Оформление общественно-философской концепции философа А.А. Григорьева

Размещено на http://www.allbest.ru/

Оформление общественно-философской концепции философа А.А. Григорьева

С тяжелым сердцем ехал Григорьев. Обратясь к православию, он не мог не принять соответствующую этику, тем более, что его учителями были люди строгие - Погодин и Гоголь. Письма Аполлона к Михаилу Петровичу носят следы частых и нелицеприятных для Григорьева бесед. Григорьев старался, действительно старался, исправиться. Он часто казнил себя за распущенность:

Но если б я свободен даже был, - переживал он, вспоминая Леониду Яковлевну, -Бог и тогда б наш путь разъединил, И был бы прав суровый суд господень! Не мне удел с тобою был бы дан... Я веком развращен, сам внутренне развратен; На сердце у меня глубоких много ран И несмываемых на жизни много пятен... Ему даже приходит мысль, что гибель «Москвитянина» и нереализованность связанного с ним направления - кара недостойному образу жизни "\ Но ведь что влекло Григорьева и его товарищей к беспутству? Эмоциональный порыв, реализация принципа «жизни по душе». Принципа, обретенного Аполлоном как откровение при обращении к вере. Выходило, что, вроде, высвобождение чувства - это и суть и препятствие православного пути. Бог, Он где? - в традиционной морали или в вакханалиях непосредственного чувства, - «лихорадке смутной, но всю натуру... проникающей веры»? ³⁴Может быть, Бог - это Закон, карающее Правосудие, а, может, все-таки Любовь всепрощающая и всепонимающая, милосердие к заблудшим, но искренне верящим?.. Цепенеющий в сомнении, Григорьев безуспешно пытался рассуждать о природе Создателя:

Свершают непреложные законы Все бренные создания Твои, А Ты глядишь, как гибнут миллионы С иронией божественной Любви...

А все порой на свод небесный взглянешь С молитвой, самому себе смешной, И детские предания вспомянешь, И чудо, ждешь, свершится над тобой...

Ведь жили ж так отцы и деды прежде

И над собой видали чудеса,

И вырастили нас в слепой надежде,

Что для людей доступны небеса.

И рефлексия, как всегда у людей такого склада, как Григорьев, ни к чему не приводила... Расколотый, измотанный, напрасно пытающийся себе что-то доказать, критик ступил на немецкую землю, чтобы через всю Европу добраться до Тосканы, где в нескольких километрах от Луки, стояла вилла Трубецких - Сан-Панкрацио.

«Новость различных впечатлений и быстрота, с которой они сменялись, - сообщал он по прибытии, - подействовали на меня лихорадочно-лирически. Я истерически хохотал над пошлостью и мизерией Берлина и немцев вообще, над их аффектированной наивностью и наивной аффектацией, честной глупостью и глупой честностью; плакал на Пражском мосту в виду Пражского Кремля, плевал на Вену и австрийцев, понося их разными позорными ругательствами и на всяком шаге из какого--то глупого удальства подвергая себя опасностям быть слышимым их шпионами; одурел (буквально одурел) в Венеции, два дни в которой до сих пор кажутся мне каким-то волшебным фантастическим сном» . «Италия, - говорил он Е. Протопоповой, учительнице фортепиано у Визардов, - яд такой натуре, как моя: в ней есть что-то наркотическое, страшно раздражительно действующее на нервы...».

Но Италия дала ему то, чего недоставало - «откровение пластического » . В Москве тогда не было сколько-нибудь достойного собрания картин, поэтому наш герой знакомился с живописью в основном по гравюрам. Теперь же, пишет он из Флоренции, «во мне открылся новый, доселе мне неведомый орган - орган понимания красоты в пластическом искусстве. Началось это с того, что придя в первый раз в галерею Питти, я как ошеломленный остановился перед одной картиной («Мадонна с младенцем» Мурильо. - П.К.) - а за сим уже стал искренне, не казенно присматриваться к другим... Это просто странное дело! В эту картину...я влюбился совсем так же, как способен был влюбиться в женщин, то есть безумно, неотвязно, болезненно...» . «По целым часам, - продолжает он, - я не выхожу из галерей, но на чтобы я не смотрел, все раза три возвращусь к Мадонне. Поверите ли, что когда я первые раза смотрел на нее - мне случалось плакать...Да! Это странно, не правда ли? Этакого высочайшего идеала женственности по моим о женственности представлениям - я и во сне даже до сих пор не видывал...Есть тайна - полутехническая, полудушевная в ее создании. Мрак, окружающий этот прозрачный, бесконечно-нежный, девственно-строгий и задумчивый лик...- это не tourdeforce*** искусства. Для меня нет ни малейшего сомнения, что мрак этот есть мрак души самого живописца, из которого вылетел, отделился, улетучился божественный сон, образ, весь созданный не из лучей дневного света, а из розово-палевого сияния зари» .

С тех пор всякое художество «и флорентийское, и римское, и венецианское, и неаполитанское, и испанское, и фламандское, - продолжает он, - запело мне свои многоразличные симфонии о душе и ее идеалах - то скрипкой Рафаэля, то густыми, темными и глубоко страстными тонамивиолончели Мурильо, то яркою и чувственно-верующей флейтой Тициана, то органом старых мастеров и потерянным, забытым инструментом, стеклянной гармонией фра БеатоАнджелико, то листовским, чудовищным фортепиано Микель Анджело - и я отдался этому миру столь же искренно, как мирам Шекспира, Бетховена, Шеллинга» .

«Чадом опиума, - делится он с Фетом, - постоянно полна моя голова от мира Питти, Уфицци и Академии. Все, что я предугадывал мыслью, приняло для меня плоть и образ» . Вот - поворотный момент; вот - точка максимальной интеграции внутреннего мира Аполлона Григорьева. Для нашего героя столь вдохновенноепламенение чувства не могло не быть истинным. Чистота порыва не могла не быть беспорочной. Умиленный восторг не мог не быть божественным. Эти переживания оказались решающим аргументом во внутреннем споре Григорьева. Ему становится очевидным, что сердце не может лгать, что оно всегда стремится к идеалу красоты, которая и правда, и любовь. «Не слушай никого, - мерещился ему иногда вечерами шепот одного забытого привидения из одной забытой книги, - слушай только себя, покоряйся только своему сердцу. Ты задавил его, а от него только счастье...Дай ему волю, полную, безграничную волю» . И поскольку Аполлон полагал, что душа человека - зеркало Бесконечного Творца , то в его сознании Бог становится тождественен Красоте, которая и Правда, и Любовь . В красоте - истина, и красотой же одной входит она в душу человека . И теперь до конца на знамени Григорьева будут слова Гете:

Наполни же все сердце чувством

И если в нем ты счастье ощутишь,

Зови его как хочешь:

Любовь, блаженство, сердце, бог!

