Желание и беспечность

Желание и беспечность

Самое большое желание человека, как и стремление любого другого живого существа, -- это желание быть. Все остальные желания связаны с представлением о большей или меньшей полноте бытия. Желание быть отличает живые организмы от образований неорганической материи, которые безразличны к собственному бытию. Желание ищет бытия и само принадлежит ему, будучи одним из видов бытия человека. Как и почему может оно искать то, чему само принадлежит и в чём находится? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим понятие бытия и те реалии, которые за ним стоят.

Бытие может быть выражено в понятии. Тогда мы получим понятие, наиболее обширное по объёму, но наименее содержательное. Таково, например, понятие бытия в логике Гегеля. Существуют определённые основания для заключения о бытии из понятия о нём (как поступали Ансельм Кентерберийский и Р. Декарт). Кантовская критика онтологического аргумента в известной мере бьёт мимо него. Несомненно, однако, что, выражаясь в понятии, бытие понятием не является. Бытие выступает прежде всего как сила, энергия, действующая в нас и вне нас. С силой бытие отождествлял Лейбниц, а Ницше приписывал ему волю к власти, подчёркивая силу утверждения в нём.

Сила бытия по-разному утверждается в различных образованиях наличной действительности, тем не менее, во всех них бытие соотносится с самим собой, так как все образования возникают из бытия, пребывают в нём, существуют его присутствием в них. И если даже имеют место явления, указывающие на ничто, то речь может идти о том, что и ничто обладает бытием. Соотносясь с собой в проявлениях наличной действительности, бытие тем не менее к ним не сводится. Оно образует некий избыток, избыточную энергию относительно их, и свойство избытка заключается в том, чтобы трансцендировать за пределы всего наличного.

Вместе с тем соотношение с собой помимо включения в себя того, что пребывает в соотносящемся, имеет ещё и смысл прямо противоположный. Оно предполагает концентрацию энергии, которая достигается за счёт исключения из соответствующего процесса всего, к нему не принадлежащего. Именно в такой позиции избыточная энергия демонстрирует себя как активная направленная энергия. Таким образом, соотносящаяся с собой концентрация энергии полагает границу между собой и свои отсутствием. В результате отсутствие бытия, ничто, само получает бытие, а следовательно, и силу. Оно превращается в негативно заряженную энергию, в энергию уничтожения. Бытие как сила включает в себя, следовательно, ничто в качестве силы уничтожения. Подобное включение также свидетельствует об избыточности силы бытия. Поскольку избыточность предполагает трансцендирование, выхождение за свои пределы, она переходит в сферу иного, противоположного и обретает себя в таком выхождении.

Мир наличной действительности, мир частных образований представляет собой каждый раз конкретное сочетание бытия и ничто, силы утверждения и энергии уничтожения. Эти силы могут дополнять друг друга. -- Тогда соответствующий процесс, образование, получает рельефные очертания, обретает устойчивость. -- Они способны вступать друг с другом в конфликт, что означает вхождение процесса в полосу кризиса, который завершается либо его обновлением, либо гибелью. Действие двух противоположных сил бытия реализуется в наличной действительности в том числе и как взаимодействие двух или нескольких частных образований. В конечном счёте всё необозримое множество процессов и образований наличной действительности опутано взаимосвязью и взаимовлиянием, более или менее сильным, прямым или косвенным, являющимся показателем их общего происхождения и общей принадлежности.

Человек представляет собой одно их частных образований наличной действительности наряду с другими образованиями. В то же время он занимает в ряду этих образований особое положение, что сказывается в его отношении к бытию. Когда речь заходит о человеке и его бытийных характеристиках, среди них можно выделить две основные, тесно связанные между собой. Одна -- говорит о том, чем является человек, взятый сам по себе. Другая -- о том, как он относится к окружающему. Если иметь ввиду первую характеристику, то она оказывается двойственной; человек, с одной стороны, являет собой существо тотально уязвимое; с другой стороны, он наделён избыточной энергией. В подтверждение тотальной уязвимости человека можно привести много фактов, но наиболее значительными из них можно считать ослабление инстинктов у человека и отсутствие у него специализации. Наличие у человека избыточной энергии прямо связано с его тотальной уязвимостью. Именно потому, что инстинкты человека ослаблены, его жизненная энергия не выражается непосредственно вовне, а предварительно накапливается, становится избыточной. Поэтому отсутствие у человека специализации превращается в его достоинство: человек оказывается потенциально способным к универсальному развитию. Что касается отношения человека к окружающему, то оно одновременно и однозначно, и амбивалентно. Человек однозначно не имеет определённого места в природе, в жизни, в окружающей действительности. Причиной этого является как его тотальная уязвимость, так и избыточность его энергии.

