Учительство и проповедь в первой напечатанной повести Н.В. Гоголя ("Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала", 1830)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Учительство и проповедь в первой напечатанной повести Н. В. Гоголя («Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала», 1830)

И.А. Виноградов

Аннотация

Анализируется одно из «ключевых» произведений гоголевского наследия -- первое произведение в прозе, появившееся в печати, -- повесть «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» (1830). Литературный дебют Гоголя в прозе является ключевым в том смысле, что открывает дверь к пониманию последующего творчества писателя. На основании многочисленных фактов устанавливается, что с первых шагов в литературе Гоголь выступает в роли сознательного духовного наставника и проповедника. Его первое прозаическое произведение (начинал Гоголь как автор стихотворения «Италия» и стихотворной поэмы «Ганц Кюхельгартен») представляет собой своего рода литературный экфрасис, содержанием которого выступает духовная дисциплина. Повесть является «богословием в образах», а духовное лицо, представитель народной среды, сельский дьячок (церковный чтец, псаломщик), от имени которого ведется повествование, становится жизненным alter ego автора. Впервые предпринято аналитическое сличение двух редакций «Вечера накануне Ивана Купала» -- первоначальной журнальной и последующей, включенной в сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки» (в первой редакции повесть носила название «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала»; во второй -- Гоголь отбросил начало заглавия, оставив только вторую часть -- «Вечер накануне Ивана Купала»). Из сравнения явствует, что первая редакция отличается от позднейшей большей откровенностью в выражении религиозных взглядов создателя произведения. Во второй редакции Гоголь смягчил излишнюю назидательность и категоричность первоначального варианта. Подчеркивается, что уже в этой повести Гоголь, отделяя себя от суеверий и «детских предрассудков», присущих простонародному сознанию, сосредоточивает свой талант на обличении тех явлений, которые сохранились в общественном, народном быту от поры язычества. Будучи верным этнографом, глубоким знатоком народной психологии и фольклора, писатель уже в первой повести предстает, вопреки распространенным истолкованиям его творчества в радикальной критике, не только оригинальным бытописателем, но и проницательным мыслителем и богословом, подобным своему предшественнику, святителю Тихону Задонскому. По первой «малороссийской» повести можно угадать многие черты будущего создателя «Мертвых душ», «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Размышлений о Божественной Литургии».

Ключевые слова: Н. В. Гоголь, биография, творчество, авторский замысел, интерпретации, романтизм, фольклоризм, этнографизм, реализм, историзм, стиль, псевдоним, образ рассказчика, литературная маска, alter ego, учительство, проповедь, «народное православие», духовное наследие

Abstract

Teaching and Preaching in the First Printed Short Novel (`Povest') by Nikolai Gogol (“Bisavryuk, or The Evening on the Eve of Ivan Kupala”, 1830)

Igor' A. Vinogradov

One of the “key” works of Gogol's heritage is analyzed -- the first prose work that appeared in print, the short novel (`povest') “Bisavryuk, or The Evening on the Eve of Ivan Kupala” (1830). Gogol's literary debut in prose is a key work in the sense that it opens the door to understanding the writer's subsequent work. Based on numerous facts, it is established that since his very first steps in literature, Gogol played the role of a conscious spiritual mentor and preacher. His first prose work (Gogol began as the author of the poems “Italy” and “Gantz Kuchelgarten”) is a sort of literary ekphrasis, which is centered around the theme of spiritual discipline. The short novel (`povest') is “theology in images,” and the clergyman, a representative of the common man's milieu, a rural deacon (church reader, psalm reader), on whose behalf the story is narrated, becomes the author's alter ego. For the first time, an analytical comparison of two editions of “Evening on the Eve of Ivan Kupala” was undertaken: the original journal version on one side and the subsequent one included in the “Evenings on a Farm near Dikanka” collection (the first edition of the short novel (`povest') was called “Bisavryuk, or Evening on the Eve of Ivan Kupala”; in the second, Gogol dropped the beginning of the title, leaving only the second part, “Evening on the Eve of Ivan Kupala”). The comparison shows that the first edition is more frank in expressing the religious views of the author than the second one. In the second edition, Gogol tempered the excessive edification and categorical nature of the original version. It is emphasized that as early as in this short novel (`povest'), Gogol separates himself from superstitions and “childish prejudices” inherent in popular consciousness and focuses his talent on exposing those phenomena that have survived in the public, folk life from the pagan era. As a faithful ethnographer, a deep connoisseur of folk psychology and folklore, in the first short novel (`povest'), contrary to the widespread interpretations of his work in radical criticism, the writer already appears not only as an original writer of everyday life, but also an astute thinker and theologian, like his predecessor, St. Tikhon of Zadonsk. From the first “Little Russian” short novel (`povest') one can guess many features of the future creator of “Dead Souls”, “Selected Passages from Correspondence with Friends”, and “Reflections on the Divine Liturgy”.

Keywords: Nikolai Gogol, biography, creativity, author's intention, interpretations, romanticism, folklorism, ethnography, realism, historicism, style, pseudonym, narrator's image, literary mask, alter ego, teaching, preaching, folk orthodoxy, spiritual heritage

Основная часть

Первый литературный дебют Гоголя был, как известно, в стихах -- и был неудачен. Стихотворение «Италия», анонимно напечатанное в 1829 г., прошло незамеченным; подражательная поэма «Ганц Кюхельгартен», обозначенная псевдонимом «В. Алов», получила в печати отрицательные рецензии. Второй дебют был в прозе -- и оказался чрезвычайно успешным. Успех был обусловлен, в числе прочего, резкой переменой Гоголем направления его литературной деятельности. В 1831 г., приветствуя выход в свет сказок В. А. Жуковского (влияние которого с очевидностью сказалось в «Ганце Кюхельгартене» [Шаровольский: 49-50], [Янушкевич: 298]), он восклицал:

«Жуковского узнать нельзя. Кажется появился новый обширный поэт и уже чисто русской. Ничего германского и прежнего».

Подобный путь проделал и сам Гоголь -- от «Ганца Кюхельгартена» к своей первой литературной повести-«сказке»², появившейся в печати. Назрела необходимость понять, с чего, с каким «багажом» Гоголь начинает свой путь в литературе. Этот вопрос является одним из важнейших для анализа как ранней его поэтики, так и поэтики позднейших произведений.