Нет имени ему! Все в чувстве!³⁴⁷

Итак, в душе нашего героя чувство окончательно и полностью заняло полагающееся ему место. Характерно в этом смысле замечание Ф. Достоевского, познакомившегося с критиком уже после описанных событий. Ему Григорьев представлялся в первую очередь как натура цельная. «Раздваивался он жизненно менее других, - комментирует писатель воспоминания Страхова, - и, раздвоившись, не мог так же удобно, как всякий «герой нашего времени» одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой половины... он заболевал тоской своей весь, целиком, всем человеком, если позволят так выразиться» . Согласитесь, что такая характеристика ранее вряд ли была бы возможна.

Чувство, конечно, по природе своей более монолитно, нежели мышление, но оно и уводит за собой дальше, глубже; сознание захлебывается в нем, закручивается и гаснет. Эмоциональные люди - люди широкие. Уж если пить, -- скажет Григорьев, -- так выпить океан! Кутить - так пир горой и хор цыган!

Силы его души теперь изливались без всяких препятствий, и учение Христа для него стало учением свободы; вообще, всякая истина - свободна ⁵⁰. Еще в начале работы мы обращали внимание читателя на склонность нашего героя к чудесному. В отрочестве, когда он читал «Ундину» Фуке, «эльфы и феи кружились перед ним»; в Петербурге ему «слышался жалобный визг неприкаянных духов, и он дрожал от холода прикосновения мертвых пальцев байроновской Франчески и видел сквозь их прозрачность размытую луну; потом он тонул в вакхическом безумстве коринфской невесты, после которого ему мерещилась зеленая змейка в золотом горшке» ... Теперь он признает законность этих порывов, их высший смысл прорыва в трансцендентное, их чудесность. Аполлон Григорьев становится мистиком. Он отрицается от идеи отвлеченности идеального от жизни, оно для него -- в сердце каждого .Ьог существует не в отрешенности от человеческого субъекта и по ту сторону жизни, а всегда находится в личном контакте с человеком, постоянно присутствует в нем в виде голоса чувства. Тем самым Аполлон становился оправданным перед людьми и перед собой: теперь, вспоминая погребки, в которых они с Эдельсоном проводили ночи в пьянстве, песнях и разврате - он был уверен в своей правоте . «Господь, заступник мой - кого убоюся? - пламенело в его душе. -- Он ведь знал, что, несмотря на все мои безобразия, я честно и искренне служил и служу тому, что считаю своим верованием» . Он видел себя блудницей, прощаемой Христом.

Иногда его чувство доходило до очень большой интенсивности, переходя, в экстатичность. «Веря в Бога глубоко и пламенно, - описывал он Погодину свое пребывание в Париже, где оказался без средств, знакомых и перспектив, - видевши Его очевидное вмешательство в мою судьбу, Его чудеса над собою - я привык обращаться с Ним запанибрата, я - страшно вымолвить - ругался с Ним, но ведь Он знал, что эти стоны и ругательства - вера» . Он доходил до того, что «мучимый своим неистовым темпераментом, в Лувре молил Венеру Милосскую, и чрезвычайно искренне (особенно после пьяной ночи), послать женщину, которая была бы жрицей, а не торговкой сладострастия» . А вот что рассказывает Страхов: Григорьев, «сильно мучился сомнением, не зная, как ему поступить в одном житейском деле . Он спрашивал моего совета и однажды вздумал настаивать, чтобы я решил за него. Когда я отказался решать дело, которое неясно понимал, он стал просить, чтобы я помолился и испросил решения свыше. Хмельной, указывая на стену своей комнаты, он настойчиво повторял: Gehundbete!*** Не могу передать, как поразила меня тогда сила и искренность его мистической уверенности » .

Аполлон Александрович продолжал считать себя православным и даже подчеркивал это, хотя сознавал, что его вера далеко отстоит от традиционной. Свою веру он называл «народным православием», главная характеристика которого - органическая слитость, непротиворечивость человеческой природе. «Православие народное, - пояснял он, - выросло как растение, а не выстроено по русской земле: оно не тронуло даже языческого быта, когда он радикально ему не противодействовал. Все, что было в язычестве старом существенно-народного, праздничного, живого, даже веселого без резкого противоречия духу Того, Кто Сам претворил воду ввино* на браке в Кане галилейской - все уцелело под сенью этого растения». Мы узнаём в этой туманности мистических фантазий мир григорьевского детства, мир мягко зовущей сказочности, мир, рождаемый апокрифическими рассказами дворни.

Григорьев и не старался упорядочить свои взгляды, ведь человеку нет нужды объяснять свои светлые чувства - это только испошлит их. Во время пребывания во Флоренции он беседовал с отцом Травлинским, священником домашней церкви князя А. Демидова. После разговора он записал: «Оказалось ясно как день, что под православием разумею я сам для себя просто известное, стихийно-историческое начало...это начало на почве...преимущественно великорусского славянства, с широтою его нравственного захвата - должно обновить мир» ⁶⁰. Почти ничего не понятно, правда?

В другом отрывке критик пишет, что под православием понимает равно «православие отца Парфения и какого-нибудь раскольничьего архиерея Андрюшки» . И тот и другой не покривили душой - один, когда писал книгу своих хождений, проникнутую высокой и строгой духовностью, непопулярной в публике; второй, когда пошел против государства, чтобы сохранить свои идеалы. Свобода и естественность - вот столпы «народного православия».

