Философия истории немецкой исторической школы права
Институциональный аспект исследования философии исторической школы права. Изучение понятия "народный дух" в философии Ф.К. фон Савиньи, Г.Ф. Пухты. Периодизация исторического процесса. Понятие "Средние века" и трехчастная периодизация европейской истории.
| Рубрика | Философия |
| Вид | дипломная работа |
| Язык | русский |
| Дата добавления | 24.11.2017 |
| Размер файла | 150,0 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Этот подход очевидно сталкивается с двумя проблемами, имеющими историософские коннотации. Во-первых, Савиньи прекрасно знал, что у любого народа юриспруденция как наука формируется существенно позже, нежели право, и тогда постулируемая смена принципов правотворчества превращается в простой и исторически универсальный двухфазовый процесс: сначала обычное право, потом наука. Во-вторых, Савиньи, по сути, отрицает наличие у государства действительных правотворческих функций, точнее, разводит законодательство и право; в этом случае политическая и правовая история оказываются совершенно независимыми друг от друга областями.
Первую проблему Савиньи решает указанием на тот факт, что некоторые юридические нормы Германии его времени формируются как нормы обычного права, т.е. предполагается, что юридическая наука и обычное право могут сосуществовать в пределах хотя бы одного конкретного хронологического отрезка. Возможность для экстраполяции этих отношений на другие временные периоды, видимо, представлялась для Савиньи очевидной. Это двуединство источников права Савиньи дополнительно подчеркивает терминологически, называя оба источника права элементами (die Elemente) одной и той же правовой системы. Однако, констатация сосуществования еще не проясняет вопрос о том, как согласуется действие обоих источников права.
Если мы вспомним о том, что источники права оказывают разное влияние на право молодых, зрелых и умирающих народов, мы получим искомый принцип, в сущности историософский: Савиньи утверждает, что преобладание того или иного источника права зависит от исторического этапа, на котором находится развитие народа.
Но вместе с тем в приведенной цитате легко заметить еще один важный момент: обычное право и право юристов находятся в логических отношениях содержания и формы единой правовой системы. Таким образом, взаимоотношения обычного права и науки могут мыслиться одновременно как исторические и логические.
Переложение слов Савиньи в столь утрированно гегелевской форме, и соответственно, прямая отсылка к философии истории немецкого идеалиста наталкивается на существенное затруднение. В том, как Савиньи выстраивает логические отношения обычного права и юриспруденции, нет характерного диалектического движения: сначала преобладает содержание, затем оно получает достойную форму, затем право закостеневает в форме, постепенно теряя содержание.
Очевидно, что в отличие от обычного права, порождаемого всем народом, и юриспруденции, которой занимаются конкретные его представители в силу общественного разделения труда, государственное законодательство не имеет к деятельности народного духа непосредственного отношения, а только опосредованное, и потому может лишь в большей или меньшей степени соответствовать ей. Эвристический потенциал такого скептического отношения к официальному правотворчеству довольно очевиден: Савиньи не только объясняет, почему те или иные законы изначально не могут быть претворены в жизнь, но и указывает на внутреннюю причину различных переломных моментов в истории народа, таких, как революция или гражданская война.
Учение об источниках права у Пухты строится на переосмыслении статуса государственного законодательства - за ним признается роль источника, хотя и не вполне полноценного. В качестве основного мотива для корректировки, которую Пухта предпринял в отношении концепции Савиньи, П.И. Новгородцев указывал политические соображения. При полном согласии с выводом отечественного автора попробуем выявить иные мотивы этой корректировки, а также ее историко-философское значение.
В первую очередь бросается в глаза то, что источники права теперь представляют собой триаду, причем различия между ними Пухта формулирует крайне примечательным образом уже в ранней работе 1825 г. - «Энциклопедия как введение к лекциям об Институциях». Он предлагает различать «непосредственное возникновение» (unmittelbare Entstehung) обычного права и «опосредованное возникновение» (vermittelte Entstehung) законодательства, а в отношении права юристов Пухта специально делает оговорку: хотя оно возникает опосредованно (поскольку народ творит право через конкретных представителей), его появление происходит в народе «только внутренним образом через внутреннюю необходимость». Иными словами, право юристов одновременно содержит в себе моменты непосредственного и опосредованного.
Дальнейшие корректировки Пухты, в частности, активно дискутируемое в современной исследовательской литературе различение внутри права юристов двух составных элементов: собственно, науки о праве и формы выражения обычного права, принципиально ничего в соотношении трех источников не изменили. Хотя упомянутый выше Х.Х. Якобс посчитал, что уточнение «непосредственно только как орган народа» (unmittelbar nur als Organ des Volkes), употребленное Пухтой во втором томе «Обычного права» по отношению к юристам, следует понимать таким образом, что право юристов тоже является формой опосредования. Однако, если вспомнить хотя бы о том, что означало понятие «орган» в натурфилософии Шеллинга, с которым Пухта активно общался, вывод напрашивается совершенно иной: приведенное выше определение подчеркивает, что право юристов одновременно выступает и как нечто обособленное, и как органическая часть правотворческой деятельности народного духа. Пухта явно иcкал способы внятной артикуляции синтеза непосредственного и опосредованного в праве.
То, что учение об источниках права было выстроено по диалектическим правилам, еще не дает возможности определить его историко-философские корни, поскольку подобными триадами, как известно, пользовался и Фихте, и Шеллинг, и Гегель. Но Пухта еще в ранних сочинениях разворачивает логические отношения этой диалектической триады в исторической перспективе: обычное право, государственное законодательство и деятельность юристов хронологически сменяют друг друга как возрастные периоды. Позже ученик Савиньи определит взаимное соотношение самих этих юридических систем по правилам диалектики: то право, которое действует в Германии во времена Пухты, есть синтетическое единство хронологически более раннего римского и более позднего германского права. Таким образом, не вступая в принципиальные противоречия с идеями Савиньи, Пухта адаптирует последние к достижениям гегелевской философии, которая как раз в это время получает общегерманскую славу.
Другим возможным историко-философским прообразом рассмотренных выше учений, особенно в том, что касается характерной для Савиньи негации по отношению к авторитету государственного законодательства, является историософия Фихте.
