Оформление общественно-философской концепции философа А.А. Григорьева

1860 год Григорьев прошатался по знакомым: он был уже плох - неряшлив и постоянно пьян . В декабре судьба занесла его к директору Публичной библиотеки В.Ф. Одоевскому. Судя по дневниковым записям последнего, между ними состоялся разговор. Разговор пьющего с добрым. «Приходил ко мне литератор, - записал Владимир Федорович, - Аполлон Александрович Григорьев, но в такой бедности, что жалко смотреть... Я говорил откровенно, что удивляюсь, как он, человек даровитый, дошел до такой нищеты, намекнув о заблуждениях молодости, и сказав ему, как собрату по литературе, что на нем лежит тяжкая ответственность как перед собою, так и перед людьми. Он принял мою откровенность хорошо; рассказал, что из «Русского слова» он был вытеснен Хмельницким, что он, случалось, пил по девять дней сряду с горя, и на десятый говорил - не буду пить, и не пил...что по его направлению он ни в какой журнал идти со своими статьями не может, ибо он хотя и человек либеральный, но консерватор... Григорьев горько жаловался мне, что о нем дурно отозвались в «Санкт-Петербургских ведомостях». Я постарался его утешить, рассказав, что про меня писал князь Петр Долгорукий»⁴³ . У Одоевского до января оставалось тридцать рублей - половину он с участием предложил нашему герою.

28 декабря к нему зашел Михаил Достоевский, поговорить о предполагаемом в следующем году издании журнала «Время». Братья Достоевские уже знали Григорьева по кружку, собиравшемуся у А. Милюкова -редактора журнала «Светоч», и разговор постепенно перешел на его судьбу. «Толковали мы, - пишет Одоевский, - как помочь Григорьеву. <Один знакомый> мне сказывал сегодня, что тому два месяца, как ему из Общества литераторов выдали пятьсот рублей. Кн. Черкасский и Самарин мне сказывали, что он пьет жестоко, в чем сам Григорьев мне признавался, ссылаясь на свое горе. Да хоть бы и пил, да человека-то даровитого жаль, ведь у нас людьми не мосты мостить» . Порешили Аполлона пригласить во «Время».

Направление журнала «Время» (1861 - 1863) и потом сменившего его журнала «Эпоха» (1864 - 1865) принято называть «почвенничеством». Собственно, это направление связано даже не с журналами, а с фигурами Ф. Достоевского, Григорьева и Страхова. Мы не ставим себе целью анализировать направление в целом - это делалось и до нас; но мы постараемся взглянуть на почвенников, взяв точкой отсчета нашего героя.

Дух почвенничества вполне традиционен: консерватизм, идеализм, критика прагматического рационализма, вера в самобытную народность и всемогущее искусство. Однако Достоевский сознательно и упорно проводил мысль о новости своего течения. Новость по отношению к англофильскому консерватизму Каткова очевидна. О новости в отношении к славянофильству мы скажем подробнее. Два пункта лежали в основе желания почвенников быть самостоятельными. Первое -- разный социальный опыт.«Славянофильство, - говорит Достоевский, - до сих пор еще стоит на смутном и неопределенном идеале своем, состоящем, в сущности, из некоторых удачных изучений старинного нашего быта, из страстной, но несколько книжной и отвлеченной любви к отечеству, из святой веры в народи в его правду, а вместе с тем - из панорамы Москвы с Воробьевых гор, из мечтательного представления московских бар половины семнадцатого столетия, из осады Казани и Лавры, и из прочих панорам, представленных во французском вкусе Карамзиным, из впечатления его же «Марфы Посадницы», прочитанной когда-то в детстве, и, наконец, из мечтательной картины полного будущего торжества над немцами, несколько даже физического, - над немцами не прощенными и даже, уже после торжества над ними, попрекаемыми» . О григорьевской любви к городской дворне мы уже говорили, а с каторжным опытом Достоевского - все и так ясно. Второй пункт - этическая позиция: неприятие славянофильского аристократизма. «Мы рады товариществу, - обращаются они к И. Аксакову, - но ведь товарищем вы не будете. Вы все-таки будете учить нас нестерпимо свысока... учить, беспрерывно учить, смеяться над нашими ошибками; не признавать наших мук и страданий, осуждать их со всею жестокостью исступленного идеализма... Это самообожание в величавом отделении себя от всего с ним рядом живущего, - характеризуют они аксаковскую манеру,- презрительный взгляд, скользящий сверху и не удостаивающий ни над чем серьезно остановиться» .

