М.М. Бахтин: от филологии к философии, от металингвистики (метариторики) к философии языка

М.М. Бахтин: от филологии к философии, от металингвистики (метариторики) к философии языка

А.Б. Бочаров

Нельзя быть великим в своем времени: величие всегда апеллирует к потомкам, для которых оно станет прошлым.

М.М. Бахтин

Михаил Михайлович Бахтин на сегодняшний день фигура знаковая (если использовать этот семиотический термин) в отечественной гуманитарной науке. О Бахтине уже написано много как у нас [1], так и за рубежом. Ссылка на Бахтина стала уже общим местом и сегодня он признанный классик цитирования. Однако, если раньше это еще можно было расценивать как достоинство, то сейчас бездумное «выдергиванье» цитат, использование бахтинских терминов «полифония», «карнавал», «диалог», «хронотоп», «большое время» ради большей научной подкрепляемости своих работ является уже плохо скрываемым недостатком. Преодоление цитататнического подхода к творчеству Бахтина, избавление от апологетической предвзятости в интерпретации его творчества -- насущная задача бахтиноведения.

До последнего времени философию Бахтина традиционно выводили из проблематики, терминологии «философии жизни» XIX в., из традиции «диалогизма». В последнее время в ряде появившихся публикаций отстаивается тезис о глубинной риторической подоплеке философствования Бахтина. Собственно все ниже изложенное -- эта дальнейшая аргументация этой точки зрения с уточнением ее в том плане, что риторические (языковые) темы и сюжеты (имя, жанр, стиль, смысл) носили в интерпретации у Бахтина мета-риторический характер, то есть философский. Филологические проблемы, перерастая свои границы, превращались в философские. Риторическое, то есть античное происхождение многих тем, сюжетов и проблем представала у Бахтина в новом остро-философском ракурсе. Однако вся сложность в изучении творческого наследия Бахтина, как это ни парадоксально прозвучит, является прямым следствием самого подхода Бахтина к предмету гуманитарных наук. Этот подход не ведает междисциплинарных перегородок и отсюда так бывает неудобно «растаскивать» его по методологическим нишам и ячейкам разных наук. Действительно, атрибутировать Бахтина не просто. Его мысль, несмотря на всю свою строгость и научность, двигается свободно и легко переходит из философии в филологию, из лингвистики в эстетику или этику. Сам Бахтин прекрасно сознавал это и в статье «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа» признавался: «Приходится называть наш анализ философским прежде всего по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературоведческий анализ (исследования). Положительные же соображения таковы: наше исследование двигается в пограничных сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на стыках и пересечениях» [2]. Бесспорно, Бахтин по интересам, по взглядам философ, он больше чем филолог [3]. Дело не в том, что Бахтин своими работами «создал некую особую область знания, не включающуюся полностью в традицию ни одной из ныне существующих гуманитарных наук» [4], а в том, что Бахтин предложил «принципиально иной научный метод, отнюдь не противопоставленный уже выработанным современными гуманитарными науками методам, но дополняющий их» [5]. Бахтин сам однозначно высказался на этот счет и в заметках «К методологии гуманитарных наук» он писал: «философия начинается там, где кончается точная научность и начинается инонаучность, ее можно определить как метафизику всех наук (и всех видов познания)» [6]Сейчас уже излишним представляется вопрос, кем был Бахтин по роду своей деятельности и характеру научных интересов -- литературоведом, лингвистом, филологом или философом. Вопрос действительно следует счесть риторическим. Прав С.С. Аверинцев, для которого Бахтин -- это «мыслитель, а мыслитель существует не для того, чтобы за ним повторять, а для того, чтобы его слушать и услышать…» [7] однако и по сей день проблема профессиональной идентификации Бахтина не дает покоя иным как отечественным, так и зарубежным исследователям. Тому есть целый ряд исторических, биографических и даже личных причин. Конечно, с нашей точки зрения трудно понять и правильно оценить поступки Бахтина, как это пытается сделать Ч. Шустер в статье «Михаил Бахтин как теоретик риторики»: «Как можно говорить про одну из главных книг Бахтина о немецком романе XVIII в., если Бахтин во время Второй Мировой войны извел единственный экземпляр на самокрутки? Как нам оценить человека, который сам так недооценивал себя, что хранил в Саранске неопубликованные рукописи в дровяном сарае, полном крысами? Что можно сказать о писателе, само авторство которого находится под вопросом, по крайней мере две из его больших работ («Фрейдизм» и «Марксизм и философия языка») были опубликованы под псевдонимом В.Н. Волошинова?» [8] Касательно последнего вопроса, то действительно проблема авторства книг, вышедших во второй половине 20-ых годов под именем бахтинских коллег (или друзей) -- И.И. Канаева, В.Н. Волошинова, П.Н. Медведева не получил однозначного истолкования. Полностью или частично они написаны им самим и какой была доля самого Бахтина или его друзей в написании этих работ -- ответить на этот и ряд других вопросов затруднительно [9]. Эти вопросы принадлежат к числу «проклятых вопросов» бахтиноведения. Точка зрения на то, что эти произведения (имеются в виду «Марксизм и философия языка» и «Формальный метод в литературоведении») принадлежат либо только Бахтину, либо Волошинову и Медведеву, представляются крайними, а посему далеко стоящими от истины. Серединной, а следовательно, наиболее вероятной является точка зрения, что эти произведения сначала были написаны Бахтиным, а потом подарены или просто отданы своим друзьям [10]. Интересно, что в последнее время бытует точка зрения на то, что скрывание Бахтиным своего авторства есть своего рода «карнавализация», сознательный прием обращения жизни в литературу в духе проблем игры с авторством позднеантичных греческих романов [11]. Такая точка зрения представляется если и возможной, то все-таки неверной, поскольку явно экстраполирует теорию самого Бахтина на его тексты.