В первой лекции широко известного курса «Основные черты современной эпохи» Фихте набрасывает общий план движения истории от эпохи господства «разумного инстинкта» к «принудительному авторитету» и его преодолению «наукой разума». Если подробнее остановиться на этих определениях, можно заметить, что рассмотренные выше варианты учения Савиньи и Пухты выступают спецификациями историософской концепции Фихте применительно к истории права: «разумный инстинкт» народа приводит к появлению обычного права, «принудительный авторитет государства» реализуется как законодательство, а роль «науки разума» в данном случае играет юриспруденция. Интересно, что сам Фихте предполагал возможность такого рода спецификаций, специально указывая, что характер эпохи опознается в различных ее явлениях, и таким образом ввел инструмент опытной проверки выводов, полученных спекулятивным путем. Работы Савиньи и Пухты, больше симпатизировавших эмпирии, чем спекулятивной дедукции, могут быть рассмотрены как варианты этой проверки.
Тот факт, что Фихте выделяет пять периодов истории человечества, а применительно к юристам исторической школы можно говорить максимум о трех источниках права, нисколько не затрудняет сопоставление, поскольку пять эпох Фихте легко свести к трем: второй и третий период представляют собой лишь разные градации процесса греховности, а в четвертую и пятую эпохи происходит постепенное «освобождение человечества», которое в последнем периоде достигает своего апогея.
Подлинным отличием концепций Савиньи и Пухты от историософии Фихте является сосуществование и тесное взаимодействие источников права в каждый период истории народа. Конечно, Фихте указывал, что в каждую эпоху можно обнаружить явления, относящиеся к другим периодам, но эти явления, тем не менее, не являются органической частью того времени, в которое происходят, поскольку не выражают принципа, определяющего эпоху. Савиньи и Пухта, напротив, утверждают, что именно конфигурация взаимоотношений сосуществующих источников права и создает его историю. Причем отличие Пухты от Фихте становится еще более заметным, если вспомнить о том, что трехфазовость исторического процесса у Фихте проявляется отчетливее в смене эпох, а для Пухты диалектика взаимодействий источников права присутствует, в первую очередь, внутри каждого из этапов диалектического движения правовой истории, т.е. именно благодаря диалектическому принципу смена исторических эпох вообще происходит. Последнее характерно, скорее, для историософии Гегеля, нежели для концепции Фихте в том виде, как она озвучена в «Основных чертах современной эпохи».
Таким образом, об учениях Савиньи и Пухты об источниках права можно сделать, по крайне мере, два вывода: во-первых, оно вряд ли является целиком их собственным изобретением; во-вторых, ориентация на немецких идеалистов в концепции Пухты заметна более, чем у Савиньи, а потому выглядит, скорее, стремлением первого, нежели общей тенденцией исторической школы.
Остается только указать на возможную причину утверждения в исследовательской литературе тезисов о «новаторстве» учений об источниках права и их концептуального своеобразия. По всей видимости, искать ее следует в амбициях современных историков права, пытающихся дифференцировать гуманитарные науки раньше, чем это действительно произошло.
Теперь вернемся к Гуго, которого Пухта указывает в качестве своего непосредственного предшественника-изобретателя «возрастной» периодизации права. Очень показательно, что Пухта, обычно не пренебрегающий справочным аппаратом, в этот раз решил не указывать, где именно у Гуго находится это сравнение. Более того, в основных текстах этого автора, написанных до 1823 г., я такового фрагмента не выявил. Вполне возможно, это произошло от того, что я обращался к более поздним изданиям: тексты Гуго многократно переиздавались, и искомая аллегория в какой-то момент могла быть из текста изъята. В любом случае, если она там и находится, то явно носит факультативный характер, и не повторяется таким рефреном, как у самого Пухты. Как бы то ни было, своим указанием ученик Савиньи явно продемонстрировал тот факт, что эта аллегория знакома ему и по другим авторам, иначе он мог бы обойтись безличным упоминанием.
В целом, исследуемая антропологическая аллегория использовалась во второй половине XVIII - начале XIX вв. крайне интенсивно и, несмотря на внешнее сходство, с разными целями. Два крайних варианта в данном случае представлены Гердером и Гегелем. Первый из них представляет максимально индивидуализирующий подход, согласно которому возрастная периодизация не может быть применена ко всем народам: «… мне и в голову не приходило проложить широкую дорогу посредством таких понятий, как «детство», «юность», «возмужалый», «престарелый» возраст человеческого рода, ибо такие понятия применены мной и вообще могут быть применимы лишь к немногим из народов, населяющих землю…». На другом полюсе находится генерализирующий подход Гегеля, который говорит уже о детстве, юности, зрелости и старости всего человечества.
Очевидно, что ту же самую антропологическую аллегорию Савиньи и Пухта употребляют совершенно иначе; они оказываются между двумя этими полюсами, поскольку настаивают на том, что всякое право проходит эти этапы, но право всех народов не выстраивается в единый процесс, сравнимый с человеческой жизнью. Но признать оригинальность их указаний на то, что история всякого народа проходит периоды зарождения, взросления, возмужалости и гибели, было бы слишком поспешным выводом, поскольку, если дальше прослеживать историю бытования этой аллегории у авторов XVIII в., от Гердера надо постепенно двигаться к «Основаниям новой науки об общей природе наций» Дж. Вико с его знаменитой фразой «наша Наука описывает Вечную Идеальную Историю, согласно которой протекают во времени Истории всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце».
Если от исторической школы права пойти хронологически вперед, а не назад, то здесь мы подойдем к тем фигурам, благодаря которым эта антропологическая аллегория попала в историософские дискуссии XX в., т.е. к адептам цивилизационной теории. Так, О. Шпенглер заметил в знаменитой работе «Закат Европы»: «Каждая культура проходит возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость».
Но просто указать на историческую школу права как на один из упущенных эпизодов генезиса цивилизационного подхода к истории было бы слишком мало. Если взглянуть на то, как именно используется органицистская аллегория в XVIII в. и начале XX в., станет хорошо заметным существенное обстоятельство: первоначально она служила для того, чтобы обосновать генерализирующий подход к истории, характерный для историософии Просвещения, а в итоге была взята на вооружение сторонниками исторического релятивизма. На самом деле, тексты рубежа XVIII и XIX вв., и в том числе сторонников исторической школы права, хорошо демонстрируют, что использование данной аллегории всегда создавало смычку между первым и вторым подходом.
