Философия преступления

Данте в сопровождении тени поэта Вергилия перешагнул черту, отделяющую этот мир от загробного, и начал спуск вниз по кругам воронки Ада, который предстает перед ним как грандиозное исправительное учреждение. Души грешников и преступников несут здесь наказания за то, что они совершили при жизни. Поэт видит страдания сладострастников, чревоугодников, гордецов, завистников, алчных скупцов, еретиков, насильников и еще многих грешников и преступников.

В центре внимания Данте нравственная судьба человечества. Принцип справедливого воздаяния за содеянное при жизни выступил для поэта своеобразным нравственно-правовым стержнем, на который оказались нанизаны и круги Ада, и сферы Рая.

Наряду с историческими личностями в Аду терпят наказание за совершенные преступления многие из современников Данте. Он рисует картины суровых, по средневековому жестоких, но, на его взгляд, справедливых возмездий.

Этическая позиция Данте исполнена бескомпромиссной наступательной патетики. Он карает ложь, распутство, взяточничество, предательство. Каждому, кто совершил преступление, он посылает соответствующую меру расплаты голодом, холодом, пытками, огнем, кипятком, расплавленным металлом и т. д. Каждый шаг Данте по загробному царству оборачивается все новыми картинами возмездия, которые действуют на читателей поэмы убедительнее доводов рассудка и логики.

6. РЕНЕССАНС: АПОЛОГИЯ ПРЕСТУПНОЙ ДЕРЗОСТИ

Новые представления человека о мире и самом себе

Ренессанс -- переходная и потому чрезвычайно противоречивая эпоха, когда совершался целый ряд радикальных метаморфоз в европейском нормативно-ценностном сознании. Обозначим наиболее важные из них.

1. Изменилась модель мироздания. Традиционный образ космического и социального порядка, за которым надзирал Бог как Верховный судья и Миродержец, сменяется картиной Вселенной как темной бездны, служащей грандиозным вместилищем небесных тел.

2. Происходит смена моделей культуры. После удаления Бога из центра миропорядка на освободившееся место человек ставит самого себя, присваивая себе функции хозяина в огромной вселенской мастерской. Теоцентрическая модель культуры уступает место антропоцентрической модели.

3. Заявляет о себе новый социокультурный тип личности. На смену средневековому человеку приходит ренессансная личность с явно выраженными и к тому же резко усилившимися трансгрессивными наклонностями. Это человек, который рвется к неизведанному и запретному. Он -- отважный честолюбец и авантюрист, рассчитывающий только на себя и на фортуну. Новатор, исследователь, мореплаватель, землепроходец, он проявляет во всех своих предприятиях необычайную энергию и изобретательность. Вместо христианского смирения он демонстрирует неодолимую гордыню, а вместо самоотверженного и преданного служения Богу -- дерзкие порывы к освоению и Покорению мира.

4. Открывается новое социальное пространство свободы. Развитию товарно-денежных отношений сопутствует распад феодальных структур, всей прежней системы замкнутых натуральных хозяйств. У индивидов появляются значительные возможности в свободе выбора занятий, в социальном самоопределении и самоутверждении.

«Убийство Бога» -- метафизическое преступление

Ренессанс -- эпоха, когда человеческое сознание совершает акцию, которую Ф. Ницше позднее обозначил как «убийство Бога». В результате этого метафизического преступления картина мира превращается в метафизический «натюрморт», а точнее «теоморт», где вместо мертвой природы изображен мертвый Бог.

Это позволило „восстановить в правах античный тезис Прота-гора о человеке как мере всех вещей. Только теперь эта «мера» была не только первой, но и единственной. Этим Ренессанс отличался от греческой античности, которая, возвеличивая человека, на богов, однако, не посягала.

Ренессансный антропоцентризм, выступивший поначалу в маске гуманизма, не замедлил обнаружить свою двойственность: наряду с апологией человеческого достоинства и свободы, он нес в себе гибельный дух имморализма и мифологии иллюзорного всемогущества человека.

Этическая неоднозначность свободы. Обнаружив в себе энергетические резервы, пребывавшие дотоле в невостребованном виде, и упорствуя в иллюзии собственного величия, человек увидел себя в роли преобразователя социальной реальности и творца истории. Его не слишком прельщала открывшаяся вместе с невиданной дотоле духовной свободой возможность творить из себя нравственно совершенное существо. Совсем напротив, раздвинувшиеся нормативные рамки, расширившееся пространство свободы открыли простор для распространения авантюрно-криминальных умонастроений.

Ренессансный человек, вставший на путь самообоготворения, вообразил себя стоящим выше всего сущего. Ему захотелось быть хозяином, который никому не подотчетен. Но при этом он как бы забыл о своем свойстве постоянно увлекаться и нарушать меру, запамятовал, что чрезмерность во всем -- одна из основных особенностей его негармоничной, «фаустовской» души. В итоге он оказался обуреваем непомерной гордыней, которая в прежней, теоцентрической, модели мира и культуры занимала первое место в иерархии из семи смертных грехов. Теперь же грех превратился в доблесть. А доблестью стало именоваться высокомерное пренебрежение высшими, абсолютными запретами и дерзкое своеволие, оправдывающее все, что угодно, даже преступления.

Оправдание политических преступлений в социальной философии

Макиавелли. Никколо Макиавелли -- один из немногих крупных европейских мыслителей, который при рассуждениях о проблемах государственного строительства обходился без правовых категорий. Не только религиозно-этическая метафизика естественного права, но даже позитивно-правовая прагматика были ему чужды и практически не использовались при анализе социальных проблем.

Это объяснялось во многом тем историческим обстоятельством, что Флоренция, где жил Н. Макиавелли, и другие итальянские города-государства, княжества и герцогства переживали смутное время. Та бесконечная череда заговоров, переделов власти, взрывов насилия и войн, которыми отмечена эта эпоха, позволяют говорить о том, что, в сущности, абсолютное большинство тогдашних итальянских государственных образований пребывали в доправовом состоянии.