Повесть «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» была напечатана в 1830 г. в журнале литератора-«славянофила» П. П. Свиньина «Отечественные Записки» [Гоголь, 1830а, 1830b]. Гоголь и на этот раз скрыл свое авторство, однако имя, под которым он получил, наконец, в литературе полноценные права «гражданства», оказалось весьма значимым -- определяющим для его последующей судьбы. Псевдоним, или, точнее, литературный персонаж, в образе которого Гоголь завоевал впервые читательское признание, «открывал» своей фигурой то главное направление, которому неизменно следовал позднее художник в своем творчестве. «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» появился в журнале с подзаголовком: «Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви» [Гоголь, 1830а: 238]. Дьячок (по-украински «дяк», дьяк) -- причетник, церковный чтец, псаломщик. Духовное лицо, рассказывающее повесть, стало свообразным пожизненным alter ego автора. Всю жизнь потом Гоголь, подобно сельскому дьячку -- «автору» своего первого рассказа, выступал против светских недорослей«умников», «пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем» (1/2: 114).

Вскоре после выхода в свет «Бисаврюка, или Вечера накануне Ивана Купала» у повестей Гоголя появились новые рассказчики. Он написал тогда еще несколько произведений, составивших вместе сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки». В этот сборник была включена и первая, «купальская», повесть. Однако, хотя в цикле рассказчики умножились -- и на первое место выдвинулся главный из них -- Пасичник, неизменным и значимым по-прежнему оставалось то, что повествователь «Вечера накануне Ивана Купала» является «дьячком ***ской церкви», «дьяком Диканьской церкви» (так обозначен рассказчик этой повести в сборнике [Гоголь, 1831: 83, IX]). Иными словами, как и прежде, в литературных «сказках» Гоголя сохранялось учительное, «церковное» направление, заданное в той, что была написана ранее других. Сам Пасичник отдает явное предпочтение дьяку Фоме Григорьевичу перед другими рассказчиками, -- к примеру, перед полу«басурманским» паничем-«латыньш,иком» (1/2: 84).

Должность «дяка», или «дьяка», низшая среди церковных должностей, была на Украине выборной, эту должность мог занять по назначению прихода человек любого происхождения. Гоголь «доверил» свой рассказ типичному представителю народа и одновременно -- представителю церковной среды. Литературная «игра» преследовала при этом цели отнюдь не только художественные или юмористические. Она скрывала в себе вполне серьезные проповеднические намерения автора. За «точным», «этнографическим» указанием на рассказчика «народного предания» стояла отчетливая «пастырская» установка самого писателя. Задумывая повесть как художественное внушение, Гоголь не столько «прикрывался» дьячковским «псевдонимом», сколько, напротив, говорил как бы прямо от имени духовного лица, открывая тем самым читателю свою приверженность вере и Церкви. Уже по этой начальной «подсказке» в «Вечере накануне Ивана Купала», «воспроизводящем» голос сельского, уважаемого в народе дьячка, можно угадать будущего создателя «Мертвых душ», «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Размышлений о Божественной Литургии».

Учительная, духовно-проповедническая установка создателя «Вечера накануне Ивана Купала» сказывается не только в образе рассказчика. Эту настроенность автора в полной мере передает само содержание повести, ее отчетливые религиозные мотивы. До сих пор без внимания читателей и исследователей оставалось то обстоятельство, что духовные намерения Гоголя сообщает уже само сугубое, «усиленное» именование произведения. Первая часть двойного заглавия -- «Бисаврюк...» -- в комментариях не нуждается: она говорит сама за себя; имя Бисаврюк готовит читателя к столкновению с демоническим миром. Вторая часть -- «.Вечер накануне Ивана Купала» -- требует некоторого пояснения. Этнографические сведения помогают понять, что день, к которому приурочено действие рассказа, тоже соответствует проповедническому замыслу повести. События повести разворачиваются накануне 24 июня (ст. ст.), т. е. накануне дня летнего солнцеворота, который в древнем языческом календаре был одним из главных праздников года, будучи посвящен «божеству славянскому» Купала [Чулков: 228]. С Крещением Руси «купальский» день совпал с церковным праздником Рождества Иоанна Предтечи, вследствие чего праздник получил в народе название Ивана Купала. Именно то, что Гоголь называет свою повесть «по-народному», обнаруживает его проповеднический настрой. Согласно поверьям, ночь накануне Ивана Купала является временем «наибольшего разгула нечистой силы» [Виноградова, Толстая: 363]. Народные календарные обряды и обычаи, в которых, несмотря на тысячелетнюю историю христианства на Руси, традиционно допускалась «контаминация» христианского и языческого, стали главным предметом религиозного осмысления и обличения Гоголя. В купальском пагубном «крещении», которое проходит герой «Вечера накануне Ивана Купала», изображается процесс возвратного, «регрессивного» характера -- противоположный Крещению Руси. В повести представлено угрожающее вытеснение из жизни героя церковного праздника воззрениями и обычаями дохристианского времени, подмена веры (и соответствующих ей сознания, норм и правил поведения) -- суеверием, идолопоклонством. О том, что

Гоголь размышлял в повести именно об этом, свидетельствует, в частности, упоминание простодушного рассказчика о древнем идоле в другой повести «Вечеров на хуторе близ Диканьки» -- в «Ночи перед Рождеством». Здесь тоже происходит «пересечение» христианского праздника с древними суеверными обрядами. Пасичник по этому поводу замечает:

«Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за Бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает? Не нам, простым людям, об этом толковать» (1/2: 167).

В календарном цикле день Ивана Купала «симметричен» «Коляде»-Рождеству: их объединяют «общие мотивы и обрядовые действия» [Виноградова, Толстая: 363]. «Покоренные христианству» «остатки обрядов древней славянской мифологии», «языческие поверья, детские предрассудки» -- о которых Гоголь упоминал спустя некоторое время в статьях «О малороссийских песнях» (7: 173) и «Взгляд на составление Малороссии» (7: 162), -- производят в «Бисаврюке...» обратное действие: происходит греховное отступление человека от христианских заповедей, апостасия -- то явление, обличению которого Гоголь посвятил почти все свои последующие произведения.