Сравнение всякого исторического процесса с жизнью человека призвано дать универсальные правила, по которым развивается всякое единичное в истории, оставляя за последним возможность отличаться от других единичных особенностями протекания жизненного процесса. Таким образом, появляются основания если не для отказа от противопоставления генерализирующего и индивидуализирующего подходов к истории, то, по крайней мере, для серьезной ревизии представлений о генезисе этих точек зрения. Едва ли каждая из них исторически была когда-нибудь действительно представлена в своем крайнем, т.е. исключающем противоположность, варианте.
3.2 Понятие «Средние века» и трехчастная периодизация европейской истории
Как уже говорилось выше, периодизация исторического процесса может выстраиваться двояким образом: с одной стороны, она призвана указать на содержательные различия выделяемых эпох, а с другой стороны, поставить конкретные хронологические реперы, значение которых преимущественно техническое, инструментальное. К первому варианту традиционно тяготеют историософские концепции, ко второму - эмпирические исторические исследования.
Коль скоро Савиньи и Пухта интересовались историей римского права как основы европейской юриспруденции, нелишне было бы посмотреть, как в их работах отражалась знаменитая трехчастная схема европейской истории.
Что касается Савиньи, первое, что бросается в глаза при чтении его многотомной истории римского права в Средние века - конкретные хронологические границы этого периода, V и XVI вв. Эти цифры в наше время, конечно, даны в учебнике по истории Средневековья, и на первый взгляд не кажутся каким-то серьезным завоеванием, хотя, что касается современных российских учебников, не стоит забывать о борьбе с недавно популярным (по большому счету, инспирированным вульгарным марксизмом) подходом, отодвигавшим начало Нового Времени то ко временам Великой Французской революции, то к окончанию Тридцатилетней войны.
Указание именно на V и XVI вв. у Савиньи примечательно по нескольким обстоятельствам. С одной стороны, автор нигде не возводит их в ранг общих границ Средневековья, говоря только о периодизации римского права, и тем самым не придает им некое содержательное значение, как это делается если не в самых современных, то, по крайней мере, по сей день авторитетных общих работах по Средневековью. Уже из этого можно было бы заключить, что Савиньи не намечает некий магистральный путь развития европейской истории, периодизация которого автоматически транслируется на любой конкретный процесс, чтобы соотнести с ним интересующий его сюжет.
С другой стороны, как легко заметить по оглавлению третьего тома, вышедшего на 7 лет позже первого, «история права» понимается Савиньи довольно широко: речь идет не только об анализе правовых памятников или истории правовых институтов в узком смысле; автор считает нужным подробно описывать те сферы жизни, которые к праву непосредственно примыкают (в первую очередь, речь идет об изложении политической истории и истории образования). В первом томе рецепция римского права тоже помещается в контекст политической и даже этнической истории раннесредневековых государств, т.е., по крайней мере во время написания первых трех, а если учесть, что следующий том вышел в том же году, то и четырех томов, авторская концепция не претерпела существенных изменений.
Согласовать две эти тенденции нетрудно: принцип периодизации, использованный Савиньи, далек как от глобализирующей тенденции представлять себе все события и явления, имевшие место в течение определенного хронологического отрезка, как обладающие некими особыми, собственно «средневековыми» чертами, так и от противоположного мнения, которое нередко можно услышать в наши дни, согласно которому периодизации подлежит только конкретный процесс, с которым весь ход мировой истории может совершенно никак не соотноситься. Савиньи считает возможным выделить такой крупный период, как «Средневековье» по одному единственному параметру, собственно, тому, который его интересует в конкретном исследовании. Иными словами, автор из переплетенного клубка различных «историй» выбирает одну, и именно с ее периодизацией соотносит другие процессы, составляющие «историю Средних веков», тем самым реализуя на практике тот самый часто декларируемый в современных работах принцип условности всякой периодизации.
Небезынтересно посмотреть, на каком основании выделяются две пограничные для «Средневековья» даты. То, что Савиньи, как, кстати, и Пухта, вообще их указывает, уже примечательно: Гегель, к примеру, в своих лекциях этого не сделал, хотя, очевидно, теснее связал свою философию истории с эмпирией, чем, скажем, Фихте. Конечно, трудно сказать однозначно, каковы причины такого пренебрежения датами: то ли конспект был так записан, то ли Гегель рассчитывал на эрудицию слушателей, знакомых с материалом, то ли вопросы хронологии вообще мало интересовали Гегеля.
Хотя выбор первой из двух дат (V век) Савиньи подробно не обосновывал, не стоит думать, будто для него эта граница казалась сама собой разумеющейся, скорее наоборот: он полемизирует с распространенным в его время взглядом, согласно которому история римского права в Средние века началась только с работ глоссаторов, однако, не конкретизирует адресатов полемики. К тому же, вместо изложения собственной аргументации по данному вопросу, Савиньи счел возможным ограничиться указанием на работу Нибура. В этом уже можно видеть две важные для Савиньи тенденции: стремление придать полемике даже по частным вопросам статус институциональных споров, а также методологическую установку на расширение узкоспециального взгляда на историю права; Нибур, как известно, заслужил признание современников, прежде всего, активным обращением к филологии в источниковедческих штудиях.
Также примечательно, что Савиньи не стремится выделить в истории римского права какие-то конкретные судьбоносные даты, указывая только периоды. Видимо, следует предположить, что он считал невозможным свести процесс перехода от античности к Средневековью к одномоментному акту, т.е. история у Савиньи состоит из процессов, а не событий. Таким образом, первая дата, с одной стороны, поставлена в пику узкоспециальному взгляду на историю средневекового права, а с другой стороны, эта постановка мотивируется необходимостью соотнесения истории права с этнической и политической историей.