Теоретическая позиция Н. Макиавелли с наибольшей выразительностью представлена в двухегоработах -- «Рассуждениях о первых десяти книгах Тита Ливия» и «Государе».

Антропокриминология трактата «Государь». Для итальянского мыслителя большая часть трагических противоречий, сопровождающих судьбу людей и государств, объясняются характерными особенностями человеческой природы. Макиавелли убежден в неискоренимости предрасположенности человека к преступлениям. Зависть, гордыня, алчность и другие смертные грехи составляют неотъемлемое свойство человеческого существа.

Но если человеческая природа неисправима, то это еще не значит, что агрессивная энергия людей должна быть предоставлена сама себе и творить одни лишь разрушения. Ей можно придать иную направленность и устремить ее в позитивное русло созидания, утверждения твердого социального порядка.

Образцом подобного перераспределения естественной человеческой энергии и агрессивности должна служить личность крупного политического лидера, если он способен возглавить процесс закладки надежных основ цивилизованной государственности. Оставаясь таким же, как и все, то есть способным скорее к злу, чем к добру, несущий в себе склонности к порокам и преступлениям, он, тем не менее, должен быть готов ради великой цели употреблять зло во благо. Если у него нет в распоряжении для достижения благих целей столь же благих средств или эти благие средства слишком слабы, неэффективны и практически бесполезны, то ему ничего не остается, как действовать, используя то, что имеется под рукой, не брезгуя обманом, предательствами, насилием, преступлениями.

Цель оправдывает средства. Макиавелли -- прагматик, а не моралист. Его логика реалистична и потому окрашена в мрачные тона. Он убежден в том, что бывают исторические моменты, когда необходимо во имя благой цели использовать все доступные средства, в том числе аморальные и противоправные. Зло необходимо использовать и применять ради того, чтобы избежать еще больших зол. На преступления приходится идти ради того, чтобы не совершились еще более страшные преступления. То, что неприемлемо в обычных условиях ровно текущей, цивилизованной жизни и стабильного социального порядка, становится допустимым в критических условиях национального бедствия.

Морализирующая критика, упрекающая Н. Макиавелли за его имморализм, как правило, не разграничивала этих реалий -- стабильных эпох и эпох переходных, кризисных, катастрофических. То, что недопустимо в обычных условиях, для нее оставалось недопустимым и в условиях чрезвычайных. А между тем, понять и оправдать Н. Макиавелли можно лишь в том случае, если квалифицировать его доктрину как апологию чрезвычайных средств в чрезвычайных обстоятельствах.

7. БАРОККО XVII ВЕКА: МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ УЖАС ПЕРЕД РАЗВЕРЗШЕЙСЯ БЕЗДНОЙ ЗЛА

Имморальный и преступный человек как источник опасности для самого себя

Религиозно-этической посылкой культуры Барокко явилась убежденность в необходимости спасать постренессансного человека от самого себя, от сил зла, вырвавшихся из темных глубин его собственной природы. Для этого необходимо было восстановить вытесненную ренессансным антропоцентризмом теоцентрическую картину мира с ее абсолютными нравственными требованиями к человеку.

К XVII веку умонастроения, утверждавшие свободу человека-титана от власти сверхфизических сил, стали оборачиваться, с одной стороны, чувствами метафизического одиночества и покинутости, а с другой -- угрозой распространения беспредельного имморализма. На фоне изгнания Бога и утвердившейся антроподицеи мир людей грозил превратиться в страшное подобие картин И. Босха, в темное вселенское «подполье», где всевозможная нечисть, прежде страшившаяся гнева Божьего, теперь осмелела, выползла из всех щелей и заполонила мир.

Барочное сознаниеXVIIв. не приняло ни обезбоженного мира, ни суетного, имморального, несущего в себе готовность, предрасположенность к преступлениям, человека-рационалиста, в чьей душе не находилось места для Бога. Культура Барокко с философско-этическими исканиями Паскаля, Беме и Лейбница, живописью Рембрандта и Эль Греко, поэзией Кальдерона, музыкой Баха устремилась ввысь.

Философема бездны как метафизической первоосновы всего порочного и преступного

Для Якоба Беме (1575-1624), немецкого мыслителя, принадлежавшего культуре европейского Барокко, бытие в целом представлялось самопротиворечивым и крайне дисгармоничным. Оно несло в себе противоположные свойства -- небесное и святое, с одной стороны, и яростное, жадное, адское -- с другой. Беме полагал, что эти начала присутствуют повсеместно в живых существах, человеке, стихиях и даже звездах. Эту самопротиворечивость он называл внутренним мучением и страданием материи.

Оригинальным пунктом его метафизики явилось учение о бездне как первооснове, как темном, иррациональном первоначале бытия. Из глубин этой изначальной бездны накатываются волны, сталкивающиеся и смешивающиеся со светоносными началами. В результате такого смешения мрак просветляется, совершаются процессы космогонического, а затем антропогонического характера, когда появляются космические тела, природа и человек.

Мир у Я. Беме лишен статики, порядка и гармонии. Все в нем зыбко, наполнено злом, чревато трагедиями, страданиями, катастрофами. Во всех живых существах земли очевидно присутствие яда и злобы. И человек не является исключением: его бытие наполнено ими сверх всякой меры. Констатируя это, Я. Беме утверждает, что иначе и быть не могло, поскольку без этого не существовало бы ни движения, ни жизни, ни истории, а царило бы одно инертное ничто.

Зло абсолютно необходимо в этом мире. Оно является исходным принципом всякой жизни, причем не только телесной, но и духовной. Существо, не испытывающее отвращения к злу, не побуждалось бы к движению, было бы инертным, косным и «стояло бы тихо», не внося в мир ничего нового и интересного.