Уже в первом цикле «Вечер накануне Ивана Купала», если рассматривать его в свете авторских намерений, не стоит одиноко. Характер пастырского обличения вполне свойственен не только «Бисаврюку...», но и всем другим «сказкам» «Вечеров на хуторе близ Диканьки» -- даже тем, которые рассказывает уже не «дьяк» Фома Григорьевич. К примеру, в той же «Ночи перед Рождеством» изображается недолжное поведение героев в день самого строгого поста -- Рождественского сочельника [Виноградов, 2018b: 16-23]. О несоблюдении героями постов и церковных установлений идет речь и в других повестях сборника.

«.Обычаи обыкновенно сильнее самих законов», -- отмечал позднее Гоголь в статье «О движении народов в конце V века» (7: 330). «.Обычай сильнее всякого письменного закона.», -- повторял он позднее в статье «Занимающему важное место» в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (6: 151). В этом свете чрезвычайно важным, хотя и отдаленным, автокомментарием к ранней повести могут служить слова Гоголя в еще одной статье «Выбранных мест из переписки с друзьями» -- «Светлое Воскресенье»:

«Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, -- и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святые обычаи Церкви, Небесный Хозяин которой не имеет над ними власти? Или это еще новая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник?» (6: 202).

В этих строках в общей форме описывается, по сути, весь «сюжет» «Вечера накануне Ивана Купала». (Несмотря на разницу во времени, разделяющую старинные суеверия от новейших заблуждений, пороки и полуязыческие обычаи современной, «цивилизованной» жизни (о которых идет речь в «Выбранных местах из переписки с друзьями») являются, по убеждению Гоголя, лишь продолжением, новейшим подобием давних греховных предрассудков³.) Грехопадение главного героя «Вечера накануне Ивана Купала» совершается при появлении его в шинке накануне наиболее почитаемого -- хотя и не двунадесятого, но тем не менее весьма важного -- христианского праздника, Рождества Иоанна Предтечи. Иначе говоря, в повести в прямом смысле слова изображается то, о чем сетовал Гоголь позднее: «насмешка духа тьмы» над «святыми обычаями Церкви» (6: 202). Следует при этом иметь в виду, что во времена Гоголя существовало даже несколько правительственных указов, воспрещавших поведение, подобное тому, какое демонстрирует герой «Бисаврюка...». Это указы 1743, 1820 и 1823 гг. о недопущении «открывать кабаки <...> во время обедни, в праздники и до обедни» (9: 623) [Виноградов, 2021a: 53-54]. Впоследствии Гоголь, имея в виду эти указы -- которые многократно подтверждались, -- и, как можно предположить, прямо подразумевая героя своей самой первой повести, -- в статье «Светлое Воскресенье» также указывал, что нередко на Пасху «даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня» (6: 197). Таким образом, в «Вечере накануне Ивана Купала» Петро Безродный встречается с «дьяволом» Басаврюком накануне Рождества Иоанна Крестителя и совершает свое преступление, во-первых, в пост (а именно -- во время Петровского поста, на который всегда приходится день Ивана Купала), во-вторых -- в тот день и час, когда, по недвусмысленному указанию дьячка-рассказчика, всякий «добрый человек» идет в церковь «к заутрене» (1/2: 118).

Содержанием повести Гоголь словно повторял увещевания своего предшественника, святителя Тихона Задонского (1724-1783), который тоже обличал искажение христианских праздников в народном быту. «Важное препятствие успешному действию пастырских наставлений на нравственность народа <святитель> Тихон видел в нехристианском препровождении торжественных дней и праздников, установленных Церковью. Общественные гулянья, общее невоздержание и нескромные игры, допускаемые в такие дни, по силе соблазна он сравнивал с общим пожаром, “на котором души человеческие беззаконием, аки пламенем, поядаются”» [Тихон Задонский: 13].

Мать Гоголя, женщина набожная и благочестивая, посылая в 1831 г. одной из родственниц первую книжку «Вечеров на хуторе близ Диканьки», писала: «Николай мой все стремится быть полезным для родного края и я несколько понимаю его цель; в сей книге он коснулся ее; но в продолжении более будет...» [Виноградов. Летопись; т. 2: 135].

***

Духовное, проповедническое начало ранних повестей Гоголя, к сожалению, осталось практически не замеченным современниками. Сам писатель не раз с огорчением указывал на читатательскую невостребованность нравственного смысла его произведений, -- желая, по-видимому, привлечь внимание к этой проблеме. В «Учебной книге словесности для русского юношества» (1846) он, в частности, подчеркивал, что «сказка может быть созданием высоким, когда служит аллегорическою одеждою, облекающею высокую духовную истину, когда обнаруживает ощутительно и видимо даже простолюдину дело, доступное только мудрецу», -- и что «просто пересказ почти слово в слово народной сказки, -- созданье менее всего значительное» (6: 333-334; курсив наш. -- И. В.). В 1848 г., работая над вторым томом «Мертвых душ», Гоголь писал графине Анне М. Виельгорской:

«Хотелось бы также заговорить о том, о чем еще со дня младенчества любила задумываться моя душа, о чем неясные звуки и намеки были уже рассеяны в самых первоначальных моих сочинениях. Их не всякий заметил...» (15: 132).

В том же году в <Письме по поводу «Мертвых душ»> он повторял:

«О, если бы то, о чем любила задумываться [душа моя] Здесь и далее в квадратных скобках приводятся слова, которые Гоголь в рукописи зачеркнул. еще со дня младенчества, передать звуку и живому, определен<ному> образу, доступным всяко<му>, и в них была одна чистая истина!» (6: 255).

Упоминание в этих высказываниях Гоголя о «днях младенчества», значимых для создания первых произведений, -- тоже не только поэтическая метафора. Имеются свидетельства, что органичное сочетание в гоголевской одаренности христианского и народного (фольклорного) обуславливается в значительной степени его детскими и юношескими годами. На первом месте здесь следует назвать глубокое и органичное религиозно-патриотическое воспитание Гоголя, которое будущий писатель получил сначала в семье, а затем -- в школе [Виноградов, 2015]. Подобно тому, как в далеком 1828 г., отправляясь в Петербург, Гоголь уже заключал в себе самом, в своей незаурядной личности, черты будущего Тараса Бульбы [Виноградов, 2019a: 130], так же он «вез» тогда в столицу, еще сам того не подозревая, в качестве богатого образовательного, духовно-нравственного багажа, оригинального, «замысловатого» дьячка-рассказчика -- религиозного автора, воспитанного «на непотрясаемом камне нашей Церкви» (6: 160).