Совершенно иначе аргументировано выделение конечной точки «Средневековья». Согласно Савиньи, с XVI столетия под воздействием филологии и истории меняется облик юриспруденции как науки. Наряду с этим Савиньи говорит и о «более резком обособлении наций» (schдrfere Absonderung der Nationen), т.е. вновь выходит за узкоспециальные рамки, однако эта оговорка несколько теряется на фоне дальнейших рассуждений о значимости нового научного подхода к праву и к тому же носит характер еще одной причины изменения юриспруденции, а не главенствующего фактора. Таким образом, вдруг оказывается, что периодизации подлежит не эволюция самого права, а изменение научных подходов к нему. Если учесть, что обоснование обеих дат в тексте отстоит друг от друга всего на несколько абзацев, можно было бы утверждать серьезную авторскую непоследовательность, что и сделал Е.А. Косминский, однако он увидел ее не в периодизации, а в самом содержании текста Савиньи, посчитав, что в первых двух томах представлено исследование «римского права как действующего права в варварских государствах», соответственно, Савиньи говорит о некой «исторической реальности», которую право отражает, а в последующих томах он занят только «рассмотрением римского права как дисциплины, изучаемой в университетах». Однако, советский историограф почему-то не обратил внимание на самую первую фразу введения к первому тому, где Савиньи прямо говорит о том, что его работа посвящена исследованию именно правоведения, а не самого права. Таким образом, авторская непоследовательность, если она и имеет место, проявляется в постановке первой, а не второй даты, поскольку странно было бы предполагать, что Савиньи сразу после изложения замысла произведения вдруг его изменил, а потом, спустя несколько лет, вдруг решил вернуться к первоначальному варианту.
Безусловно, Савиньи не располагал примерами научного осмысления римского права в Западной Европе VI-X вв., а потому был вынужден перефокусировать свое исследование. Но почему он тогда попросту не ограничил исследование теми рамками, которые сами собой напрашивались, если исходить из данных имеющихся у него источников (т.е. начать с Болонской школы), особенно если учесть, что Савиньи такому источниковедческому подходу явно симпатизировал?
Интересно, что эта непоследовательность логики изложения была совершенно сознательным шагом. Савиньи еще до написания «Истории права в Средние века» в одной из своих ранних статей заметил, что всеобщая история народов могла бы многое приобрести благодаря расширению подхода к истории права.
Если поместить непоследовательность Савиньи в историко-философский контекст, то теоретическим обоснованием для заполнения зазора между позднеимперским правом и работами глоссаторов могла бы послужить спекулятивная историческая реконструкция, возможность которой демонстрировали немецкие идеалисты, но как раз к ней Савиньи и не прибегает. Но если вспомнить изложенное выше учение об источниках права, то тезис Е.А. Косминского о непоследовательности исторической школы права можно вообще снять, поскольку история самого права и история науки о нем являются разными стадиями одного и того же процесса.
В своей «Истории римского права в Средние века» Савиньи не только указывает те цифры, которые обозначают внешние хронологические границы Средневековья, но и дает внутреннюю периодизацию исследуемого сюжета. Содержанию первого тома автор решил предпослать небольшое, но важное для нас замечание: «Все сочинение распадается на две основные части, которые охватывают периоды до и после основания школы в Болонье (ок. 1100 г.)». Савиньи не только посчитал возможным выделить центральную точку в том процессе, который собирался исследовать, предполагая ее исключительную важность по сравнению со всеми другими, но и придал ей характер некоего «исторического пика», «экстремума», относительно которого весь процесс распадается на «до» и «после».
Историософские концепции Фихте и Гегеля, в том виде, в котором они изложены в «Основоположениях современной эпохи» первого и «Философии истории» второго, отличает общее для обоих мыслителей представление о некоем поступательном движении вперед, когда каждая новая эпоха превосходит предыдущую, в связи с чем главной характеристикой этого варианта динамики исторического процесса становится понятие «прогресс». При всех различиях Гердера, Канта, Гегеля, Маркса, позитивистов и многих других авторов той эпохи, представление о мировой истории как о прогрессе их явным образом сближает. Нетрудно заметить, что такое движение истории «вперёд и вверх» кардинальным образом не совпадает с логикой «исторического пика» Савиньи, которая хорошо видна в приведенной выше фразе. Из перспективы более позднего этапа все достижения более раннего должны так или иначе меркнуть, а у Савиньи этого не происходит.
Единственное, что мешает окончательно провозгласить оригинальность исследуемого автора - активное использование разных терминов, обозначающих внутреннюю динамику исторического процесса, что как раз свидетельствует о неустойчивости собственных представлений Савиньи по данному вопросу.
Поскольку использование понятия «Средневековье» едва ли обладает каким-то смыслом в отрыве от двух других, его обрамляющих («античность» и «Новое время»), переход от анализа этого конкретного термина к периодизации всей европейской истории выглядит не только обоснованным, но и необходимым. Несмотря на то, что работа Савиньи имеет конкретные хронологические рамки, обоснования их постановки всё же дают возможность сделать вывод о том, чем «античное» римское право отличалось от «средневекового», а последнее - от «нововременного», хотя дедуцировать из этих частных обоснований общие различия трех исторических эпох не представляется возможным.
Однако Савиньи относительно этих периодов европейской истории делает важное замечание: в своем сочинении он собирается показать, как «состояние права более поздних времен, в той мере, в какой оно покоится на римском основании, произошло из состояния основанной западно-римской империи посредством только развития и трансформации, без прерывания». Таким образом, три исторические эпохи, традиционно (и по сей день) представляемые как принципиально различные, оказываются связанными, и показать эту связь - главнейшая задача для Савиньи.
В то же время, несмотря на амбициозное заявление, автор в своей работе практически ничего не говорит о том, что из себя представляет «состояние права более поздних времен» и «его римское основание», ограничиваясь лишь выявлением их связи. Значительный объем сочинения, которое изначально было задумано как многотомное, явно не позволяет сослаться на желание Савиньи сузить свой анализ. Следуя его же собственной логике, необходимо было добавить соответствующие описания «состояний права» в «античности» и «Новое время», чего, тем не менее, сделано не было.
Некоторое объяснение этому можно обнаружить в самом тексте сочинения.