Сказанное о человеке позволяет судить о его отношении к бытию. Обладая избыточной энергией, которая выводит человека за рамки наличной действительности, человек получает непосредственное отношение к бытию в целом. Он становится до известной степени воплощением бытия. Не случайно в европейской философской традиции со времён античности существовало представление о совпадении макрокосма и микрокосма, где под микрокосмом разумелся человек. Своеобразие человека в отличие от животных и других образований наличной действительности в том и состоит, что он получает непосредственный доступ к бытию самому по себе. Остальные образования наличной действительности такого доступа не имеют. Они относятся к бытию самому по себе лишь косвенно, через их отношение друг к другу. Не следует забывать, однако, о соединении в человеке до неразличимости его избыточной энергии с повышенной уязвимостью, и избыточная энергия нередко должна эту уязвимость обслуживать.

Так налагается дополнительный отпечаток на отношение человека к бытию. Полнота бытия присутствует в человеке, привязанном вследствие своей уязвимости к конкретным обстоятельствам, скорее потенциально, как то, что реально ещё отсутствует, либо наличествует неполно, односторонне. В таком качестве она и становится предметом желания, а само желание есть не что иное как стремление к бытию, желание быть, утвердить себя в той или иной форме. В желании бытия присутствует вместе и тотальная уязвимость человека, и свойственная ему избыточная энергия. Поэтому не будет ошибкой признать, что человеку не просто присуще желание бытия, но желание само составляет существенный аспект бытия человека. Поскольку человек тотально уязвим, желание бытия обречено оставаться не вполне удовлетворённым, реализуясь лишь периодически. Можно, следовательно, отчасти присоединиться к Ж.-П. Сартру, утверждавшему, что человек -- это бесплотная страсть.

Желание быть может реализоваться в самых многообразных проявлениях. Всех их объединяет стремление к утверждению, отличающее энергию бытия, а также наличие силы отрицания, сопровождающей избыточную энергию. Так как в человеке избыточная энергия бытия срастается с его подверженным уязвимости индивидуальным существованием, желание бытия иногда становится жаждой индивидуального самоутверждения. Она присутствует и у животных, но у неспециализированного человека с его избыточной энергией способы осуществления такого самоутверждения гораздо более изощрённы. Индивидуальное самоутверждение нередко принимает вид отрицательный и выражается в стремлении выжить любой ценой. Момент отрицания, присущий избыточности, состоит в данном случае в том, что для реализации фундаментального желания быть приходится отказываться от слишком многих проявлений полноты бытия. Индивидуальное самоутверждение может быть положительным, направленным на полноту бытия. Поиски индивидуального самоутверждения в полноте бытия способны осуществляться в самых различных направлениях в зависимости от индивидуальных предпочтений идущего. Он может желать наслаждений, власти, приобретения вещей, профессионального роста как условия индивидуального самоутверждения и т. д. Момент отрицания сохраняется и здесь: утверждение полноты бытия в одном из направлений сопровождается пренебрежением другими, а сами поиски полноты бытия нередко сопряжены с угрозой существованию, индивидуальному бытию человека. Суицид также может рассматриваться как форма индивидуального самоутверждения при всей его парадоксальности.

Концентрация в человеке избыточной энергии, заявляющей о себе в отрицании, может привести к тому, что сила утверждения, демонстрирующая себя в желании быть, раскрывается через индивидуальное самоотрицание, самоотдачу. Человек, с одной стороны, принимает свою индивидуальную несамостоятельность и даже ничтожность, а присутствие в нём избыточной энергии рассматривает как показатель своей принадлежности превосходящему его бытию, ради которого он и совершает акт самоотдачи, доходящий иногда до жертвенности. Жертвуя своим несамостоятельным индивидуальным бытием, человек подчёркивает свою принадлежность превосходящему его бытию и, таким образом, утверждает себя в нём. Акт самоотдачи в значении одного из видов желания быть имеет место в основном, когда говорится об отношении человека к ценностям, независимо от того, религиозными или светскими они являются.

