - писал Н.И. Костомаров о нормах и обычаях XVI и XVII столетий, - честный человек должен был стараться, чтобы никто того не слыхал, не видал, что у него делается во дворе, и сам не пытался узнавать, как живут в чужих дворах. Все в доме и кладовых хранилось под замками. Многое известно было одному только хозяину, как, например, деньги, которые почитались драгоценнее вещей; так что многие держали их не иначе как зарытыми в земле, а иные отдавали на сохранение в монастыри…”^[17].

Для людей, существующих в рамках этого типа микрокосма, практически не существует пространства за его пределами. Они зависят только от технологической структуры, существующей внутри микрокосма, зато зависят всецело - ей нет противовесов, пространство власти здесь однородно и не дифференцировано. Обитатели подобного микрокосма локализованы. Подобный микрокосм - не частица макропространства и даже не часть “социального” локального пространства - он самодостаточен, замкнут, и для индивидов, помещенных в него, нет жизни за его стенами.

Этот микрокосм власти предельно авторитарен: он построен на началах прямой, ничем не опосредованной личной зависимости, которая отчасти закреплена юридически (фиксация холопского состояния, долгового рабства, прикрепления крестьянина к земле), но при этом следствия этой зависимости могут быть юридически не регламентированы, и права хозяина, домовладыки , “государя “ соответственно не ограничены ничем, кроме традиции, норм обычного права и здравого смысла эпохи.

Власть домовладыки над его домочадцами была практически не ограниченна ни нормами права, ни обычаем. Со слугами, челядью, холопами господа обращались деспотически, констатирует Костомаров. Нередко случалось, что господин насиловал женщин, не считаясь с их замужним положением, растлевал девиц, даже убивал людей из своей дворни, - все ему сходило с рук. Самые слуги, пишет историк, не имели понятия, чтоб могло быть иначе, и не оскорблялись побоями и увечьями. “У русских, - с горечью замечает Костомаров, - было понятие, что служить следует хорошо тогда только, когда к этому побуждает страх, - понятие, общее у всех классов, ибо и знатный господин служил верою и правдою царю, потому что боялся побоев; нравственное убеждение вымыслило пословицу: за битого двух небитых дают. Самые милосердые господа должны были прибегать к палкам, чтоб заставить слуг хорошо исправлять их обязанности: без того слуги стали бы служить скверно”. Произвол господина, полагает Костомаров, удерживался только тем, что слуги могли от него разбежаться, притом обокравши его, а другие могли не пойти к нему в кабалу.

Система наказаний

Соответственно, система взаимоотношений внутри микросоциума, и в частности система наказаний, основывается на традиции и здравом смысле господина, домовладыки. Именно наказание, наряду с традицией, рассматривается здесь как основное средство воспитания, обучения и, следовательно, поддержания технологической структуры.

Наказание локализовано на теле. “Наказывай сына своего в юности и успокоит тебя в старости твоей и придаст красоты душе твоей; и не жалея бей ребенка: если прутом посечешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти”^[18]. “Любя... сына своего, увеличивай ему раны, и потом не нахвалишься им; наказывай сына своего с юности и порадуешься на него потом в зрелости, и среди недоброжелателей сможешь им похвалиться, и позавидуют тебе враги твои”. “И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет, и тогда, возмужав, не провинится перед тобой и не станет тебе досадой, и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и укоризною соседей, и насмешкою врагов, и пеней властей и злою досадой”^[19].

Физическое воздействие кодируется в “Домострое” словами “учить”, “поучить”; тем самым акцентируется слитность, нераздельность процессов наказания и воспитания, а также нераздельность воздействия на тело и душу: “учеба” преобразует и направляет и тело, и ум одновременно. Наказание, по “Домострою”, - долг и необходимость государя/домовладыки, необходимая составляющая процесса воспитания, небрежение которой развращает воспитуемых; государь наказывает не из мести, не из каприза, а по долгу и исходя из пользы самого подвергаемого наказанию индивида. Наказание “по необходимости”, “по долгу” подразумевает и соответствующие отношения наказующего и наказуемого (“накажи, но не гневайся”); в этом смысле характерна рекомендация не учить жену на глазах у посторонних, а поучив, приласкать. Или: “А слуг и детей, также смотря по вине и по делу, наказать и посечь, а наказав, пожалеть...”^[20].