Возвращаясь к вопросу о преобладающем влиянии на творчество Бахтина филологической и философской его составляющей уместно вспомнить коллегу Бахтина по цеху А.Ф. Лосева. А.Ф. Лосев в разговорах с В.В. Бибихиным признавался: «Язык надо знать греческий и латинский для философии, и философией заниматься надо тем, кто занимается филологией. У меня все время классическая филология с философским уклоном. Но чистую филологию и чистую философию я не люблю. Как-то не увлекаюсь этим. Хотя и по чистой философии пописывал» [12]. Наконец одной из причин, по которой Бахтин мог скрывать свое авторство и вообще вел спокойную и непритязательную жизнь рядового советского гражданина -- время, в котором ему суждено было жить. Философствовать, тем более свободно, без оглядки, в условиях идеологического диктата и в тисках репрессивного режима было не просто трудно, а опасно для жизни. Превратив философию в идеологию, вменив ей функцию идеологического рупора коммунистических идей, правящий режим с подозрением и пристрастием относился к тем, кто продолжал еще работать [13]. Происходил отток талантливых людей в менее идеологизированные, а значит менее опасные сферы деятельности, например, в переводческое дело. Имена Н. Галь, Н. Любимова, В. Марковой выдающихся отечественных переводчиков говорят сами за себя. Бахтин не мог не знать судьбы А.Ф. Лосева, книга которого «Диалектика мифа» была подвергнута жесточайшей критике на XVI съезде партии. Он и сам разделил судьбу Лосева, подвергся репрессиям и оказался в ссылке. Кроме того, на наш взгляд, терновый венец мученика вряд ли подошел бы лицу Бахтина, он предпочел иной путь: незаметного, но кропотливого труда [14]. Он всю жизнь оставался верен своему принципу: «Для слова (а, следовательно, для человека) -- нет ничего страшнеебезответности» [15]. Бахтин не столько ненаучен, сколько, если воспользоваться термином самого Бахтина, инонаучен, он даже иноприроден действительности, в которой жил и работал «Бахтин -- явление, не мотивированное самой историей, находящееся в иной плоскости, с плоскостью нашей действительности не пересекающееся. Он всей своей жизнью доказал, что творческое человеческое сознание свободно и никаким бытием не определяется. Он связан с малым временем советской истории совершенно случайными связями. Он укоренен в большом историческом или может быть, даже космическом времени» [16].

Интересные соображения, касающиеся философского и языкового аспекта в творчестве Бахтина, находим у Л.А. Гоготишвили в статье «Философия языка М.М. Бахтина и проблема ценностного релятивизма»: «Бахтин находился в натянутых отношениях с современными ему лингвистикой и философией. Его мысль была настойчива, но не менее не уступчивым был пуризм сопротивляющихся ему наук: Бахтин искал новые формы научного авторства; он мог, во многом, конечно, вынужденно, играть речевыми масками, мог выстраивать свои тексты многослойно, рассчитывая на установление содержательного контакта с читательскими установками. Однако, все это было не просто защитной реакцией, не просто частоколом «лазеечных авторов» и «лазеечных адресатов». Будучи поставлен в такие исторические условия, Бахтин принял их не пассивно, не без внутренней цели: он как бы ставил эксперимент над своими текстами, иллюстрируя и опробывая свою теоретическую мысль на практическом языковом пространстве тех самых текстов, в которых эта мысль и высказывается» [17]. Поэтому и нельзя его замкнуть узкими рамками той или иной дисциплины, он открыт содержательной интерпретации: «Бахтинская философия языка тесно связана с литературоведением, и ее можно было бы назвать семиотикой литературы, но не потому, что она применяется к литературе, а потому что литература становится ее точкой зрения» [18]. Недаром М. Рыклин замечает по этому поводу: «Можно выразиться парадоксально: чтобы быть философом, ему нужно быть литературоведом и языковедом, но чтобы быть историком этого вида литературы, ему нельзя было обойтись без философствования, если под последним понимать постоянную экспликацию своих посылок. К числу присущих ему интуиций относится осознание того, что истоки литературности следует искать в литературе как жанре: следовательно, так как рефлексивная философия (или метафизика) является лишь частным случаем, причем не истинным случаем философствования, литература и подкрепляющие ее речевые практики могут быть и фактически являются философией определенного типа культуры» [19].

