Учительство и проповедь в первой напечатанной повести Н.В. Гоголя ("Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала", 1830)

«Ко всему применяет она состояние свое и не может наговориться: потому что человек многоречив всегда, когда в его грусти заключается тайная сладость» (7: 171).

В еще нескольких персонажах цикла «Вечеров...» выведен целый ряд создателей фольклорных произведений -- сказок и быличек. Это те самые народные рассказчики, о которых уже говорилось и которые, надо сказать, у Гоголя не только рассказывают истории, но и соревнуются в авторстве [Виноградов, 2017: 55, 62]. В этих образах, в том числе в образе церковного дьяка-рассказчика, писатель с очевидностью и самого себя осмысляет в качестве продолжателя народной традиции, -- по замечанию дьяка Фомы Григорьевича, alter ego автора, «как будто залез в прадедовскую душу, или прадедовская душа шалит в тебе» (1/2: 154) [Виноградов, 2010: 679-682]. (Наиболее характерный подобный пример в позднейшей литературе -- «народные сказы» П. П. Бажова, которые, как выясняется, первоначально создавались даже в качестве прямых энтографических «отчетов» о якобы реально собранном фольклоре [Бобрихин].)

Кроме песенного «диалога» Пидорки и Петруся, в «Вечере накануне Ивана Купала» Гоголь и в самом слоге применяет те народно-поэтические принципы, которые отметил в статье «О малороссийских песнях»:

«Песни их почти никогда не обращаются в описательные и не занимаются долго изображением природы. <...> Часто вместо целого внешнего находится только одна резкая черта. <...> В них нигде нельзя найти подобной фразы: был вечер; но вместо этого говорится то, что бывает вечером, например: “Шли коровы из дубровы, а овечки с поля”» (7: 173).

По-видимому, Гоголь прямо подразумевал здесь строки собственной повести, находившиеся в ее первоначальной редакции (исключенные в 1831 г.):

«Но вот уже солнышко закатилось. Рев и блеяние коров и овец послышались в отдалении.» [Гоголь, 1830а: 258].

Впоследствии представления Гоголя об авторском начале созданий фольклора -- указывающем на разнообразные таланты народа в целом -- отозвались и в критическом замечании в «Выбранных местах из переписки с друзьями» о «немецких умниках», произвольно растворявших, по мнению Гоголя, авторское начало в «коллективном-бессознательном», -- «выдумавших, будто Гомер -- миф, а все творения его -- народные песни и рапсодии» (6: 31). (Как писал в 1836 г. Н. И. Надеждин, сам народный язык -- «это великая тысячеустная поэма, <...> которой Гомером целая нация!»: «Иногда <...> великие гении являются в народе, <...> берут на себя дело народа, <.> решают судьбу языка, полагают основной камень литературе. Таков был Гомер для древней Эллады, таков был Дант для новой Италии! <.> Так <.> создался язык Германии целым рядом талантов, в продолжение почти полувека!» [Надеждин, 1836: 204].)

Показательно при этом, что «песенные» фрагменты повести тоже передает дьяк Фома Григорьевич -- и для него, как типичного представителя народа, это является вполне органичным и естественным. Воспроизводя народные черты дьякарассказчика, Гоголь в свою очередь подчеркивает этим народность церковного мировоззрения. Однако и в этом случае писатель, будучи реалистом уже в самых первых своих произведениях, избегает упрощающей прямолинейности. Согласно наблюдениям Гоголя, народная среда впитывает в себя и доброе, и злое, вбирает и набожность, и предрассудки, вплоть до пагубных суеверий, которые отчасти разделяет (по замыслу автора) сам рассказчик Фома Григорьевич. Эти черты в наибольшей степени Гоголь придал дьяку-повествователю во второй редакции «Вечера накануне Ивана Купала» (см. об этом подробнее: [Виноградов, 1998: 13-14; 2021a: 55-56]). Одновременно Гоголь с бережностью относился к народным «чудесным» преданиям, видя в них зачатки подлинной веры [Виноградов, 2021с: 245, 255-256]. Позднее в свою записную книжку он внес заметку о народном праздновании Ивана Купала, позволяющую догадываться о характере авторского интереса к изображенному им миру:

«Ко времени Купала приходят в зрелость все лекарственные травы и коренья, а потому и собираются»; «Гаданья, собиранья трав в сии дни, когда природа совокупляет все свои силы и тайны, вдыхает предчувствие мира духовного...» (9: 692).

***

2 апреля 1830 г. Гоголь вместе с письмом отправил матери в Васильевку анонимно изданный роман А. К. Бошняка и П. П. Свиньина «Ягуб Скупалов» [Бошняк, Свиньин], а также те первые номера «Отечественных Записок» за 1830 г., в которых был напечатан «Бисаврюк.» (имени автора повести Гоголь при этом матери не сообщил):

«Вы теперь, кажется, не получаете никакого журнала. Посылаю вам один, который, по важности своих статей, почитается здесь лучшим и который достается мне даром, по причине небольшого моего участья в издании его. Каждый месяц выходит книжка, которую я буду немедленно препровождать к вам. Посылаю вам также нововышедший роман, подаренный мне самим автором» (10: 136).

Мать Гоголя, получив от сына посылку, легко догадалась, кто был создателем «Бисаврюка...», -- но ошибочно приписала ему же и авторство «Ягуба Скупалова». 11 июля 1830 г. М. И. Гоголь-Яновская сообщала из Васильевки двоюродному брату Павлу П. Косяровскому:

«Сын мой <...> присылает мне один из лучших журналов под названием Отечественные записки, которой, он пишет, достается ему даром, потому что он помещает свои статейки, но все они без подписи и по одним догадкам только я узнаю, что его, иные малороссийские, в которых помещены мужиков наших имена и фамилии, которые он находил странными» [Виноградов. Летопись; т. 2: 76].

Далее в письме М. И. Гоголь-Яновская сообщала о получении от сына романа «Ягуб Скупалов»:

«И при сих журналах прислал мне новой нравственной роман, которой, пишет, получил он от самого сочинителя, мне любопытно было его узнать, но подписи не было, и по слогу заключаю, что должен быть его, и написала теперь ему, что излишняя уже скромность не подписать на нем своего имени.» [Виноградов. Летопись; т. 2: 76].