Что касается истории римского права в период античности, то здесь Савиньи, говоря о замысле своей собственной работы, неоднократно указывает на достижения упоминавшегося выше Нибура. Вполне возможно, что основатель «исторической школы права» не берется за римскую историю, так как считает, что его собственные воззрения Нибуром уже вполне адекватно выражены, и потому изложение истории римского права надо просто продолжить с того момента, до которого его довел предшественник. Если принять такое предположение, то оно не только легитимирует несоответствие декларируемой континуальности истории и дискретности ее изложения, но и позволяет сделать вывод об изначальной ориентации Савиньи на коллегиальность исторической работы, которая, в противоположность обобщающим историософским концепциям, предлагающим варианты осмысления всего исторического процесса одним человеком, является характерной чертой позитивистской историографии.
Две характеристики исторического процесса, выделенные Савиньи - «развитие» (die Entwiklung) и «трансформация» (die Verwandlung) - представляют собой не что иное, как два варианта изменения, благодаря которым фиксируется исторический процесс.
Для прояснения смысла этих слов представляется целесообразным обращение к словарю братьев Гримм, которые, как известно, не только были юристами по образованию и активно использовали для объяснения слов юридические примеры, но и состояли в близком общении с Савиньи.
Согласно этому словарю, первый из интересующих нас терминов - развитие - соответствует латинскому «explicare», т.е. «раскрывать», «разворачивать», совершать движение изнутри наружу. Очевидно, что это одно из важнейших и широко употребительных слов в немецком философском словаре той поры. Применительно к Савиньи оно явно служит для обозначения генезиса правовой системы народным духом: неясное «общее правовое сознание народа» дедуктивно разворачивается в конкретные правовые положения.
Слово «Verwandlung» нагружено совершенно иным смыслом: оно обозначает изменение, трансформацию, превращение, переход из одного состояния в другое, при этом, причины подобных изменений могут быть различны. Например, Гердер употребляет этот термин в смысле естественных физиологических изменений, т.е. практически синонимичным с «Entwicklung» образом, но авторы, с которыми у Савиньи были прямые контакты - Арним, Эйхгорн, Нибур - понимают под «Verwandlung» результат человеческих поступков или изменение, произошедшее под воздействием каких-то социальных причин.
Словарь Аделунга дает, в целом, те же самые значения интересующих терминов.
Взглянув на эти определения, можно понять, зачем Савиньи помещает оба термина рядом: исторические изменения права могут быть как результатом естественного органического процесса развития, так и итогом волюнтаристских действий законодателя.
Вопросы периодизации и динамики исторического процесса отражены и в работах Пухты.
Что касается его периодизации истории римского права, в первую очередь нужно отметить, что данный автор в разных текстах излагает ее в двух вариантах: один отражает изменения метода юридических исследований (например, в «Пандектах»), другой - собственно историю римского права (к примеру, в «Лекциях…»). Как уже говорилось в главе, посвященной анализу источников, текст «Лекций…» представляет собой переложение «Пандект» для нужд преподавания, поэтому, будучи адресованным менее эрудированному читателю, необходимо должен был содержать в себе указание на важные реперы в истории римского права, а не только периодизацию истории юридического метода.
В том, что касается периодизации методов юридического исследования, Пухта недалеко ушел от Савиньи. Поскольку крайне трудно судить о методиках западноевропейских юристов VI-X вв., не имея свидетельств о таковых, логичным началом такой периодизации стал этап господства «экзегетического метода», распадающийся на творчество глоссаторов (XII-XIII вв.) и комментаторов (XIV-XV вв.). С XVI в. начинается эпоха «новой римской юриспруденции», которая делится на два периода - до появления «систем институций», т.е. попыток комплексного творческого изложения римского права как современного, и после него. Если выделение XII и XVI вв. мы видели и у Савиньи, то внутренние хронологические границы введены именно Пухтой. Хотя Савиньи доводил свое изложение только до XVI в., тем не менее, он не указывал даже на возможность той внутренней периодизации Нового времени, которую озвучил его ученик, а потому можно считать это нововведением последнего. Для Пухты история юридической науки выглядит более богатой содержанием, нежели для Савиньи.
Отметим и еще один важный момент: в отличие от Савиньи, Пухта вообще не пользуется термином «Средневековье», точнее употребляет его только в тех случаях, когда говорит о чьем-либо мнении, чаще всего ошибочном, что уже заставляет заподозрить его в отказе от традиционной периодизации. Притом, что сам Пухта никак не артикулирует свое отношение к указанному понятию, нетрудно увидеть у этого шага глубокое основание. Игнорирование концепта «Средневековье» (а вместе с ним понятий «античности» и «Нового времени») и стремление к подробной разработке узко-тематического варианта периодизации, о котором речь пойдет ниже, определенно указывает на то, что Пухта не только прекрасно понимал условность выделения трех основных эпох европейской истории, к тому времени ставшего уже традиционным, но и готов был легко отбросить устоявшиеся понятия без объяснения причин, в чем опередил О. Шпенглера с его знаменитой критикой трехчастной истории. Если же вспомнить, что речь идет о второй четверти XIX в., то мыслительный ход Пухты можно признать весьма оригинальным новаторством.
Причину отказа от традиционной периодизации понять нетрудно: по всей видимости, Пухта рано осознал, что признание за понятием «Средневековье» какого бы то ни было содержания автоматически вбивает клин между античностью и Новым временем, таким образом, это в перспективе могло бы поставить под сомнение многочисленные утверждения исторической школы права о том, что всякое европейское право в основе своей - то же самое римское право, которое сохранилось до XIX в. как действующее, и амбиции юристов исследуемого направления были бы подорваны в самом их основании. Словом, Пухта разделял общее для многих мыслителей его эпохи представление о «континуальности» исторического процесса, более того, активно его педалировал.
Устранение «средневекового» этапа истории римского права автоматически повлекло за собой разделение ее на «новую римскую юриспруденцию» и подразумеваемую «старую римскую юриспруденцию». Следуя той же логике, Пухта называет глоссаторов XII в. «первыми среди современных юристов». Очевидно, что представление о современности у него формируется ретроспективно как раз потому, что он крайне тяготится необходимостью различать эпохи.