Исследуя культуру сквозь призму проблемы слова и анализируя жизнь человека как «потенциальный текст», предлагая рассмотреть человека и оценивать его как личность в контексте «большого» времени культуры, настойчиво связывая мысль и слово в единстве участного мышления и ответственного поступления, Бахтин вплотную подходит к большим философским прозрениям. Между прочим, различение «большого» и «малого» времени культур: человек живет в малом времени, но общается с большим и тезис Бахтина о том, что «нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения», принципиально разводит его с Бердяевым, с его эсхатологической антитезой «времени -- вечности». Человек Бердяева одинок, потому что он заложник вечности; человек Бахтина свободен, потому что он способен на диалог со временем. Образно говоря, Бахтин начал свои разыскания в области слова с того, на чем остановился А.Н. Веселовский (А.Н. Веселовский закончил свои изыскания третьей главой, оказавшейся последней -- «Язык поэзии и язык прозы»). Это с одной стороны. С другой, изыскания Бахтина оказались созвучны времени, эпохе, общему интеллектуальному климату 20-30 годов, принципам и идеям формализма и формалистам, их всеобщему поиску первичных и неразложимых структур. Подобно тому как в физической теории найдена составляющая атома -- элементарная частица; в языкознании мельчайшая смыслоразличительная частица -- фонема; в литературоведении русским формалистами (В.Б. Шкловский, Б. Эйхенбаум) открыт -- прием, как первая частица, из которой складывается всякое литературное произведение; в музыке описана главная и первая составляющая всякого музыкального языка -- интонация; в фольклористике Проппом открыта -- функция, как главная составляющая волшебной сказки; Бахтин также предпринимает попытку найти и описать первую и главную составляющую всякой речи -- слово. Интерес Бахтина в этом аспекте к слову -- вовсе не дань литературоведческим штудиям, это даже не зацепка за риторику и не покорное следование методу формалистов -- это свидетельство прежде всего философской ориентированности интересов Бахтина. Бахтин рассматривает слово категориально, в значительной степени обобщенно, при таком подходе слово есть и высказывание, и реплика, и речь, и текст. Даже молчание может стать словом, так называемое красноречивое молчание, главное здесь, чтобы оно что-то значило. Главная характеристика слова не информация, а заключенный в нем смысл, то есть его значимость как для меня, так для других. В этом отношении он оставался продолжателем классической традиции в философии языка (если под классической понимать традицию, идущую от В. Гумбольдта) и в полном согласии с этой традицией он отстаивал тезис, что язык это миропонимание, специфический для каждой культуры способ словесного, а значит осмысленного оформления мира.

«Слово», «голос», «высказывание» с точки зрения Бахтина есть ценностная или смысловая позиция. Позиция, когда свой взгляд на мир ограничивается рамками того или иного языка, социального контекста, мировоззренческого кругозора [20]. Существенно, что не язык или «речь» -- главные категории философского анализа для XIX и начала XX в. -- выступают для Бахтина первичной данностью гуманитарного (языкового) мышления, а текст, то понятие, которое позднее активно введет в научный оборот структурализм. Это было следствием того, что Бахтин принципиально разводил по разные стороны методологию гуманитарных и естественных дисциплин. По Бахтину естественнонаучные дисциплины имеют дело с «вещью», в то время как гуманитарные науки -- с «личностью». Причем, главное отличие «вещи» от «личности» состоит в том, что «вещь» -- безголосна, а личность -- это речь, это язык, точнее способ языковой манифестации взглядов, принципов, чаяний, интенций. Неслучайно поэтому, что именно в работах 1940-х -- начала 1960-х годов Бахтин активно использует термин «металингвистика»., появление которого было вызвано целым рядом обстоятельств. Во-первых, оппозицией приемам и методам отечественных наукам о языке, все более и более тяготеющих к формализованным, безличным подходам в изучении языка. Для Бахтина неприемлема установка В.В. Виноградова и его последователей, сводящих все различие в языках и стилях к чисто лингвистическим причинам, в то время как «эти образы (языки-стили) не лежат рядом друг с другом как лингвистические данности, они здесь вступают в сложные динамические отношения особого типа. Этот тип отношений можно определить какдиалогические отношения» [21], а отсюда, делает вывод Бахтин, « диалогические отношения между высказываниями, пронизывающие также изнутри речи и отдельные высказывания, относятся к металингвистике» [22]. Далее то, что имеет непосредственное отношение к проблематике нашей диссертации: дальнейшая экспликация этих положений возможна в том русле, что если рефлексия над словом дает нам риторику (лингвистику), то рефлексия над лингвистикой (риторикой) -- металингвистику или философию языка.