Наибольшая вина, по “Домострою”, ложится на того, кто упорствует в непослушании, не испытывает должного страха перед домовладыкой и возможным наказанием. “Но если слову жены, или сына, или дочери слуга не внимает, и наставление отвергает, и не послушается, и не боится их, и не делает того, чему муж, или отец, или мать учат, тогда плетью постегать, по вине смотря, а побить не перед людьми, наедине поучить...”^[21]. Вместе с тем, “Домострой”, не ставя под сомнение необходимость телесных наказаний и поддержания страха перед возможным наказанием, ставит пределы в этом воздействии на тело наказуемого (“И за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под сердце кулаком...”), а также устанавливает корреляцию между тяжестью проступка и суровостью кары: “Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа и по вине смотря...”.

Логика нормотворчества, как юридического, так и бытового, основанного на традиции, такова, что запрещение какого-либо действия ясно говорит о распространенности этого действия. То есть если учитель нравов учит не бить, например, по глазам, то, вероятно, такая практика не только имела место, но была распространена.

Костомаров рисует картину еще более жестких и беспощадных отношений внутри этого закрытого от внешнего мира микросоциума, прежде всего внутрисемейных, отношения мужа к жене. Все иностранцы, бывавшие на Руси, пишет он, поражались избытком домашнего деспотизма мужа над женою. Женщина считалась существом ниже мужчины и в некоторых отношениях нечистым; таким образом, женщине не дозволялось резать животное: полагали, что мясо его не будет тогда вкусно. Печь просфоры позволялось только старухам. В известные дни женщина считалась недостойною, чтоб с нею вместе есть. Самые благочестивые люди были того мнения, что родителям следует бить почаще девиц, чтобы они не утратили своего девства^[22].

Русская женщина, полагает Костомаров, была постоянною невольницею с детства до гроба. “Обращение мужьев с женами было таково: по обыкновению, у мужа висела плеть, исключительно назначенная для жены и называемая дурак; за ничтожную вину муж таскал жену за волосы, раздевал донага, привязывал веревками и сек дураком до крови - это называлось учить жену; у иных мужьев вместо плети играли ту же роль розги, и жену секли, как маленького ребенка, а у других, напротив, дубина - и жену били, как скотину. Такого рода обращение не только не казалось предосудительным, но еще вменялось мужу в нравственную обязанность. Кто не бил жены, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радит, и сам погублен будет и в сем веке и в будущем, и дом свой погубит”.

Н.И.Костомаров, человек весьма прогрессивных взглядов, критикует ограниченность, лицемерие “Домостроя” и изложенных в нем правил жизнеустроения и поведения. ““Домострой” человеколюбиво советует не бить жены кулаком по лицу, по глазам, не бить ее вообще железным или деревянным орудием, чтоб не изувечить или не допустить до выкидыша ребенка, если она беременна; он находит, что бить жену плетью и разумно, и больно, и страшно, и здорово”. Эти нравственные правила проповедовалось православною церковью, и самим царям при венчании митрополиты и патриархи читали нравоучения о безусловной покорности жены мужу. “Привыкшие к рабству, которое влачить суждено было им от пеленок до могилы, женщины не имели понятий о возможности иметь другие права и верили, что они в самом деле рождены для того, чтоб мужья их били, и даже самые побои считали признаком любви”.

При всех вариантах нормализация в рамках микросоциума этого типа не осуществляется посредством наказания, предполагающего смерть: казнь во всех системах власти - это привилегия и функция макровласти.