Различия между Савиньи и Пухтой более заметны в периодизации истории римского права. Пухта изначально постулирует «двойную жизнь» римского права: в народе, от которого возникло такое название, и вне его. Интересно, что первый этап не совпадает с существованием римской государственности, а ограничивается только тремя столетиями римской истории от Августа до Диоклетиана и Константина. Хотя Пухта и делает оговорку, что это только «последние времена национального права» («letzte Zeiten des nationellen Rechts»), а такая формулировка автоматически подразумевает существование римского права и в предшествующее время, царский и республиканский периоды отбрасываются, причем о причинах подобного шага Пухта ничего конкретно не говорит. Тем не менее, по контексту фразы можно понять, что только в указанные столетия в Риме существовала подлинная юридическая наука и соответствующее образование. Таким образом, Пухта отождествляет историю римского права с историей юридической науки, по сути, повторяя неточность Савиньи.
Можно было бы отвергнуть первоначальный тезис о наличии у Пухты двух периодизаций, и считать, что данный автор с самого начала ориентируется на изложение общей истории юриспруденции и права, но эта гипотеза явно противоречит тому объяснению, которое обусловливает перенесение границы между «первой» и «второй жизнью» римского права с V в., как это было у Савиньи, к началу IV в. По мнению Пухты, именно с Константина начинается новый период истории римского права (он продолжится до создания Corpus juris civilis Юстиниана), поскольку изменяется этнический состав населения империи: государство, хотя оно еще и называлось римским, уже не было таковым, поскольку римский народ уже исчез, а его место заняли разные другие народности, которые, тем не менее, были объединены под властью императора.
Еще более странно выглядит зазор в шестьсот лет между вторым (IV-VI вв.) и третьим периодом (начавшимся с деятельности болонской школы), который Пухта вообще исключает из своего рассмотрения, хотя, как и Савиньи, протестует против мнения, согласно которому римское право было вновь открыто глоссаторами. Более того, Пухта явно ощущает дискомфорт от вынужденного разрыва, и потому специально указывает, что римское право в Европе не было введено одномоментно, стараясь максимально сгладить переход от одного этапа к другому. Возможно, он подразумевал знакомство своих слушателей с «Историей римского права в Средние века» Савиньи, в которой период VI-XII вв. был подробно освещен, однако Пухта не сослался на работу предшественника, подобно своему учителю, поэтому доподлинно этого утверждать нельзя.
Кстати, почему Пухта не воспользовался очевидной возможностью указать на достижения предшественников и сделал заново ту работу по выстраиванию периодизации, которая, в принципе, уже была проведена - вопрос не праздный. Либо Пухта стремился к систематическому изложению взглядов исторической школы, либо претендовал на некоторую автономность своего собственного учения от того, которое выдвигал Савиньи. Подтвердить одну из этих точек зрения можно простым соображением: если Пухта действительно работал над изложением общего «учения исторической школы права», он не внес бы никаких изменений по сравнению с Савиньи, а это явным образом не так. Но значительная часть исторических фрагментов Пухты включена в разъясняющие сочинения пропедевтического характера, т.е. он собирается свои представления транслировать в качестве общих для школы. По всей видимости, за близостью отстаиваемых положений он не сразу осознает всю глубину фундаментальных расхождений с Савиньи.
Итак, если до этого параграфа постоянно утверждались систематические расхождения Савиньи и Пухты, то в данном конкретном сюжете следует признать существенную близость обоих авторов. Несмотря на некоторые расхождения, в основных своих чертах способ выстраивания исторической периодизации и представления о динамике исторического процесса у Савиньи и Пухты мало отличаются друг от друга. Тем не менее, Пухта делает ряд важных шагов в том направлении, которое Савиньи лишь наметил, решительно усиливая тенденцию к континуальности исторического процесса. Этим объясняется и отказ от трехчастной периодизации истории, и имплицитная антипатия к коллегиальным историческим исследованиям.
3.3 Проблема конца истории
Ввиду некоторых очевидных читателю противоречий, связанных с оценкой взаимоотношений историософии исторической школы права и гегелевской философии истории в данной работе, проблему следует рассмотреть более детально.
Как уже говорилось выше, познаваемость истории у Гегеля обеспечивается тем, что историк способен охватить весь ее ход, и в этом смысле история остановилась. Причем у Гегеля речь идет не только о невозможности придумать какую-то политико-правовую систему, которая будет лучше либерально-демократической, но и о завершенности всякой истории: не только государства и права, но и других областей деятельности духа. В этом плане Кожев и Фукуяма Гегеля несколько упростили.
Учитывая тот факт, что в условиях первой половины XIX в. декларация конца истории является маркирующим признаком гегелевской историософии, для того, чтобы подтвердить или опровергнуть фундаментальную связь философии истории Гегеля с соответствующими концепциями Пухты и Савиньи, нужно выяснить, разделяет ли историческая школа права данное гегелевское представление. Конечно, сведение всего комплекса проблем к одному вопросу может показаться не вполне легитимным шагом. Но подходы, предложенные в предшествующих исследованиях недавнего времени, в решении проблемы продвинулись не так далеко, чтобы оставить предложенный вариант совсем позади.
В целом, дискуссию о влиянии гегелевского представления о конце истории на творчество Савиньи и Пухты в специальной литературе вообще не вели. Еще со времен Э. Трельча и Ф. Мейнеке утвердилась мысль о близости исторической школы права к романтической историософии, в вопросе о конце истории Гегелю противостоящей, что, естественно, отнюдь не стимулировало новые исследования по поставленному в данном разделе вопросу. Однако, несмотря на устоявшийся историографический топос, некоторые авторы последних десятилетий решили реанимировать проблему взаимоотношений исторической школы права и Гегеля применительно к творчеству Пухты, правда, для констатации того же самого результата.
Так, Х.Х. Якобс безо всяких пояснений посчитал, что полемические выпады Пухты, высказанные им в рецензии на Ганса 1824 г., адресованы Гегелю. К этому смелому утверждению автор прибавил цитату, взятую из «Энциклопедии…» 1825 г.: «… философская школа, которая стала известной в юридической науке как противница школы Савиньи благодаря своему противопоставлению и антипатии к более основательной юриспруденции (которую требуют как Савиньи, так и Гуго)».