Талант, взращенный родным бытом и воспитанием, давал о себе знать не только в первых «малороссийских» повестях писателя. Он с очевидностью являл себя уже в самые первые, «дописательские», сознательные годы Гоголя. Свидетельство об этом содержится, в частности, в молитвенном обращении самого Гоголя к наступающему новому году -- «1834» («Великая, торжественная минута»). В этом воззвании он обращался с молитвой о помощи в литературных трудах к своему «Хранителю Ангелу» -- «Гению» -- и делал важное автобиографическое признание о рано проснувшемся художническом чувстве, или инстинкте:

«...жизнь души моей, [Хранитель Ангел] мой -- Гений. <...> О! Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений! Ты, от колыбели еще пролетавший с своими гармоническими песнями мимо моих ушей.» (7: 155; курсив наш. -- И. В.).

Гоголевские слова могут быть поставлены в прямую связь с несколькими свидетельствами матери писателя. Возможно, к 1814 г., когда Гоголю исполнилось только пять лет, относится следующее свидетельство М. И. Гоголь-Яновской о сыне (в записи С. П. Шевырева):

«Малоросс<ийская> песня, которую пел маленький Н<иколай> В<асильевич>, выговаривая ясно каждое слово, и за дверью, чтобы никто не видел: “Баба кисель варила, / На морозе цидила”» [Виноградов. Летопись; т. 1: 238].

Позднее первый биограф Гоголя П. А. Кулиш указывал, что «одною из первых» песен, «которым Гоголь научился в детстве», была украинская, а именно -- народная песня «У поли крыныченька, / Холодна водыченька, -- / Там чумак воды наповае...» [Виноградов. Летопись; т. 6: 442]. Другой биограф Гоголя, В. А. Чаговец, писал в 1901 г. о тех местах, где прошло детство писателя:

«Можно себе представить, сколько поэзии заключалось в этом небольшом уголке, когда летнею ночью в кустах заливались соловьи, которых особенно любил отец Гоголя, когда издали доносился ласкающий шум воды, падающей с колес мельницы, а с другой стороны, из глубины пруда слышалась звонкая народная песня: это девушки катаются на плоту, и песня их, повторяемая чутким эхо, разносится далеко, далеко... И над всем этим божественная ночь раскинула свой волшебный покров, усеянный яркими звездочками. Вот какая природа окружала детство поэта, вот где источник его высокой поэзии, с чудно-поэтическими описаниями украинской ночи, заснувших прудов и старого, заглохшего сада. А когда еще ребенком он ложился в свою маленькую кроватку, его колыхала старушка-бабушка Татьяна Семеновна, которая жила при родных поэта до самой своей смерти. Старая козачка, доживая свой долгий век, напевала ему тихие песни про старое, славное, вольное козачество, и, убаюканный тихим пением, он засыпал. А над его детской головкой носились образы песни, с которыми он не мог расстаться, а хранил их в своей болезненно-чуткой душе.» [Чаговец: 35].

По еще одному свидетельству М. И. Гоголь-Яновской, ее сын в том же пятилетнем возрасте начал уже складывать стихи. Первым читателем этих детских стихов стал посетивший тогда Васильевку сосед Гоголей по имению, известный поэт и драматург В. В. Капнист. По словам М. И. Гоголь-Яновской, записанным в 1852 г. Г. П. Данилевским, Капнист, прочитав «младенческие» произведения Гоголя, сказал: «Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина!». Шевырев, беседовавший с М. И. Гоголь-Яновской месяц спустя после Данилевского, записал ее слова в такой редакции: «Хорошо бы было, если бы он был отдан на воспитание на руки Христианину» [Виноградов. Летопись; т. 1: 245].

В самом начале работы над «Мертвыми душами» Гоголь назвал свои ранние произведения «отрывками тех явлений», «из которых долженствовала» создаться в его поэме «полная картина» (11: 86; письмо к М. П. Погодину от 28 ноября (н. ст.) 1835 г.). О своих прежних созданиях он сообщал также А. О. Смирновой:

«На сочинениях <.> моих не основывайтесь и не выводите оттуда никаких заключений о мне самом. Они писаны давно. <.> В них точно есть кое-где хвостики душевного состояния моего тогдашнего, но без моего собственного признания их никто и не заметит и не увидит» (12: 559; письмо от 24 декабря (н. ст.) 1844 г.).

Говоря обо «всем», что было им до той поры написано, он сообщал министру С. С. Уварову:

«Грустно, <...> что <...> хоть в основание его легла и добрая мысль, но выражено всё так незрело, дурно, ничтожно <...> не так, как бы следовало.» (13: 104; письмо от конца апреля 1845 г.).

Неким завещанием Гоголя, своего рода «методологическим» посылом для изучения его ранних произведений, должны служить также строки его письма к матери от 15 июня (н. ст.) 1844 г.:

«Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора» (12: 415).

*** гоголь повесть проповеднический произведение

Авторская настойчивость Гоголя, неоднократно призывавшего своих читателей обращать внимание на христианское содержание его произведений, была связана не только с их будто бы «несовершенством» (отчего смысл гоголевских образов оставался якобы «непроницаем» для современников). Мнение о «незрелости» и о недостатках ранних созданий было явным преувеличением автора. (В наибольшей степени такое преувеличение сказалось в строках письма Гоголя к Н. Я. Прокоповичу от 25 января (н. ст.) 1837 г.: «.если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры “Ревизора”, а с ними “Арабески”, “Вечера” и всю прочую чепуху, <...> я бы благодарил судьбу» -- 11: 93.) Вину в «недопонимании» духовного смысла гоголевских произведений нес не только автор, но в не меньшей, -- а пожалуй, и в большей мере -- невнимательный читатель. Уже в XIX в. религиозные вопросы все меньше занимали общество. Пожалуй, лишь В. Н. Мочульский в 1902 г. заметил, что гоголевские «сказки» связаны с житийной литературой, с распространенными в народе «сказаниями о Киевских святых, где говорится о кознях диавольских, о борьбе с ними»: «Вот почему Гоголь и захватил так глубоко народную жизнь, что сумел проникнуть в самые недра народного духа. Вместе с этими преданиями и народными верованиями Гоголь уже на первых порах своей художественно-творческой деятельности <...> становился на путь народной психики и <...> в сравнительно короткий период времени, достиг высшего искусства в психологическом анализе человеческой души, каким ознаменована его дальнейшая творческо-художественная деятельность» [Мочульский: 13].