В “Домострое” утверждается принцип: раскаяние смягчает тяжесть наказания: “поклонны главы мечь не сечет, а покорно слово кость ломит”^[23]. Именно отсюда, из этой технологической архаики, идут корни многих более поздних, облеченных в совершенно иную форму, явлений, вплоть до (как это ни покажется парадоксальным) так называемой “большевистской самокритики” (в наиболее одиозных своих проявлениях практически превращающейся в автодонос^[24]). Повиниться перед властью, воплощена ли эта власть в фигуре домовладыки или в карательных структурах жесткого авторитарного или тоталитарного режима, - значит признать право этой власти на наказание, легитимировать ее, поддержать действующий в непрерывном режиме механизм ее самовоспроизводства.

Домовладыка и внешняя власть

Внутри “домостройного” микрокосма “внешние”, “большие” технологии власти, макротехнологии практически не проявляют себя. Некая существующая за пределами микрокосма власть лишь обозначается - ей, этой власти, говорит автор “Домостроя”, нужно подчиняться беспрекословно, ибо “кто противится властителям, царю и князю и всякому вельможе и клеветою и лукавством вредит, тот божию повелению противится”^[25]. “Царя бойся и служи ему с верою, и всегда о нем бога моли, и тем паче не лги ему, но с почтением правду ему говори, как самому богу, и во всем повинуйся ему”^[26]. Но наставляет “Домострой” все-таки тому, как следует обеспечивать подчинение домочадцев авторитету домовладыки, власти “ближней”, а не “дальней”, высшей, государевой.

К высшей власти апеллируют лишь тогда, когда некто - крепостной, кабальный, зависимый “человек” - самочинно вырывается из микрокосма; чаще всего такого рода обращения вызваны бегством холопов, дворовых людей. Смысл подобных обращений заключается в том, что домохозяин, “государь”, по своему разумению и в соответствии с традицией обустраивающий свое непосредственное жизненное пространство и определяющий систему отношений с находящимися в этом пространстве людьми (за которых он считает себя ответственным ), обращается к власти тогда и только тогда, когда эти вверенные ему люди выходят из тех узких пределов, в которых работает технологическая машина, обрисованная в “Домострое”. Некто, ощущающий себя центром микрокосма, или просто некто, в зависимости у которого находятся другие люди (“дворовые”), апеллирует к системе макротехнологий, прежде всего тех, которые обеспечивают локализацию индивида в пространстве власти, и одновременно снимает с себя ответственность за дальнейшие действия вышедших из-под его контроля людей^[27]. (В этом отношении акт челобития сходен по своему смыслу с занимающей одно из ключевых мест среди практик католицизма исповедью - ведь и психологический эффект исповеди, как это отметил в свое время М.Вебер, сводится к освобождению индивида от ответственности за свое поведение^[28].)

Но есть и альтернатива поиску беглых - это прием холопов и зависимых людей, сбежавших от других хозяев и, конечно, похолопление, обращение в положение зависимого человека свободных людей, не имеющих средств для жизни и самостоятельного существования. “Русские не ценили свободы и охотно шли в холопы, - с горечью пишет Костомаров. - В XVII веке иные отдавали себя рубля за три на целую жизнь. Получив деньги, новый холоп обыкновенно пропивал их и проматывал и потом оставался служить хозяину до смерти. Иные же, соблазнившись деньгами, продавали себя с женами, с детьми и со всем потомством. Иногда же бравшие деньги закладывали заимодавцу сыновей и дочерей, и дети жили в неволе за родителей”.

Будучи микросоциумом, выстроенным и организованным по чрезвычайно жестким правилам, дом, дом-двор, как это ни парадоксально, одновременно служит индивиду защитой, является убежищем, определенной гарантией от неконтролируемого вторжения в жизнь индивида разрушительных внешних сил. Однако изолированный микросоциум, тот же дом-двор, если речь о дворе обычного человека, подобную защиту в полной мере гарантировать не может. Эта защита является также функцией некоторого объединения микроструктур в структуру, хотя и остающуюся принадлежностью микромира, но существенно более крупную и устойчивую.