Х.Х. Якобсу вторит Х.-П. Хаферкамп, указавший на небольшую и редко цитируемую работу Пухты «Об исторической школе юристов и ее отношении к политике» 1833 г., где ученик Савиньи высказывался следующим образом: «Эта школа (историческая - Н.А.) действительно противопоставляет себя ложной философии и ее пагубному влиянию на право, но во всякой философии менее, чем в этой, показана противоположность между историческим и неисторическим, позитивным и негативным направлениями, которые в юриспруденции получили название исторической и неисторической школ». Интересно, что Хаферкамп не просто указал, что Пухта довольно резко высказался в адрес Гегеля, но дополнительно отметил отсылку к шеллинговскому различению позитивной и негативной философии, которое тоже было направлено преимущественно против Гегеля.
Тем не менее, остается непонятным, почему Якобс и Хаферкамп поставили знак равенства между Гегелем и гегельянцами. Хотя Ганс и претендовал на роль ортодоксального последователя, между его и гегелевскими идеями всё равно существует некоторый зазор, который мог быть виден Пухте, но не обнаруживается современными немецкими авторами, пишущими об исторической школе права. Другое возражение возникнет, если мы вспомним о настойчивом желании Савиньи и Пухты перевести всякую полемику в плоскость институциональных противостояний, противопоставить исторической школе некое консолидированное направление, на фоне которого можно было бы утвердить себя самих. Именно поэтому к цитатам, где Савиньи и Пухта размежевываются с некой «псевдоисторической школой», надо относиться если не с недоверием, то, по крайней мере, с большой осторожностью. Показательно, что в цитате из «Энциклопедии…», которую привел Х.Х. Якобс, не конкретизируется, кого Пухта имеет в виду.
Предлагались и иные, исходящие из содержательного анализа философских воззрений, аргументы в пользу негативного отношения Пухты к Гегелю, но они не более убедительны.
Хаферкамп указал, что содержательная полемика Пухты с Гегелем содержится в «Пандектах», в параграфе 7, где автор обрисовывает позицию своих оппонентов. Но ни в самом фрагменте, ни в пространных сносках опять же нет ни одного упоминания о Гегеле. Содержательно речь идет о позициях неких национально-ориентированных правоведов, к которым Гегеля тоже едва ли можно причислить.
Впрочем, конкретный упрек в адрес Гегеля Пухта всё же делает в небольшой работе 1823 г., но он относится не к философской позиции. Звучит он следующим образом: «Способ, каким Гегель представляет объявление права («Естественное право», параграф 215, в примечании), свидетельствует о полнейшем незнакомстве с жизнью и чаяниями народа». Здесь совершенно не заметны какие-то системные несогласия с гегелевской методологией, особенно если учесть, что контекст этой фразы - рассуждения о том, на каком языке следует говорить немецкой юридической науке. Т.е. Пухта, очевидно опираясь на учение об источниках права, в данном случае отстаивает институциональные прерогативы юристов решать этот вопрос, и не более того. При этом буквально на той же странице Пухта декларирует близость исторической школы права и Гегеля: «В самом деле, Гегель воспринимает позитивную науку о праве, по крайней мере, исторически…».
Таким образом, предложенные походы и выдвинутые аргументы в пользу решительного расхождения исторической школы права и Гегеля выглядят довольно слабо.
Вопрос о том, как Пухта и Савиньи относились к гегелевской философии права, явно выходит за рамки данной работы, а вот о сходствах и различиях историософских позиций следует поговорить еще раз.
Конечно, вопрос о конце истории шире, чем он был поставлен в начале данного параграфа. Для того, чтобы изложить историю чего-либо, логически необходимо иметь представление об итоге процесса. Именно поэтому изложение всеобщей истории всегда содержит не только описание прошлого и настоящего, но и будущего. Причем в этом пункте философы истории всегда расходятся с профессиональными историками. Позицию последних в этом вопросе четко озвучил наследник английского эмпиризма и позитивизма Дж. Коллингвуд: «Дело историка - знать прошлое, а не будущее. Если же историки претендуют на то, чтобы определить будущие события до того, как они произошли, то это верный признак, на основании которого мы можем с уверенностью сделать вывод о какой-то порочности самой их концепции истории как таковой».
Если попытаться с этой точки зрения обрисовать историко-философский контекст, в котором возникли работы Савиньи и Пухты, то здесь необходимо сказать не только о Гегеле. В первую очередь, необходимо помнить о христианской эсхатологии, которая была хороша знакома всем немецким авторам той эпохи.
Если отложить в сторону пристрастность философского цеха к религии и обратиться к внутреннему устройству христианской эсхатологии, можно увидеть несколько принципиальных ее особенностей. Во-первых, она никак не связана с идеей прогресса или регресса в истории, поскольку второе пришествие наступит, как известно, в крайне мрачные времена (Мф. 24:4-13), но вместе с тем оно окажется окончательным утверждением всего позитивного, что в суровых условиях только выкристаллизовалось. Августин, чутко уловивший эту двойственность христианских представлений о будущем, представил его как постепенное расхождение двух градов. Во-вторых, христианский конец света отнюдь не означает коллапса; это начало длящегося настоящего, выше и совершеннее которого быть уже не может («Впрочем мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет. 3:13)). Другими словами, гегелевская историософия не столь далека от христианской эсхатологии, хотя завершение истории философ видит не в будущем, а в настоящем.
Идею постоянного прогресса мировой истории, движения «от хорошего к лучшему» разделяли многие крупные авторы эпохи Просвещения. Она есть и у Гердера, и у Канта - авторов, несомненно повлиявших на историософские дискуссии в Германии исследуемого периода.
С другой стороны, среди многочисленных концепций первой половины XIX в. традиционно просматривается романтическая линия, для которой историческое будущее оказывается принципиально незавершенным, открытым.
Такого взгляда придерживался, в частности, Шеллинг в «Системе трансцендентального идеализма»: «Если явление свободы необходимым образом бесконечно, то бесконечно и полное развертывание абсолютного синтеза и сама история есть никогда не завершающееся полностью откровение абсолюта…».
Впрочем, несмотря на открытость истории, будущее у романтиков всё же обладает определенными свойствами, по которым его приближение и наступление можно опознать: так, Шиллер говорит о восхождении «дикого пещерного человека» к состоянию «мыслителя, преисполненного духом» и «образованного светского человека», Фихте указывает на прогресс свободы, а Шеллинг в «Системе трансцендентального идеализма» обозначает третий период истории, соответствующий будущему как время провидения. «Когда наступит этот период, мы сказать не можем. Но, когда он настанет, тогда приидет Бог».