При непредвзятом чтении голос Гоголя как «христианина и человека» вполне слышен и «узнаваем» в его созданиях, даже в самых ранних. Более того, «самое раннее» в некотором отношении открывает христианские взгляды писателя даже гораздо определеннее и ощутительнее. Особенно наглядно это проступает при сличении двух редакций «Вечера накануне Ивана Купала».

Публикуя гоголевскую повесть, редактор «Отечественных Записок» П. П. Свиньин, по-видимому, подверг сочинение начинающего автора своим редакционным исправлениям. Об этом до определенной степени позволяет судить история повторного издания повести в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». При переиздании произведения Гоголь существенно переработал текст. Вероятно, прямо в ответ на стилистическую правку Свиньина он написал к повести шуточное предисловие, в котором устами Пасичника замечал:

«.один из <.> господ <.> выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю. <.>.приезжает из Полтавы <.> панич <.> -- привозит <.> книжечку. <.> Я <.> принялся читать. <.> “Постойте! <.> что это вы читаете? <.> Кто вам сказал, что это мои слова? <.> Так ли я говорил?» [Гоголь, 1831: 79-81].

Кроме того, в предисловии сообщалось, что дьяк-рассказчик Фома Григорьевич «не любил пересказывать одно и то же»: «Бывало <.> переиначит так, что узнать нельзя» [Гоголь, 1831: 79]. Соответственно новому зачину повести, произведение фактически было переписано Гоголем заново. Аналитическое сличение двух редакций -- первоначальной и «переиначенной» -- показывает, что большая часть исправлений 1831 г. к предшествующему (1830 г.) вмешательству Свиньина никакого отношения не имеет. Еще более удивительно то, что именно в первоначальной редакции (не в последующей, исправленной, как это можно было бы думать) в гораздо большей степени узнается голос Гоголя как будущего проповедника и сатирика. В первой редакции взгляды начинающего писателя выражены гораздо более откровенно.

В 1889 г. Н. С. Тихонравов, основываясь на указанных словах Пасичника в предисловии, предположил, что «издатель “Отечественных Записок” Свиньин во многих местах повести исправил по своему слог и придал ему тяжелые обороты напыщенного литературного изложения» [Тихонравов: 516]. В доказательство этого тезиса исследователь приводил суждение по поводу гоголевского предисловия литератора О. М. Сомова, выступившего в ноябре 1831 г. в защиту Гоголя от нападок Н. А. Полевого (последний в рецензии, напечатанной в октябре того же года, заявлял, что «Вечера...» написаны не украинцем, а «Москалем, да еще и горожанином» [Полевой: 94]⁵). Возражая Полевому, Сомов писал: «...Пасичкин (так в источнике. -- И. В.), я слышал, человек весьма готовый высказать самые резкие истины, да еще и языком Малороссийского прямодушия. Он, пожалуй, в состоянии повторить Г. Полевому то, что уже сказал одному из собратий Журналистов в предисловии своем ко 2-й повести Вечеров на хуторе (см. стран. 81, строк. 1, до конца 4-й строки)» [Сомов, 1831: 739]. Подразумевались следующие строки гоголевского предисловия:

«Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше сучый москаль.

Так ли я говорил? Що-товже, як у кого чорт ма клепки в голови!» [Гоголь, 1831: 81].

В 1940 г. Г. С. Виноградов и Н. Л. Степанов, комментаторы академического собрания сочинений Гоголя, основываясь на тех же аргументах, что и Н. С. Тихонравов, полагали, будто, «переделывая повесть для переиздания ее в “Вечерах”, Гоголь, по-видимому, частично восстановил те “просторечие” и живую разговорную речь, которые Свиньин, согласно своим стилистическим принципам, всемерно ослаблял» [Виноградов, Степанов: 522].

Однако Н. С. Тихонравов, комментируя слова Пасичника, резонно тут же отмечал, что «обвинение издателя “Отечественных Записок”, высказанное устами Фомы Григорьевича, О. М. Сомов к моменту полемики с Н. А. Полевым был уже более года знаком с Гоголем [Виноградов. Летопись; т. 2: 81]. В начале декабря 1830 г. он, в частности, отмечал этнографическую верность «Бисаврюка...», приоткрывая при этом отчасти и настоящее имя его автора и обнаруживая свое знакомство с Гоголем. Сомов сообщал, что повесть написана «одним молодым литератором, Г-м Г<оголем >Я<новским>» [Сомов, 1830: 17]. значительно смягчается <...> оговоркою», что сам рассказчик любил «переиначивать» свои истории [Тихонравов: 516]. В качестве автохарактеристики приемов, которые Гоголь применил при переделке «Бисаврюка...», исследователь приводил строки позднейшего гоголевского письма к С. П. Шевыреву от 28 февраля (н. ст.) 1843 г.:

«.никто не знал, для чего я производил переделки моих прежних пьес. <.>.на этом одном я мог только навыкнуть производить плотное созданье, сущное, твердое, освобожденное от излишеств и неумеренности, вполне ясное и совершенное в высокой трезвости духа» (12: 187).

По-видимому, уже при переделке «Бисаврюка.» в Гоголе как писателе обнаружилось стремление «поднимать» свои произведения от уровня условно-романтических до созданий, которые могли бы претендовать на звание «классических». Об этом он писал позднее в статье «Петербургская сцена в 1835-36 г.»:

«Много писателей в творениях своих <.> романтической смелостью <.> изумляли <.> общество. Но как только из среды их выказывался талант великий, он уже обращал это романтическое, с великим вдохновенным спокойством художника, в классическое, или, лучше сказать, в отчетливое, ясное, величественное создание» (7: 503).