История отправления матери «Бисаврюка.» вместе с «Ягубом Скупаловым» дает возможность обнаружить еще одну характерную черту, объединяющую первую повесть Гоголя с тем направлением, которое приобрело его творчество вскоре по издании «Вечеров...». В «Бисаврюке...» наличествуют не только отдельные мотивы, воплощенные позднее Гоголем в других произведениях (на что указывалось выше). Ошибаясь в авторстве, мать Гоголя, вероятно, интуитивно почувствовала дальнейшее развитие таланта сына. Возможно, ее одновременные ошибка и верное предвидение основывались на отдаленном, но значимом сходстве присланных сыном двух произведений, а именно -- на наличии элементов обличения и в «Бисаврюке.», и в «нравственно-сатирическом» романе «Ягуб Скупалов».

Издание романа, подаренное Гоголю одним из его авторов, издателем «Отечественных Записок» Свиньиным, начинается с характерного предисловия, которое не могло не привлечь внимания будущего создателя «Ревизора»: «Нет сомнения, что Бригадир и Недоросль Фон Визина сделали большое влияние на нравственность того века, для которого они были написаны. Опытными и беспристрастными людьми замечено, что частые представления и распространение сих характерных комедий искоренили многие пороки и обычаи, в них осмеянные; прозвища Митрофанушки, Простаковой, Адама Адамыча, Скотинина -- наводили ужас на общества.» [Бошняк, Свиньин: III] (это предисловие Свиньин впервые напечатал еще в 1821 г.; см.: [Свиньин, 1821]). Вероятно, именно вступление Свиньина к роману «Ягуб Скупалов» и послужило в период создания «Вечеров.» толчком к появлению образа драматурга-сатирика Д. И. Фонвизина в «Ночи перед Рождеством» (как создателя хвалимой в повести Екатериной II -- и упоминаемой Свиньиным в предисловии к его роману -- комедии «Бригадир»). (Еще одно напоминание о Фонвизине появилось у Гоголя в незавершенной повести «Страшный кабан» (1830) в характеристике домашнего учителя-семинариста Ивана Осиповича, «убоявшегося бездны премудрости» (7: 52). В этой ранней повести Гоголь воспользовался строками «Недоросля» об одном из наставников Митрофана -- вышедшем «из ученых» семинаристе Кутейкине.)

Размышления о благодетельной силе смеха -- как средства обличающего воздействия -- были развернуты в этот же период в следующей повести цикла «Вечеров...» -- «Страшная месть» (см.: [Виноградов, 2020a: 52-54]). Сразу после издания сборника, спустя лишь два месяца после выхода в свет заключительной его части, Гоголь непосредственно приступил к работе над сатирической комедией (см. подробнее: [Виноградов, 2020a: 54-57]). Именно тогда в его записной тетради появился черновой набросок «Комед<ия>», содержание которого, как указывалось, прямо перекликается с сюжетом «Бисаврюка...».

***

В 1940 г. Г. С. Виноградов и Н. Л. Степанов обозначили многочисленные фольклорные мотивы гоголевской повести [Виноградов, Степанов: 524-527]. Следует, однако, отметить одно немаловажное, обойденное вниманием исследователей обстоятельство. Необходимо иметь в виду, что первое прозаическое произведение Гоголя (как и все последующие его «малороссийские» повести) носит не просто фольклорный характер -- характер, как бы «естественно» и спонтанно проявлявшийся у коренного уроженца Малороссии. Наряду с этой яркой чертой повесть обладает еще и вполне намеренным, сознательно воплощенным автором этнографизмом -- существенно отличающимся от «стихийного» народно-поэтического настроя художника. Это уже взгляд не только любителя и носителя фольклора, но и позиция исследователя: «.в своем народничестве, в деле этнографии Гоголь вполне примыкал к своим современникам землякам как к художественно-литературному движению, так и к научно-этнографическому» [Соколов: 5].

«Вечер накануне Ивана Купала» Гоголь создавал тогда, когда его писательское призвание определилось еще не вполне. После неудачи в 1829 г. с «Ганцем Кюхельгартеном» он обратился тогда к занятиям исключительно литературноученым. Те этнографические материалы, которые он просил мать прислать ему в тот период в Петербург, изначально для художественного воплощения не предназначались. Хотя, запрашивая материалы о народном быте, Гоголь писал матери, что «в тиши уединения» готовит «запас», который не напечатает до тех пор, пока «порядочно» его «не обработает» (10: 113), однако речь в этих строках шла не о художественном произведении. Говоря о своем труде, Гоголь просил мать «ставить как можно четче имена собственные и вообще разные малороссийские проименования»:

«Сочинение мое, если когда выдет, будет на иностранном языке, и тем более мне нужна точность, <чтобы> не исказить неправильными именованиями существенного имени нации» (10: 114).

В 1892 г. Ф. А. Витберг, комментируя гоголевские строки, не без оснований предположил, что сочинением, которое Гоголь намеревался подготовить и издать «на иностранном языке», была история Малороссии: «Гоголь собирал материалы для какого-то сочинения, но, очевидно, не поэтического, ибо затевать поэтическое произведение на иностранном языке было бы ни с чем не сообразно. Да и точности, о которой, как видно из <...> письма, хлопотал Гоголь, для поэтического произведения вовсе не требуется. Очевидно, материалы эти нужны были ему не для чего другого, как для задуманной им истории Малороссии.» [Витберг: 393-394], см. также: [Соколов: 15]. Позднее, в начале 1834 г., в «Объявлении об издании Истории Малороссии», Гоголь действительно замечал, что он «около пяти лет», т. е. с 1829 г., собирал «с большим старанием материалы, относящиеся к истории этого края» (7: 157).

Обращение Гоголя к полученным от матери этнографическим сведениям как материалу для художественного произведения следует датировать более поздним временем, а именно периодом после возвращения Гоголя в Петербург из двухмесячной заграничной поездки, куда он отправился сразу после сожжения юношеской поэмы «Ганц Кюхельгартен».

В Петербург из Германии Гоголь вернулся 22 сентября 1829 г. Но и после этого, в конце сентября -- октябре, он еще не собирался отдаться литературно-художественному творчеству: Гоголь предпринял тогда попытку поступить на сцену -- актером [Виноградов. Летопись; т. 2: 43-47]. После неудачной попытки вступить на театральные подмостки 1 ноября было принято другое решение: Гоголь подал прошение о зачислении на службу в Министерство внутренних дел. И только 12 ноября 1829 г. последовало новое обращение Гоголя к матери о доставлении ему этнографических материалов, на этот раз уже с конкретным художническим «уклоном», -- Гоголь просил мать «сведений о поверьях, обычаях малороссиян, сказках, преданьях, находящихся в простонародьи» (10: 124). Вероятно, однако, и в этом случае Гоголь еще ставил перед собой двойную задачу: с одной стороны, собирался продолжить работу над историей Малороссии, с другой -- задумывал во второй раз испытать силы на литературно-художественном поприще, на этот раз в прозаическом жанре. Именно в конце 1829 г. Гоголь вступил в тесное сотрудничество с издателем «Отечественных Записок» Свиньиным, предоставив ему тогда для публикации сразу несколько обширных исторических материалов, главным образом по истории Малороссии [Виноградов. Летопись; т. 2: 56, 69-71]. К этому же времени -- к концу 1829 г. -- относится и начало работы над «Бисаврюком...».