Кстати, указанный шеллинговский текст содержит довольно объемный историософский раздел, в котором, помимо вышеперечисленного, история понимается еще и в кантовском смысле как «прогрессивный процесс», ведущий созданию «всеобщего правового устройства» и формированию всемирного государственного образования, в котором будет гарантирована свобода).
Шеллинг уверенно совмещает в одном тексте христианскую эсхатологию, кантовские представления о всеобщем мире и романтическую открытость истории, но не поясняет, на каком, собственно, основании это происходит, чем создает проблемное поле, которое разглядел Гегель, примиривший все обозначенные выше тенденции при помощи строгого следования единым методическим принципам, из которых вывел вышеозначенные положения.
Фигурой, в творчестве которого хорошо виден переход от романтического представления об открытости будущего к позитивистскому скепсису является Ранке, который хотя и признавал за грядущими событиями множество альтернатив, критически относился и к способности историков говорить о будущем, и к идее о безоговорочном прогрессе истории.
При чтении текстов Савиньи и Пухты легко заметно их нежелание включаться в какую-либо из этих линий; оба автора совершенно молчат о будущем и нигде не говорят даже о признаках завершения правовой истории. Меж тем, они нигде не декларируют и принципиальную открытость истории в духе романтиков. Конечно, вопрос об итоге истории и будущем можно было бы легко снять; достаточно признать, что история совпадает с событийным рядом. То, что история не скрывается где-то за эмпирией, а находится именно в ней - характерный маркер позитивистского историописания, но Савиньи и Пухта размежевываются и с этим подходом, противопоставляя телеологию голому перечислению фактов или, ближе к их собственным терминам, историко-правовые исследования антикварным.
Тем не менее, как уже говорилось в предыдущем параграфе, Савиньи признает уникальную роль болонской школы в качестве «вершины» истории. Но это еще, тем не менее, не конец истории, а лишь ее зенит. Напомним, что для Гегеля последний период истории германского мира начинается с XVI в., поэтому конец истории в основных своих чертах именно здесь и обозначается. Указание Савиньи, сделанное им в отношении юриспруденции XVI в., от гегелевской оценки сильно отличается: правоведы последующих времен, включая самого Савиньи, «заняты тем, чтобы постоянно продолжать и продвигать дальше то, что тогда началось». Кроме того, Савиньи нигде не утверждает, что право германских народов является апогеем правовой истории.
Ситуация с Пухтой выглядит несколько иначе. В отличие от Савиньи, он неоднократно утверждает совершенство и историческую непревзойденность римского права и вместе с тем считает современное ему германское право новым воплощением римского, что в совокупности дает искомое представление о настоящем как вершине исторического развития. При этом Пухта разделяет представления Савиньи о существовании в истории «пикового» момента, относительно которого весь процесс распадается на «до» и «после», однако считает таковым не XII век (хотя важности деятельности болонской школы и лично Ирнерия он нисколько не умаляет), а создание юстинианова «Свода римского права». Пухта утверждает, что рецепции подвергся именно этот текст, и никакой другой. Более ранние юридические памятники только помогают нам лучше понять его смысл, а последующие интересны только в той степени, в которой они воспроизводят юстинианово законодательство, и в конечном итоге служат той же цели, что и предшествующие. Даже содержащиеся в «Новеллах» законы других императоров «не имеют для нас юридического значения». У Пухты зенит истории совпадает с ее концом.
Подобные документы
Понятие исторической реальности. Процесс становления, развития, предмет и структура философии истории. Линейные и нелинейные интерпретации исторического процесса. Формационная и цивилизационная парадигмы в философии истории: достоинства и недостатки.
реферат [53,3 K], добавлен 30.11.2015Современная философия истории. Смысл и направленность истории. Критерии прогресса исторического процесса. Методологические подходы к типологизации общества. Философские проблемы периодизации истории. Формационный подход к пониманию исторического процесса.
реферат [44,0 K], добавлен 12.08.2015Определение, специфика, предмет и функции философии. Подходы к определению природы и сущности человека. Философское понимание общества и истории в античности, средние века, в Новое время. Эллинистическая философия, ее школы и направления, основные черты.
контрольная работа [14,5 K], добавлен 10.01.2009Периодизация и становление китайской философии. Мифология и религиозное мировоззрение. Формы мировоззренческого сознания. Школы и течения в древнекитайской философии. Философия древнего даосизма, древнего конфуцианства. Воззрения школы легистов.
контрольная работа [31,1 K], добавлен 09.01.2009Роль философии в формировании мировоззрения людей. Философское толкование и характеристики исторического процесса. Отличия истории и философии как наук. Три вида историографии. Человек как биосоциальное существо и субъект истории. Имманентная логика.
реферат [32,3 K], добавлен 22.02.2009Возникновение философии. Философия и мифология. Предмет философии. Философия и наука. Состав философского знания. Периодизация истории философии. Различия между философией, религией и мифологией.
курсовая работа [19,8 K], добавлен 24.11.2004Восточная философия, периодизация ее развития: мысль Древней Индии и Китая, современного Востока, африканская. Происхождение, особенности и периодизация античной философии, Средних веков и Возрождения. Немецкая классическая философия и ее представители.
учебное пособие [2,3 M], добавлен 16.04.2012Понятие и основные этапы развития античной философии, ее выдающиеся представители и школы. Краткая характеристика досократической философии. Милетская и элейская школа и ее представители, направления исследования и значение в истории данной науки.
презентация [224,8 K], добавлен 27.11.2014Периодизация античной философии. Достижение философии Демокрита. Антисфен как основатель школы циников. Школа стоиков как самая популярная в Древней Греции. Типы мировоззрения: мифологическое; религиозное; философское. Атеизм, скептицизм, пантеизм.
контрольная работа [40,7 K], добавлен 22.11.2010Этапы развития античной философии. Милетская школа философии и школа Пифагора. Особенности философии Гераклита, элеатов и атомистов. Философское мировоззрение школы Сократа, софистов, Платона и Аристотеля. Философия раннего эллинизма и неоплатонизма.
реферат [37,6 K], добавлен 07.07.2010