Такая позиция была, несомненно, близка Григорьеву, но при этом отношения сотрудников «Времени» были далеко не такими, как в кружке «Москвитянина».

Со Страховым Аполлон познакомился в конце 1859 года, когда кратковременно писал для «Русского мира». Страхову шел тридцать первый год, но в литературе он был человек новый. «Я начал, - писал он в воспоминаниях, - литературное поприще маленькими статьями, напечатанными в течение года под заглавием «Физиологические письма» (он был естественником. - П.К.). После появления первой же из этих статей, издатель газеты вдруг как--то объявляет мне, что статья моя заслужила большое одобрение от Григорьева, и что Григорьев непременно желает со мною познакомиться... Кроме него никто этих физиологических писем не заметил... Григорьев стоял в наших глазах чрезвычайно высоко. Таким образом, похвала, заслуженная моею статьею от Григорьева, была для меня самым лестным успехом, которого я мог пожелать, и обрадовала меня невыразимо... <Однако>, - продолжает он, - отношения между мною и Григорьевым были чисто литературные; нас связывал только один этот интерес. Григорьев видел во мне своего ревностного почитателя; я смотрел на него, как на великого единственного мастера в деле критики» . Отношения, действительно, были неравные и неглубокие. По письмам к Страхову видно, что Григорьев, если и не лукавит, то рисуется. Вот образец его новой манеры: «Увы! - пишет он ему, - как какой-то страшный призрак, мысль о суете суетствий, мысль безотраднейшей книги Экклезиаста, возникает все явственней и резче и неумолимей перед душою. Боже мой! - продолжается драматический монолога laМочалов, - неужели же и ты дойдешь до этого? Сумасшедший ты человек! Жалуешься на то, что не жил? А имеешь ли ты конкретное понятие о тех мрачных Эринниях, которых жизнь насылает на своих конкретных любителей?... О, да хранит тебя Бог от жизни...» . Григорьев даже развязен в этих письмах: матерная брань здесь в порядке нормы. И поэтому понятным представляется то, что когда Григорьев попытался более глубоко раскрыться - Страхов ничего не понял⁴⁴⁴. «Ну что он написал об Аполлоне Григорьеве, - скажет Островский, когда выйдут страховские воспоминания, - ни малейшего понимания, чутья этого человека» . Николай Страхов слишком был пристрастен к точности, связности, упорядоченной цельности , чтобы быть созвучным григорьевской натуре. Он все-таки рационалист, правда, рационалист слабый, несамостоятельный. Ему было тяжело примирять григорьевский иррационализм со своей природой, но, в то же время он был слаб для того, чтобы выработать из себя самостоятельную систему взглядов. Поэтому первое время он не столько писал, сколько переводил работы по логике и системе мышления, ища путей примирения внутреннему конфликту. В конце концов он окончил эклектикой. Мысль для него имеет свои неотъемлемые права; и «как бы ни была велика сумятица мнений, как бы ни были сильны порывы увлечений, никто не решится идти против мысли до конца»⁴⁴⁷. Соответственно, идея Григорьева о противостоянии жизни и теории как иррационального и рационального начал приобретает у Страхова иное содержание. «Что же такое теория! - рассуждает он.- Что такое отвлеченная мысль! Теория противополагается жизни, отвлеченная мысль - мысли конкретной... Мысли могут быть различны, так сказать, по направлению своего движения: одна может идти к предмету, другая от предмета. Мысль отвлеченная есть именно та, которая идет от предмета, которая удаляется от него, разрывает с ним связь и доверяется себе самой. Это будет мысль, лишенная живой опоры и потому блудная и сухая, движущаяся одною голою логическою связью. Отвлечение состоит в том, что оно образует общую формулу и верит в нее как в действительность. Поэтому оно приписывает полное равенство всем предметам, подходящим под эту формулу. Поэтому отвлеченная мысль есть всегда мысль равняющая, сглаживающая различия и обесцвечивающая явления...Творчество, как и жизнь, неисчерпаемы и могут дать нескончаемый ряд теорем . Принимать неполную мысль за полную действительность - вот корень всех заблуждений человека.