«Народное православие» противостоит «официальному православию», которое, соответственно, не свободно и не естественно. «Это мерзость несодеянная...< которая> происходит от одной причины: от неверия в жизнь, идеалы и искусство» . Григорьеву теперь бросается в глаза неизбежная сторона любой религии, эксплуатируемой государством, - ложность традиционной религиозности, за которой часто стоит или ханжество, или тупое безверие. Ему кажется, что традиционная мораль - только лишь навязанные и угнетающие дешевые сентенции, необходимые для оберегания затхлого мещанского покоя. Она слишком тесна для него. Но Григорьев не говорит: «Воруй, пьянствуй, шатайся - а говорит...что «Любим Торцов пьяница - а лучше вас всех!» - потому, дескать, что если вы не пьянствуете, не бесчинствуете и не шатаетесь, - то делаете это не по сознанию высших законов, а в уважение чувству...холопскому, которому вы отдали и душу, и жизнь, и даже просто ваши внутренние влечения жить по душе» . Для него государственная церковь - «церковь иже во Христе жандармствующих» ' . Как вдруг познавший истину, Аполлон первое время был особенно беспощаден к тем, кто не соглашался с его мнением. У Трубецких жил некто И. Бецкой, как полагает Б.Ф. Егоров, незаконнорожденный сын умершего князя . Человек он был тихий, недалекий, птичек любил певчих, искусством интересовался³⁶⁶. Он просто не разделял с Григорьевым взгляды на воспитание, полагая, что до определенного возраста не следует знакомить детей по этическим соображениям с некоторыми произведениями. Наверняка, он так же не одобрял образ жизни учителя молодого князя. И вот как представляет его в письмах наш герой: Бецкой -это «пакостный экстракт холопствующей, шпионничающей и надувающей церкви»' , «гнусная гнида с неприличных мест графа Закревского!.. Вот, если когда-нибудь душа моя способна к ненависти, так это в отношении к подобным мерзавцам. Хамство, ханжество, нравственный и, кажется, дажефизический онанизм, подлое своекорыстие, тупоумие и вместе пронырливость - вот элементы подобных натур. Православие Андрея Муравьева в соединении с фамусовским взглядом на просвещение. Этот господин считает «Горе от ума» непозволительной для юношества - вот его мерка» .

Мистицизм Григорьева имел еще одну особенность - пантеистичность. Хотя прежде он и подсмеивался над пантеистами, упрекая их в подчинении человека природе - но теперь, провозгласив присутствие Бога в сердце каждого и, соответственно, его разлитость в мире, он не смог не сказать:

Привыкли плоть делить мы с духом...

Но тот, кто слышит чутким ухом

Природы пульс.. .будь жизнью чист

И непорочен перед богом,

А все же, взявши в смысле строгом,

И он частенько пантеист

И пантеист весьма во многом³⁶ .

Пантеистичность для него - созерцание самых тонких, почти неуловимых черт природы и «полнейшее, почти непосредственное слияние с нею» . То созерцание, которое особенно ярко в том «совершенно непосредственном, часто вовсе неоразумленном, чувстве, которым дышат лучшие стихотворения Фета, в тонкой живописи Тургенева, в туманном, мечтательном, вечерней или утренней зарею облитом, колорите вдохновений Полонского. Что такое, например, весь Фет в его «Вечерах и ночах» в его многообразных весенних песнях? Весь какое-то дыхание, какая-то нега, моральная истома. Помните, Шепот, робкое дыханье, Трели соловья...

Фантастически туманная, сказочная греза, наивная до детства*, и притом до детства совершенно прирожденного, а не благоприобретенного...как в чудной грезе Фета:

Мы одни, из сада в стекла окон"... греза, вдаваясь в которую вы начинаете думать, что поэт сам сидел «на суку извилистом и чудном», на котором сидит его жар-птица» .

Вот что творилось в душе коллежского асессора Аполлона Александровича Григорьева осенью 1857 года в прекрасной Италии.

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

Выделено нами.

Мы одни; из сада в стекла окон Светит месяц...тусклы наши свечи; Твой душистый, твой послушный локон, Развиваясь, падает на плечи.

Что ж молчим мы? Или самовластно Царство тихой, светлой ночи мая? Иль поет и ярко так и страстно Соловей, над розой изнывая?

Иль проснулись птички за кустами, Там, где ветер колыхал их гнезды, И, дрожа ревнивыми лучами, Ближе, ближе к нам нисходят звезды?

На суку извилистом и чудном,

Пестрых сказок пышная жилица,

Вся в огне, в сияньи изумрудном,

Над водой качается жар-птица;

Расписные раковины блещут

В переливах чудной позолоты,

До луны жемчужной пеной мещут

И алмазной пылью водометы.

Листья полны светлых насекомых,

Все растет и рвется он из меры,

Много снов проносится знакомых,

И на сердце много сладкой веры,

Переходят радужные краски,

Раздражая око светом ложным;

Миг еще - и нет волшебной сказки,

И душа опять полна возможным.

Мы одни; из сада в стекла окон

Светит месяц...тусклы наши свечи;

Твой душистый, твой послушный локон

Развиваясь, падает на плечи.

Поначалу все шло нормально. У Трубецких, пишет Григорьев Погодину, «мне пока хорошо - и, кажется, меня полюбили. Я знаю, что свое дело я делаю несколько больше, чем добросовестно. Я два раза в день занимаюсь с князем: утром теоретически, вечером практически. В это дело мне, слава Богу, приходится вносить всю душу - и оно для меня есть настоящее дело» .«Несколько больше» - это немного-немало стремление перевоспитать мальчика. Из пятнадцатилетнего барчонка, уже наполненного праздной пустотой и дешевой практичностью, наш романтик, видимо, хотел сделать идеалиста тридцатых годов. «Что бы ни было, - с энтузиазмом говорил он, - все усилия положу, чтоб чего-нибудь добиться от этой натуры. Недаром же Бог именно меня, то есть ходячий волкан, послал в этот мирок... Неужели же энергия, честная и страстная, останется бесплодна»?³⁷³ По утрам проходили грамматику, Закон Божий, историю и латинский язык; вечером Аполлон читал князю Ивану и его сестрам произведения русской литературы. К нему привязались. Общество, собираемое старшей сестрой - в замужестве Геркен - с благосклонным интересом слушало философические мечтания литератора-оригинала. А тот уже наивно представлял себя читающим лекции всей окрестной молодежи. Кроме домашнего круга, сообщал он, «я завел свой мир, особенный, в нескольких русских семьях, мир, в который внес я всего себя, то есть фанатизм демократии, ругательство бесчинное над светскими условиями, «воспитание кобылъского кабака» и лихорадку своей страстности... Мирок стал жить моею жизнью, заслушиваться моих необузданных речей, хохотать над«ярыжными» выходками и жить со мною вместе наполовину поэзией итальянского искусства, наполовину беснованием цыганских песен»"⁷⁴.Григорьев, конечно, обманывался: он был всего лишь развлечением, наряду с картами, обедами и конными прогулками. Впрочем, одна впечатлительная натура действительно потянулась к нему. Это была Ольга Мельникова, чахоточная. «По тому вечному и неотразимому закону, который влечет впечатлительную душу к безобразию» она начала «особенно сильно подвергаться влиянию моей лихорадки», - рассказывал наш герой . Он был опять влюблен «(читайте vlublonс офицерским произношением)» . Но страсть не была долгой - весной 1858 года Мельниковы вернулись в Россию. Немного пострадав, Аполлон все забыл.

А дела, между тем, шли все хуже и хуже. О князе Иване он пишет: «Он один день поразит меня способностью понять серьезное в науке и в жизни, сочувствием высокому и прекрасному, - другой день мне приходится толковать с ним буквально как Чичиков с Коробочкой, до поту лица, до желчи, - на третий деть он опять поразит меня добровольным, искренним отречением от пошлости и глупости, которую накануне никак не хотел признавать за пошлость и глупость, а на четвертый - в его мышлении или чувстве выскочит новая пошлость и глупость, с которой опять борисьи так usqueadinfinitum » . В минуту такого раздражения он писал Погодину: «Ни одной человеческой мысли не привьешь ему вовнутрь. Все один лак, тщеславие, мелочность души флорентийца с дубовым упорством русского барича» . Теперь обстановка в семействе Трубецких рисуется ему совсем в иных тонах: «хаос невежества, пошлости, деспотизма и дрязгов...

** Собачий лай княгини , подлость Бецкого, тщеславие и капризы моего воспитанника, в сущности повелевающего матерью, идиотство старшей княжны, честная, но дикая мораль мистера Ьэля » . Наш герои начинает хандрить, мучится воспоминаниями о Москве и одиночеством. «Расстройство нервов, - рассказывает он о зимнем карнавале во Флоренции, - дошло у меня до того, что я готов был плакать, что со мной бывает редко. Когда на площади Санта Кроче показались два-три экипажа с масками да пробежала с неистовым криком толпа мальчишек за каким-то арлекином, когдапотом целые улицы покрылись масками и экипажами до самого Собора -мне все это показалось как-то мизерным и вовсе не поэтическим... У меня рисовалась наша Масленица - наш добрый, умный и широкий народ с загулами, запоями, колоссальным распутством...Во всем этом ужасном безобразии даровитого и могучего, свежего племени - гораздо больше живого и увлекающего, чем в последних судорогах отжившей жизни. Мне представлялись летние монастырские праздники моей великой, поэтической и вместе простодушной Москвы, ее крестные ходы и проч. - все, чему...я отдавался всегда со всем увлечением моего мужицкого сердца...Я углубился в те улицы, где никого не было, я долго ходил со своими сокровищами, со своими воспоминаниями...Когда я воротился в свою одинокую, холодную, мраморную комнату, когда я почувствовал свое ужасное одиночество - я рыдал целый час, как женщина, до истерики » . «Всё, кроме картин и памятников, - сетует он Эдельсону, - стоит здесь настолько ниже нашего уровня, что ты представить себе не можешь» . Он начинает пить, напивается на одном великосветском обеде, чего княгиня не может ему простить. Отношения с ней становятся все хуже и хуже - он съезжает. Мысль о возвращении в Россию и возобновлении литературной деятельности не покидает его. Как раз в марте 1858 года он встречает во Флоренции Полонского. Университетский товарищ Аполлона был приглашен графом Кушелевым-Безбородко в соредакторы организуемого им журнала «Русское слово». Познакомившись с графом, Григорьев был также приглашен в соредакторы. Авансом он получил значительную суму и, распростившись с уроками, поехал с литераторами в Париж. «Как я жил в Париже, -- пишет он Протопоповой, - об этом лучше не спрашивайте» . Он встретил там некоего Максима Афанасьева - товарища по московской питейной компании. И пошло-поехало... Полонский рассказывал будто Григорьев говорил ему, что хочет напиться до «адской девы» . Прокутившись, он занял у товарища еще двадцать червонцев, но и это быстро разошлось. В начале октября Григорьев без денег и без теплой одежды оказался в Берлине. Продав последнее - ящик с книгами и гравюрами, собранными в Италии, он еще некоторое время мыкается в столице Пруссии. «Каинскую тоску одиночества, - вспоминал он, - я испытывал. Чтобы заглушить ее я жег коньяк и пил до утра, пил один и не мог напиться!» ¹ И только в конце октября 1858 года он, измотанный, но с надеждой на новый журнал, приезжает в Петербург.

В оставшийся для своих мытарств шестилетний срок, Аполлон Григорьев одержим идеей выполнения гражданского долга -- донесения читателю открытий, его посетивших. Это самый плодотворный период его литературной деятельности. Кристаллизуется более-менее четкая система взглядов, самобытно отличающаяся не только от славянофильства, но даже, в некоторой степени, от почвенничества - направления журналов братьев Достоевских «Время» и «Эпоха», - в которых он активно сотрудничал. Нам кажется, что григорьевские взгляды были несовременны и по сути своей оставались в идеалистических сороковых годах. Но, может быть, благодаря этой отстраненности, и даже, быть может, вопреки своей воле, Григорьев указал на некоторые потаенные противоречия эпохи либеральных реформ. Сейчас мы постараемся представить читателю его идеи.