Здесь следует сказать об институте круговой поруки . Нередко высказывается мнение, что круговая порука - это инструмент обеспечения интересов власти, землевладельцев или, как принято было выражаться в советское время, эксплуататоров. И это, конечно, очевидная и справедливая мысль. Но круговая порука была одновременно и средством обеспечения интересов слабых и уязвимых элементов территориальной общности. В частности, она гарантировала их выживание, в том числе и выживание физическое, в том случае, если они оказывались не в состоянии собрать и выплатить наложенные на них дань/подати/налоги.

Уже монголы, следую китайскому образцу^[29], объединили отдельные домовладения, связанные круговой порукой, обязанностью уплаты дани, выполнения различных других повинностей и поставки рекрутов, в “десятидворки” и “стодворки”, создав весьма стройную фискально-административную систему, главой которой был великий баскак владимирский^[30].

И эта общинная система, этот механизм круговой поруки, эта технология власти просуществовала в России вплоть до столыпинской реформы, являясь на протяжении большей части своего исторического бытия серьезным тормозом развития в российском пространстве власти.

Локальный уровень

Для микрокосмов “домостройного” типа весьма актуальны технологии власти, действующие на локальном уровне (наиболее типичная для России структура локального уровня - сельская община, объединяющая некоторое количество крестьянских дворов). Власть на локальном уровне практически не вмешивается во внутреннюю жизнь двора; если это происходит, то чаще всего по инициативе или наущению домовладыки, “большака”. Локальная власть - воплощенная, например, в сельской общине дореформенных времен в фигуре приказчика и, как совокупность процедур, прежде всего, процедур наказания, осуществляемая в конторе - регулирует поведение, опираясь на два основных рычага: во-первых, угрозу отдачи нерадивых, ленивых работников и вообще беспокойных, склонных к шумному, буйному поведению элементов в рекруты и, во-вторых, на регулярно осуществляемую практику телесных наказаний. Причем, сама возможность апелляции домохозяина к локальной власти по поводу поведения кого-то из своих домочадцев все с той же перспективой отдачи последнего в солдаты служит одним из наиболее действенных рычагов нормализации внутри микросоциума.

Следует отметить поразительное, по сравнению с практикой метавласти, однообразие форм наказания в локальном пространстве: например, в одном из имений князей Гагариных в Тамбовской губернии порка розгами применялась в качестве наказания в 97,8% случаев (в 6% случаев она сопровождалась более тяжким, “позорящим” наказанием - выбриванием половины головы и бороды^[31]). Розги были главным наказанием как за упущения по работе, производственные провинности, так и за самое распространенное уголовное преступление - воровство.

Только в 0,1% случаев нарушитель (или преступник) брался под арест, передавался официальным властям^[32] и мог, таким образом, оказаться в тюрьме или на каторге.

Такое своеобразное разведение микро-, макро- и локальных технологий, параллельное существование техноструктур на локальном, микро- и макроуровнях, в каком-то смысле раздвоение технологической машины становится возможным вследствие закрытости как городского, так и сельского микрокосма и предельной изоляции его от внешнего мира, от глобального социального пространства, наконец, по причине сведения числа контактов с этим миром и выходов в окружающее пространство лишь к безусловно необходимым (в частности, “Домострой” предписывает максимальное ограничение контактов домочадцев и слуг).