***

Целый ряд исправлений в «Вечере накануне Ивана Купала», сделанных Гоголем в 1831 г., обнаруживают общую тенценцию к «освобождению от излишеств и неумеренности», бывших в первой редакции, -- к сокращению описаний и сглаживанию резких выражений. Так, в частности, вместо: «самой негодной хутор» [Гоголь, 1830а: 239] -- Гоголь во второй редакции исправил: «самой бедной хутор» [Гоголь, 1831: 84]. Переработан был фрагмент:

«В этой-то деревушке имел притон свой -- человек. <.>.у него в лесу был шалаш, совершенно похожий на ятку, в какой обыкновенно у нас во время ярмонки Жидовки продают горелку. Те же, которым случалось проходить мимо этого бесовского гнезда, утверждали, что слышали какой-то странной, бессмысленной шум и речь совершенно не нашу» [Гоголь, 1830а: 239].

Фрагмент был исправлен и сокращен до одной фразы: «В этомто хуторке показывался часто человек...» [Гоголь, 1831: 88]. Имя «Бисаврюк» было изменено на «Басаврюк». Исключены были также следующие резкие фразы: «будь я такой же, как ты бородатой козел» [Гоголь, 1830а: 244]; «.Петро был главным гетманом всего домашнего скота, принадлежавшего богатому козаку.» [Гоголь, 1830а: 246]; «Ну, ни дать, ни взять, сама правоверная супруга сатаны» [Гоголь, 1830а: 261] и др.

При «переиначивании» повести в 1831 г. Гоголь, вероятно, стремясь избегать излишнего «морализаторства» и прямого внушения, исключил из нее и ряд фрагментов, более отчетливо обнаруживавших христианскую позицию автора, его заинтересованность в действенности пастырской проповеди и повышенный интерес к «сверхъестественному». Так, сравнительно с журнальным изданием фраза: «Но нам более всего нравились повести, имевшие основанием какое-нибудь старинное, сверхъестественное предание, которые нынешние умники без зазрения совести не побоялись бы назвать баснею.» [Гоголь, 1830а: 239], -- в 1831 г. была сокращена: «Но <.> дивные речи про давнюю старину <.> не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело.» [Гоголь, 1831: 84-85]. Утверждение рассказчика в связи с этим: «.я готов голову отдать, если дед мой хотя раз солгал в продолжение своей жизни» [Гоголь, 1830а: 239], -- стало выглядеть иронично: «.в жизнь свою он никогда не лгал; и что, бывало, ни скажет, то именно так и было» [Гоголь, 1831: 85]. Эта «сдерживающая» правка была, однако, тут же «компенсирована» новым фрагментом об светских «умниках», не разбирающих «простого часослова», и о «неверье» и «иноверцах», лгущих на исповеди [Гоголь, 1831: 86]. «Приглушением», в художнических целях, учительского пафоса объясняется, по-видимому, и указанное выдвижение на первый план в «Вечерах.» в качестве основного рассказчика, не дьяка, а Пасичника -- хотя опять-таки, как уже говорилось, «церковному» рассказчику сам Рудый Панько отдает приоритет.

Исключена была в 1831 г. и следующая яркая, значимая фраза повести, которая тоже обнаруживала проповеднический настрой Гоголя:

«Ну, да тогдашние временя были пожестче наших. Тетка моего деда говорила, что, несмотря на все усилия отца Афанасия растрогать своих прихожан проповедью, он только мог видеть широкие их пасти, которые они со всем усердием показывали в продолжение его речей» [Гоголь, 1830а: 251] (о развитии этого мотива в последующем творчестве Гоголя см.: [Виноградов, 2021c: 246]).

Церковь в первоначальной редакции называлась «во имя Трех Святителей» [Гоголь, 1830а: 243] (в последующией редакции: «Святого Пантелея» [Гоголь, 1831: 90]). Новое наименование церкви было связано с изменением характеристики главной героини. В журнальной редакции подчеркивалась набожность Пидорки, которая «целой день простаивала перед иконою, да молилась о спасении души Петра» [Гоголь, 1830b: 433]. В окончательной редакции отмечалось, напротив, суеверие героини. Согласно авторскому замыслу, упоминание о церкви Святого Великомученика и целителя Пантелеимона «подсказывает», к кому Пидорке следовало обратиться за помощью, -- тогда как она, с чужой подсказки, обращается к «колдунье, жившей в Медвежьем овраге» [Гоголь, 1831: 118], [Виноградов, 1998: 14]. Возможно, в развитии этого мотива Гоголь воспользовался повестью О. М. Сомова «Русалка», где дважды говорится об «услужливых старушках», советующих героям в затруднительных обстоятельствах «идти к колдуну» [Сомов, 1829: 66, 69], [Дмитриева: 713]. По церковным правилам, обращающиеся к колдунам лишаются, по степени вины, участия в таинствах на несколько лет и отлучаются от Церкви (см. об этом подробнее: [Виноградов, 2021a: 55]). Этот же мотив был затем развит Гоголем в «Ночи перед Рождеством», где «миряне», в том числе «набожный» кузнец Вакула, добровольно обращаются за помощью к «пузатому» колдуну-знахарю Пацюку (очевидному новому «перевоплощению» колдуна Бисаврюка) (о чрезвычайной роли знахаря на Украине в первой половине XIX в. см.: [Грицко-Основьяненко]). В целом обличение суеверных обычаев и «детских» народных предрассудков является сквозной темой, поднимаемой практически во всех повестях «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В этом направлении своего творчества Гоголь также придерживался церковной и проправительственной позиции: писатель ориентировался на целый ряд духовных и гражданских постановлений, а именно -- законов о суевериях и суеверных обрядах, об уголовном преследовании волшебников, чернокнижников, кликуш, колдунов и обманщиков-чародеев [Виноградов, 2021a: 54].

Кроме этой обличительной составляющей, в первом прозаическом произведении Гоголя, так же, как в опубликованной еще ранее юношеской поэме «Ганц Кюхельгартен», содержится немало важных мотивов, характерных для его последующей прозы. В ранней редации «Вечера накануне Ивана Купала» эти мотивы тоже обнаруживаются более явственно, чем в последующей. До краткой фразы: «Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери» [Гоголь, 1831: 95], -- было сведено в 1831 г. описание, в котором можно увидеть прообраз будущей «немой сцены» «Ревизора» (1836):

«Это явление так ошеломило его, что он долго стоял, как окаменелой, разинувши рот и взявшись одною рукою за деревянную задвижку полурастворенной двери» [Гоголь, 1830а: 246].