Теперь, что касается Достоевского. Федор Михайлович и Аполлон Александрович, как натуры глубокие, развитые и сформированные, каждый своим путем пришли к взглядам, оказавшимся родственными. И коль скоро каждый из них был совершенно самодостаточен, а выражать себя приходилось на соседних страницах - то к позициям своим они были крайне ревностны, а друг к другу насторожены. Говорят даже, что они разделили редакцию на два лагеря . Достоевский никак не мог примириться с исключительностью григорьевских мнений. Он резонно говорил, что своими крайностями Григорьев лишает их права на мысль, и эта крайность есть сама уже теория⁴ . «В нем решительно не было того такта, - замечал он, - этой гибкости, которые требуются публицисту и всякому предводителю идей... «Я критик, а не публицист», - говорил он мне сам несколько раз и даже незадолго до смерти своей, отвечая на некоторые мои замечания. Но всякий критик должен быть публицистом в том смысле, что обязанность всякого критика - не только иметь твердые убеждения, но и уметь проводить свои убеждения. А эта-то умелость проводить свои убеждения и есть главнейшая суть всякого публициста. Но Григорьев, судя о слове публицист с предубеждением... не хотел даже понимать, чего от него добивались, и, кто знает, по своей гамлетовской мнительности, может быть думал, что от него добиваются отступничества» . Очень показателен следующий эпизод. Когда Михаил Достоевский позволил себе скептические комментарии по поводу восторженных отзывов Аполлона в адрес консервативных философов, обиженный Григорьев так представил дело Страхову: «Лучше я буду киргизов обучать русской грамоте, чем обязательно писать в такой литературе, в которой нельзя подать смело руку хоть бы даже Аскоченскому в том, в чем он прав, и смело же спорить - хоть бы даже с Герценом, в чем он не прав. Цинизм мысли, право, дошел уже до крайних пределов. Слова человека очень честного и хорошего, каков М-Достоевский: «Какие же глубокие мыслители Киреевский, Хомяков и о. Федор ?» - для человека действительно мыслящего - термометр довольно ужасающий»⁴⁵ . На самом деле Михаилу Михайловичу не понравилось не признание заслуг вышеупомянутых литераторов, - «то было худо, что часто <Григорьев> неумело упоминал об этих лицах, потому что говорил о них голословно. Масса читателей тянула тогда совершенно в другую сторону; про Хомякова и Киреевского было известно ей только то, что они ретрограды, хотя, впрочем, эта масса их никогда и не читала. Следовало знакомить с ними читателя, но знакомство это делать осторожно, умеючи, постепенно, более проводить их дух и идеи, чем губить их на то время громкими и голословными похвалами. Оттого-то какой-нибудь тогдашний прогрессист, раскрывая книгу и наталкиваясь прямо на слова: «великие мыслители Хомяков, Киреевский, о. Федор» - с презрением закрывал журнал, не читая, а Григорьева называл сумасшедшим и смеялся над ним»⁴⁵³. Таким образом, позиция Григорьева с трудом подходила тактике «Времени». Редакция серьезно заботилась о разнообразии, приятном впечатлении, которые должны были производить материалы книжек на публику. Избегали сухого или тяжелого, чем объясняется публикация таких статей, как «Бегство Казановы и Венецианских Пломб»; стремились к легкости стиля, сближая форму текста с непринужденным разговором. ««Время» не хотело никому уступить в легкости чтения и интересе»⁴ .