“Домостройный” микрокосм иерархизирован весьма жестко и при этом предельно просто. Иерархия - простая, “короткая”, каждый находящийся внутри микрокосма подчинен напрямую хозяину, господину, государю . Это своего рода калька организации российского звездоподобного пространства власти . Что же касается иерархии людей по отношению друг к другу, то в “Домострое” она едва намечена - определяющей является унификация всех обитателей этого закрытого микропространства по отношению к домохозяину. Изменение статуса и степени зависимости возможно только в результате добровольного акта “государя”; так, Сильвестр в наставлении сыну (вошедшем в так называемый сильвестровский список “Домостроя”) пишет о том, что “рабов своих всех освободил я и наделил их, а иных из рабства выкупил и на свободу пустил я...”^[33]. Но эта воля могла осуществляться и осуществлялась в пределах установившейся технологической структуры: практика освобождения холопов/дворовых людей и обращения их в зависимых крестьян по завещанию (духовной грамоте) владельца была широко распространена в России, особенно в период Московской Руси^[34]. И эта практика - если не поголовное освобождение холопов после смерти их владельца, то, во всяком случае, просмотр, а часто и пересмотр соответствующих, фиксирующих отношения зависимости, документов - была необходимым элементом функционирования техноструктуры, до известной степени “безличным”, “автоматическим” способом переиерахизации и переорганизации микро- и локального пространства власти. Несмотря на то, что духовные грамоты имели реальных авторов и содержали хотя и стандартные, но притом достаточно нюансированные распоряжения, механизм в целом до известного момента действовал неумолимо, приспосабливая к себе волю и намерения лиц, которые отдавали соответствующие указания.

“Домострой” рисует не только жесткий авторитарный микросоциум - он воспроизводит структуру микрокосма патерналистского. Домовладыка является отцом и проявляет отеческую заботу не только о своих детях - в известном смысле он осуществляет отеческую опеку всех включенных в микропространство людей. Отношение всех включенных в структуру дома-двора людей к господину/государю также не может быть чисто деловым - оно должно быть личным. Домохозяин взыскует не только хорошей службы и исполнения обязанностей, он взыскует уважения, любви, преданности, но в первую очередь страха: необходимо, чтобы дворовые люди “были бы в уважении и страхе и всегда под присмотром”^[35].

Но подобная система присмотра - не паноптична. Метавласть того типа, в рамках которой существует идеал “Домостроя”, мало интересуется тем, как устроено непосредственное жизненное пространство подданных; это пространство - лишь резервуар, из которого власть черпает свои ресурсы. Эта власть не ставит своей задачей манипулирование индивидом везде, включая и его непосредственное жизненное пространство, она не стремится проникнуть во все складки и зазоры социальности. Власть как бы передоверяет функции контроля за жизнедеятельностью индивидов центральной фигуре авторитарно организованного микрокосма (или, если речь идет об элементарной локальной общности, - фигуре назначенного ею распорядителя-приказчика). Эта фигура не является персонализацией прямого взгляда власти - это скорее агент, который управляет, опираясь не на непосредственную визуальную информацию, а на процедуры дознания . Соответственно, и поведение индивидов, включенных в контролируемое властью микропространство, регулируется не посредством дисциплинарных практик, постоянного дисциплинарного тренинга, насаждения механической, едва ли не автоматической дисциплины, а прежде всего путем наказания или постоянно существующей возможности наказания. “Дом”, изображенный в “Домострое”, организован предельно просто - но при этом он не прозрачен.

Пределы действия социальной модели

Следует четко определить рамки и пределы существования социальной модели, основой и образцом которой является дом-двор. Эта модель, очевидно, является исторической или, если угодно, исторически преходящей, но никак не универсальной. Причем, она оказывается исторически преходящей, и если мы говорим о микроструктурах (хотя здесь хронологические рамки ее бытия чрезвычайно широки), и если мы рассматриваем способы организации государственной власти на Руси. Между тем ряд весьма значительных исторических мыслителей полагал, что дом-двор представляет собой своего рода прообраз на микроуровне структуры русской государственности, по сути дела, определивший ее особенности и параметры. Так полагал, например, известный русский историк, правовед и публицист К.Д.Кавелин. Последний весьма тщательно изучал такую структуру, как дом-двор, и ее роль в истории Руси/России. “Дом или двор… - писал Кавелин, - представляет человеческое общество, поселенное на известном месте, состоящее из членов семьи и домочадцев и подчиненное власти одного господина, домоначальника. В этой социальной единице заключаются, как в зародыше, зачатки всех последующих общественных отношений: и семья, и рабство, и гражданское общество, и государство”^[36].