Вообще интерес к риторике у Бахтина мотивирован тем, что «Риторическое слово, привлеченное к изучению во всем своем живом многообразии, не может не оказать глубоко революционизирующего влияния на лингвистику и философию языка. В риторических формах, при правильном и непредвзятом подходе к ним, раскрываются с большой отчетливостью также стороны всякого слова (внутренняя диалогичность слова и сопутствующие его явления), которые не были до сих пор достаточно учтены и поняты в их громадном удельном весе в жизни языка» [23]. Принципиальное новаторство Бахтина состоит в том, что «В отличие от тех наук о речи, которые имеют в качестве объекта исследования абстрагированный результат речевого акта и основаны вследствие этого на позиции слушающего, основным объектом употребления речи являются, особые семантические процессы, рассматривающиеся с позиции говорящего» [24]. Слово создают не буквы, не звуки, а намерение, которое вкладывает в его произнесение говорящий. В этом случае главным предметом анализа языка является первичная единица речевого общения -- высказывание, в том специфическом значении, которое имеет этот термин у Бахтина (вспомним, что у Бахтина высказыванием может выступать одно слово, одна реплика или целый текст). Границы высказывания определяются четким и однозначным критерием -- смены субъектов речи (кто говорит). Субъект речи -- это говорящий, пишущий, то есть человек, вкладывающий в текст, в речь, в слово определенное намерение (смысл): «Логические и предметно-смысловые отношения, чтобы стать диалогическими, как мы уже сказали, должны воплотиться, то есть должны войти в другую сферу бытия: стать словом, то есть высказыванием, и получить автора, то есть творца данного высказывания, чью позицию оно выражает» [25]. Высказывание в речи отличается от предложения в языке тем, что первое всегда лично, ценностно. Оно результат вменения ему смысла. Иными словами, для Бахтина автор первичен по отношению к речи, он представляет собой не просто персонифицированный источник речи, не только субъект речи, он тот, кто задает речи, слову, тексту социальное и коммуникативное пространство смысла. Речь в таком случае -- это результирующая смыслов. Цель и глубинный замысел Бахтина состоял в том, чтобы удержать человека (автора) в границах языка, причем удержать как автора, как творца речи, тем самым вписать человека в новую культурную и речевую ситуацию, которая возникла в ХХ-ом веке. С точки зрения Бахтина, пространство культуры -- это пространство языка, речи. Любая речь, вплоть до незначительной реплики, знает своего автора, поскольку всегда отягощено смыслом, что-то значит, подлежит прочтению. Неслучайно поэтому зарубежный исследователь творчества Бахтина Майкл Холквист по этому поводу замечает: «В смысле вычленения частных значений из общих систем мы все являемся творцами: в отношении высказывания, говорящий является тем же, чем автор является в отношении текста» [26]. «Бахтин фактически предвосхищает контуры культуры, той культуры, что получит распространение во второй половине и в конце нашего столетия. Эта культура представляет собой пространство пересечения множества языков, в которые и погружено сознание человека в координатах этой культуры» -- подытоживает Е.А. Богатырева в статье «М.М. Бахтин: этическая онтология и философия языка» [27] Бахтин остро почувствовал, глубоко осознал кризис человека в 20-ом веке, его овеществление, распад человеческого бытия, прежде целостного и единого на противопоставленные друг другу жизнь и культуру. Причем акцент на любой из сторон, «нудительная заданность» либо культуры, либо жизни на деле оборачиваются превращением их в монологически замкнутое целое, а для человека -- превращением его в носителя монологически и идеологически ориентированного сознания. В этой связи Л.А. Гоготишвили как раз и подчеркивает, что у Бахтина «язык же, будучи основным социологизирующим средством объективации этих взаимоотношений и области смысла вообще рассматривался не только как их внешняя знаковая оболочка, но и как творящая эти отношения естественная для них субстанция» [28]. Вот почему Бахтин выдвигает на первое место высказывание, как единицу речи, на место предложения, как единицы всякого научно рассматриваемого языка (как у В. Виноградова); первенство чужой речи в контексте собственной речи; отстаивает значимость косвенной речи и других форм «непрямого говорения», первичность полифонии (разноголосицы) как одной из главных форм коммуникативного сообщения: «предложениями не обмениваются, как не обмениваются словами, и словосочетаниями, -- обмениваются высказываниями, которые строятся с помощью единиц языка» [29]. Высказывание состоит не из слов, а из того, что хочу этим высказыванием сказать, какой смысл в него вкладываю. Л.