Таким образом, Григорьев упрекал Достоевского в прагматичности, а Достоевский Григорьева в капризах .

Но, как бы там ни было, почвенники старались, как могли, выступать согласно и проводить единую линию. Первоначально предполагалось, что Достоевский будет заниматься публицистикой, Страхов - науками, а Григорьев литературой. Однако, как видно теперь, в главной теме того времени - в вопросе о пути России - тон, как опытный и развитый литератор, задавал именно Григорьев. Начал он с критики просветительско-гегельянской историософской традиции. Суть ее, в двух словах, заключалась в следующем. Природа людей одинакова: все имеют разум и тело и, при определенных условиях, всякий может достичь жизненных вершин. А, поскольку природа и возможности людей едины, соответственно, нет принципиальных различий (кроме разве что климатических) между народами, которые образуют собою механистическую целость - человечество. Человечество это постепенно и линейно прогрессирует. И поскольку, как мы только что сказали, прогресс идет линейно, то, значит, каждая новая ступень развития всегда выше, лучше, совершеннее любой предыдущей, уже утратившей свое значение. Развитие бесконечно, и, так как оно бесконечно, а народы конечны, то, следовательно, должна быть какая-нибудь сущность, которой весь этот прогресс был бы необходим. Такая сущность - это Разум, Мировой Дух - вечный принцип, который развивается через развитие поколений. То есть, получается, что народы уже как бы себе и не принадлежат: необходимо прогрессируя в силу природных законов, они действуют поневоле, обеспечивая самореализацию Разума, стоящего над ними.

Григорьев противополагает этой системе взгляды, сформулированные немецким романтизмом. Он провозглашает «высшее значение формулы Шеллинга», и значение это «заключается в том, что всему: и народам, и лицам возвращается их цельное, самоответственное значение, что разбит кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития. Развиваются народные организмы, и каждый такой организм вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Естественно, что несколько таких однородных организмов, имея сходство в однородности принципов, образуют циклы древнего, среднего и нового мира. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, сам по себе имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а Не обязан служить переходною формою для другого»⁴⁵⁷. Таким образом, взгляд Григорьева основывается на признании существования самобытных народных единиц, которые не могут быть искусственно объединены в «безликом человечестве». Каждый этап в жизни народа самоценен и основывается на изначально заложенных в народном характере особенностях -так что народ не является орудием реализации трансцендентной ему сущности. Наконец, литератор, предполагает, что народные начала сохраняются на протяжении всей его истории, обеспечивая органичность развития. Таким образом, Григорьев говорил о том, что социологами скучно называется «релятивизмом» и «имманентизмом». Две силы направляли его этим путем: ставшее «кровью и плотью» восприятие России как особого мира и эстетическое неприятие единообразия. Для него взгляд на историю как на жизнь народностей, типов, семей, идет от общего принципа мировосприятия - интереса к разнообразию индивидуального, стремления к «цветнойон именует «идеально-артистическим».