Воспользовавшись тем, что электронные носители информации не предъявляют столь жестких требований к объему текста, как традиционные, “бумажные”, приведем еще несколько цитат. “Собственно говоря, переход от удельной системы к государственному единству был возвращением в государственной сфере к первоначальному типу двора или дома. Во время уделов княжества обратились в имущество князей, которое они делили между членами своего семейства, покупали, продавали. С Дмитрия Донского начинает вырабатываться ясное представление о государственном единстве и о единстве государственной власти, вследствие чего часть, достававшаяся великому князю, становится все больше, а части прочих князей все меньше. С Ивана III все владения переходят в руки одного государя, а остальным князьям достаются ничтожные уделы. Итак, можно сказать, что с этого времени в государственной жизни Великороссии начальный тип дома или двора восстановляется во всей своей первоначальной чистоте и остается господствующим до Петра Великого”^[37].

Возникновение крепостного права Кавелин также выводит из исследуемой нами микроструктуры: “Так называемые патриархальные отношения между владельцами и их крепостными вытекали из того, что основанием крепостного права служил начальный тип великорусского общественного быта - дом, или двор. Такой характер сохранило у нас крепостное право, у большинства владельцев даже до позднейшего времени, не успев получить ни строго юридического, ни строго экономического характера, как, например, в Польше и западных губерниях”^[38].

И еще раз та же самая мысль о генезисе крепостного права, высказанная чуть по-иному: “Такое стремление каждого землевладения, каждого ведомства, каждого особого управления замкнуться в особую единицу, составить особое целое, с полною властью над принадлежащими к нему лицами, характеризует великорусский быт в течение всего московского периода и получило полное развитие в малейших подробностях гражданской и государственной жизни в XVII веке. Следовательно, крепостное начало было в то время, можно сказать, основанием всей нашей общественности, а это начало прямо вытекало из первообраза великорусского быта - двора, или дома”^[39].

И наконец, размышления историка о сущности русского государства: “Глубокий смысл московских государственных и общественных порядков тот, что в них осуществилось государство, в формах, вполне доступных и понятных великорусскому народу. Как был устроен частный быт, точно так же было устроено и все государственное здание. Домашняя дисциплина послужила образцом для дисциплины общественной и государственной. В царской власти, сложившейся по типу власти домовладыки, русскому народу представилась в идеальном, преображенном виде та же самая власть, которую он коротко знал из ежедневного быта, с которой жил и умирал”^[40].

Справедливости ради надо сказать, что Кавелин отнюдь не идеализировал “домостройное” государство, а временами просто выказывал очевидное к нему отвращение. Так, в 1864 г. он, объясняя своей постоянной корреспондентке баронессе Э.Ф. Раден содержание читанных им в Берлине исторических лекций, писал: “Главные мысли были вот какие: русское государство было создано великорусским племенем… Оно раздавило личность на всех общественных ступенях и тем сделало возможным государство. Тип его - власть вотчинника и домохозяина. Этот тип проведен с страшной, убийственной последовательностью через весь быт, сверху донизу. К концу ХVII века этот тип развился вполне, в полной красе своего безобразия”^[41].

Симптоматично, но спустя столетие после Кавелина очень близкие взгляды (в смысле понимания природы русского государства и своеобразной трансляции вотчинных технологий на государственный уровень) высказал американский историк, а в определенный промежуток времени и политик Ричард Пайпс. По убеждению Пайпса, “русское государство вышло из княжеского поместья”^[42]. “Превращение России в вотчину своего правителя заняло два столетия. Процесс этот начался в середине XV в. и завершился к середине XVII в.”^[43].