А. Гоготишвили как раз и подчеркивает эту риторическую подоплеку взглядов Бахтина: «Конечно, коммуникативная установка не является какой-либо новостью в науке, уже давно вобравшей в себя традиции аристотелевской риторики, однако пафос Бахтина как раз в том и состоит, чтобы -- в отличие от других новых направлений в философии языка -- не просто восстановить дискредитированную в XIX в. риторику, но -- одновременно -- преодолеть условности традиционного риторического мышления, рассматривая коммуникативную установку не столько как внешнее красноречие, как технику речи, -- что, безусловно, имеет под собой основания -- сколько как внутренний конститутивный признак самого языкового мышления, как фундаментальную составляющую сознания вообще» [30]. Как известно, рефлексивные процедуры в риторике ограничиваются только областью слова в то время как остальная (мыслительная) область деятельности подвергается процедурами философской рефлексии, с которыми связаны «субъкт-объектные» отношения и проблема «истины-лжи». Это сфера философии и соответственно план содержания. В риторике план содержания отступает на второй план, перед планом выражения, истина замещается на смысл. Бахтин обращается к смыслу потому, что он не монологичен, он не вмещается в одно сознание, он рождается в диалогической встрече нескольких сознаний, он «сообщителен» по своей природе, ведь он не просто мысль, а мысль с чем-то, плюс что-то еще. По Бахтину, только в точке соприкосновения двух сознаний, двух голосов в диалоге, и рождается смысл в бытии. Когда в общении мысль одного обменивается на мысль другого, то результатом этого всегда становится наращение мысли, то есть смысл. Новация Бахтина в том, что он показывает, как внешние сферы смысла могут выражаться и выражаются (в частности в романах Достоевского) не в «прямом слове», посредством различных форм «непрямого слова». Оговорка, недосказанное слово, случайная реплика в разговоре содержательны в равной мере как и «прямое слово», развернутая речь. Вместе с тем, риторика предлагает монологическую теорию: один говорит, а другой слушает, когда как Бахтин отстаивает принципы диалогической речи: мы говорим всегда либо вслух, либо про себя, наше слово -- это ответ на слово(а) другого. Мы всегда отвечаем либо себе, либо другим. Диалог -- это не только разговор сегодня и с кем-то, его модальность не исчерпывается настоящим временем и адресацией к человеку. Диалог осуществляется в речи, но происходит он также и между культурами. Если любая культура -- набор ценностей, «упаковка смысла» (Налимов), а главная функция смысла -- быть выраженным и разделяемым, то диалог с культурой неизбежен в силу этого определения. Поэтому Бахтин и вводил понятие «большого времени», в котором только и возможно общаться, например, с Шекспиром. В итоге для Бахтина речь выливается в непрестанное ожидание, ожидание слова со стороны Другого. Диалогичность является также характеристикой слова («двухголосое слово»). «Двухголосое слово» принципиально двунаправлено, оно движется к своему адресату и от него обратно, кроме того, оно не замкнуто на субъекте высказывания, поскольку всегда отягощено дополнительными смысловыми обертонами, значениями. Оно всегда тяготеет к контексту. И здесь очень важно замечание самого Бахтина: «Риторические жанры знают разнообразнейшие формы передачи чужой речи, притом в большинстве случаев остро персонифицированные. Риторика широко пользуется резкими переакцентуациями переданных слов путем соответствующего обрамления контекстом. Для изучения различных форм передачи чужой речи, различных способов ее оформления, риторические жанры -- благодарнейший материал» [31]. Для Бахтина речевая практика косвенной речи значит ничуть не меньше речевой практики прямой речи. В другой работе он отметит: «Диалогическая реакция персонифицирует всякое высказывание, на которое реагирует» [32]. Только в столкновении своего и чужого слова возникает их результирующая -- смысл. Принципиальное разведение в разные стороны «прямого» и «косвенного слова» становится для Бахтина одним из главных его рабочих принципов, ведь свое слово возможно только на границе с чужим. Кроме того, существование «прямого» и «косвенного» слова является одним из главных условий существования диалога между ними, существования диалога вообще. Отсюда, как резюмирует М.Л. Гаспаров для Бахтина: «Задача творчества -- выложить свою мысль из чужих унаследованных слов» [33].

Если «язык, слово -- это почти все в человеческой жизни» [34], если нет ничего неположенного языку, то сознание оказывается полностью включенным в язык, более того, сознание и есть язык: («языковое сознание»). В свою очередь и мышление оказывается языковым («языковое мышление»). Бахтин сломал былую лингвистическую парадигму языка, с ее анализом только слов, только предложений, показав, что: «слово языка -- получужое слово. Оно станет «своим», когда говорящий наделит его своей интенцией, своим акцентом, овладеет словом, приобщит его к своей смысловой и экспрессивной устремленности» [35]. Между прочим, в этом он опять очень близок А.Ф. Лосеву, который также полагал, что «Язык вовсе не состоит из слов. Экспрессия и интонация -- более базовые вещи… Язык -- это прежде всего интонационная и экспрессивная структура» [36]. Далее если «язык, слово -- это почти все в человеческой жизни», то мы сам есть ничто иное как определенным образом организованные языки, конкретное индивидуальное сознание каждый раз оказывается перед выбором языка. Если вы не говорите сами, то за вас говорят чужие, если вы не говорите на своем языке, то через вас говорит чуждый вам язык. Авторитарное, монологическое слово возможно только в одной ситуации -- в ситуации отказа от собственного. Кроме того как высокая речевая культура, так и индивидуальное речевое сознание величины далеко не постоянные. В ситуации, когда я не стремлюсь говорить хорошо, не прилагаю усилий к этому, я с неизбежностью заговорю плохо. Речевой вакуум невозможен: либо мы говорим, либо говорят за нас. Когда слово не наделяется авторской интенцией, не является результатом моей (вашей) позиции и не идет от факта моего единственного места в бытии, моего «не алиби в бытии» (одно из ключевых бахтинских понятий), возникает «прямая патетика» (иногда и «патетическая ложь»), то есть слово, лишенное реакции другого, то есть одноголосое слово. Полагаем, прав М.Л. Гаспаров для которого «Бахтин -- это бунт самоутверждающегося читателя против навязанных ему пиететов…. Диалогический подход -- это не только гордыня переламывания чужих голосов своей интонацией, это и смирение выслушивания чужих голосов (чтобы понять врага) перед тем, как их переломить» [37]. В указанном отношении Бахтин действительно революционен, он не знает компромиссов, его взгляды радикальны, а позиция однозначна [38]. Он замещает соссюровскую оппозицию язык/речь своей высказывание/язык, что является прямым следствием его взгляда на то, что мы вынуждены противостоять языку в надежде на то, чтобы обрести право на собственное высказывание. Получалось, что мы вынуждены на диалог с языком. Другой -- это и есть та роль, которую играет в нашей жизни язык. Язык перенасыщен чужими мыслями, интенциями и экспрессивными каннотациями. Он буквально источает их, выполняя роль социально-исторического контекста, который обступает нас и не дает нам молчать, заставляет говорить. Бахтин бесспорно надперсоналистичен и его диалогизм имеет мало общего с диалогизмом, например, Бубера. Диалогизм Бахтина можно и нужно сближать с диалогизмом Бубера, но выводить -- нельзя. У Бахтина акценты другие: я не выбираю диалог, меня к нему принуждают. Вся жизнь есть непрестанное давание ответов и задавание вопросов. Даже молчание здесь невозможно по желанию, по выбору, это не молчание исихаста, свободно его избравшего, это молчание вынужденное, он всего лишь -- пауза между вопросом и ответом, пауза, которую надлежит скорее заполнить. Исихаст и в молчании говорит, в форме внутренней речи. В этой традиции молчание не противостоит языку, если хотите оно всего лишь его инобытие. А в русле развиваемых Бахтиным взглядов молчание абсолютно противоположно языку, поскольку оно его упраздняет, где есть молчание, там нет места для языка, следовательно, для человека. Человек -- это то, что и как он говорит. Выведя на авансцену язык (Другого) Бахтин однозначно устанавливает детерминацию, выраженную им в лапидарной формуле: «Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня». Другой дан для меня через язык и посредством языка. Чужая реплика, чужое высказывание, чужая речь -- это единственная форма существования другого. Роль другого в философии Бахтина играет язык. Точка зрения на то, что язык предшествует мне, внеположен мне задает примат языка как некой формы, конституирующей, оформляющей содержание, содержание мыслей, чувств, переживаний: «Ведь нет переживания вне языкового воплощения… Не переживание организует выражение, а наоборот, выражение организует переживание, впервые дает ему форму и определенность» [39]. Н.К. Бонецкая справедливо, на наш взгляд, указывает: « В антиметафизической эстетике Бахтина форма является, как кажется единственным носителем определенности: ведь ни автор, ни герой в глазах Бахтина никакой субстанциональностью не обладают» [40]. Правда, Бахтин этим не ограничивается. Помимо своей выразительной функции, форма выражает и оценку, осуществляет ценностную функцию: «Форму я должен пережить, как мое активное ценностное отношение к содержанию, чтобы пережить ее эстетически: в форме и формой я пою, рассказываю, изображаю, формой я выражаю свою любовь, свое утверждение приятия» [41]. Интересно, что Бахтин вообще полагал, что в искусстве форма организует и переорганизует жизнь. Таким образом мы вновь возвращаемся к исходному: вне языка нет ничего и никого. Задуманная как онтология, бахтинская философия превращается в эстетику «в эстетику словесного творчества [42], категория слова, высказывания соответствует персонализму бахтинских представлений» [43]. Бахтин в своей словологии действительно радикален: «У человека нет внутренней суверенной территории» [44] или, как этот тезис формулируется в другой работе: «Внутренней территории у культурной области нет» [45]. По Бахтину, у человека нет и быть не может внутреннего измерения, чтобы чему-то быть, об этом нужно говорить, следовательно, быть выведенным вовне, в область речь. Мышление, сознание может быть только языковым. В отсутствии языка нет ни мышления, ни сознания. Более того, сама культура есть ничто иное как слово. Произведения Шекспира есть памятник культуры только потому, что мы их читаем, общаемся с его героями. Но диалог с ними переводит меня, живущего в «малом времени» в «большое время» Шекспира, приобщает меня к непреходящим ценностям, расширяет мой мир, делает его богаче и содержательнее. Соответственно, это приобщает самого Шекспира к сегодняшнему дню, актуализирует его, время оборачивается вспять: прошлое предстает сегодняшним, а сегодняшнее готово стать будущим. Любая культура жива до тех пор, пока мы общаемся с нею, и другого способа сделать ее ценности нашими, способа ее существования нет и быть не может [46]. Отсюда кстати следует выводить и герменевтический подход, столь явственно присутствуемый в философии языка Бахтина: сделать чужой смысл своим можно только после того как поймешь его.