Все эти рассуждения очень близки славянофильской риторике. Однако если рассмотреть внутреннюю логику старших современников Григорьева, окажется, что они иногда ближе к Гегелю, чем к его оппонентам. Для славянофилов основой мировосприятия все-таки является вера. Как говорил Хомяков: « Вера есть высшая точка помыслов человека, тайное условие его желаний и действий, в ней окончательный вывод всей полноты его существования»⁴⁶ . Но религиозное пламенение бескомпромиссно, и этим славянофилы обрекали себя на дуалистичность: православие и неправославие. Киреевский может долго говорить о различных качествах, присущих различным народам, но рассуждения свои он закончит сведением всех этих начал к свободе и необходимости⁴⁶¹. А Хомяков в «Семирамиде» от этого уже отталкивается, как от основополагающего принципа. Для него существуют два мировых религиозных начала: кушитствои иранство. Кушитство - это необходимость, пантеизм, материализм, пластические искусства, внешние формы, рационализм. Иранство - это свобода, монотеизм, приоритет слова, духа, любви к традиции, интеллектуальный синтез⁴⁶². История - арена борьбы этих начал. Вот и получается, что народные качества, сколь оригинальными они бы не были, всегда растворяются в одном из мировых принципов. Уже не народ, а религиозные начала являются истинными субъектами истории, и исторический процесс представляется линейным - согласно Священной истории. Кроме того, поскольку принципы народной жизни получают столь ярко выраженный религиозный характер, а христианство - это всегда свобода выбора - значит народы могут изменять свои качества по собственной воле или под влиянием обстоятельств. Так, например, Киреевский выделяет три главных начала Западной цивилизации: христианство, молодые варварские народы и наследие античности. Решающим фактором в развитии средневековой Европы им признается именно последний компонент, который заразил католичество рационализмом. Вот и выходит само собой, что различие России и Запада коренится в античной древности... ⁶ Итак, славянофилы не абсолютизировали ни самостоятельность народа, ни неизменность его изначальной сущности: для них органичность всегда находится под угрозой.

У Григорьева, как всегда, все доведено до исключительности. Для него каждый народ наделен только ему присущими свойствами, которые ни к какому обобщению не сводятся. Эти свойства не могут быть изменены, хотя на время могут быть забыты или заслонены, - поэтому органичность истории для него факт само собою разумеющийся⁴⁶⁴. Этих идей было бы Григорьеву вполне достаточно, если бы философская традиция эпохи не требовала вывода их на онтологический уровень. И здесь тоже надо было как-то избегать и подчинения внешней воле, и обезличивания. Наш герой достаточно легко (потому что эта тема была для него формальна, и поэтому же нельзя сказать, что совершенно непротиворечиво) разрешил эту задачу. Он создал из многих систем такую картину: источник бытия - Идеал, Абсолют, Красота. Этот Абсолют жизненными импульсами связан с каждым человеком и с каждым народом. В его импульсах жизненная сила - и каждый народ своей жизнью претворяет эту силу в соответствии с данным ему характером. То есть, если иметь в виду, что Идеал - синоним Красоты, то можно более определенно сказать, что каждый народ творит свою красоту. Идеал реализуется через жизнь народов, но и народы реализуются по своей воле с помощью идеальной энергии. Все свободны, самодостаточны и органичны - и в то же время тесносвязаны . Григорьев не отрицал, что народы не вечны. Их жизнь циклична и проходит детство, зрелость и старость. В старости, ближе к уходу в небытие, рвется нить, связывающая народ с Идеалом. Искусство его распадается, уходит в крайности, в бесполезные метания; мировосприятие теряет цельность, а вместе с ней и веру - народ растворяется. Итак, исключительная уникальность народа и представление о его абсолютной органичности, исток которого вы, наверное, уже увидели в опыте возвращения нашего героя к народности, как «жизни по душе», к тому, что представлялось ему изначальным - вот линия размежевания старых и молодых консерваторов.

Список использованных источников и литературы

мировосприятие григорьев философия славянофильский

1. Берг И.В. Московские воспоминания // Русская старина. 1884. № 10.

2. Библиографическая хроника // Финский вестник. 1847. T.XVII. С.З -12.193

3. Библиография. Стихотворения А. Григорьева // Русский инвалид. 1846. № ПО. С. 433-434.

4. Биография, письма и заметки из записной книжки Достоевского. СПб., 1883.

5. Боборыкин П.Д. Аполлон Григорьев // Григорьев А.А. Воспоминания М, 1930.

6. Боборыкин ПД. Воспоминания. М., 1965. Т. 1.

7. Булгарин Ф.В. Заметки, выписки и корреспонденция // Северная пчела. 1853. №39.

8. Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897.

9. Быков П.В. Силуэты далекого прошлого. Л., 1930.

10. В.К. Григорьев и его мнения о космополитизме // Там же. № 118.