Судя по материалам, предоставленным Свиньину, интерес к истории Украины (т. е. к труду, задуманному и начатому в 1829 г.) с новой, второй попыткой обращения к художественному творчеству не исчез: он лишь готовился получить «поэтическую» обработку [Виноградов, 2009: 415-416]. Как уже указывалось, в первой редакции «Вечера накануне Ивана Купала», в «Бисаврюке...» (написанном и опубликованном еще до начала польского восстания 1830-1831 гг.), имеются прямые упоминания об украинских гетманах и атаманах и «тиранских мучительствах Ляхов». Историю родного края Гоголь затронул также в других повестях «Вечеров.» -- в «Ночи перед Рождеством», «Страшной мести». В конце 1830 г. была напечатана также его «Глава из исторического романа» (романа «Гетьман»).

Сами по себе «Отечественные Записки» Свиньина, где в 1830 г. появился, наконец, «Бисаврюк...», были журналом по преимуществу историко-этнографическим. Один из первых рецензентов гоголевской повести, уже упомянутый земляк писателя Сомов, объясняя появление «Бисаврюка...» в журнале, сообщал: «Отечественные Записки, издаваемые Г<-ном> Свиньиным, вообще содержат в себе исторические, статистические и топографические сведения о России.⁸ <.> Отечественные Записки вмещают иногда в себя и статьи чисто литературные, напр<имер> повести, иногда в них появляющиеся. Желая соединить допущение оных с целью своего журнала, издатель намеревался помещать повести, изображающие нравы, обычаи, домашний быт и поверья разных племен, обитающих в России. Но для сего надобно глубоко изучать отличительные черты каждого из сих племен... <...>...мы с удовольствием отдадим справедливость помещенной в О<течественных> З<аписках> малороссийской повести Бисаврюк <...>: в ней черты народные и поверья Малороссиян выведены верно и занимательно» [Сомов, 1830: 15-17].

Таким образом, первая повесть Гоголя носила характер вполне «адресный»: она была предназначена в «народоописательные» «Отечественные Записки», а потому содержала в себе наглядную картину из народного быта. В противном случае, -- будь произведение Гоголя только романтическим (как многие сочинения того времени), -- в журнале с характерным историко-этнографическим направлением оно, скорее всего, не появилось бы. (Историко-этнографический характер носит самый зачин повести -- описание малороссийского хутора «за сто» лет «перед сим», с объяснением его крайней бедности. Этнографический подход потребовал также последующих многочисленных подстрочных примечаний к тексту и заключительного приложения «Объяснение некоторых Малороссийских слов, упомянутых в сей повести» [Гоголь 1830b: 442]; позднее такие же пояснения и словарики появились и в Вечерах.».)

Общая ориентация Гоголя при создании повести на журнал Свиньина сказалась, в частности, в том, что в ее первоначальной, журнальной, редакции после упоминания о церкви «во имя Трех Святителей» следовал «ученый» «церковно-археологический» отрывок, соответствующий общему направлению «Отечественных Записок»:

«.почтенный Шапар наш Терешко (шапар -- шапочник; укр. -- И. В.) еще недавно, копая ров около своего огорода, открыл необыкновенной величины камень с явственно вырезанным на нем крестом, который, вероятно, служил основанием алтаря.» [Гоголь, 1830а: 244].

В 1831 г., когда потребность соответствовать направлению журнала П. П. Свиньина отпала, Гоголь, следуя принятой в отношении ко всей повести тенденции устранения «излишеств», в том числе назидательных, этот «археологический» отрывок сократил.

Весьма показательно, что и упомянутый спор Сомова с Полевым шел именно вокруг этнографической верности «Бисаврюка...», и то, что еще один рецензент первых повестей Гоголя, Анд. Я. Стороженко (1791-1858), тоже оценивал их главным образом с точки зрения соответствия-несоответствия традиционным народным обычаям. Все это вполне отвечало отмеченному самим Гоголем еще 30 апреля 1829 г., в письме матери, живому интересу тогдашнего российского общества ко «всему малороссийскому» (10: 101).

Ярко выраженный этнографизм повести сказался позднее и в том, что в 1836 г. известный этнограф и фольклорист И. П. Сахаров с очевидностью воспользовался содержанием «Бисаврюка...» в его сочинении «Сказания Русского народа о семейной жизни своих предков». Сахаров внес в свою книгу гоголевское описание движения «цветочной почки» папоротника, ее раскрытия и указания цветка на клад, с пояснениями о «выливании переполоха» и «заговаривании соняшницы» [Сахаров: 121-122, 144-147].

Следует добавить и то, что в 1830 г., вскоре после публикации «Бисаврюка.», Гоголь, очевидно, и сам предполагал напечатать в тех же «Отечественных Записках» Свиньина тот конкретный этнографический материал, который был положен им в основу повести, а именно -- составленную по письму матери от 4 июня 1829 г. заметку «О свадьбах Малороссиян». Фрагмент из письма Марии Ивановны Гоголь-Яновской с таким названием он внес тогда в свою «Книгу всякой всячины, или подручную Энциклопедию» (9: 563-567). Напечатать эту этнографическую статью Гоголь намеревался вместе с фрагментом другой его заметки в «Книге всякой всячины.», о русалках, -- «Малороссия. Отдельные замечания» (9: 540). В начале апреля 1830 г. Свиньин представил в цензуру, для публикации в журнале, две анонимные статьи -- «Обряды при свадьбах малороссиян» и «Русалки». Судя по заглавиям, обе они, как и другие предоставленные ранее Свиньину материалы, были переданы в журнал Гоголем. 14 апреля эти статьи были одобрены цензором Г. И. Гаевским [Степанов: 58-59, 70], но в «Отечественных Записках», по неизвестным причинам, так и не появились. Резонно, однако, предположить, что именно эти статьи -- с немного измененными заглавиями: «Обряды при свадьбах у Малороссиян» и «Народные поверья. Русалки», -- напечатал спустя два года, выполняя давнее намерение Гоголя, тот же Сомов в «Северной Пчеле». (Сомов опубликовал статьи анонимно, но содержание их точно соответствует указанным этнографическим заметкам Гоголя в «Книге всякой всячины...» [Виноградов, 2021b]. С прекращением к маю 1830 г. сотрудничества с Свиньиным и тем более ко времени знакомства с Сомовым осенью 1830 г. Гоголь, вероятно, уже оставил мысль напечатать эти статьи.)