Языковый, как принято говорить, релятивизм Бахтина как раз и состоит в том, что языков, вокруг которых вращаются культурные и мировоззренческие универсумы каждого, существует много. Язык, в свою очередь, представлен жанрами: «именно жанры, а не язык в целом, представляют собой, по Бахтину, культурно апробированные формы освоения мира» [47]. Есть, положим, философский язык, конституирующий свой ценностный универсум, свой объект и предмет, а в нем свои жанры: аналитический, феноменологический, метафизический, трансцендентальный. Мы понимаем мир в границах, терминах того жанра, в котором о нем мыслим (говорим). Здесь у Бахтина существенен акцент: не через ценности идут к языку, но через язык -- к ценности. На долю человека в этом непрекращающемся гуле языка остается только одно -- выбрать себе «жанровое пристанище» (выражение Л.А. Гоготишвили), чтобы тем самым сохранить свой голос, свою интонацию. Бахтинское решение проблемы сохранения речевого центра, авторства, как права на свою речь, интонацию, мысль, чувство, представляет для нас несомненный интерес, поскольку здесь Бахтин, в своих рассуждениях воспроизводит риторическую проблематику и риторический контекст. Начало авторства (авторитета) и соответственно спецификация речевых центров всегда связывалась с функциями языка (познавательной и выразительной), была от них производной. Познавательная функция дала науку, научную речь и авторитет научного высказывания (текста), выразительная привела к возникновению литературы, к появлению фигуры писателя -- автора. «Смерть автора» о которой так много говорили и писали (М. Фуко) как раз и была вызвана тенденциями размывания границ между различными дискурсивными областями и дискурсивными практиками, их смешением в литературе и науке 20 в. Положим, Бахтин не мог разделять таких умонастроений, хотя бы потому, что полагал: язык корме выразительной и познавательной функции имеет и еще одну -- коммуникативную. «Конечно -- как пишет Л.А. Гоготишвили -- коммуникативная установка не является какой-либо новостью в науке, уже давно вобравшей в себя традиции аристотелевской риторики. Однако пафос Бахтина как раз в том и состоит, чтобы -- в отличие от других новых направлений в философии языка -- не просто восстановить дискредитированную в XIX в. риторику, но -- одновременно преодолеть условности традиционного риторического мышления, рассматривая коммуникативную установку не столько как внешнее красноречие, как технику речи -- что, безусловно, имеет под собой основание, -- сколько как внутренний конститутивный признак самого языкового мышления, как фундаментальную составляющую сознания вообще» [48]. Риторическая речь -- это речь с ориентацией говорящего на ожидания слушающего, она не сводима просто к передаче мысли как функции научной речи, и не исчерпывается вызыванием чувств -- главной целью речи художественной. Скорее, она их посредник, связующее звено между наукой и искусством, в ней происходит обмен смыслами, то есть мыслями, связанным еще с чем-то, например, с интенциями говорящего или слушающего. Кроме того, риторическая речь дает большое разнообразие в формах существования и осуществления авторства. Помимо прямой формы речи, авторство может закрепляться в косвенной. Риторическая речь дает гораздо больший простор для фигуры автора, который может быть представлен в ней либо явно, либо скрытно [49].

С точки зрения Бахтина, единственный недостаток риторической речи -- это ее … лживость, пусть и возможная, непреднамеренная. Единственный способ избежать этого -- понять речь как поступок, связать ее категорией долженствования: «Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально- ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый поступок: я поступаю всей своей жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни -- поступления» [50]. Как известно, у Платона обоснование мысли лежит в ее истинности, в принадлежности ее с сфере внутреннего слова. Мысль может быть только истинной, иначе она просто перестанет быть мыслью. Бахтина явно не удовлетворяет этот подход: «Почему, поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно?» [51]. Бахтин выворачивает платоновскую аргументацию: мысль должна быть истинной, раз она может быть ложной. Мысль, мышление в обратном движении от лжи может быть только истиной и истинной. Потому и необходим критерий долженствования, принцип ответственного поступления, вменяемый речи и мысли сознательным и свободным выбором. Когда долженствование «есть некая установка сознания» [52], которая как известно больше мышления и больше речи, то ложь невозможна в принципе: я не помыслю то, что невозможно (нельзя) представить. Если слово сродни с мыслью, то на нее как и на мысль распространяется критерий истинности, а если слово есть поступок, то за него можно и спросить, призвать к ответу за неверно выраженное слово.

Бахтин, таким образом, реабилитирует риторику, снимая с нее обвинения в лживости и одновременно предлагает философскую интерпретацию риторики. Сформулированный М.М. Бахтиным принцип вненаходимости понимающего -- во времени, в пространстве, в культуре -- по отношению к тому, что он хочет понять, получает философское объяснение на основе диалогических отношений между текстами, обеспечивающими качественно-новое приращение смысла: цитата, попадая в новый контекст, приобретает дополнительные смысловые нюансы. В диалогические отношения вступают не только люди, но и тексты, которые активно могут спорить между собой, потому что мир текстов иерархичен («высокие» и «низкие», сакральные и профанные, художественные и деловые). Разность речевых регистров неизбежно приводит к спору между ними, к конфликту, а значит и к диалогу. Еще раз подчеркнем: «диалог», «другой» -- это не онтологические константы. Они -- речевые переменные, производны от речевых высказываний, их атрибуты. По Бахтину различные формы речевого авторства от простейших бытовых высказываний, до развернутых эпически-монументальных произведений есть только спецификация тех или иных жанров. Автора рождает речь, и форма авторства зависит только от типа жанра. Там где проходит граница моей речи, там и проходит граница моего «я». Соответственно кризис автора (или «смерть автора» по Фуко) для Бахтина -- это кризис только речи, утрата ее жанрового своеобразия. Он не глобален, поскольку жанров много и «фигуре автора» всегда можно скрыться, выбрав ту или иную жанровую нишу. Культивирование типов речи есть одновременно и культивирование форм авторства.

Вот почему бахтинский «языковой проект « явно риторического происхождения. В этом он представляет двойной интерес, поскольку, во-первых, в своем генезисе он восходит к античной языковой парадигме философствования и,во-вторых, решение Бахтиным чисто риторических проблем под углом зрения философии, превращает их в философские, риторику в философию языка.

Примечания

[1] Внушительный список монографий, сборников, статей, специальных выпусков, тезисов и докладов, посвященных анализу научного наследия М. Бахтина за последнее время (1983 -1994) можно найти в журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1994. С. 129-137.См, также, Махлин В.Л. Наследие Бахтина в современном зарубежном литературоведении // Изв. АН. СССР. Серия лит. И яз., 1986, Т. 45, №4. С. 316-329; Осовский О.Е.Научное наследие М.М. Бахтина и гуманитарное сознание Запада сегодня. М., 1991; Гвоздева Е. Спустя четверть века. Новая литература о Ф. Рабле и М. Бахтин // Вопросы литературы, 1991 (сентябрь -- октябрь). С. 270-279, а также Махлин В.А. Бахтин и Запад (Опыт обзорной ориентации) // Вопросы философии № 1-2. 1993. С. 94-111. Известно, что Бахтин лидирует в списке русскоязычных авторов, кому за рубежом посвящается больше всего научных работ. Наиболее полной, систематизированной биографией Бахтина, изданной за рубежом является издание -- Clark K., Holquist M. Mikhail Bakhtin. Cambrige, Massachusetts, and London, Enland, 1984.

Наряду с Бахтиным по своей популярности на Западе может соперничать только Н.А. Бердяев. Характерно, что Бердяев популярен как раз потому, что воспринимается исключительно как явление национально-русское, в то время как популярность и известность Бахтина объясняется тем, что ключевые понятия и сюжеты его работ интерпретируются в их перекличке с философскими направлениями западного происхождения. Например: фрейдизм, марксизм, экзистенциализм, философская антропология, марбургская школа неокантианства. Философия Бердяева прельщает потому, что она «чужая»; Бахтина -- потому, что «своя». Работает принцип «от обратного». Как замечает В.Л. Махлин, «..никому почти неизвестный тридцать лет назад кандидат филологических наук из Саранского пединститута (ныне университета) сегодня осознается на Западе как крупнейший философ XX в и больше того -- в качестве ключевой фигуры русской духовно-идеологической культуры вообще» (Махлин В.Л. Бахтин и Запад (Опыт обзорной ориентации) // Вопросы философии №1-2. 1993. С. 95. 

[2] Михаил Бахтин (страницы жизни и творчества). Саранск. 1993., С.11.