(В качестве некой «компенсации» фрагмента, исключенного в «Вечере накануне Ивана Купала», соответствующие «немые сцены» появились тогда в «Сорочинской ярмарке»: «Ужас оковал всех, находившихся в хате» (1/2: 103); в «Майской ночи...»: «Голова стал бледен, как полотно. <...>.ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле.» (1/2: 145); в «Страшной мести»: «.вдруг стал он недвижим <.>, не смея пошевелиться, и <.> волосы щетиною поднялись на его голове. <.>.непреодолимый ужас напал на него» (1/2: 234). Но и в «Вечере.» осталась похожая сцена: «Выпуча глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки будто вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво» -- 1/2: 125.) Искушение золотом героя «Вечера накануне Ивана Купала» задолго предваряет сцену искушения червонцами художника в «Портрете» (1834).

Глубокой психологической правдой отличается в «Вечере накануне Ивана Купала» описание состояния главного героя повести после совершенного преступления:

«...будто сквозь сон, вспомнил он, что искал клад какой-то... <...> Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять. <...>.и все думает об одном, все силится припомнить <...> и <...> не может вспомнить. <...> и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука.» Впоследствии Ф. М. Достоевский в «Преступлении и наказании» почти буквально повторил это описание психологического состояния преступника после совершенного убийства. [Гоголь, 1831: 109, 117-118].

В первоначальной, журнальной, редакции повести Гоголь объяснял «забывчивость» своего героя прельщением доставшимся богатством:

«.каким образом достал он клад <.> никак не мог понять. -- Да и до того ли, когда перед глазами такая несметная куча денег?» [Гоголь, 1830b: 422].

Эта черта героя была еще более подчеркнута рассказчикомдьяком в эпизоде встречи Петруся со своим искусителем в шинке, где тот пообещал «выручить» его из беды. В этом фрагменте религиозное содержание повести было выражено с большей прямотой, чем во второй редакции:

«Петро <.>, перекрестившись и три раза плюнув, молвил: недаром тебя почитают за дьявола. <.> Часто видел он Бисаврюка, но тщательно избегал с ним всякой встречи. <.>.а теперь был готов обнять дьявола, как родного брата. Ведь иной раз навождение бесовское так ошеломит тебя, что сам пресловутый сатана -- прости, Господи, согрешение -- покажется Ангелом» [Гоголь, 1830а: 254-255].

В последующей редакции эти строки, обнаруживающие знакомство Гоголя со святоотеческой и житийной литературой («.сам бо сатана преобразуется во ангела светла» -- 2 Кор. 11:14), были исключены. (Не попала также в печатное издание соответствующая фраза черновой редакции «Сорочинской ярмарки»: «.деньги в карманах, так и лукавый станет ангелом» [Гоголь, 1940: 336].)

Только в «Бисаврюке.» (т. е. в журнальной редакции повести) имеется описание героя, напоминающее будущий образ скряги Плюшкина в «Мертвых душах». В редакции 1831 г. этот фрагмент был исключен:

«...Петро сначала хоть нищей братии уделял из своих мешков, теперь же ни копейки ни на церьковь, ни жене своей, так что впоследствии ей даже ходить не в чем было. Бедность в хате такая, какой у последнего бобыля не бывает. Петро дрожит, вынимая копейку.» [Гоголь, 1830b: 433].

Продолжение в последующем творчестве Гоголя получил также рассказ о попытках героя «Бисаврюка...» овладеть кладом:

«Уже он хотел достать его рукою, как сундук глубже и глубже стал погружаться в землю.» [Гоголь, 1830a: 262].

В 1832 г. Гоголь, собирая материалы для задуманной «Комед<ии>», записал следующее «старое правило», содержание которого поясняет сюжет «Бисаврюка.»:

«.уже хочет достигнуть, схватить рукою, как вдруг помешательство и отдаление желанного предмета на огромное расстояние. Как игра в накидку и вообще азартная игра» (7: 130).

Это «правило» было положено тогда же Гоголем в основу незавершенной комедии <Владимир 3-й степени>, герой которой после нескольких попыток получить Владимирский крест сходил с ума. Преступление героя «Бисаврюка.» Гоголь тоже изображает как безумие азарта. В журнальной редакции помутнение сознания объяснялось двумя причинами -- азартом и влюбленностью:

«Глаза у Петруся разгорелись. тут, в добавку, представилось ему отчаяние Пидорки, принужденной идти за нечестивого католика. Ум его помутился; как сумасшедший бросился он за нож.» [Гоголь, 1830а: 264].

Во второй редакции в качестве главной причины помешательства остается только азарт:

«Глаза его загорелись. ум помутился. Как безумный, ухватился он за нож.» [Гоголь, 1831: 107].

Удаление в 1831 г. строк об «отчаянии Пидорки, принужденной идти за нечестивого католика», соответствуют исключению в новом варианте обширного фрагмента журнальной редакции, где преступление героя, его стремление добыть золота, лукаво мотивировалось благовидным предлогом противостояния «иноверцам», борьбой с «нечестивыми»:

«...Выдумал ехать на Дон <...> -- воевать Туретчину или Крымцев. <...>. „то и дела, что видит он кучи золота, драгоценные каменья ограбленных иноверцев беспрестанно чудились ему перед глазами»; и во сне «размахивал он руками, как будто поражая нечестивые толпы Крымцев и Ляхов» [Гоголь, 1830а: 252].

В соответствии с этим исключением вместо: «про тиранские мучительства Ляхов» [Гоголь, 1830а: 239]; «беззаконные толпы Ляхов» [Гоголь, 1830а: 241], -- в новой редакции было напечатано просто: «про Ляхов» [Гоголь, 1831: 84]; «Ляхи» [Гоголь, 1831: 88].

Вспоминая о «давних временах» казачества, рассказчик «Вечера накануне Ивана Купала» в свою очередь замечал:

«.тогда козаковал почти всякой и набирал в чужих землях немало добра. <.> Какого народу тогда не шаталось по всем местам: Крымцы, Ляхи, Литовцы В 1836 г. слово «Литовцы» было исправлено на «Литвинство» [Гоголь, 1836: 79].! Бывало то, что и свои наедут кучами, и обдирают своих же» [Гоголь, 1831: 87-88].