Размышляя о природе зла, Беме писал о том, что всякая самостоятельная воля, отступившая, отпавшая от целого, является злой волей с печатью дьявольского присутствия в ней. В ее отпадении и во всех последующих бедах, сопровождающих ее бытие, виноват индивидуальный разум. Он является для Беме принципом всякой самости, великим разделителем, проводником партикулярное™, своенравия, своевластия и упрямства, источником споров, ожесточения, преступлений и войн. Любое обособление чревато эгоизмом, своекорыстием, злобным стремлением к уничтожению других, опасными преступлениями. Все это вместе составляет принцип зла, выступающий как средство утверждения отдельным существом своей особенности как самостоятельной сущности.

В результате из-под пера Беме возникает мрачный образ мира, который стоит посреди ада. Покинутый любовью, лишенный милосердия, он погружен в атмосферу жадности, насилия, жестокости, бесчисленных преступлений. В нем сильные выжимают из слабых пот, преступники высасывают мозг из их костей своих жертв. Везде царят ложь, грабежи, убийства. И правы те, кто называет этот мир гнезди-лищем дьявола.

Право государства противостоять злу и наказывать за преступления. Английский философ Томас Гоббс (1588-1682) в своем трактате «Левиафан» изображает социальную реальность как мир, в котором никто не может чувствовать себя в безопасности, где над каждым висит угроза насильственной смерти и довлеет страх за собственную жизнь. Агрессивность, воинственность, корыстолюбие движут, по мнению Гоббса, большей частью человеческих поступков и постоянно порождают антагонизмы между индивидами и общностями, а с ними и множество всевозможных преступлений.

Т. Гоббс считал, что человек от рождения подвержен животным страстям -- страху, гневу, жадности. Неискоренимым и доминирующим мотивом большей части человеческих действий является любовь к себе, а не к другим. Именно эгоизм выступает у Т. Гоббса главным стимулом человеческой активности. Если, например, двое людей, равных между собой в своих естественных желаниях и потребностях, устремляются к одной и той же вещи, которой невозможно обладать вдвоем, то они неизменно становятся врагами. Между ними устанавливаются антагонис-тичесКйеотношения, укладывающиеся в формулу «человек человеку волк».

Впечатления от революции и гражданской войны в немалой сте-иени способствовали формированию концепции человека как существа,(fc-лее жестокого и агрессивного, чем волки, медведи и змеи. Антагонистические отношения между такими существами позволяли каждому делать что угодно против кого угодно, создавали социальную атмосферу «войны всех против всех», где главным средством разрешения большинства возникавших проблем и противоречий являлось насилие.

Гоббс указывал на три источника совершаемых людьми преступлений:

1) недостаток понимания или незнание (незнание закона, незнание приказа суверена, незнание о существовании наказания заданное деяние), которое не может служить оправданием;

2) ошибочное рассуждение или мнение;

3) неожиданное проявление силы страстей.

Все преступления философ различает, во-первых, по характеру причин, во-вторых, по способности оказывать заразительное воздействие на других людей, в-третьих, по опасности порождаемых ими последствий и, в-четвертых, по особенностям места и времени совершения, а также лиц, совершавших их.

Гоббс полагал, что эти факторы необходимо учитывать представителям государственной власти при назначении наказания преступнику. Тот, кто выказывает открытое презрение к закону, заслуживает большего наказания, чем те, кому это не свойственно. Тот, чье преступление явилось следствием ложной убежденности в законности совершаемых действий, заслуживает более снисходительного отношения со стороны судей, чем тот, кто действовал с ясным сознанием противоправности совершаемого им. Те, чьи правонарушения проистекали из слепого доверия авторитету кого-либо, заслуживают более мягких наказаний, чем те, кто действовали, руководствуясь лишь собственными мнениями. Для преступлений, рожденных внезапными взрывами страсти, смягчающим обстоятельством служит общее несовершенство человеческой природы. И напротив, заранее обдуманное намерение совершить противозаконное действие усугубляет вину преступника.

При совершении преступлений пострадавшей стороной может выступать либо частное лицо, либо государство. Там, где обвинение возбуждается от имени частного лица, преступление именуется частным. Когда же обвинение возбуждено от имени государства, преступление квалифицируется как уголовное.

Гоббс задается вопросом о том, откуда берется право наказывать тех, кто совершил преступления. Он полагает, что уже у истоков государства, при его образовании каждый человек сознательно отказался от права защищать других людей, передав это право суверену. Он также обязался оказывать содействие суверену при необходимости наказывать виновных в преступлениях. Так возникло право властей наказывать преступников.

Наказание виновного за совершение уголовного преступления, осуществляемое государством, является насильственной мерой. Но это насилие вынужденное, причиняемое с одной лишь целью -- расположить человеческую волю к повиновению и законопослушанию.

8. КУЛЬТУРА ФРАНЦУЗСКОГО РОКОКО XVIII ВЕКА: ИДЕЯ И ОБРАЗ «ЕСТЕСТВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА» КАК ПРЕСТУПНИКА

Культура, идеология, философия французского Рококо в лице Ж. Ж. Руссо и его многочисленных последователей тщательно проработала философему «естественного человека». Последний изображался существом, умудряющимся оставаться таким, каким его создала природа и не поддающимся разрушительным влияниям цивилизации. Будучи от природы добр и благоразумен, «естественный человек» не склонен к порокам и преступлениям и потому не нуждается ни в праве, ни в государстве, ни в сопутствующих тем социальных атрибутах. Идея «естественного человека», казавшаяся большинству вполне безобидной, претерпела в концеXVIIIв. удивительную метаморфозу и превратилась в чудовищную противоположность того, чем она была вначале, в трактатах и романах Руссо. Виновником этого превращения явился писатель и философ Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад (1740-1814).