Разговор о желании быть страдал бы неполнотой, если из него исключить рассмотрение такого феномена человеческого существования как беспечность (впрочем, не претендуя на исчерпывающий анализ этого феномена). Беспечности свойственно то, что в ней сводится к минимуму или когда вообще исчезает дистанция между бытием и желанием быть. Соответственно, будучи беспечным, человек уже не желает быть, а, скорее, пребывает в бытии. Желание бытия у него в значительной мере отсутствует. Тем не менее именно в таком состоянии природа желания становится, возможно, наиболее явной. Как раз из-за отсутствия дистанции между бытием и желанием в беспечности делается очевидным соединение избыточной энергии человека с его уязвимой индивидуальностью. Оно ощущается в предельной субъективности желания. Поэтому, когда человек в состоянии беспечности пребывает в бытии, бытие раскрывается ему как знак. Знак связан с обозначаемым, но связь эта непрямая, косвенная, произвольная, оставляющая место субъективному произволу желания.

Желание бытия у зрелого человека свидетельствует о том, что сам он, отчасти пребывая в бытии, тем не менее, от него в значительной степени отрезан. Полнота бытия присутствует в человеке в качестве того, что отсутствует. Так ампутированный орган ещё долго ощущается человеком, и это ощущение является показателем его прежнего наличия. Само присутствие полноты бытия в столь своеобразной форме -- в форме отсутствия -- говорит о некогда существовавшей полноте бытия для человека, о его пребывании в ней. Желание быть зрелого человека образует источник его постоянной озабоченности. Пребыванию человека в бытии соответствовало бы состояние беззаботности, беспечности. Если постулировать изначальное пребывание человека в бытии, началом его жизненного пути окажется беспечность. От неё человек переходит к желанию бытия, которое представляет собой стремление вернуться в утраченное состояние беспечности.

Онтогенез человека подтверждает сказанное. Начальный этап развития человека, детство, характеризуется беспечностью. Но беспечностью отмечены и так называемые первобытные люди. Видимо, благодаря беспечности первобытного человека, о которой позднее сохранились смутные воспоминания, в развитых доиндустриальных цивилизациях возникают представления о «золотом веке» в прошлом, о рае, где начиналось существование человека и откуда он был изгнан. Вместе с тем верно и другое. И дети, и первобытные люди отличаются повышенной пугливостью. Чувство страха слишком часто посещает их и небезосновательно. Человеку вообще свойственна повышенная уязвимость, но детям она присуща особенно. Присуща она и первобытным людям. Именно сочетанием беспечности с пугливостью обусловлена потребность ребёнка в опеке со стороны взрослых.

Как возможно такое соединение беспечности с пугливостью, беспечности и уязвимости? Исходным пунктом в нём, безусловно, выступает повышенная уязвимость, несамостоятельность, будь то ребёнка или первобытного человека. Повышенная уязвимость выражается в открытости, вследствие чего тот, кто ею наделён, концентрирует в себе энергию, которая ему не принадлежит -- энергию бытия. Он сам принадлежит этой энергии. Она владеет им, а не он ею. Он пребывает в ней, и она играет им. Так повышенная уязвимость приводит к беспечности, а беспечность, как и уязвимость, делается выражением несамостоятельности. Правда, в беспечности несамостоятельность скрыта и оборачивается скорее своей противоположностью, чрезмерной уверенностью в себе и в своём соответствии окружающему. Между тем связь с уязвимостью сохраняется и в скрытом виде. Беспечный человек особенно уязвим сам, но и окружающие его нередко остро осознают свою уязвимость из-за угрозы, которую создаёт для них его беспечность.

Ребёнок, первобытный человек не принадлежат самим себе. Они пребывают в бытии, в его энергии, что внушает им и страх, и беспечность одновременно. Такая ситуация раскрывается в отсутствии или неразвитости организующего ядра личности, её самосознания. Без него психика делается неустойчивой, склонной к резким перепадам от страха к беспечности. Ребёнок, например, овладевая речью, осваивает местоимение «Я» в последнюю очередь, а процесс формирования самосознания затягивается на долгие годы. В языках многих сохранившихся первобытных племён местоимение «Я» вообще отсутствует. Человек поэтому принадлежит не себе, а, скорее, своему имени, которое представляет собой прозвище. Таким образом, организующий центр его личности помещается вне его, в существе или образовании, соответствующем прозвищу.

В беспечности желание как предпосылка заботы должно вроде бы исчезнуть. Но в случае с детской беспечностью говорить об исчезновении желаний нельзя. Всякий скажет, что у детей их слишком много, включая самые невероятные. Полезно, однако, обратить внимание на специфику детских желаний. Бросается в глаза, что ребёнок плохо владеет своими желаниями, мало регулирует их, и это понятно при неразвитости самосознания. Процесс воспитания отчасти и заключается в создании у ребёнка способности обуздывать желания. Отсутствие регулирования желаний у ребёнка часто придаёт им характер фантастический, мало связанный с реальностью. Нерегулируемые желания ребёнка бурно проявляются, но мимолётны, изменчивы, плохо зафиксированы на определённом объекте, в чём также сказывается пренебрежение жёстким соотнесением с реальностью. Слабая фиксация детского желания на конкретном объекте заявляет о себе в частой смене объекта желания. В готовности нередко довольствоваться не самим объектом, а его заместителем иногда в виде мало похожего на объект знака, на чём основаны многие детские игры. Всё это говорит о том, что для ребёнка объект желания -- отчасти только повод для его проявления, а само желание и его проявление выступают как самоцель. Для ребёнка желать что-нибудь уже означает утвердиться в своём бытии безотносительно к тому, в чём желание состоит и на какой объект направлено. Отсюда можно сделать вывод: в том модусе беспечности, который свойственен ребёнку, в той форме пребывания в бытии, которая раскрывается в детстве, желание не столько стремится к бытию, будучи относительно обособлено от него. Оно скорее совпадает с бытием. Желание в детстве и есть бытие, если под последним понимать силу утверждения.

При обращении к первобытному человеку мы также обнаружим в его беспечности совпадение бытия и желания на стороне желания. На нём основана первобытная мифология, создавшая самые фантастические образы. Оно составляет ядро первобытной магии, которая стремится непосредственно овладеть предметом желания, минуя долгие, утомительные обходные пути к нему, ибо они обесценили бы свежесть желания. А готовность желания тождественного с бытием довольствоваться знаком реальности вместо неё самой находит в первобытную эпоху наиболее значительное выражение в формировании языков. Современная структурная лингвистика специально подчёркивает разрыв прямой связи между языковым знаком и референтом.

Зрелость человека сопровождается в целом изживанием неустойчивости психики, колеблющейся между страхом и беспечностью. Психическая жизнь становится не столь подверженной крайностям благодаря возникновению организующего центра личности, каким является самосознание. Оно развивается из осторожности, осмотрительности, которая сама выступает в позиции синтеза страха и бесстрашия, присущего беспечности. Осторожность наличествует и у ребёнка, и у первобытного человека. Развитие самосознания есть вместе с тем развитие осторожного, нередко критического отношения к реальности, сопровождающегося исчезновением беспечности. С ростом осторожного отношения к реальности делается ненужной опека. Ребёнок становится взрослым. Когда философская антропология рассматривает человека в целом, она имеет ввиду преимущественно зрелого человека.

Зрелый человек, конечно, продолжает оставаться уязвимым, но уровень его уязвимости падает. У ребёнка в его тотальной уязвимости нет ничего своего. Поэтому он пребывает в бытии и беспечен в таком пребывании. У зрелого человека всегда остаётся самоотчёт, самосознание. Даже если оно выходит за свои пределы, оно всё равно смыкается с собой и возвращается к себе. Неразложимый остаток самосознания, с одной стороны, повышает порог уязвимости человека, а с другой стороны, создаёт дистанцию между собственным бытием и бытием в целом. Здесь-то и рождается желание быть в значении стремления восстановить утраченное единство с бытием, избавиться от ограниченности собственного бытия, чего, однако, нельзя достичь, не избавившись от осторожности, за которой стоит страх. В самосознании зрелого человека желание перестаёт быть тождественным с бытием. Бытие ещё необходимо достичь, пусть даже вопреки тем или иным желаниям. Не вполне тождественно желание и с самим человеком, с его самосознанием. Поэтому им можно управлять, регулировать его.

Тем не менее бремя заботы, наложенное на зрелого человека его регулируемым самосознанием желанием быть с постоянной осторожностью и осмотрительностью, слишком велико, чтобы человек периодически не освобождался от него, не возвращался в лоно бытия, не чувствовал себя беспечным. Таковы, например, праздники, ценность которых состоит между прочим в том, что, празднуя, человек отчасти вновь переживает детскую беспечность. Карнавальная культура, описанная М.М. Бахтиным, даёт образцы обретения беспечности в празднике. Различные типы религиозного сознания, на которых основаны доиндустриальные цивилизации, также дают возможность зрелому человеку прикоснуться к подлинному бытию, почувствовать себя ребёнком, испытать чередующиеся состояния страха и беспечности. Таков сложный комплекс чувств, связывающих человека с Богом или богами. Сами праздники долгое время носили религиозный характер, а богам часто приписывалась беспечность. Наряду с периодическим вторжением состояния беспечности в повседневную, обременённую заботами жизнь это состояние в качестве чего-то постоянного в развитых религиях переносилось на жизнь загробную как воздаяние за испытание заботами земной жизни.

Одновременно зрелое религиозное сознание, сохраняя связь беспечности с детством, вносит в неё черты, отсутствующие у ребёнка. Беспечность по-прежнему рассматривается как совпадение бытия и желания. Но для ребёнка совпадение происходит преимущественно на стороне желания, которое отождествляется с бытием. Подобные мотивы присутствуют и в религиозном сознании, и религиозные праздники иногда выливаются в торжество желания. Однако, в основном, религиозное сознание идёт скорее по другому пути, когда отождествление бытия и желания достигается на стороне бытия, ради чего суетные желания отметаются в пользу фундаментального желания бытия, уже не различимого от него самого. Беспечность и состоит в пренебрежении суетными желаниями. Вместе с ними отпадает ложная серьёзность взрослого человека, продиктованная заботой. Чем меньше желаний, тем беспечнее человек. Беспечность такого рода сочетается с аскезой, а в практикующем аскетический образ жизни святом проглядывает ребёнок. Совпадение бытия и желания в детской беспечности является непосредственным. Ребёнок беспечен, несмотря на обилие желаний. В аскетической беспечности, которая имеет место не только у аскета, соотношение между бытием и желанием оказывается совпадением противоположностей. Аскетическая беспечность выявляет противоречивость желания быть. Оно может как приводить к бытию, так и уводить от него.

Творчество образует ещё одну разновидность вторжения беспечности в обременённую заботами жизнь. В творчестве дело, порождённое желанием и заботой, становится призванием, так что уже не дело служит человеку, а человек -- делу, обретая в этом служении реализацию высшего желания бытия и позволяя себе беспечность относительно остальных забот и желаний. В творчестве, как и в религиозном служении, совпадение бытия и желания осуществляется на стороне бытия.

В отличие от доиндустриальных цивилизаций, эпоха модерна характеризуется утратой непосредственной связи человека с бытием. Религия, в которой такая связь осуществлялась, отходит на второй план. В различных философских системах бытие то растворяется в сочетании ощущений, то отгораживается от жизни в качестве «вещи в себе», то сводится к логической категории, предельно широкой, но внутренне пустой. Соответственно беспечность и детскость получают в период модерна низкую оценку. Протестантская этика, лежащая, согласно М. Веберу, в основании духа капитализма, культивирует религиозную серьёзность в противовес сравнительной беспечности католиков. И. Кант называет эпоху Просвещения, с которой начинается модерн, временем зрелости человека, противопоставляя ей детскость людей, живших ранее. Предпосылкой подобной серьёзности и озабоченности, несомненно, является желание быть, жажда бытия, хотя и серьёзность, и озабоченность представляют собой нечто противоположное пребыванию в бытии, которое есть беспечность. Они столько же стремятся к бытию, сколько уводят от него.

В такой ситуации, чтобы пробиться к бытию, необходимы неординарные, сильно действующие средства. Одним из таких сильно действующих средств, благодаря которому человек эпохи модерна достигает бытия, оказывается крупное историческое событие, преобразующее судьбы большого числа людей. Эпоха модерна сама была таким грандиозным событием, знаменующим переход от традиционного общества к индустриальной цивилизации. Не случайно XIX -- первая половина XX вв., отмеченные сильной романтической традицией, получили название «века историзма». Он начинается Великой французской революцией. Его завершает катастрофа двух мировых войн. Преобразование жизни большого числа людей в ходе исторического события обычно сопровождается ломкой привычного образа жизни, а значит, повышенной уязвимостью человека, страхом, неуверенностью. Тогда для человека девальвируется всё обыденное, наносное, и бытие предстаёт во всей своей пугающей мощи. Философия экзистенциализма, возникшая между мировыми войнами, указывает на связь пограничной ситуации перед лицом смерти с приобщением к бытию. По крайней мере Ф. Ницше открывается соответствие между подчёркнутой уязвимостью человека перед лицом смерти и состоянием беспечности, веселья.

В них находит своё завершение серьёзность человека эпохи модерна, к ним она стремится.

В страданиях двух мировых войн обесценивается само страдание как способ приобщения к бытию, обесценивается серьёзность, уводящая от бытия и стремящаяся к нему одновременно. На смену историческому событию приходит событие сенсационное, которое ярко вспыхивает, но не предъявляет человеку никаких требований. В такой обстановке в какой-то мере происходит реабилитация инфантильности с её сочетанием желания и беспечности сначала в философии неофрейдизма, а затем в философии постмодернизма. Восстанавливается в своих правах инфантильное желание с его прихотливостью и неопределённостью, с его готовностью довольствоваться знаком вместо действительности. Последняя, по выражению Ж. Деррида, не более чем «след». Всё превращает жизнь в беспечную игру со знаками в мире знаков. Существует, правда, фундаментальное отличие этой игры взрослых от игр детей. Ребёнок исходит из тождества бытия и желания. В его беспечности много стихийной бытийственной силы. Такая беспечность иногда парадоксальным образом смыкается с серьёзностью, чем отмечены, например, детские игры. Наоборот, в игре взрослого человека вся её прелесть часто состоит в подчёркивании несущественности связи между игровым поведением и бытием, будь то собственное бытие человека или бытие окружающего. Такая беспечность тоже сосуществует с серьёзностью, но несколько иначе, нежели у ребёнка. Элемент серьёзности сохраняется в таком случае, потому что играющий не до конца захвачен игрой и либо кокетничает этим, либо с горечью чувствует это. Он не может существовать вне игры, но и в игре он существовать не может. Ему, строго говоря, нет места. Он не обладает бытием. В подобной игре отчасти присутствует лукавство и наигранность.

Мы рассмотрели ситуации, когда беспечность, восходящая к детству, вторгается в жизнь взрослого человека, приобретая самые разнообразные очертания. Но по мере того как жизнь продолжается и наступает старость, эпизодическое вторжение беспечности превращается в её безусловное доминирование. Человек в известной степени возвращается в состояние беспечности, от которого оторвался, которое периодически переживал и к которому стремился. Старость не без основания сравнивают с детством. Как и детство, она представляет собой возраст, когда человек отмечен повышенной уязвимостью, перерастающей в беспечность. Тем не менее беспечность старости следует отличать от беспечности детства. В детской беспечности с бытием отождествляется желание. В зрелом возрасте оно концентрируется и делается средством достижения бытия. В старости желания угасают, и вместе с ними угасает желание быть. В человеке нарастает внутренняя готовность принять прекращение собственного бытия. Параллельно с ослаблением силы индивидуального самоутверждения утверждает себя в качестве принимаемого бытия окружающая реальность, которой ребёнок страшился и не желал знать, с которой зрелый человек боролся, не желая принимать её в позиции предельного бытия. Вместе с тем, принимая реальность как бытие, старый человек только отчасти живёт в ней. Поскольку его сила самоутверждения слабеет, он, принимая окружающее, смотрит на него со стороны. Оно для него -- только повод вспомнить о прошлом, когда он действительно жил, где помещается его подлинное бытие. Ослабление желаний способствует приспособлению к окружающему вместо борьбы с ним. И принятие окружающего, и жизнь прошлым воплощают беспечность старости. Она сопровождается снижением порога осторожности, осмотрительности, иногда при сохранении ясного самоотчёта. Осторожность возникает раньше развитого самосознания. Последнее появляется из неё и развивается вместе с ней. В старости самосознание способно в какой-то мере освободиться от осторожности.