Ведомый своим внутренним опытом, Григорьев начинает с критики рационализма как основы мировосприятия. «Да, - провозглашает он, -жизнь была бы не только убийственно скучна, но и мизерна, кабы в ней все совершалось по череповым выкладкам» . Для него рациональность всегда будет ассоциироваться с лихорадочными, болезненно-мучительными порывами безысходной рефлексии петербургской молодости. Кто живет одною мыслию, в том нет условия для счастья, потому что «всю непосредственность чувства подтачивает у них холодное рассуждение» . «Бессильна становится мысль, - размышляет он о рефлексии, - истощенная вращением в одном и том же безысходном, околдованном круге, тупея в застое, на который сама себя осудила... и под гнетом бессильной, тяжелой мысли, которая то стареет, то шалеет, и все становится притязательнее, тащится человек по жизни, словно кляча, сбиваяся с дороги» . Отвлеченная мысль - не созвучна течению жизни. Ведь жизнь «есть нечто таинственное, то есть потому таинственное, что она есть нечто неисчерпаемое; «бездна, поглощающая всякий конечный разум», по выражению одной старой мистической книги, - необъятная ширь, в которой... исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое, а вместе с тем, полное любви в своей глубокой иронии, изводящее из себя миры за мирами» . Земной мир - это выражение Божественного Абсолюта, или Христа, или Любви, или Красоты, или Идеала - гармонии несоединенного в земной жизни, слияния всего, что кажется нам навеки разведенным . Через григорьевский Абсолют, несомненно, просвечивает Абсолют Шеллинга. Вообще, во взглядах немецкого философа, чье «Введение в философию мифологии» Аполлон прочитал осенью 1856 года, много созвучия его взглядам. Но только созвучия. Стало общим местом связывать чуть ли не все поздние идеи Григорьева с влиянием автора «Системы трансцендентального идеализма». Особенно податливы оказались зарубежные авторы, работы которых представляют чуть что не параллельные ряды из рассуждений Григорьева и его ученого вдохновителя. Отечественные ученые куда тоньше. Тем не менее, практически везде можно встретить рассуждения о взглядах литератора с отсылкой к тому или иному сочинению Шеллинга. Показательна в этом смысле последняя работа М.А. Ходанович, искушенного исследователя критика, - «Влияние философии Шеллинга на мировоззрение почвенников» . «Особо важно для Григорьева, - считает автор, давая цитату из него, - то, что Шеллинг в «своей единственно мироохватывающей системе остановился в немом благоговении перед безграничною бездною жизни... ибо правильные сами по себе выводы потенции при столкновении с веяниями вечной жизни подвергаются совершенно неожиданным видоизменениям» под влиянием безграничной жизни. Так (то есть сразу. - П.К.) Григорьев воспринял «шеллингианский культ жизни»» \ Это Григорьев-то?! То есть не было бессонницы, рыданий, тоски и запоев, не было озарений и статей в «Москвитянине» -- все порешилось одной книжкой. Ну как же так!.. Нам все-таки кажется, что говорить о непосредственном влиянии Шеллинга уместно только в двух случаях - в понимании Григорьевым Абсолюта (как примирения противоположного, что мы отметили выше) и в его представлении о народном организме (проходящем три основные жизненные фазы, о чем ниже). Здесь мы не можем проследить самостоятельной кристаллизации идеи. Что же касается других элементов мировосприятия позднего Григорьева - представлений о человеке, методе познания, искусстве, народности и проч. - то совершенно очевидно их органическое становление, которое знакомство с Шеллингом могло только укрепить.

Но вернемся к главному. Анализ, по природе своей стремящийся к дроблению объекта изучения и болезненно реагирующий на противоречия, никак не может охватить мировое движение. Теории бессильны перед жизнью. Они, «как итоги, выведенные из прошедшего рассудком, правы всегда только в отношении к прошедшему, на которое они, как на жизнь, опираются; а прошедшее есть всегда только труп, покидаемый быстро текущею вперед жизнью, труп, в котором анатомия доберется до всего, кроме души. Теория вывела из известных данных известные законы и хочет заставить насильственно жить все последующие, раскрывающиеся данные, по этим логически правильным законам. Логическое бытие самих законов несомненно, мозговая работа по этим отвлеченным законам идет совершенно правильно, да идет-то она в отвлеченным, чисто логическом мире, мире в котором все имеет очевидную последовательность, в котором нет неисчерпаемого творчества жизни, называемой обыкновенно случайностью» . Теория всегда деспотична: она выбирает только то, что под нее подходит - это не путеводная звезда, а анатомический нож. Мало того, современный рационализм, рационализм философов Просвещения и гегельянской школы, еще менее способен приблизится к знанию, поскольку полагает бесконечным процесс мышления. А отсюда следует, что нет абсолютной истины, а коли таковой истины нет - значит ее место занимает последняя относительная истина, что, конечно, для Григорьева никак неприемлемо:

Истина найдена от века, - бросает он оппонентам из Гете, -

... Старую истину усвой душе своей Логический вывод, в глазах критика, абсолютно обесценен и годится, разве что, для знакомства с математикой, от которой ему «ни тепло, ни холодно»³⁹ . «Истинная истина, - старается убедить он, - нам не доказывается, а проповедуется; тем, разумеется, которые «могут прияти», истина бывает очевидна с первого же раза и дается не почастно, а всецело, или вообще не дается» . И чтобы впитать в себя истину надо стать непосредственным, отдаться своей извечной природе -- «эстетическому чувству» . И тогда получится «жизнь любить - и в жизнь одну верить, подслушивать биение ее пульса...и религиозно радоваться, когда она приподнимает свои покровы, разоблачает свои новые тайны и разрушает наши старые тео-рии»" . И тогда возможна органическая мысль, как форма умозаключения, потому что корни ее «в сердце, в его сочувствиях и отвращениях, в его горячих верованиях или таинственных, смутных, но неотразимых, и как некая сила, могущественных предчувствиях» .

Искусство есть «синтетическое, цельное, непосредственное, пожалуй интуитивное, разумение жизни, в отличие от знания, то есть разумения аналитического, почастного, собирательного, поверяемого данными»³⁹⁹. Потому «только то вносится в сокровищницу души нашей, что приняло художественный образ: все другое есть необходимая, конечно, но черновая работа» . Соответственно, «как скоро знание вызреет до жизненной полНоты, оно стремится принять литые художественные формы»⁴ '. Со времен Детства Григорьев искал в книгах созвучие своему внутреннему миру и, несомненно, именно с тех пор он научился утешаться и укрепляться художественностью. «Нравственно выше, - убеждал он, - благороднее, чище выйдете вы из адских терзаний Отелло, из безвыходных мук морального бессилия Гамлета, - из грязной тины мелких гражданских преступлений, раскрывающейся перед вами в «Ревизоре», и пусть холод сжимал ваше сердце при чтении «Шинели», вы чувствуете, что этот холод освежил и отрезвил вас, и нет в вашем наслаждении ничего судорожного, и на душе у вас как-то торжественно. Миросозерцание поэта, невидимо присутствующее в создании, примирило вас, уяснивши вам смысл жизни» . Отсюда он выводит общее значение искусства «как фокуса или сосредоточенного отражения жизни в том вечном и прекрасном, что таится под ее случайными явлениями»⁴³. «Все, что есть в воздухе эпохи, свое или наносное, постоянное или преходящее, отразится в фокусе искусства так, что всякий почувствует правду отражения, всякий будет дивиться, как ему самому эта правда не предстала так же ярко» .

Становится совершенно очевидным, что Григорьев стоял в стороне от главных течений литературной критики середины века. С одной стороны, он не принимал историческую критику левых, поскольку ему виделось, что последователи Белинского считали искусство призванным «дагеротипно-бесмысленно отражать жизнь во всем ее случайном и неслучайном» . Кроме того, их взгляд «в художественных произведениях постоянно ищет преднамеренных теоретических целей, вне их лежащих; варварский взгляд, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой, поставленной теорией, цели...яростное тупоумие, готовое на все, хоть бы, например, на такое положение, что «яблоко нарисованное никогда не может быть так вкусно, как яблоко настоящее» и что «писаная красавица никогда не удовлетворит человека, как живая» » . С другой стороны, он выступает и против эстетического подхода, превращающего искусство в вещь в себе, находящего его смысл лишь в игре литературных форм. «Искусство существует, - подводит литератор итог, - для души человеческой и выражает ее вечную сущность в свободном творчестве образов и поэтому само оно - независимо, существует само по себе и само для себя, как все органическое, но душу и жизнь, а не пустую игру имеет своим органическим содержанием»⁴⁰⁷.

То есть искусство призвано в реальном искать стоящее за ним идеальное, тем самым озаряя жизнь высшим смыслом или, напротив, показать, что некое явление его не имеет.

Сам путь творчества для Григорьева глубоко мистичен - это соприкосновение души и Идеала, реальное, почти до осязаемости; ее трепет под дыханием вечности. «Художник, - описывает он ступени этого пути, -прежде всего человек, то есть существо из плоти и крови, потомок таких или других предков, сын известной эпохи, известной страны, известной местности страны,... наиболее чуткий и отзывчивый на кровь, на местность, на историю... да, кроме того, у него есть своя, личная натура и своя личная жизнь; есть, наконец, сила ему данная, или, лучше сказать, сам он есть великая зиждительная сила, действующая по высшему закону. В те минуты, когда по зову сего закона

Бежит он дикий и суровый,

И звуков и смятенья ПОЛИ,

На берегах далеких волн,

В широкошумные дубровы, в те минуты, когда у него

холод вдохновенья

Власы подъемлет на челе; совершается с ним действительно нечто таинственное. Но эти минуты, в которые, по слову одного из таковых,... «растаять б можно», в которые «легко умереть», - подготовлены, может быть, множеством наблюдений, раскрывающих прозорливому наблюдателю смысл жизни, хотя никогда не преднамеренных; душевных страданий и умственных соображений. Когдазапас всего этого накопится до известной нужной меры, тогда некая молния освещает художнику его душевный мир и его отношения к жизни - и начинается творчество. Оно и начинается, и совершается в состоянии действительно близком к ясновидению, но и в это состояние художник вносит все Богом данные ему средства: и свой общий тип, и свою местность, и свою эпоху, и свою личную жизнь; одним словом, он творит не один и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся» .

И поскольку искусство - это порыв сердца к Богу, в котором у каждого лежат «простые вечные истины» , евангельские заповеди, то оно, если только искренно, не может не быть нравственным. «Искусство, которое восставало бы на естественную... нравственность, которое рекомендовало бы человечеству убивать, красть и т.п. - такого искусства не бывает, да и не будет. Правда,... называл и героев Байрона и Пушкина уголовными преступниками; правда, что пуританские проповедники видели в творениях Шекспира уроки всякого беззакония и безобразия - но это доказывает только, что errarehumanumest» .

Итак, мы видим новое выражение старого григорьевского принципа - «жизни по душе». Теперь он выходит за пределы этики и начинает звучать в онтологии и гносеологии. Наверное, большего субъективизма русская мысль еще не знала. Это был субъективизм тонко выраженный в совсем не свойственных субъективизму категориях - ведь Григорьев искренно верил в универсальность своих принципов. Поэтому, человек, не сознающий, что философия Григорьева подходит только под него одного -скоро запутывается в суждениях литератора, напрасно пытаясь найти язык, сделавший бы тексты Аполлона Григорьева доступными широкому кругу. Григорьев в этом смысле непереводим.

В самом деле, давайте взглянем попристальнее на те идеи, которые мы только что пытались изложить.

Искусство - связь земного и небесного мира; оно открывает в жизни вечные ценности; оно - мистический порыв избранных; эти избранные несут людям истину художественных образов - и все принимают ее, ведь все души между собой родственны и созвучны, все незримо связаны с Идеалом, все к нему стремятся.

Но здесь-то и заключается вся хитрость. Григорьев называет два признака настоящего искусства - любовь и типичность. Любовь - это симпатия к изображаемому⁴¹¹. Типичность - изображение «разнообразных, но общих, присущих общему сознанию, сложившихся цельно и полно...сторон народной личности» ". Мы уже говорили в предыдущей главе, что на практике любовь к изображаемому в работах Григорьева стала синонимом симпатии писателя к образам, к которым симпатию чувствовал сам Григорьев. Отсюда любовь к Островскому, отсюда отторжение повестей из жизни света (Жемчужников, Авдеев, Чернышев), хотя симпатия этих последних к своим героям в них несомненна - и сам Григорьев иногда проговаривается об этом . То же произошло и с типичностью, которая свелась к подсознательному принятию или отвержению, к глубинному «нравится - не нравится». «Даже не нужно и убеждаться, - скажет критик, -- в том, что совершенно непосредственно сознается, осязательно чувствуется» . Мы просим прощения у читателя: сейчас мы процитируем длинный и скучный отрывок, но он заслуживает внимания, поскольку очень характерен для мировосприятия Григорьева. В нем хорошо виден процесс вынесения суждения (обратите внимание на выделенные Григорьевым слова - это то, что близко и узнаваемо для него). Итак, Григорьев начинает рассуждать, что современная литература, хотя и ищет типов народности, но, как правило, не достигает на этом пути успеха. В пример образца истинной типичности он приводит (без перевода) следующий известный отрывок из летописи: «В год 6619. Вложил Бог Владимиру мысль в сердце понудить брата его Святополка пойти на язычников войною. Свя-тополк же поведал дружине своей речь Владимира. Дружина же сказала:

«Не время теперь губить смердов, оторвав их от пашни». И послал Святополк к Владимиру, говоря: «Нам бы следовало съехаться и подумать о том с дружиной» (да быхомся сняли и о том подумали быхом с дружиною). Посланцы же пришли к Владимиру и передали слова Святополка. И пришел Владимир, и собрались на Долобске. И сели думать в одном шатре Святополк со своею дружиною, а Владимир со своею. И после молчания (и бывшу молчанию, - черта драгоценная, - комментирует Григорьев, - как и все последующее, в отношении к верности народной великорусской физиономии. Сперва помолчали, как следственно, потом отговариваются говорить первые. Самый прием речи Мономаха чисто великорусский. Точно как их видишь перед собою - так они тут живы!) сказал Владимир: «Брат, ты старше меня (брате, ты ecu старый), говори первый, как бы нам позаботиться о Русской земле». И сказал Святополк: «Брат, уж ты начни» (брате, ты почни). И сказал Владимир: «Как я могу говорить, а против меня станет говорить (какоя хочу молвити, а намя хотят молвити) твоя дружина и моя, что он хочет погубить смердов и пашню смердов. Но то мне удивительно, брат, что смердов жалеете и их коней, а не подумаете о том (а сего не помышляющее), что вот весной начнет смерд пахать на лошади той, а половчин, приехав, ударит (и, приехав, Половчин ударит) смерда стрелой и заберет лошадь ту и жену его, и гумно его подожжет. Об этом--то почему не думаете? И сказала вся дружина: «Впрямь, во истину так оно и есть». И сказал Святополк: «Теперь, брат, я готов с тобою (се яз, брате, готов есмь с тобою)». И послали к ДавыдуСвятославичу, веля ему выступать с ними (велячи ему с собою). И поднялись со своих мест Владимир и Святополк и попрощались, и пошли на половцев...» Какая страница, - заключает Григорьев, - сравнится с этою безыскусственною, но характеристическую страницею? И что может быть народнее - так сказать, руссее? От чувства до языка, от мысли до движений - здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» .

Что пахнет? Где пахнет? Чем пахнет? Какой Русью?И вот, исходя из принципов любви и типичности, Григорьев определяет назначение литературной критики. Он полагает, что критик «обладает в высшей степени отрицательным сознанием идеала, и он чувствует <в произведении>{не только знает, но и чувствует, что гораздо важнее ), где что не так, где есть фальшь в отношении к миру души или к жизненному вопросу, где не досоздалось или где испорчено ложью воссозданиеживого отношения» .

Таким образом, он, веруя в истинность и значимость своего опыта, лишил себя единственного приема, которым можно было бы в России XIX века донести до читателя то, чем хотелось поделиться -рассуждения. Как написал Блок: «Здесь так много дыма и чада, что лишь на минуту вырвется пламенный язык... бурые клубы дыма опять занавешивают пламень» .

Наверное, уже пора озадачиться вопросом, как соотносятся позиции нашего героя и его старших современников - Хомякова, И. Киреевского и К. Аксакова. В литературе этот вопрос очень туманен: «да, славянофил, но...»; «славянофил - демократ»; «эстет - славянофил» и т.д. Ну, конечно же, Григорьев не славянофил. Консерватор - да. И славянофилы - консерваторы. Вот и все сходство - в изначальной установке искать в настоящем элементы прошлого и опираться на них. Но это очень общо. В остальном -слишком много различий. Вот сейчас мы представили Григорьева как мистика, верующего в свое сердце, стремящееся к Красоте, как Абсолюту, и обретающее связь с ним в искусстве. У славянофилов взгляд совершенно другой.

Для совершенствования человека, писал Киреевский, «необходимо собрать в одну неделимую целостность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлеченной логической способности за единственный орган разумения истинности; чтобы голосвосторженного чувства, не соглашенный с другими силами духа, он не почитал безошибочным указателем правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла, независимо от других понятий, он не считал путеводителем для разумения высшего мироустройства... даже чтобы господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа, он не почитал за непогрешимую руководительницу к постижению высшего блага»⁴¹⁸. Вера, как воля к Богу, ведущая по пути православной традиции -вот что мыслилось славянофилами связующим началом внутренней цельности.

Различие взглядов - в различии жизни. По характеру, славянофилы являются, конечно, рационалистами. Мы говорим, естественно, не о всех членах кружка. Но вот о Хомякове, например, Н.Бердяев писал, что тот был «большой диалектик, сильный диалектик и иногда слишком рационалистически критиковал рационализм»⁴¹⁹. Киреевский тоже характеризуется как человек с аналитическим складом ума . А мышление лишено порывистых крайностей настроения и эмоциональной исключительности; оно плавнее, легче идет на компромисс - поэтому славянофилы не стараются дискредитировать ни чувство, ни волю ради мысли - напротив, они стремятся преодолеть ее изолированность. Да кроме того, они слишком связаны с кряжевой патриархальностью своих фамилий, чтобы поставить в центре души что-либо иное, кроме православной святоотеческой традиции.

Выражением этого счастливого внутреннего союза для славянофилов является «христианское любомудрие». Это и вера, и наука, и искусство. Однако искусство расценивается как наиболее склонная к прелести сфера духа. Аксаков вообще заявлял, что он не художник и быть таковым не желает . Киреевский, в свою очередь, увлекшись духовной философией восточных отцов, намеренно оставил литературу и критическую деятельность. Красота, предоставленная самой себе, полагали они, можетстать источником опасных заблуждений⁴²³. Вывод славянофильской школы формулировался так: художник должен полностью отбросить свое я и «не должен становиться как видимое третье между предметом и его выражением, а только как прозрачная среда, через которую образ предмета сам запечатлевается на полотне»; а искусство, не просветленное верой, - лишь тщеславные и субъективные стремления

В сущности, и Григорьев, и славянофилы говорили об одном и том же - о невозможности достижения гармонии в человеке и гармонии в межличностных отношениях при доминанте разума. Только славянофилы не доверяли ни внутреннему чувству, ни искусству в их исключительности.