«Естественный человек» маркиза де Сада. Согласно де Саду, человек представляет собой прирожденного эгоиста, жаждущего наслаждений и власти. Но самый большой эгоист -- это сама природа-мать, вожделеющая, рождающая и умерщвляющая. Человек воспринял от породившего его начала те же наклонности.

Это естественное родство диктует человеку свою, тоже вполне естественную, логику поведения: если природа эгоистична, то и мы будем эгоистичны. Если природа жестока, то будем жестоки и мы. Поскольку природа позволяет существовать злу, то человек имеет полное право быть злым.

Кроме природы, в мироздании нет ничего и никого, ибо Бог не существует. Христианство, которые много столетий проповедовало свои добродетели, насквозь лживо. Человеку незачем любить ближнего как самого себя, так как это противоречит природным законам. Природа не знает нравственности, поэтому и для человеческой витальности не существует нравственных границ. Истина заключается в праве человека жить так, как велят ему его инстинкты и естественные наклонности, и в первую очередь его сексуальность.

В человеке соединяются два природных вожделения -- страсть к наслаждению и страсть к разрушению. Де Сад оправдывает сексуальные преступления, возникающие в тех случаях, когда у мужчин слепой инстинктивный порыв к обладанию женщиной переходит в стремление к ее физическому уничтожению. Здесь максимальное наслаждение совпадает с максимальным разрушением. Взаимозависимость этих двух инстинктивно-бессознательных наклонностей состоит в том, что чем сильнее и радикальнее творимое разрушение, тем выше степень получаемого при этом наслаждения.

Естественная правомерность преступлений. В ряде своих сочинений де Сад задается вопросом о том, является ли убийство преступлением. Его ответы носят, как правило, отрицательный характер. Де Сад исходит из той посылки, что человек -- это всего лишь живой организм, точно такой же, как и организмы множества самых разных животных. А для живых существ смерть никогда не являлась злом. В природе уничтожение одних организмов всегда оборачивается в итоге их полным разложением и появлением из той же материи других живых существ. То есть жизнь как таковая оказывается неуничтожимой. В убийстве какого-либо отдельного существа нет ничего дурного, поскольку природа в целом бессмертна. Более того, -- уверяет де Сад, -- убийства полезны, так как благодаря им в распоряжение природы предоставляется первоматерия, необходимая для дальнейшего творения.

Природе крайне необходима такая первоматерия, поэтому она поощряет убийства, войны, чуму, голодомор. Все это природа вкладывает в человека, внушает ему, заставляя стать убийцей. Именно поэтому в совершаемых человеком убийствах нет его вины. Уничтожая друг друга, люди тем самым всего лишь выполняют веления природы.

Апология убийств и убийц. С точки зрения де Сада, не является преступлением и убийство, совершаемое в социально-политической жизни. Смерть какого-то одного человека не в силах ухудшить ни положение общества, ни состояние природы. Даже если бы был уничтожен весь человеческий род, это никак не отразилось бы на движении небесных светил. Далеко не случайно то, что многие народы довольно терпимо относятся к убийствам. Так, например, для древних римлян, любивших гладиаторские бои, убийства были не более чем любопытным зрелищем. Христианство, утвердившееся впоследствии в Римской империи, сумело убедить римлян в том, что убийство является злом. В результате же недавние герои и покорители мира превратились в слабых и жалких существ.

Де Сад утверждал и настаивал на том, что в рационально организованном государстве убийство должно считаться не преступлением, а необходимостью. Людям следует дать право освобождаться от детей, которых они не могут прокормить и содержать. Каждый человек должен иметь право самостоятельно отделываться от своих врагов. Эти и другие средства вполне разумны, ведь отсекаются же на дереве лишние ветки при сохранении ствола. То есть убийцы выполняют полезную функцию, поэтому их не следует наказывать.

Смысл философии де Сада. Человек у де Сада выпадает из нормативно-ценностного континуума «цивилизация-культура» и в итоге этого утрачивает способность различать добро и зло, норму и преступление.

Теория де Сада стремится перечеркнуть результаты того колоссального духовного труда множества поколений, который позволил людям выбраться из дочеловеческого, докультурного состояния.

Апологет сексуальной агрессии призывает людей опрокидывать морально-правовые запреты и добровольно соскальзывать в бездну, где они превращались бы в некие подобия сладострастных пауков, пожирающих друг друга.

Для теоретического обоснования позиций абсолютного имморализма и правового негативизма на помощь де Саду приходит философия Просвещения и Рококо с ее культом всего естественного.

Принимая ее исходные посылки, де Сад идет значительно дальше и доходит до той грани, где заканчиваются человек и человечность. Он не желает замечать того, что низвел человека до уровня преступного зверя и развратного скота и даже еще ниже, поскольку инстинкты животных не толкают тех к циничному разврату и сексуальным преступлениям.

Природа выказала свою мудрость по отношению к животным и при помощи своих средств предостерегла их от этого. С человеком же все оказалось сложнее и драматичнее. «Краса Вселенной, венец всего живущего» обнаружил способность быть исчадием ада, ловко и хитроумно оправдывающим свои пороки и преступления.



9. МЕТАФИЗИКА КРИМИНАЛЬНОГО НЕОРОМАНТИЗМА

Мировая Воля -- первопричина всех преступлений

Согласно учению Артура Шрпенгауэра (1788-1860), миром правит не благой и мудрый Сверхразум, как у Гегеля, а неразумная, иррациональная Сверхволя. Будучи слепой и злой, Мировая Воля выступает как источник бед, страданий, несчастий, катастроф, выпадающих на долю человека и человечества.

Шопенгауэр утверждал, что в мире отсутствует справедливость, а существование людей переполнено злом сверх всякой меры. И во всем этом виновна Мировая Воля, подталкивающая людей к активным действиям, которые легко оборачиваются преступлениями. Наделенные жаждой жизни и эгоистическими инстинктами, люди чаще причиняют страдания друг другу и самим себе, чем достигают благоденствия и истинного счастья. Жизнь большинства из них похожа на сущий ад.

Человеку приходится мириться как с онтологической неустранимостью того, что из-за всевластия Мировой Воли человеческая история предстает хаотичной, переполненной социальными конфликтами, преступлениями и войнами. Шопенгауэр предлагает принимать неустроенный миропорядок с отсутствием в нем закона, права, блага и добродетели, таким, каков он есть. Аналогичным образом следует принимать и несовершенного, склонного к порокам и преступлениям человека.

Шопенгауэр категорически не согласен с Руссо, утверждавшим, что человек от природы добр, а во всех его изъянах виновна цивилизация. Для немецкого философа человек в его преступных проявлениях -- это страшное подобие дикого животного, которое не смогли укротить цивилизация и культура. В периоды социальных потрясений, когда ослабевает законопорядок, истинная природа человека, предопределенная диктатом Мировой Воли, прорывается, и тогда обнаруживается, что своей свирепостью люди не уступают тиграм и гиенам. В такие исторические моменты человеческий мозг проявляет себя как орудие, несравнимо более страшное, чем когти кровожадных зверей. Лишь охранительная функция государства и строгих законов позволяет предотвращать значительную часть столкновений между гражданами и препятствовать тому, чтобы они относились друг к другу в соответствии с принципом «человек человеку волк».

За переоценку ценностей и отмену нравственно-правовых запретов на насилие. Фридрих Ницше (1844-1900) предложил немало сил для доказательства того, что среди людей всегда были, есть и будут сильные и слабые, рабы и господа. Жизнь, по его мнению, -- это трагедия, где одни выказывают слабость и ничтожность, а другие проявляют способность возвыситься над обстоятельствами и предрассудками толпы. У каждой из этих категорий людей имеется своя мораль. Христианство, защищавшее слабых, выдвинувшее идею равенства слабых и сильных, -- это идеология рабов, стремящихся компенсировать свою социальную неполноценность.

Противоречие силы и слабости является исходным противоречием бытия. В отношениях людей всегда должны быть конфликты и антагонизмы, ибо только открытые столкновения позволяют сильным обнаружить свою силу. В свою очередь, только там, где есть борьба противоположностей, существуют движение и жизнь.

Нескончаемой борьбой наполнена жизнь природного мира. Биологический закон борьбы за выживание универсален и охватывает все живое, от клетки до человека. Но, приняв христианство около двух тысяч лет тому назад, человечество изменило этому великому всеобщему закону. Именно поэтому и возникла грандиозная задача по восстановлению его господства, А для этого необходимо отбросить накопившуюся массу христианских предрассудков, придуманных слабыми людьми для того, чтобы защищаться с их помощью от сильных.

«Белокурая бестия» -- романтизированный образ преступника

Главное в человеке для Ницше -- не духовность и нравственность, а биологическая, витальная сила. В сильном человеческом существе воля к жизни неизменно трансформируется в волю к власти, в кратическую агрессивность. Осуждая любые проявления слабости и находясь целиком на стороне сильных, агрессивных, властолюбивых, Ницше выдвигает в качестве идеала фигуру сверхсильного и сверхволевого существа, названного им «сверхчеловеком» или «белокурым зверем».

«Белокурая бестия», поступки которой диктуются могучей, неукротимой волей к власти, не нуждается в морально-правовых нормах и принципах христианской цивилизации. «Сверхчеловек» отбрасывает их как помеху, сковывающую его витальные силы и мешающую проявлению его воли к власти.

В обновленном .мире, где нет Бога, смешны и нелепы моральные предрассудки «маленьких людей», неуместны традиционные христианские представления о добре и зле. «Сверхчеловек» разбивает «старые скрижали» религиозно-нравственных запретов. Для него этические категории доброты и гуманности -- не более чем «понятия-ублюдки». Его излюбленные состояния --конфликты, поединки, антагонизмы. Война с ближним для него выше любви к ближнему. Он повсюду выискивает возможности сразиться с кем-нибудь. Победа и власть над противником ему дороже покоя и мира.

Несовместимость «права на насилие» с цивилизованным правопорядком философия преступление метафизика

Произведенная «переоценка ценностей» позволила Ницше именовать агрессивность лучшим человеческим качеством, называть склонность к тирании и мучительству -- волей к власти, называть готовность подтолкнуть падающего -- доблестью, изнасилование -- волей к жизни, а убийство -- подвигом. Отказываясь признавать качественную разницу между социокультурной жизнью людей и существованием животных, подчиненным закону борьбы за выживание, Ницше игнорировал то обстоятельство, что с развитием цивилизации изменяется характер эволюции. Первобытное «право сильного» уступило место действенным механизмам религиозной, этической и правовой регуляции человеческих отношений. В сообществах людей сложились и утвердились разнообразные принципы, средства и способы защиты слабых от насилия. Нравственная мудрость и естественно-правовое мышление всех цивилизованных народов пришли к единодушному осуждению и злой силы и сильного зла, рвущихся через насилие и преступления к власти над другими.

10. РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Философия убийства сексуального партнера. Л. Н. Толстой (1828-1910) в повести «Крейцерова соната» (1889) изобразил половую страсть как страшную, губительную силу, влекущую человека на путь преступления.

Повествование построено в форме исповеди преступника. Оправданный судом присяжных и освобожденный из-под стражи, он едет поездом и рассказывает свою историю случайному попутчику. Принято считать, что устами Позднышева говорит сам Толстой, излагающий собственные философские взгляды на многие важные вопросы человеческого бытия, в том числе и на преступление.

Позднышев утверждает, что современная цивилизация, разжигающая гедонистические и эротические наклонности, поощряющая чувственную любовь, разжигающая половые страсти, толкает людей к порокам и преступлениям. Именно так произошло с ним самим и его женой, отношения которых почти сразу обрели характер движения по замкнутому кругу. За чувственным влечением следовало сблихсение. После удовлетворения страсти и пресыщения рождалось охлаждение, переходящее в ссоры и нарастающее взаимоотчуждение. Спустя какое-то время вновь заявляло о себе влечение, и все повторялось в том же порядке, пока из-за вмешательства «проклятой музыки» не наступила развязка.

Музыка выступила в качестве катализатора, приблизившего преступление. Она пробудила в Позднышеве бешеную энергию ревности и злобы, а с ними и потребность в разрушении и волю к насилию И в этом была своя логика, поскольку семейная жизнь не дала Позднышевым ощущения счастья и гармонии. Супруги, не сумев придать своим страстям духовной наполненности, ощущали себя рабами чувственных вожделений и аффектов, сладострастными животными, попеременно впадавшими в состояния то плотской страсти, то взаимной ненависти. Сексуальность обнаружила себя как сила, способная разрушить заграждения из норм не только морали, но и права.

В описании Толстым предкриминальных коллизий половой страсти ощутимо влияние философии Шопенгауэра, рассматривавшего эрос не только как жизнетворящее начало, но и как некоего враждебного демона, вносящего смуту и раздор в человеческую жизнь, разрушающего, губящего, толкающего на дурные дела и даже преступления. Позднышев и его жена становятся жертвами такого «демона», превратившего их поначалу в сладострастных животных, а затем пробудившего в муже зверя.

До совершения преступления Позднышев исповедовал взгляды, сходные с воззрениями французских материалистовXVIIIв., в том числе Ламетри и де Сада. Он, подобно де Саду, был убежден, что главное естественное право человека -- это право на свободное проявление своих сексуально-гедонистических наклонностей. Как и де Сад, он видел в человеке имморального эгоиста, ищущего одних лишь наслаждений. Христианские заповеди тоже казались ему смешными и нелепыми условностями, которыми можно безнаказанно пренебрегать. Правда, Позднышев не доходил до крайних выводов, непосредственно переходящих в апологию преступления. В своих настроениях он был далек от того, чтобы связывать сексуальное наслаждение с разрушением, причинением страданий и убийством. Но судьбараспорядиласытак, что позиция сексуального гедонизма вывела его на путь «максимального разрушения» -- убийства сексуального партнера. Но то, что де Сад считал естественным и оправданным, для Толстого выступило в качестве абсолютного зла, подлежащего нравственному осуждению и уголовному наказанию.

Несмотря на то, что Позднышев неоднократно называет себя «зверем», в «Крейцеровой сонате» обнаруживается совершенно иной уровень философского осмысления проблемы «человека-зверя», чем в одноименном романе Э. Золя.

Для Золя убийство на сексуальной почве -- это скорее биологический, чем социальный феномен, в котором преобладает исключительно витальная детерминация. Толстого же интересуют в первую очередь социокультурные и антропокультурные предпосылки уголовного преступления. Если у Золя убийство -- финал в судьбе преступника, за которым уже нет ничего, кроме тьмы его социально-нравственного небытия, то у Толстого убийство -- поворотный момент, радикально меняющий нравственную судьбу человека, открывающий перед ним возможность духовного возрождения.

Метафизика и социология преступности. Ф. М. Достоевского (1821-1881) как художника-аналитика влекла удивительная, и даже парадоксальная особенность человеческой психики, состоящая в том, что люди способны время от времени ощущать недовольство от царящего в них порядка, что их может начать раздражать однообразное социальное существование в плену норм и законов. И тогда им вместо порядка начинает хотеться хаоса, а вместо созидания -- разрушения.

Этот мотив иррационального влечения к гибели, бездне, хаосу станет сквозным для всего творчества Достоевского, начиная с «Записок из подполья». С предельной обнаженностью это влечение продемонстрирует Подпольный господин, в котором как будто просыпается дремавшая дотоле жажда отрицания, беспорядка, зла, беззакония, преступлений. И он заявляет: «А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле пожить».

Достоевский неоднократно прямо говорил о том, что зло таится в человеческой жизни гораздо глубже, чем предполагают «лекари-социалисты», и что измененное общественное устройство не ликвидирует его корней. Человеческая душа еще долго будет оставаться источником различных ненормальностей, грехов и преступлений. Законы же, по которым это происходит, и будет происходить, науке до сих пор неизвестны.

Иррациональность множества преступлений, не вписывающаяся в логические схемы рассудочных объяснений, и заставляет обращаться к метафизике в надежде через нее прояснить что-либо.

Для Достоевского экзистенциально-метафизическая природа преступления заключается в его способности быть средством заглядывания в бездну небытия. Оно позволяет преступнику упиться собственной дерзостью и испытать завораживающую силу ужаса, смешанного с мучительно-сладостным наслаждением от прикосновения к запретному.

Когда человек начинает испытывать неудержимое влечение к темному знанию о запретном, то этой метафизической страсти почти невозможно противодействовать обычными способами и средствами. Человек становится глух к рациональным доводам и увещеваниям. Движущие им мотивы способны обретать характер наваждения, отмеченного печатью демонического соблазна.

Обладая не только даром метафизика, но и мощным социальным темпераментом, Достоевский был склонен сочетать социологическое видение криминальных проблем с возможностями их метафизического осмысления.

Характерно, что в основе сюжетов криминальных романов Достоевского лежали, как правило, реальные социальные факты, почерпнутые писателем либо из газет, как это было с «Преступлением и наказанием» и «Бесами», либо же узнанные из непосредственного общения, как в «Братьях Карамазовых», Так, в середине 1860-х годов газеты сообщали о суде над молодым человеком 27-ми лет, убившим топором при ограблении квартиры двух проживавших в ней старух. А в 1870 г. Достоевский узнал о том, как пять членов тайного общества «Народная расправа» во главе с Нечаевым совершили убийство слушателя Петровской земледельческой академии И. Иванова. Что же касается сюжетного ядра «Братьев Карамазовых», то таковым послужил реальный факт: в сибирском остроге вместе с Достоевским отбывал наказание осужденный за отцеубийство поручик Ильинский, оказавшийся, как выяснилось впоследствии, невиновным.

Впервые в произведениях Достоевского присутствие социологической интенции обнаруживается в «Записках из Мертвого дома». В отличие от сочинений докаторжного периода, где она практически отсутствует, здесь ее действие вполне очевидно. Масса накопленных в сибирской каторге непосредственных впечатлений, множество сохранившихся в памяти наблюдений, настоящий «Монблан» характернейших факторов, владельцем которых он был один, взывали к творческому «я» Достоевского. Со всем этим материалом следовало что-то делать. В результате рождаются «Записки», в которых писатель не только получает возможность хотя бы частично облегчить душу от тяготившего ее груза тяжелых воспоминаний, но и выступает в качестве проницательного психолога и наблюдательного социолога.

С тщательностью внимательного аналитика, неожиданно для себя оказавшегося в ситуации «включенного наблюдения», Достоевский описывает в своем очерке каторжных нравов быт, работу, общение арестантов между собой и с начальством. Попутно им даются меткие и глубокие психологические характеристики преступников, а также предпринимаются попытки типологизировать их пеструю массу по тем или иным основаниям. Так, он выделяет среди них три разряда. Это, во-первых, «убийцы по ремеслу», куда входят разбойники и атаманы разбойников. Затем следуют «убийцы невзначай». И. наконец, третья категория -- «мазурики и бродяги».

Там же приводится и официально-служебная типология преступного контингента. Здесь на первом месте стоят преступники «особого отделения», несущие наказания за наиболее тяжкие преступления, осужденные пожизненно и содержащиеся в остроге вплоть до открытия в

Сибири самых тяжелых каторжных работ. За ними следовали «ссыльнокаторжные», лишенные всех прав состояния, осужденные на сроки от 8 до 12 лет и к тому же наказанные проставлением клейм на лицах. Сами арестанты называли их «сильнокаторжными». И завершали эту иерархию преступники военного разряда, не лишенные прав состояния.

Потребность Достоевского обобщить непосредственный опыт от пребывания в удушающих объятиях российской пенитенциарной системы не была чем-то исключительным. Для человека с развитым интеллектом, творческим воображением, литературным талантом она была естественна. Характерно, что нечто подобное произошло, спустя некоторое время, и с князем П. А. Кропоткиным, автором исследования «В русских и французских тюрьмах». Его впечатления от пребывания в качестве заключенного в Петропавловской крепости и в тюремных замках Лиона и Клэрве во Франции заставили и его взяться за перо.

П. А. Кропоткин имел возможность убедиться в том, что тюрьмы, где бы они не располагались, не исправляют преступников. А чаще всего порождают социальный эффект, противоположный желаемому. Они деморализуют и развращают заключенных, ожесточают их души, способствуют их прочному и окончательному прикреплению к преступному миру.

Выводы Достоевского в «Записках из Мертвого дома» также не отличались оптимизмом, иначе бы он не назвал «мертвым» тот мир, куда судьба забросила его на четыре года. Достоевский видел, что Россия, вошедшая в фазу радикальных и потому крайне болезненных перемен, переживала время резкого падения нравов, роста преступности и количества самоубийств. Все это не могло не волновать писателя. Социальные факты с криминальным содержанием будоражили его творческое сознание и, как правило, выводили его на уровень серьезных социально-философских обобщений. «Действительно, -- писал он, -- проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни, -- и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира» (23,144). Когда же факт оказывался не просто ярким, а вопиющим по своей небывалое™, чудовищности, жестокости или парадоксальности, то потрясенный дух Достоевского не мог отреагировать на него иначе, как скрупулезным художественно-философским исследованием, каковым и становился каждый его новый криминальный роман.

Как русский дворянин Достоевский не мог спокойно наблюдать процесс разрушения ценностно-иерархических структур дворянского сознания. В «Дневнике писателя» за 1873 год он приводит поразительный факт о том, как русский князь с древнейшей фамилией был обвинен в краже портмоне. Там же он цитирует газету «Биржевые ведомости», рассказывающую о дворянах, обвиняемых в таких преступлениях, как братоубийство, изнасилование, истязание детей, подлог, оскорбление товарища прокурора.

В письме к Е. А Штакеншнейдер Достоевский писал «Читаю газеты и изумляюсь ежедневно все более и более. Подкопы в губерниях под банки, Ландсберги и прочее и прочее. И вот, опишите, например, Ландсберга, которого преступление считают столь невероятным, что приписывают его помешательству. Опишите -- и закричат: невероятно, клевета, болезненное настроение и прочее, и прочее. Болезнь и болезненное настроение лежат в корне нашего общества, и на того, кто сумеет это заметить и указать, -- общее негодование» (30, 72).

В преступлении Ландсберга писателя поразило то, что этот человек, выкравший расписку и убивший, чтобы не возвращать пятитысячный долг, своего кредитора, 65-летнего старика и его прислугу, был офицером-аристократом, имевшим боевые ордена.

Одну из причин небывалого роста преступности Достоевский видел в том состоянии общества, которое он чаще всего называлпереходным.Суть последнего заключалась в том, что на протяжении целой исторической фазы происходило разложение традиционных социальных структур. Прежние соционормативные предписания, имевшие глубокие культурно-исторические корни, ослабевали, переставали действовать с прежней степенью эффективности, а другие, приходящие им на смену, еще не обрели достаточной императивности. В результате многие люди почувствовали себя социально, психологически и морально выбитыми из привычной колеи и ввергнутыми в непривычные условия, воспринимавшиеся ими как экстремальные, чреватые бедами и страданиями. В их глазах исчезла очевидная логика развития социальных событий, резко возросла степень непредсказуемости происходящих изменений.

На фоне ослабления нормативных функций морально-правовых регуляторов логика действия традиционных ограничений человеческой активности стала вытесняться логикойвседозволенности.

Социальная система медленно, но неуклонно вползала в то болезненное состояние, когда нарушения культурных, нравственных, юридических норм стали превращаться в обычные, привычные явления.

Тяжелая болезнь, поразившая общество, настигла одновременно и человеческую душу, пройдя через нее гибельной судорогой, корежа и уродуя нормативно-ценностные структуры личностного «я». Социально-историческому кризису сопутствовали бесчисленные малые кризисы и экзистенциальные катастрофы духа. На„фоне непонимания глубинной сути происходящего расшатывались прежние, казавшиеся когда-то незыблемыми представления. Во многих сферах жизни тон начали задавать те, кого Достоевский называл беспорядочными, недоконченными людьми, утратившими всякое представление о правде и потому легко идущими на преступления.

Критика криминального разума. Из романов Достоевского видно, что нигилистически-криминальному сознанию присуще особое видение мира, подчиняющееся императивам характерного свойства, которые можно было бы назвать вслед за Кантом «злыми максимами». Эти максимы, с одной стороны, обосновывают и оправдывают имморальные и преступные действия, а с другой -- нейтрализуют внешний напор морально-правовых аргументов.

Криминально ориентированный разум стремится противопоставить общепринятой системе культурных ценностей собственную, альтернативную иерархию ценностей. Его мотивационно-аргумента-ционная деятельность разворачивается при этом в двух основных направления. Во-первых, это исполненные агрессивно-деструктивного азарта нападки на традиционные нормативно-ценностные системы. Во-вторых, это усилия по логическому и даже философскому обоснованию притязаний имморально-криминального характера. Сведенные вместе, оба направления интеллектуальной деятельности выступают как радикальная переоценка общепринятых ценностей.

Этот сложный умственный труд не под силу заурядным обладателям приземленного рассудка. У Достоевского, его берут на себя герои, наделенные выдающимися интеллектуальными и философскими способностями. Это, в первую очередь, Раскольников и Иван Карамазов.

Характерно, что в истории философии подобные переоценки осуществляли чаще всего профессиональные мыслители --такие, как, например, греческие софисты и философы-циники, затем Макиавелли и де Сад и, наконец, уже вXIXвеке Ницше. В итоге они оказывались вольными или невольными идеологами и политических гладиаторов и уголовных преступников.

В тех случаях, когда криминально-ориентированный разум стремится сам проделать работу по философско-экзистенциальному обоснованию своих преступных замыслов и усилий, он либо наделяет преступление ему не свойственными, а только лишь приписываемыми оправдательными смыслами, либо же погружается в состояние смыслового вакуума, когда с мысленного пути, ведущего к преступной цели, убираются все мотивационные препятствия религиозно- нравственного и естественно- правового характера.

Используемое героями Достоевского констатирующее суждение о том, что «Бога нет» или «Бог мертв», способно в таких случаях порождать не только ощущение свободы -- вседозволенности, но также впечатление пустоты и бессмыслицы сущего. Следствием всего этого становится нарастание агрессивности и готовности к активным деструктивно- криминальным действиям. Аргументация криминального разума складывается из следующих тезисов:

- во-первых, это отсутствие в мире каких-либо объективных, всеобщих, то есть обязательных для всех нормативных начал;

- во-вторых, неустранимость мировых дисгармоний из Вселенной, где все изначально уродливо искажено и потому, по сути, нет разницы между добродетелью и пороком, подвигом и преступлением;

- в-третьих, неустранимость антропологических изъянов, толкающих людей на преступления;

- в-четвертых, трансгрессивность человека как родовое свойство, не позволяющее ему существовать только в пределах определенных нормативных пространств и постоянно провоцирующее его на нарушения существующих нравственно- правовых запретов;

- в-пятых, подверженность человека темным метафизическим воздействиям, способствующим его превращению в преступника;

- в-шестых, существование особого разряда людей, которые благодаря своим выдающимся интеллектуально-волевым качествам возвышаются над окружающими и потому имеют дополнительное право нарушать моральные нормы и юридические законы.

В глазах Достоевского все существующие вариации этих тезисов восходят к одному субъективному фактору, который он назвал чудовищной путаницей или «шатостью» понятий о добре и зле. Именно она, эта невероятная путаница позволяет оправдывать нигилизм, цинизм, имморализм и полагать будто преступлений вообще не существует, а то, что именуют таковыми, ими не являются.

Истоки подобной «шатости» нравственных понятий были писателю совершенно ясны. При отвержении Бога как верховного перво-принципа, крепящего всю иерархию норм и ценностей человеческого существования, иначе и быть не могло. Атеисты и позитивисты, как сознательные, так и бессознательные, могли иметь дело лишь с обломками рухнувшей иерархии и были вынуждены блуждать среди них либо со злорадным, либо с равнодушным, либо с потерянным видом.

В отличие от криминального разума, раздумывающего над тем, как бы обмануть себя и уничтожить все религиозно- метафизические и нравственные препятствия на пути к преступлению, криминальный рассудок занят в основном тем, что ищет практические пути и средства для реализации задуманных планов. Для рассудка важно находиться в замкнутом смысловом пространстве, где все бы отвечало его целям и прагматическим интересам, и не было бы места ни для внутренних противоречий, ни для каких либо сомнений.

Достоевского мало интересует деятельность криминального рассудка. Его романы «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» -- это критика криминального разума. Уже в Раскольникове он выводит дерзкого теоретика, стремящегося логически обосновать право на насилие. Первую статью юного студента можно рассматривать как своеобразную апологию криминального разума. Излагая ее содержание, Раскольников говорит: «Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует...

По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших этому открытию или ставших бы на их пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был быобязан... устранитьэтих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, что Ньютон имел право убивать, кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Дапее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все.... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начинал с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж, конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.