Безусловно, аналогия организации дома-двора как структуры власти и русского государства, где власть и собственность сосредоточены в руках одной доминирующей фигуры, великого князя/царя/императора, напрашивается. И рассуждения и обобщения Кавелина и тех, кто смотрел на русскую историю сходным образом, вполне оправданны, если мы говорим о русской истории определенного периода . А именно, о русской истории до середины - конца второй трети XVII в., когда складывается система закрепощения и всеми присущими ей механизмами сыска и государство обретает новое качество и новые параметры. С этого момента это уже не просто “вотчинное государство”, а, если хотите, вотчинное государство с прививкой монгольских технологий власти и системой постмонгольских автохтонных технологий (предельно жесткая и относительно эффективная локализация населения и сыск), стремительно созданной в период с конца XVI в. до конца второй трети XVII столетия ^[44]. О чем, кстати, вполне внятно пишет тот же Пайпс. Да и в доимперский период тотальная, безраздельная власть государя, владыки своей земли и повелителя своих людей, - скорее, калька монгольского ханата , нежели проекция отношений, существовавших в автохтонных микростурктурах.

В действительности властная суперструктура, государство, способное при помощи макротехнологий стратифицировать и удержать “большое” российское пространство, локализовать и контролировать его население, никоим образом не вырастает из власти “домовладыки”. Как институт тюрьмы не вырастает из порки розгами на конюшне, а рекрутская система - из поместного войска, куда помещики идут вместе со своими слугами, холопами и зависимыми людьми.

Ибо государство и власть - это не совокупность представлений подданных и их восприятия царя/князя как наемного военачальника и/или строгого “батюшки”, всеобщего “отца”. Равным образом, не являются они и квинтэссенцией сознания властителя, как бы он ни именовался. Это не феномен сознания, а довольно жесткая, особым образом организованная реальность.

Столь же очевидно, что крепостное право прямо не вытекает из способа организации дома-двора; скорее, оно вытекает из способа организации домов-дворов, этих атомов российского социума, в условиях быстрой социальной трансформации конца XVI - первых двух третей XVII века, и прежде всего стремительной народной колонизации новых земель после завоевания Казанского и Астраханского ханств и распространения частной (де-факто во всяком случае) собственности на землю. Организации этих “атомов” социального пространства и способа вписывания их и их обитателей в макропространство, в глобальное пространство власти.

Государство Нового времени, опирающееся на структуру жестких макротехнологий, вступает в конфликт с государством, выстроенным по образцу и подобию “двора”, и преодолевает его. Думается, именно этого конфликта государства патриархального и совсем иначе организованного государства, государства, стремящегося стать империей, и не разглядели некоторые исторические мыслители, видевшие русские реалии несколько более архаичными, чем они были на самом деле.

А “домостройный” микросоциум, дом-двор, остается на протяжении столетий одним из немногих убежищ, где человек может скрыться от действия этих жестких технологий, пусть даже и под дланью патриархального отца - в прямом или переносном смысле слова. Как несколько позже подобным убежищем становятся иные дисциплинарные микроструктуры, речь о которых пойдет ниже.

Родовые признаки

Попробуем обобщить сказанное выше и перечислись родовые признаки дома-двора, не как хозяйственной единицы, а как микросоциума власти.

(1) Жесткая иерархия, выстроенная на основе таких базовых факторов, как власть и собственность. Это именно род субъект-объектной зависимости, власти как господства-подчинения, которая определяется формулами типа: “субъект А обладает властью над субъектом Б, если может заставить того сделать то, что последний никогда не сделал бы по своей воле”.

(2) Предельная централизация и минимум фигур, опосредующих власть домовладыки, властителя, господина.

(3) Физическое насилие или угроза применения такового как главное средство принуждения и обеспечения необходимого послушания и покорности.

(4) Наличие внутри данного микрокосма власти ряда очевидных, “грубых” дуальных оппозиций и конфликтов между составляющими их социальными субъектами/объектами: мужчины - женщины, господин - слуги, муж - жена, родитель (-тели) - дети и т. д.

(5) Закрытость по отношению к внешнему миру. Связь с внешним миром поддерживается главным образом через механизм сбора дани/налогов и отправление установленных макровластью повинностей и в процессе обеспечения элементарных жизненных потребностей (включение в рынок, покупка продовольствия прежде всего).

(6) Присущее всем обитателям дома-двора сознание того, что иной тип отношений в данном микросоциуме невозможен и что прежде всего нет и не может быть альтернативы физическому насилию как инструменту отправления власти.

(7) Право наказывать, включая телесные наказания, но с изъятием права на казнь и пытки как прерогативы макровласти.

(8) Возможность удержать кабального, зависимого человека, слугу, челядина, холопа только угрозой его не-выживания за пределами данного микросоциума^[45] (механизмы сыска складываются существенно позже, чем формируется данный архетипический микросоциум).

(9) Наличие в рамках данного микросоциума помимо измерения социального измерения родственного, семейной составляющей. Причем родственники часто являются одновременно и потенциальными наследниками. Это определенным образом модифицирует действие инструментов власти, в числе прочего, делая это действие более приемлемым, легче переносимым, нежели это могло бы быть в отсутствие этого компонента.

Угрозы структуре. Микро- и макро-

Следует отметить, что мир “Домостроя” неизбежно существует вне “большого пространства”, поскольку последнее, в сущности, еще не сложилось. Лишь после технологической революции (речь здесь, естественно, о технологиях власти ) конца XVI - первой половины XVII вв. это пространство стало оказывать постепенное эродирующее влияние на микроструктуры типа описанной в “Домострое”. Бегство крепостных и холопов, людей, жестко встроенных в систему дома-двора, становится серьезной угрозой для техноструктуры только с времен Ивана Грозного, после устранения геополитических препятствий на пути динамичного развития российской колонизации в восточном (Казанское царство), юго-восточном (Астраханское царство) и южном (Крымское ханство) направлениях. Власть окажется способной нейтрализовать подобное разрушительное влияние макропространства только при помощи утверждения жесткой макротехнологической структуры, основанной на локализации как основополагающей технологической операции.

Микросоциумы типа российского дома-двора существовали в период средневековья по всей Европе и организовывались, очевидно, сходным образом. Но в Европе постепенно, медленно, а с XVIII-XIX вв. быстрее утверждались дисциплинарные технологии; авторитарный дом-двор с присущими ему практиками непосредственного контроля, основанного на процедурах многоступенчатого наблюдения и дознания, и системой простых, лишенных символического компонента наказаний, не вписывался в формирующееся пространство гражданского общества. Традиционная авторитарная власть, основанная на внеправовых, патерналистских началах, подвергалась эрозии. В России же после “великого запустения” 70-х годов XVI века и Смуты, напротив, происходит ужесточение технологической структуры, закрепощение крестьянства, усиление произвола хозяина в отношении холопов, “дворовых людей” и наконец - фактическое и юридическое уравнение в статусе крепостных крестьян и холопов. В значительной степени это явилось отражением специфики российского пространства власти: глобальная локализация населения, осознававшаяся властью как насущная необходимость, как условие сохранения целостности российского пространства власти и самосохранения, не могла осуществляться иначе, как посредством создания системы микрокосмов и локусов, адекватных глобальным технологиям и глобальным задачам. В несколько измененном виде система жизнеустроения, описанная в “Домострое”, сохраняется даже в XIX веке (вспомним здесь “Пошехонскую старину” М.Е.Салтыкова-Щедрина, отразившую реальности 30-50-х годов XIX века, так называемую “николаевскую Россию”).

Иными словами, то парадоксальное равновесие между властью на макроуровне, проявляющей себя в качестве негативной санкции, и властью на микроуровнях социальности, где она, эта власть, определяет себя в качестве санкции позитивной, состояние, констатированное М.Фуко и названное В.А.Подорогой “основным парадоксом теории Фуко”^[46], нарушается. Метавласть вторгается в системы властных отношений, основанные на началах традиционной власти, подчиняет их жестким макротехнологиям, вписывает их в глобальное пространство власти, порой разрушает их.