Теперь же поговорим о почвенничестве. Сначала наш герой работал в журнале Кушелева-Безбородко. Боборыкин вспоминает, что «наслышался рассказов о меценатских палатах графа, где скучающий барин собирал литературную «компанию», в которой действовали такие и тогда уже знаменитые «потаторы» , как Мей и Григорьев... и позволяли себе в графских чертогах всякие виды пьяного безобразия» . Однако сотрудничество в «Русском слове» было недолгим, с января по август 1859 года. Григорьев оказался слишком негибким. У него было очень трепетное отношение к своим статьям - стремясь проповедовать, он не допускал никаких вмешательств в работу. Поэтому сразу возникли трения с Полонским - вторым редактором, стремящимся как-то поправить тяжелый григорьевский язык. Конфликт обострился, когда, как вспоминает сам Яков Петрович, «я в одной из критических статей его сделал отметку такого места, которого ни я не мог понять, ни те, кому я читал это место. <Кроме того, там было> немалое количество иностранных слов, избегать которых я, в качестве соредактора, обещался в объявлении о выходе в свет нового журнала»⁴²⁶. Тогда Григорьев попытался действовать в обход, проводя без ведома соредактора статьи, которые казались ему близкими по духу, и которые Полонский за их «отсталость» печатать не хотел. Здесь уже вышел скандал: «Ваша редакторская деятельность, - пишет Григорьеву один либерально настроенный молодой человек, - известна как нечестная. Здесь считаю долгом сделать оговорку, что о ней я слышал из ста уст, только не от Полонского,...а не-то злоба заставит Вас сделать подобное предположение...Я бы почел долгом обличить Вас как льстеца и как редактора, помещающего некоторые статьи из кумовства и собутыльничества...Многие знают, как Вы работаете в минуту отъезда графа»⁴² . Кончилось тем, что Полонский из «Русского слова» ушел. Но долг платежом красен. Место Полонского, по рекомендации Григорьева, занял А. Хмельницкий, сокурсник последнего. Но не прошло и месяца, как новый редактор начал интриговать, представляя перед графом статьи своего покровителя исполненными обскурантизма. При желании это было столь нетрудно, что Кушелев быстро согласился с интриганом, и в конце августа 1859 года Аполлон Григорьев покинул редакцию журнала. Вдобавок, Хмельницкий вооружил против него всех кредиторов. Начались запои - дней на десять - с прыгающими чертиками и расплывающимися в углу харями...⁴²⁸

«О строгие судьи безобразий человеческих! Вы строги - потому что у вас есть определенное будущее, вы не знаете страшной внутренней жизни русского пролетария, т.е. русского развитого человека, этой постоянной жизни накануне нищенства, ...накануне долгового отделения, ...этой жизни каинского страха, каинской тоски, каинских угрызении» .

Не раз заставала его Серова, жена композитора, друга Григорьева, валяющимся на диване в ее гостиной «уткнувшимся в подушку и издающим невозможнейшие звуки со свистом и шипением»; не раз видел его Бо-борыкин спящим в купеческом клубе на бильярде⁴³⁰.

И было еще одно обстоятельство. Как-то в начале 1859 года сводник, хозяин номеров, где жил Григорьев, привел ему на утеху некую Марию Федоровну Дубровскую, дочь спившегося провинциального учителя, как она сама говорила. И вспыхнул между ними болезненно-призрачный блуждающий огонек любви от безысходности.

Старо все это на земли, -- будет позже вспоминать Аполлон Александрович, - Но помнишь ты, как привели Тебя ко мне?...Такой тоскою Была полна ты, и к тебе, Несчастной, купленной рабе, Столь тяготившейся судьбою. Больную жалость сразу я Почуял - и душа твоя Ту жалость сразу оценила: И страстью первой за нее, За жалость ту, дитя мое, Меня ты крепко полюбила . И стали они маяться вдвоем... Пока были деньги - все еще как-то, а как кончились гонорары от Кушелева - так совсем плохо стало. В дешевой квартире на Невском было холодно и голодно. Марья Федоровна лежала больная после ранних родов; у нее не было молока, а кормилицу не на что было нанять. Ребенок болел и вскоре умер. Григорьев был убит. При этом он был лишен даже моральной поддержки близких - все осудили его за гражданский брак при живой супруге. Вот как рассказывает он о встрече с Эдельсоном:

... заезжал Друг старый... Словом донимал Меня он спьяну очень строгим; О долге жизни говорил. Да связь беспутную бранил, Коря меня житьем убогим, Позором общим - словом, многим..

«Чем сильнее любишь человека, - говорит ему Григорьев после визита, -тем чувствительнее от него оскорбление, это ты сам как психолог должен хорошо знать. Придти по праву дружбы колотить обухом по больному месту - дойти хоть и пьяному до того, чтобы как пьяный кучер обратиться как к бляди к женщине, которая (по крайней мере тебе) не подала на такое предложение ни малейшего повода; и все это из-за кого? Из-за подлой и настоящей бляди, прикрытой названием моей законной супруги»⁴ . Лучший друг, рядом с которым, в шатании из кабака в кабак, смутно чувствовалось, что гармония души возможна, что счастье - вот оно, через мгновение заключит в свои объятия; и что во всей этой бесшабашной карусели таится некий высший смысл, - был потерян.

«Да, - пишет он Погодину, - я держу любовницу. В переводе на человеческий язык это значит вот что: я несчастливо женат, я отец чужих детей, таскаемых по кабакам матерью их, - встретился с женщиной, которая готова со мной в огонь и в воду, которую я честно полюбил за ее же честную любовь» ' . Он почти сквозь слезы сетует учителю: «Жить с таким чудовищем, как моя жена, невозможно даже, я полагаю, и святому - да не только Вы это знали, а вероятно и те будочники, которые таскали ее пьяную из банек...<но> я встретил в ближайших мне людях или слабость и двоедушие, как в отце, или прямые воззвания к нравственности со стороны Эдельсона...или, наконец, со стороны Вашей старчески-наставительный тон».