11. В.К. Наши домашние интересы. Статья г. Григорьева во «Времени» (о Шевченке) // Русский инвалид. 1861. № 110

12. В.К. Фельетон. По поводу статьи «О постепенном и повсеместном распространении невежества и безграмотности в российской словесности» // Русский инвалид. 1861. № 95.

13. Галахов А. Письмо к редактору // Московский городской листок. 1847. №65.

14. Галахов АД. Записки человека. М., 1999.

15. Горбунов И.Ф. Отрывки из воспоминаний // Горбунов И.Ф. Сочинения. СПб., 1907. Т.З.

16. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1987.

17. Добролюбов И.А. Луч света в темном царстве // Современник. 1860.№ 11.

18. Добролюбов Н.А. О допотопном значении Лажечникова (исследование г. Ап. Григорьева) // Современник. 1859. № 4.

19. Добролюбов Н.А. Темное царство // Современник. 1859. № 7.

20. Достоевский Ф.М. Два лагеря теоретиков // Время. 1862. № 2.

21. Достоевский Ф.М. Зимние заметки о летних впечатлениях // Время. 1863. № 1,2.

22. Достоевский Ф.М. Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Л., 1978. Т. 18.

23. Достоевский Ф.М. Объявление о подписке на журнал «Время» на 1863 год // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Л., 1980. Т. 20.

24. Достоевский Ф.М. Рассказы Успенского // Время. 1861. № 12.

25. Достоевский Ф.М. Ряд статей о русской литературе // Время. 1861.№ 1, 2,7,8,11.

26. Достоевский Ф.М. Свисток и Русский вестник // Время. 1861. № 3.

27. Дружинин А.В. Письма иногороднего подписчика // Дружинин А.В. Сочинения. СПб. 1865. Т.VI.

28. Дружинин А.В. Повести. Дневник. М., 1986.

29. Журналистика // Библиотека для чтения. 1854. № 8.

30. Журналистика. "Альфред де Мюссе" г. Григорьева // Отечественные записки. 1852. № 9.

31. Журналистика. Русские народные песни, критический опыт г. А. Григорьева // Отечественные записки. 1854. № 9.

32. Журналистика. Стихи «Искусство и Правда» г. А. Григорьева // Отечественные записки. 1854. № 4.

33. Заметка о Григорьеве // Финский вестник. 1846. Т.ІХ. С. 45 - 49.

34. Заметки о Григорьеве // Репертуар и пантеон. 1845. Т. 12. С.88.

35. Заметки о Григорьеве // Финский вестник. 1845. Т.VII. С.58-60.

36. Зотов В.Р. Петербург в сороковых годах // Исторический вестник. 1890. № 1,2,3.

37. Кавелин К.Д. Воспоминания // Кавелин К.Д. Собрание сочинений. Спб., 1899. Т.З.

38. Киреевский И.В. Эстетика и критика. М, 1979.

39. Кошелев А.И. Записки. М., 1991.

40. Критика. Русская литература в 1852 году // Отечественные записки. 1853. № 1.

41. Леонидов Л.Л. Записки // Русская старина. 1886. № 6.

42. Леонтьев К.Н. Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве // Григорьев А.А. Одиссея последнего романтика. М, 1988.

43. Литературное наследие: «Душевно Ваш. Аполлон...» Из переписки Григорьевых // Ивановский архив. Иваново, 1998. № 2.

44. Литературные вести // Искра. 1860. № 35.

45. Литературный ералаш. Досуги Кузьмы Пруткова. Элегия-ода-сатира А.Григорьева // Современник. 1854. № 4.

46. Максимов СВ. А.Н. Островский по моим воспоминаниям // По Русской земле. М., 1989.

47. Материалы о Григорьеве из архива Н. Страхова // Ученые записки Тартуского университета. Тарту, 1964. Вып. 139.

48. Милюков А. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890.

49. Нильский А.А. Воспоминания // Исторический вестник. 1894. № 3.

50. Новые материалы о Григорьеве ( из архива Ивановской области) // Ученые записки Тартуского университета. Тарту, 1975. Вып. 369.

Размещено на Allbest.ru