Таким образом, первая гоголевская повесть, отмеченная данью романтизму, оказывалась, однако, по ее фольклорному и историко-этнографическому наполнению, глубоко реалистичной. «Народоописательная» задача, которую решал Гоголь, создавая повесть для журнала Свиньина, во многом объясняет ее содержание -- и хорошо проясняет позицию самого автора. На суд читателя историко-этнографического журнала Гоголь представлял не просто народные обычаи и обряды, но само так называемое «народное православие» -- с его традиционными отклонениями от учения Церкви (по сути, Гоголь содержанием этой повести зачинал целый раздел этнографической науки -- изучение национального менталитета).

Именно этот трезвый, научный подход Гоголя к изображаемому им миру объясняет, в частности, то, почему народные заблуждения, по замыслу автора, отчасти разделяет, как уже говорилось, сам «духовный» рассказчик повести, представитель народной среды дьяк Фома Григорьевич. В этом персонаже Гоголь тоже вывел одного из тех народных псевдо«богословов», «специалистов» в духовных вопросах, которые наполняют его ранние и позднейшие произведения, -- вроде «богослова» Халявы в повести «Вий», утверждающего, что для укрощения ведьмы следует, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей» (1/2: 450), или такого же нелепо «богословствующего» винокура в «Майской ночи.» (в «Вечерах.») -- заявляющего, что «только огонь из люльки может зажечь оборотня» (1/2: 145), -- или Солопия Черевика в «Сорочинской ярмарке», возражающего рассказчику: «Бог знает что говоришь ты, кум! как можно, чтобы чорта впустил кто-нибудь в шинок: ведь у него же есть, слава Богу, и когти на лапах и рожки на голове» (1/2: 101). (Позднее такого же комического персонажа, представителя «народного богословия», Гоголь вывел, в частности, в образе «набожной» свахи в «Женитьбе» [Виноградов, 2018a: 78].) Не кто другой, как сам дьяк Фома Григорьевич «простодушно» замечает о «сострадании» непрошеного советчика к несчастной Пидорке, отправившего ее к колдунье: «Раз кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал идти к колдунье, <...> про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете болезни» (1/2: 124). Эта реплика прямо соответствует замечанию Пасичника в другой повести «Вечеров.», в «Иване Федоровиче Шпоньке...», о гадательной книге, «в конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь» (1/2: 270). О суеверных чиновниках Гоголь в десятой главе первого тома «Мертвых душ» тоже замечал:

«Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, Бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни» (5: 200).

Эти строки опять-таки являются «продолжением» реплики героя «Ивана Федоровича Шпоньки...»:

«Что вы скажете, милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей» (1/2: 254).

Этнографический интерес -- с пристальным вниманием к нравственному и духовному развитию народа -- Гоголь как писатель сохранил в себе до конца дней. Все современные научные издания по этнографии неизменно были в круге чтения писателя. В самих «Мертвых душах» -- хотя внимание на это до сих пор не обращалось -- этот интерес сказывается в весьма значительной мере. Сам стиль повествования выдает в авторе поэмы не только гениального художника, но и наблюдательного этнографа. В частности, это касается самых первых строк поэмы, которые содержат замечание о «двух русских мужиках» (5: 9) и которые, как известно, своей «отстраненностью» вызвали, еще при жизни Гоголя, читательскую полемику: недоброжелательно настроенные к писателю современники «заметили, что москвич уже никак бы не сказал “два русских мужика”» (какой же нации могут еще быть мужики на Руси!) (12: 502-503). Как бы предупреждая эти упреки, рассказчик в поэме по поводу описания двух характерных представителей народа, крепостных слуг Чичикова Селифана и Петрушки, замечает:

«...автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец» (5: 20).

Несомненно этнографический характер носят заметки Гоголя в его записных книжках, использованные при создании поэмы [Соколов: 43-44, 47-54]. К замечанию о «русских мужиках» примыкают в «Мертвых душах» схожие слова в первой главе «Мертвых душ», «поясняющие», что в «русских трактирах» слуг называют половыми (5: 9); заключительные слова десятой главы о том, что «многое разное значит у русского народа почесыванье в затылке» (5: 208; курсив наш. -- И. В.); и сами хрестоматийные строки о птице-тройке, которая «у бойкого народа <.> могла только родиться» (5: 239); и мн. др. Все эти «этнографические» характеристики представляют собой не только особый художественный прием, призванный вызвать у читателя доверие к обстоятельному, «как немец», рассказчику. Они являются действительной подсказкой, что читатель имеет дело с произведением бытописательного характера, призванным отразить неизученную еще самобытность русского народа [Соколов: 45]:

«.может быть, в сей же самой повести <...> предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица. <.> И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен.» (5: 215-216).

Вместе со знаменитыми «лирическими отступлениями», эта учено-«этнографическая» черта авторского повествования является одной из характерных художественных и содержательных особенностей гоголевской поэмы. Словом, Гоголь имел все основания писать В. Г. Белинскому:

«...Я более пред вами [имею права заговорить] <о> народе. По крайней мере, мои сочинения, по едино<душному> убежденью, показывают знание пр<ироды> русской <...> о чем говорено <было> много и что подтвердили сами вы в ваших критиках. А чт<о предста>вите <вы> в доказательство вашего знания <человеческой> природы и Русского народа, что вы произвели такого, в котором видно <это> зна<ние>?» (14: 390).

Не будет преувеличением сказать, что даже к русской поэзии, в которой, по убеждению Гоголя, черты русского человека нашли наибольшее выражение, он относился в значительной степени именно как этнограф, изучая на произведениях русских писателей «этнографию» самой души народа [Виноградов, 2017]. Его интересовали не столько обряды и обычаи как таковые, сколько сама духовная жизнь народа. Другими словами, Гоголь, в отличие от современных ему и последующих пиателей-этнографов, был этнограф-сатирик: такого сочетания в русской литературе не было ни до, ни после Гоголя.

***

Очевидный фольклорно-этнографический, вполне реалистический характер первой появившейся в печати повести Гоголя не должен заслонять от читающего того обстоятельства, что уже в «Бисаврюке...» вполне сказалось и «притчеобразное», прообразовательное начало гоголевского творчества. Подобно близкому «родству» древних суеверий и греховных обычаев с современными пагубными «законами света», фольклорные и исторические образы произведений Гоголя обнаруживают самую тесную связь с современностью [Виноградов, 2009: 428-429]. Такой обращенный к текущей действительности характер в значительной степени носит описание в повести главного преступления героя.

В народных быличках рассказы об овладении кладом через пролитие крови отсутствуют. В фольклоре встречаются лишь рассказы о том, что для получения клада искателю следует сначала самому стать разбойником и «загубить сто человек» [Максимов: 167] или же принести человеческую голову взамен клада [К-ий: 547]. Однако, согласно повести Гоголя (в обеих редакциях), кладоискатель должен обладать прямо противоположным свойством: «клады не даются нечистым рукам» (1/2: 123). Кровавая сцена в «Бисаврюке...» имеет явно нефольклорное происхождение.

Еще в 1831 г. Н. И. Надеждин отметил отдаленное сходство изображенной Гоголем сцены с повестью Л. Тика «Любовные чары», или «Приворот» («Liebeszauber», 1811). Повесть была напечатана в русских переводах в журнале «Славянин» (с названием «Колдовство», перевод А. А. Шишкова [Тик, 1827]) и в журнале «Галатея» (с названием «Чары любви», перевод В. К. Тило [Тик, 1830]). (Второй перевод вышел в свет уже после публикации гоголевской повести.) Надеждин, сам увлекавшийся немецкими романтиками (см.: [Тихонравов: 534]), писал: «Замечательно, что Вечер накануне Ивана Купалы содержанием своим удивительно сходен с одной повестью Тика: Чары Любви. Это может подать повод к любопытным соображениям» [Надеждин, 1831: 563]⁹.

Сходство, по-видимому, было найдено Надеждиным именно в сцене убийства в «Любовных чарах» ребенка демонической старухой (другие эпизоды повести Тика вряд ли могут быть поставлены в ряд с «Бисаврюком...»):

«.она возвратилась, еще ужаснее, чем прежде <...> длинные седые волосы в диком беспорядке развевались вкруг шеи и груди; за нею следовала молодая незнакомка. <.> Между ними стояла миловидная сиротка. <.>.старуха, бормоча, сверкнула ножом, и зарезала им малютку. Тут, позади них, приподнялось с пола какое-то чудовище. <.>.черный язык чудовища с жадностию сосал невинную кровь младенца.» [Тик, 1827: 349] (ср. также: [Тик, 1830: 184-185]).

В гоголевской повести:

«Старуха <.> подвела к нему мальчика. <.> Ум его помутился; как сумасшедший бросился он за нож -- и кровь невинного младенца брызнула ему в лицо... <...>...гнусная ведьма, вцепившись руками за обезглавленный труп, с жадностию пила из него кровь.» [Гоголь, 1830а: 263-264].

Одновременно с рецензией Надеждина, обратившего внимание на этот эпизод повести, в критике раздалось, однако, и иное суждение о гоголевском произведении. Другой рецензент гоголевских «Вечеров.», А. Я. Стороженко, подчеркнул оригинальность «Вечера накануне Ивана Купала», сравнительно с тогдашней подражательной литературой¹⁰. Отмечая высокое достоинство и самобытность повести Гоголя («.Повесть сия вообще прекрасна»), критик замечал: «Предание себя Петрусем во власть сатаны за золото, и убийство, совершенное им, -- отвратительно в сей Повести; но описание таких ужасов теперь в ходу. -- Фауст Гёте, Двенадцать спящих дев, Жуковского, и еще некоторые Повести и Баллады, взбеленили многих; и слабым подражаниям несть конца, по пословице: куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Сюда однако же нейдет Вечер накануне Ивана Купалы. -- Пусть подобные вечера только пишутся; за читателями у нас теперь дело не станет» [Стороженко: 226, 228-229].

Сходство повестей Тика и Гоголя весьма отдаленно, и даже при сличении сцен убийства можно заметить, что «роли» в гоголевской повести распределены иначе, и «если в мотивировке пролития младенческой крови и есть отдаленное сходство, то в изображении обстоятельств, при которых совершается это дело, нет ничего общего» [Виноградов, Степанов: 527]. В целом действие у Тика происходит в городской обстановке; в повести нет ни поисков клада, ни тем более приурочения к Иванову дню. Между тем в «Бисаврюке.» убийство носит определенно «обрядовый» характер, оно является условием доступа к сокровищу и имеет тесную связь с купальскими поверьями. Однако, как указывалось, сказаний об убийстве ребенка ради заколдованного клада в народных легендах о Купаловом дне все-таки нет. Все вместе это заставляет искать иных источников «сцены ужасов» в «Бисаврюке.».

Можно предположить, что основой для описания «отвратительного» убийства в ранней повести послужил Гоголю при создании «Бисаврюка...» иной, не фольклорный, «обрядовый» материал -- который, однако же, столь же тесно связан с этим значимым днем. Использованная Гоголем при написании этой сцены псевдорелигиозная традиция, не представленная в фольклоре, имеет не меньшее, чем народные «купальские» обычаи, отношение к Иванову дню. Вероятно, Гоголь, изображая ритуальное убийство, подразумевал один из масонских обрядов, содержание которого и идейно, и композиционно соответствует сюжету повести. Приурочение действия «Бисаврюка.» к дню Ивана Купала -- к Рождеству «пророков честнейшего» Иоанна Предтечи, -- самого почитаемого, после Девы Марии, христианского святого, -- объясняется в этом случае тем, что в Средние века Иоанн Креститель считался покровителем ремесленников-каменщиков, так что последующие «духовные» «вольные каменщики» тоже числили себя под его покровительством [Соколовская]¹¹. (Гоголь как историк в своей <Синхронистической таблице по истории стран Европы и Востока в X-XII вв.> (1831-1833), в частности, упоминал о средневековом «Ордене Иоан<нитов в> Иерусали<ме>» -- 8: 315.)

Как можно предположить, в описании убийства героем, отправляющимся в мрачный Медвежий овраг, ребенка «лет шести, накрытого белою простынею» (1/2: 121), Гоголь использовал сведения о масонском обряде посвящения в степень «избранного». В повести герой понуждается к убийству (такого понуждения, как и многих других черт гоголевского произведения, нет в повести Л. Тика). Гоголевский рассказчик сообщает:

«Шутка ли отрезать голову человеку, да еще и безвинному младенцу! <.> .вдруг громовой голос Бисаврюка “вспомни свою клятву!” поразил его, словно пулею. Ведьма топнула ногою.» [Гоголь, 1830а: 263-264].

Принуждение к «отрезанию головы» происходит и в обряде «вольных» каменщиков: «Показывают ему мрачную пещеру: он должен туда сойти; ему кричат: поражай все, что тебе ни станет сопротивляться! Не робей, защищайся и мсти за начальника нашего! За такую-то цену ты будешь избран. Держа в правой руке кинжал, в левой светильник, он идет далее; там является ему привидение; он слышит опять этот голос: поражай, мсти за Гирама! -- Вот его убийца! Он разит; кровь течет. -- Отрежь голову убийце. -- Уже голова лежит у ног его. Он выносит ее из пещеры с торжеством в доказательство победы своей, показывает ее каждому брату, и тогда провозглашают его достойным степени избранного» [Баррюэль: 42-43].

Описанный масонский обряд был хорошо известен современникам. В частности, пародией на него было посвящение в члены литературного Арзамасского общества В. Л. Пушкина, дяди А. С. Пушкина. Это посвящение, относящееся к 1816 г., описал в своих мемуарах литератор М. А. Дмитриев (тоже член масонской ложи -- с 1830 г. [Гоголь в воспоминаниях...: 179]):

«Здесь развязали ему глаза -- и ему представилась посредине чучела, огромная, безобразная, устроенная на вешалке для платья, покрытой простынею. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус; подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. -- Пушкин <.> натянул лук, пустил стрелу и упал, потому что за простыней был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучелу!» [Дмитриев, 1869: 89].

В другой редакции мемуаров:

«За сим ввели его во вторую темную комнату, где перед завесой стояла вешалка, окутанная простыней и с шляпой наверху. Пушкину сказали, что это эмблема дурного вкуса, в образе Шишкова, которого он должен поразить стрелою. Ему подали стрелу и лук. Пушкин натянул тетиву, прицелился и выстрелил, в то время мальчик, сидевший за простыней, выстрелил и в него из пистолета. Чучела повалилась; упал от страха и Пушкин! Его подняли и объяснили, что испытания кончились» [Дмитриев, 1998: 139].

Гоголь, воспитанный в благочестивой христианской семье, всегда критически относился к масонству; он оценивал его как одно из пагубных заблуждений своего времени [Виноградов. Летопись; т. 2: 456]. Это явление стало предметом его обличений в целом ряде произведений. Критика масонских обычаев была представлена в комедии «Игроки» (героям которой, по их словам, «знакомы высшие тайны» -- 3/4: 377) [Виноградов, 2020b]; в драматическом «Отрывке» (героиня которого замечает: «Все это масонские правила» -- 3/4: 674) [Виноградов, 2021a: 389-390]; в рецензии на книгу Е. И. Ольдекопа «Картины мира» (предназначавшейся для помещения в пушкинском «Современнике») [Виноградов, 2021a: 232]; во втором томе «Мертвых душ» (в образе организатора филантропического общества «плута, и масона, и карточного игрока» (5: 388); с этим мошенником-масоном связался юный помещик Тентетников, будучи, подобно герою ранней повести, Петру Безродному, «обольщен и сманен другими» -- 5: 362). Обличение масонства содержится также в «Ревизоре», заключающем в себе критику масонских пророчеств о конце свете в 1836 г. -- в год издания комедии [Виноградов, 2019b] (этому же служит в пьесе образ лицемерного судьи Ляпкина-Тяпкина, вольнодумно размышляющего о сотворении мира и обнаруживающего знакомство с масонской литературой: «Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот и в книге “Деяния Иоанна Масона”...» -- 3/4: 230). Соответствующий обличительный характер получило отражение масонского обряда и в «Бисаврюке...». Об обряде, имитирующем убийство, Гоголь мог знать либо из тогдашней антимасонской литературы (из той же книги аббата О. Баррюэля, изданной в русском переводе в 1806-1808 гг.; [Баррюэль]), либо из рассказов своих школьных товарищей. В годы обучения Гоголя в Гимназии высших наук в Нежине в 1820-х гг. отдельная группа вольнодумных профессоров вербовала себе из учеников членов ложи [Виноградов. Летопись; т. 1: 528]. Использование нефольклорных источников в произведении с фольклорной основой Гоголь продолжил в «Вии», где, как и в «Вечере накануне Ивана Купала», в изображение ужасов были положены не народные предания, а реалии новейшей эпохи -- впечатления от посещения Петербургской кунсткамеры (ее экспонаты стали прообразами «гномов» «Вия») [Виноградов, 2018b: 105-107].

***

Как уже говорилось, христианский, духовно-обличительный замысел первой повести Гоголя, -- как и других повестей «Вечеров на хуторе близ Диканьки», -- не был замечен ни современниками, ни последующими исследователями. Общим местом толкований гоголевского творчества стало навязанное в 1847 г. радикальным критиком В. Г. Белинским представление, будто христианское начало определяет лишь поздние произведения писателя. При этом сам Белинский еще в 1842 г. с неодобрением упоминал о «Вечере накануне Ивана Купала» в числе произведений, которые в наименьшей степени укладывались в схему его радикальных интерпретаций, -- «Страшная месть», «Портет», «Рим» [Белинский; т. 5: 154].

Не останавливало Белинского и то, что в основу сюжетов ранних повестей Гоголя -- «Страшной мести», «Вечера накануне Ивана Купала», не «одобренных» критиком, -- были положены народные легенды и предания. Принициальный характер идейных расхождений Гоголя и западника Белинского заключался в том, что и в этом отношении -- в изучении народного сознания и миросозерцания -- первые повести Гоголя тоже предопределяли и «предсказывали» его дальнейшее развитие: с первых шагов в литературе Гоголь -- убежденный «народник», занимающий последовательно антизападническую, славянофильскую позицию. Напротив, по словам историка Н. П. Барсукова, западники того времени «с неистовою ненавистью относились <...> ко всему, что носило печать Русского направления и “Русской Народности”»: «К песням и преданиям русского народа западники относились также отрицательно. Если под влиянием Запада и признавалось уже некоторыми научное значение народных преданий и песен, то в художественном отношении они представлялись, тем не менее, образованному большинству едва ли заслуживающими уважения» [Барсуков: 60-61]. Белинский, к примеру, в рецензии на украинский сборник «Ластовка» (1841), а также в одной из четырех статей о народной поэзии (3-я статья; Отечественные Записки. 1841. № 11) прямо отрицал, вопреки утверждениям самого Гоголя [Виноградов, 2009: 421-429], значение украинской народной поэзии для создания литературных произведений -- и потому ставил, к примеру, гоголевского «Тараса Бульбу» (повесть, к которой критик тоже относился весьма противоречиво) в исключительную зависимость от своеобразия украинской истории как таковой, а также от развития на русской почве западноевропейских начал [Белинский; т. 4: 163]. Возражая западникам, на чрезвычайную важность для наследия отечественной словесности народного творчества, в частности, русских и украинских песен указывали современники -- единомышленники Гоголя:

П. В. Киреевский, М. А. Максимович, О. М. Бодянский, А. С. Хомяков, граф А. К. Толстой и др. [Виноградов, 2010].

И все-таки, хотя сторонники у Гоголя среди современников были, следует с всей определенностью подчеркнуть, что, несмотря на это, подлинного понимания гоголевских ранних произведений, -- не только их открытого «народничества», но и заключенной в них глубокой христианской, не менее «народной» мысли, -- не было. Даже приятели-славянофилы, к примеру, отец и сыновья Аксаковы, не допускали, что к «соединению» «христианства и художества» Гоголь приступил с самых первых своих произведений. С. Т. Аксакову сам Гоголь 18 августа (н. ст.) 1842 г. писал по поводу своего предполагаемого паломничества к Святым Местам:

«Признайтесь, вам странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении? <...> Человеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и смешащему людей <...> не правда ли, странно предпринять такое путешествие?» (12: 112).

Даже близким друзьям Гоголя (не говоря уже о Белинском) религиозная настроенность писателя всегда казалась «лишней», «мешающей» в деле «художества». 20 мая (н. ст.) 1847 г. Гоголь писал об С. Т. и К. С. Аксаковых:

«Почувствовать, что всё, совершающееся в нас, совершается не без воли Божией и что событие, во мне случившееся, случилось не во вред искусству, но к возвышению искусства, почувствовать этого из них никто не в силах, ни отец, ни сын.» (14: 279-280; письмо к А. О. Смирновой).

Даже наиболее доброжелательный из всех Аксаковых в отношении к Гоголю И. С. Аксаков полагал, однако, что только второй том поэмы может решить эту задачу, «которой не разрешили все 1847 лет христианства» [Виноградов, 2018b: 15-16]. Эффектное преувеличение невольно перечеркивало реальный вклад Гоголя-художника -- во всех его произведениях, включая ранние, -- в развитие русской словесности как явления христианской культуры.

Уже в первом напечатанном прозаическом произведении Гоголя -- «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» -- писатель, скрыв свое авторство под именем простодушного дьячка-рассказчика, заявил о себе как о носителе народноцерковного мировоззрения. Отделяя себя от «детских предрассудков» и суеверий (7: 162), он сосредоточил свой талант на обличении этих явлений, восходящих к «покоренному» христианством язычеству. Будучи верным этнографом, глубоким знатоком народной психологии и целого комплекса фольклорных обычаев и обрядов, Гоголь с первых шагов в литературе, предстал, вопреки позднейшим истолкованиям его творчества в радикальной критике, не только оригинальным бытописателем, но и проницательным богословом и проповедником.

Список литературы

1. <Бантыш-Каменский Д. Н.> История Малой России со времен присоединения оной к Российскому Государству при Царе Алексее Михайловиче, с кратким обозрением первобытного состояния сего края. М.: В Тип. Семена Селивановского, 1822. Ч. 2. 324 с.

2. <Бантыш-Каменский Д. Н.> История Малой России. Со времен присоединения сей страны к Российскому Государству до избрания в Гетманы Мазепы. М.: В Тип. Семена Селивановского, 1830. Ч. 2. 223 + 62 с.

3. <Баррюэль О., аббат>. Записки о якобинцах, открывающие все противухристианские злоумышления и таинства масонских лож, имеющих влияние на все европейские державы: в 6 ч. / пер. с фр. М.: В Университетской Тип., 1806. Ч. 3. 144 с.

4. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина: в 22 кн. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1897. Т. 11. 560 с.

5. Белинский В. Г. Собр. соч.: в 9 т. М.: Худож. лит., 1979. Т. 4-5. 631 + 654 с.

6. Бобрихин А. А. Вклад П. П. Бажова в формирование уральской идентичности // Новое слово в науке: перспективы развития. 2015. № 2 (4). С. 46-48.

7. <Бошняк А. К., Свиньин П. П.> Ягуб Скупалов, или Исправленный муж. Нравственно-Сатирический Роман современных нравов: в 4 ч. М.: В тип. С. Селивановского, 1830. 146 + 146 + 123 + 127 с.

8. Виноградов Г. С., Степанов Н. Л. Вечер накануне Ивана Купала. <Комментарий> // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: <в 14 т.> <Л.>: АН СССР, 1940. Т. 1 / тексты и коммент. подгот. И. Я. Айзеншток, Н. П. Андреев,

9. И. Белецкий, Г. С. Виноградов, В. В. Гиппиус, М. К. Клеман, Н. К. Пиксанов, Н. Л. Степанов, П. Т. Щипунов. C. 521-528.

10. Виноградов И. А. Сказки Николая Гоголя // Гоголь Н. В. Вечера на хуторе близ Диканьки / вступ. ст. И. А. Виноградова; сост. и коммент.

11. А. Воропаева, И. А. Виноградова. М.: Синергия, 1998. С. 5-48. (Серия «Новая школьная библиотека».)

12. Виноградов И. А. Комментарий // Гоголь Н. В. Тарас Бульба. Автографы, прижизненные издания. Историко-литературный и текстологический комментарий / изд. подгот. И. А. Виноградов. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 385-656.

13. Виноградов И. А. Народная песня в творчестве Гоголя // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: в 17 т. / сост., подгот. текстов и коммент. И. А. Виноградова, В. А. Воропаева. М.; Киев: Изд-во Московской Патриархии, 2010. Т. 17. С. 679-706.

14. Виноградов И. А. Гоголь в Нежинской гимназии высших наук: из истории образования в России. М.: ИМЛИ РАН, 2015. 352 с.

15. Виноградов И. А. Видимое и сокровенное в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя // Россия в русской литературе: сказка и быль (перспективы изучения и преподавания). Материалы XXVII Всероссийской научно-практической конференции «Филология и школа», проведенной Институтом мировой литературы имени Горького и Московским городским Домом учителя / Департамент образования г. Москвы; ГБУ г. Москвы «Московский городской Дом учителя». Отв. ред. Н. Г. Минько; сост. Л. А. Черниченко. М.: Московский городской Дом учителя, 2016. С. 62-68.

16. Виноградов И. А. Блаженны миротворцы: от повести о двух Иванах к замыслу «Мертвых душ» (продолжение) // Вестник Московского университета. Серия 9: Филология. 2017. № 4. С. 51-67.

17. Виноградов И. А. Летопись жизни и творчества Н. В. Гоголя (1809-1852). С родословной летописью (1405-1808). Научное издание: в 7 т. М.: ИМЛИ РАН, 2017-2018. Т. 1-7. 736 + 672 + 672 + 704 + 928 + 656 + 640 с.

18. Виноградов И. А. Монолог Гоголя в многоголосье «Женитьбы» // Проблемы исторической поэтики. 2018. Т. 16. № 1. С. 66-102 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1522936229.pdf. DOI: 10.15393/j9.art.2018.4781 (a)

19. Виноградов И. А. Страсти по Гоголю. О духовном наследии писателя. М.: Вече, 2018. 320 c. (b)

20. Виноградов И. А. Образ монарха-наставника в творчестве Н. В. Гоголя // Проблемы исторической поэтики. 2019. Т. 17. № 2. С. 111-134 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1562595168.pdf. DOI: 10.15393/j9.art.2019.6202 (a)

21. Виноградов И. А. Эсхатология комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» // Проблемы исторической поэтики. 2019. Т. 17. № 4. С. 68-90 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1571049477.pdf. DOI: 10.15393/j9.art.2019.5801 (b)

22. Виноградов И. А. Психологизм Н. В. Гоголя // Два века русской классики. 2020. Т. 2. № 4. С. 6-73 [Электронный ресурс]. URL: http://rusklassika. ru/images/2020-4/1.pdf (10.09.2021). DOI: 10.22455/2686-7494-2020 2-4-6-73 (a)

23. Виноградов И. А. Религиозный замысел комедии Н. В. Гоголя «Игроки» // Литературный процесс в России XVIII-XIX вв. Светская и духовная словесность / отв. ред. М. И. Щербакова, В. Г. Андреева. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького РАН. М.: ИМЛИ РАН, 2020. Вып. 2. С. 126-158. (b)

24. Виноградов И. А. Н. В. Гоголь и цензура. Взаимоотношения художника и власти как ключевая проблема гоголевского наследия. М.: ИМЛИ РАН, 2021. 864 с. DOI: 10.22455/978-5-9208-0659-8 (a)

25. Виноградов И. А. «Девтеро-гоголевское»: Н. В. Гоголь, О. М. Сомов и история двух статей в «Северной Пчеле» // Литературный факт. 2021. № 3 (21). С. 196-219 [Электронный ресурс]. URL: http://litfact.ru/ images/2021-21/06_Vinogradov.pdf. (10.09.2021). DOI: 10.22455/25418297-2021-21-196-219 (b)

26. Виноградов И. А. «Арабески» Н. В. Гоголя: единство композиции и проблематики цикла // Проблемы исторической поэтики. 2021. Т. 19. № 4. С. 234-304 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdfZ1638428214.pdf (10.09.2021). DOI: 10.15393/j9.art.2021.10262 (c)

27. Виноградова Л. Н., Толстая С. М. Иван Купала // Славянские древности. Этнолингвистический словарь: в 5 т. / под общ. ред. Н. И. Толстого. М.: Международные отношения, 1999. Т. 2. С. 363-368.

28. Витберг Ф. Гоголь как историк // Исторический Вестник. 1892. № 8. С. 390-423.

29. Гиппиус В. В. Гоголь. Л.: Мысль, 1924. 239 с.

30. <Гоголь Н. В.> Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви // Отечественные Записки. 1830. Ч. 41. Февраль. № 118. С. 238-264. (a)

31. <Гоголь Н. В.> Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви. (Окончание) // Отечественные Записки. 1830. Ч. 41. Март. № 119. С. 421-442. (b)

32. <Гоголь Н. В.> Вечер накануне Ивана Купала. Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви // <Гоголь Н. В.> Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком. СПб.: В Типограф<ии> Депар<тамента> Народ<ного> Просвещения, 1831. Первая книжка. C. 77-125.

33. <Гоголь Н. В.> Вечера на хуторе близь Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком. Издание второе. СПб.: Печатано в типографии Департамента Внешней Торговли, 1836. Часть первая. 203 с.

34. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: <в 14 т.> <Л.>: АН СССР, 1940. Т. 1 / тексты и коммент. подгот. И. Я. Айзеншток, Н. П. Андреев, А. И. Белецкий, Г. С. Виноградов, В. В. Гиппиус, М. К. Клеман, Н. К. Пиксанов, Н. Л. Степанов, П. Т. Щипунов. 556 с.

35. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: в 17 т. (15 кн.) / сост., подгот. текстов и коммент. И. А. Виноградова, В. А. Воропаева. М.; Киев: Изд-во Московской Патриархии, 2009-2010. Т. 1-17. 664 + 688 + 680 + 744 + 816 + 720 + 968 + 392 + 488 + 704 + 592 + 608 + 624 + 816 + 936 с.

36. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Полный систематический свод документальных свидетельств. Научно-критическое издание: в 3 т. / изд. подгот. И. А. Виноградов. М.: ИМЛИ РАН, 2012. Т. 2. 1031 с.

37. Грицко-Основьяненко <Г. Ф.> Знахарь. (Посвящается А. П. Башуцкому) // Наши, списанные с натуры русскими. Издание Я. А. Исакова. СПб.: Типография Journal de Saint-Petersbourg, 1841. С. 123-154.

38. Еремина В. И. Н. В. Гоголь // Русская литература и фольклор (первая половина XIX века). Л.: Наука, 1976. С. 249-291.

39. Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. 2-е изд., доп. М.: Типография Грачева и Комп., 1869. 300 с.

40. Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни / подгот. текста и примеч. К. Г. Боленко, Е. Э. Ляминой и Т. Ф. Нешумовой. М.: Новое литературное обозрение, 1998. 752 с.