В журнальной, первоначальной, редакции повести об этом «лихом времечке» говорилось еще более откровенно:

«Не слишком бывало весело, когда нагрянут беззаконные толпы Ляхов. А Литва? А Крымцы?.. <...> Да еще лучше: бывало свои, как нет поживы в неверной земле, навалят ватагами, да и обдирают своих же. <.> Добром или худом было нажито золото, о том предки наши мало заботились! не то было время. Всякий знавал за собой грешок и разве из тысячи только один мог выбраться такой, у которого обе руки были святы» [Гоголь, 1830а: 240-241; 1830b: 423].

Известный историк Малороссии Д. Н. Бантыш-Каменский, трудами которого пользовался Гоголь при создании своих «малороссийских» произведений, в частности, замечал: «Запорожец играл на бандуре, припевая песни, но песни сии уподоблялись жестокому его нраву. Вместо любви и семейственного счастия он воспевал знаменитые убийства и разбои, предками его или им самим учиненные» [Бантыш-Каменский, 1822: 10-11; 1830: 61]. В обеих редакциях повести Гоголь, характеризуя казаков, тоже писал: «.одни отжались и откосились, другие, которые были поразгульнее, начали в поход снаряжаться» [Гоголь, 1830b: 430-431; курсив наш. -- И. В.];

«Много Козаков откосилось, много Козаков, поразгульнее других, и в поход потянулось» [Гоголь, 1831: 116]. Тем не менее в 1831 г. Гоголь в словах «буйные наезды Запорожцев» [Гоголь, 1830а: 239] определение «буйные» снял (осталось только: «наезды Запорожцев» [Гоголь, 1831: 84]). И хотя одновременно было снято и упоминание о Богдане Хмельницком (которое имелось в журнальной редакции: «...еще за малолетство Богдана...» [Гоголь, 1830а: 239]), но слова рассказчика о других казацких гетманах и атаманах XVI-XVII вв. («про удалые подвиги Подковы, Полтора-кожуха и Сагайдачного» [Гоголь, 1830а: 239]; «про молодецкие дела Подговы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного» [Гоголь, 1831: 84]) остались.

Колебания Гоголя в оценке казацких походов, обнаруживающиеся при сличении двух редаций «Вечера накануне Ивана Купала», предваряют будущее изображение писателем подвигов запорожцев в «Тарасе Бульбе» (1834), где мысль о христианском долге, о пролитии крови «за други своя» (Ин. 15:13), объединяющем и сплачивающем казацких героев, сочетается с критикой тех неидеальных черт запорожцев, которые препятствуют осуществлению в полной мере их высокого призвания [Виноградов, 2009: 489-494; 2018b: 16-23]. В «Бисаврюке...» встречается, в частности, упоминание о «шитыми серебром поясах» парубков [Гоголь, 1830b: 426] -- традиционном предмете украинской роскоши и щегольства (нарядные шелковые или шерстяные, затканные серебром или золотом пояса (польского и восточного изготовления) стоили очень дорого; см.: [Один из предметов.]). Тема соблазнительной роскоши воплощается в «купальской» повести в ярких обольстительных нарядах красавицы Пидорки -- это шитый золотом кунтуш, красные сафьяновые сапоги «на высоких железных подковах», разноцветные, парчовые ленты (1/2: 117, 122). Все эти украшения прямо служат к тому, что прельщенный обаянием своей возлюбленной Петрусь решается ради нее сначала «идти в Крым и Туречину, навоевать золота» (1/2: 118), а затем на деле поднимает руку на жизнь другого человека, брата Пидорки. Происхождение обольстительных украшений напрямую связано в повести с пребыванием в селе «бесовского человека» Бисаврюка:

«Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист -- девать некуда!» (1/2: 115) (подробнее об этом см.: [Виноградов, 1998: 12-13]).

Тема пагубной роскоши, в свою очередь, является одной из важных для замысла «Тараса Бульбы» как произведения о самоотверженных героях, не всегда следующих христианским заповедям, прельщаемых пьянством и корыстолюбием.

Отдельного внимания требует значимое пространное дополнение, впервые появившееся в «переиначенной» редакции повести. Вместо краткой фразы в первоначальном тексте о чувствах девушки, разлученной с любимым: «...Пидорка нивесть как покучила по нем.» [Гоголь, 1830а: 255], -- в 1831 г. в повесть было внесено обширное «песенное» обращение героини к возлюбленному, передаваемое через младшего брата: «Ивасю мой милой, Ивасю мой любой! беги к Петрусю. <.> Темная, темная моя будет хата! <.> крест будет стоять на крыше!». За этим следует такой же лирический «песенный» ответ героя: «.гладкое поле будет моя хата, сизая туча -- моя крыша.» [Гоголь, 1831: 97-98]. Эти и другие народно-песенные мотивы повестей «Вечеров на хуторе близ Диканьки» являются не просто «заимствованиями из народной поэзии», как это нередко полагали исследователи (см.: [Шенрок: 167]). Ко времени появления «песенных» дополнений в «Вечере накануне Ивана Купала», вероятно, уже была написана следующая в сборнике повесть «Майская ночь, или Утопленница», где Гоголь не просто воспользовался этнографическим материалом, не только изобразил носителей фольклора, но и сознательно вывел образ одного из его создателей, казака-«песельника» Левко. Соответствующие образы не только исполнителей, но и творцов народного репертуара -- а также народной живописи -- появились тогда же в «Вечерах.» в «Ночи перед Рождеством», в «Страшной мести»; позднее -- в главе «Кровавый бандурист», в повести «Тарас Бульба». В статье «О малороссийских песнях» Гоголь тоже делал акцент на народном сочинительстве (замечая, к примеру, что песни «сочиняются мгновенно», «не с пером в руке, не на бумаге», и что многое, например, удачные рифмы, и не могли бы прийти «поэту с пером в руке» (7: 174-175)). Здесь Гоголь также не просто характеризовал произведения народной музы, но параллельно приводил образы их создателей, представляя, в частности, поэта-женщину, сочиняющую жалобную элегию: