"Взгляд" и метафора взгляда в сочинениях А. Болотова

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Взгляд" и метафора взгляда в сочинениях А. Болотова

А. Мальцев

В статье анализируются рассказы о «любовании природой» А.Т. Болотова (1738-1833) в контексте философских дискурсов XVIII в. Болотов смотрит на природу и опи-сывает природу под влиянием немецких философов, и особенно Иоганна Георга Зульцера. При помощи особой оптики Болотов старается увидеть уникальность и неповторимость в каждом природном явлении. В своем воображении он пытается разглядеть согласован-ность всех явлений между собой, используя при этом метафору машины. Метафора маши-ны предполагает взаимосвязанность всех явлений в мире и отсутствие разрывов. В свою очередь непрерывность в природе предполагает постоянство в социальном мире (где каж-дому отведено свое место) и подозрительное отношение к одиночеству и самозамыканию. «Любование природой» неотделимо от удовольствий, которые Болотов пытается сделать полезными для себя, что предполагает их особую экономику и прагматику. Болотов ищет цель у каждого явления природы, несмотря на наивность представлений о целесообразно-сти в природе; он наблюдает природу и не видит себя как покорителя и преобразователя природы. Его представления о гармонии в природе согласуются с оптимизмом xviii в., но Болотов беспомощен в попытках разрешить проблему зла в «лучшем из миров». Кроме того, анализируется, как «любование природой» определяет самоидентификацию Болотова.

Андрей Болотов -- живший в xviii веке среднепоместный тульский помещик, обычно определяемый как видный российский просветитель, внесший немалый вклад в развитие садоводства в России, любитель на-ук, философии, искусств, автор знаменитых объемных записок о своей жизни. Фигура с одной стороны выдающаяся, с другой -- достаточно типичная для дворянства второй половины xviii в. Среди многих своих увлечений Болотов выделял особый вид занятий, который имел для него определенную ценность, и описанию которого он посвятил немало страниц в своих воспоминаниях и отдельных работах в 1795-1796 гг.. Речь идет о любовании природой. В этой статье я расскажу о том, как Болотов любуется природой, как он описывает свое любование природой в своих произведениях, и попытаюсь, насколько позволят размеры публикации, рассмотреть, как устроен, как организован взгляд Болотова, как он видит природу, а также, как особая оптика взгляда Болотова позволяет ему видеть не только красоты природы, но и прин-ципы, по которым устроены природа, мир, общество, человек, а также затрону обрамляющий взгляды Болотова на природу дискурсивный контекст, который в той или иной степени определяет его представления о природе (или сопутствует им) и дает возможность ему обнаружить себя и видеть себя в качестве любителя природы, с этой природой связанного, природу наблюдающего и природу «создающего». То есть, проще говоря, я попытаюсь проанализировать: что видит Болотов, как видит Болотов, как он рассказывает о том, что видит; что повлияло на взгляд Болотова, какие философские дискурсы сформировали взгляд Болотова на природу, и в чем специфика взгляда Болотова на природу.

Но сначала надо разобраться в том, какое место занимает «любование природой» в социальной жизни Болотова, в его самоидентификации и саморепрезентации. Само действие, которое можно назвать «любование красотами натуры» является для Болотова своего рода различительной стратегией, с помощью этого действия он осознано или непроизвольно выделяет себя в социальном и символическом пространстве. То есть, «любование природой» становится социальным маркером, и Болотов, указывая на этот отличительный признак, пытается выстроить и под-черкнуть дистанцию в отношении «невежественных дворян» и подлых сословий, которым недоступны тонкие чувства. Благодаря этому Болотов, умея видеть то, чего не видят другие, и получать от этого удоволь-ствия непорочные, находит свою нишу, позволяющую ему поддерживать положительную самооценку на фоне более успешных и не склонных к учености и добродетельному поведению «собратьев» по дворянскому сословию, для которых, похоже, неказистый Болотов время от времени становился объектом насмешек, судя по некоторым оговоркам самого Болотова. С другой стороны, Болотов, инвестируя себя, свои эмоции в «любование природой», пытается закрепиться и проявить себя в новом социальном контексте, где особые культурные навыки, указывающие на знания и способность к квалифицированным эстетическим суждениям, играют уже немалую роль при определении места человека в обществе. Но многие дворяне еще остаются в стороне от набирающих силу новых правил, регулирующих социальные отношения, поэтому «любование природой» кажется им пустым, глупым, никчемным и даже достойным презрения занятием. Отсюда происходит не доходящее до конфликта противостояние между Болотовым и его окружением, и «любование природой» становится своего рода залогом, ставкой в символической борьбе за право доминировать в социальном и культурном простран-стве. Болотов в этой борьбе, безусловно, в конечном счете побеждает, но, не зная об этом, он вставляет в рассказы о природе жалобы на недооцененность и пренебрежение со стороны других людей.

Через любование природой Болотов опознает себя в наиболее ком-фортном для него способе существования. Его идентичность с соответ-ствующим набором индивидуальных и социальных качеств во многом сопрягается с «любованием природой», так как любование природой поддерживает те черты и свойства, которые включены в самоописа- ние Болотова: миролюбивость, незлобивость, отсутствие карьерных притязаний, стремление к уединению, соединенное с открытостью для общения с приятными людьми, дружелюбие, простота в быту, любопыт-ство и любовь к науке и т. д. Более того, подчас описание некоторых явлений природы помогает выявить своего рода антропологический и со-циальный идеал Болотова, или по крайней мере некоторые черты этого идеала: например, привлекают Болотова своими качествами занесенные из Африки, простые, кроткие и добронравные, пусть и презираемые кое-кем, цветы «бархатцы», и он проводит параллели между цветами и такими же простыми, кроткими, миролюбивыми людьми, к которым, как можно понять, причисляет и себя (Болотов, 1993: 238-242).

Вместе с тем в новой культурной ситуации, которая складывается в России во второй половине xviii века, Болотов иногда в процессе тран-сакций получает от своей способности «любоваться природой» пусть и небольшие, но дивиденды, прежде всего символические и социальные, которые в ряде случаев удается конвертировать в денежное возна-граждение и в материальный прибыток. «Любование природой», как и занятия наукой, помогают Болотову наладить важные и престижные коммуникации, как, например, в случае с братьями Салтыковыми, когда общее пристрастие к любованию красотами натуры создало атмосферу доверия между Болотовым и Александром Михайловичем Салтыковым (Болотов, 1872: 397-401). В данном случае разговор о красотах естества сыграл роль знака, по которому каждый из участников изначальной коммуникации опознал в другом «своего» с последующей взаимной симпатией. Навыки «любования природой» ставили Болотова на один уровень с просвещенной аристократией, благодаря чему, возможно, возрастала значимость этого вида деятельности для самого Болотова, несмотря на весь его скепсис по отношению к этой социальной группе.

Способность наглядно и связанно демонстрировать чувства любви к природе превращается в знак, указывающий, что его носитель явля-ется просвещенным, способным к тонким чувствованиям, человеком. В определенных социальных, достаточно высокостатусных группах та-кие знаки пользуются уважением и престижем. Они превращаются в культурный капитал, и Болотов не жалеет сил на инвестиции в такого рода знаки и символы, несмотря на неодобрение со стороны окружаю-щих его людей, принадлежащих к среднему и низшему дворянству.

Тут важно отметить, что для самого Болотова стремление к любова-нию красотами натуры -- это обособленное желание, независящее ни от каких социальных инстанций. Но в этом обособлении не стоит искать романтического одиночества, это скорее индивидуальное приобщение к истинному миру, приобщение к миру истинных, естественных удо-вольствий. Тем не менее, наслаждаясь красотами природы, Болотов помещает себя в пространство новых иерархий и противопоставлений, он участвует в формировании новых различительных стратегий, где на статус социального актора влияют не только сословные привилегии, служебные достижения или императорские милости, но и уровень его образования, культурные компетенции и эстетические пристрастия.

Кроме того, «любование природой», как и занятия наукой, как и при-страстие к книгам делают Болотова, по крайней мере в его воображении, частью европейского ученого и философского сообщества. И здесь есть еще один любопытный аспект, связанный с самоидентификацией Бо-лотова. В своих текстах о любовании природой Болотов не просто описывает красоты натуры и свои переживания, с этими красотами связанные: он учит любоваться природой и пытается показать, как надо настроить оптику взгляда, чтобы видеть то, что другие не видят (рас-пространенная сейчас метафора оптики здесь очень подходит). Болотов просвещает, он сознательно становится на позицию учителя и просвети-теля. Можно предположить, что мимо него не прошло одно место из его любимого романа «Телемак» Франсуа Фенелона, где рассказывается о том, как бог Аполлон, а потом и сам Телемак по указанию мудрого старца приобщают диких пастухов к удовольствиям невинным, учат их чувствовать волшебную красоту натуры и наслаждаться прелестями сельской жизни, и тем самым смягчают нравы этих людей (Фенелон, Лубяновский, 2011: 32--34). Как и Телемак, Болотов, хотя прямо об этом и не пишет, готов возделывать дикую землю (т. е. укрощать нравы людей); по крайней мере, он, видимо, в какой-то мере примеряет на себя эту роль.

Я еще вернусь к этой теме, но замечу, что, вкладывая физические и эмоциональные ресурсы в любование природой, Болотов приобщается к философскому дискурсу, присваивает, пусть неравномерно, фраг-ментарно, частично философские представления, распространенные в XVIII веке в Европе.

Важно помнить, что те представления об устройстве мироздания, которые репрезентируются в рассказах Болотова о красотах природы (в интересующем меня аспекте) не являются чем-то оригинальным. Болотов ориентируется на распространенный (можно даже сказать доминирующий) в то время философский нарратив, который можно назвать повествованием о Великой цепи бытия (см. Лавджой, Софро- нов-Антомони, 2001). Болотов был знаком с текстами немецких авторов, их список он приводит в своем философском труде «Путеводитель к ис-тинному человеческому счастию...» (Болотов, 2012b: 671-673), но самое большое впечатление на Болотова еще в молодости произвели работы Иоганна Георга Зульцера, и эту привязанность к Зульцеру тульский помещик пронес через всю свою жизнь. Болотов даже составил своего рода методичку «Опыт руководства к описыванию красоты и приятно-стей натуры», опираясь на которую, он создавал свои тексты и стихи, посвященные природе и любованию природой (Веселова, 2014: 30). То есть, в данном случае Болотов ощущает себя, скорее, учеником; до какой-то степени здесь речь может идти о механическом копировании, но он не просто заимствует, а хорошо усваивает и присваивает правила дискурса, правила говорения о любовании природой и через этот способ говорения опознает самого себя.

Надо отметить, что Зульцер был последователем Христиана Вольфа (хотя и вступал с ним в полемику по мелким проблемам). Поэтому декларируемое Болотовым агрессивное антивольфинаство есть не более, чем философское недоразумение (в отличие, например, от компетентно-го, хорошо обоснованного антивольфианства Леонарда Эйлера и других петербургских ученых). Антивольфианство Болотова -- лишь результат некритичного восприятия речей его кенигсбергского учителя, филосо- фа-крузианца Даниэля Веймана, показывающее, насколько далек был Болотов от основных философских проблем и дискуссий того времени.

Кроме того, вероятно, не прошла мимо Болотова поэма Александра Поупа «Опыт о человеке», которая пользовалась большой популяр-ностью среди почитаемых Болотовым немецких авторов (например, Зульцер в своих работах неоднократно ссылается и цитирует Поупа). Болотов вполне мог читать эту поэму в переводе Николая Поповского, а в своих записках о «бывших происшествиях» он сообщает о дошедшем до него неведомо как известии о новом переводе поэмы Поупа Евгением Болховитиновым (Болотов, 1989: 22).

Итак, чтобы наслаждаться красотами натуры, необходимо должным образом настроить взгляд, то есть: сти, предложил, не согласится-ли кто-либо из сочленов, сведущих в немецком языке, потрудиться над этим переводом...», выбрав статьи, касающиеся словесных наук, что впоследствии и было сделано -- ряд статей из словаря были переведены и опубликованы в 1812-1814 гг. (Сухомлинов, 1878: 109-112). В 1813 году была переведена с француз-ского написанная и изданная в 60-ые годы xviii в. работа Зульцера «Общая теория удовольствий» (Nouvelle Thйorie des Plaisirs; Avec des Rйflexions sur l'Origine du Plaisir). Русский перевод другой, более ранней работы Зульцера «Разговоры о красоте естества» (Unterredungen ьber die Schцnheit der Natur), которая оказала сильное воздействие на Болотова, был издан в России еще в 1777 году. Переводились и издавались другие, менее значительные его работы.

...нужно только смотреть на все не так просто и не так грубо, как смотрит большая часть сочеловеков [...], и не оставаться при одной поверхности вещей, а вникать умственными очами своими несколько глубже в их состояние и об-стоятельства, до них относящиеся и принадлежащие [...]. Нужно обозревать их не с одной, а со всех возможнейших сторон и наиболее таких, которые мо-гут трогать [...] душу чувствительную и производить в ней ощущания нежные и сладкие [...] Надобно стараться замечать наималейшие черты и обстоятель-ства, к тому способные, и, ловить их везде [...] (Болотов, 1993: 236-237).

Любование природой -- это своеобразная встреча правильно настроен-ного зрения и природных явлений. Однако, сама по себе подобная модель взгляда предполагает, что между человеком и природой существует дистанция, но эта дистанция не предполагает противопоставления. Что-бы лучше видеть природу, надо «организовать» свое зрение, и тогда улучшится качество зрения, можно научиться различать то, что не увидишь простым взглядом, то есть, это своего рода приведение мут-ных, неотчетливых перцепций к ясности, отчетливости и наглядности. Подобный подход открывает дорогу разнообразию.

В какой-то мере Болотов-наблюдатель отделен от природных вещей, вместо вещей он видит «картины» природы, он как бы помещен в неко-торое внутреннее пространство, куда зрение доставляет «картины» природы, и любуется выхваченными из непрерывного потока фрагмен-тами. То есть, для Болотова природа--это прежде всего репрезентация природы, представление природы (которое он иногда сравнивает с теат-ральным зрелищем, а себя, соответственно, -- со зрителем), и удоволь-ствие он получает прежде всего от представления, которое дает природа. Взгляд Болотова чем-то напоминает объектив фото-кино-камеры, вы-хватывающей то одну, то другую часть действительности, внимательно, пристально и долго вглядывающийся то в одну, то в другую вещь. Это детализирующий, расчленяющий взгляд. Работу этого взгляда можно, наверное, уподобить камере-обскуре, если вспомнить гипотезу Джона-тана Крэри, что камера-обскура являлась парадигмальным способом масштабной и сложной организации знания и наблюдающего субъекта в xvii-xviii веках, своего рода моделью для объяснения взаимоотношения зрения и внешнего мира (Крэри, Потемкин, 2014).

И в своем воображении Болотов не фантазирует, а видит реальные картины, которые являются для него источником удовольствия (даже если эти картины рисуют зло, приносимое природой человеку). Болотов четко отделяет воображаемое созерцание от непосредственной встречи с природой, однако он мысленно присваивает воображаемым образам статус реальности, можно было бы сказать, видит их как объективно существующие состояниям природы, хотя и представляемые им в своем воображении. Болотову еще недоступно понятие «объективное», он не задается вопросом, как отделить субъективное от объективного, он просто мысленно воспроизводит виды природы внутри себя и насла-ждается их созерцанием, переживает встречу с картинами природы, его переживания не воздействуют на образы природы (по крайней мере, он сам не предполагает такого видения природы), взгляд соединяет природу и переживания, но последние зависят от природы, а она оста-ется чистой и свободной от переживаний, субъективное не вторгается в природу. Для Болотова неустойчивая текучесть внутренних пере-живаний не соотносится с природными состояниями, внутренний мир человека не искажает картин природы (даже если это воображаемые картины природы), взгляд Болотова свободен от субъективности, эмо-ции и переживания не способны изменить образы природы. Природа не подчиняется человеку, и Болотов даже не пытается «подчинить» природу своему взгляду, наложить на природу свои переживания, что, впрочем, не мешает ему ее антропологизировать и проводить параллели между человеческим поведением и природными предметами, подчас пре-вращая рассказ о природе в назидательное, поучающее повествование, то есть, использовать картинки природы в дидактических целях.

Одновременно воображаемые картины природы позволяют ему выйти за рамки локального здесь и сейчас. В своем воображении он также стремится внимательно рассматривать каждый предмет, взгляд Боло-това скользит от одной воображаемой картины к другой, одна картина сменяет другую, это вроде бы дискретный набор картин, но Болотов в своем воображении ищет способ связать все картины воедино через размышления о системе природы или о машине природы, о чем будет сказано ниже.

Такой подход к наблюдению за природой порождает множественность взгляда, взгляд распыляется на множество точек. Точнее, взгляд делит мир на множество точек, каждая из которых уникальна и неповтори-ма. А если еще точнее, то взгляд открывает для себя разнообразие мира, разгоняет туман, застилающий глаза, снимает завесу незнания и невежества и видит то, что недоступно простому, неискушенному взгляду. Распадающийся, дифференцирующийся мир предполагает вни-мательный взгляд, дотошное, детализированное разглядывание каждого предмета. Взгляд направлен на поиск различий. Чем больше разнооб-разия схватывает взгляд, тем больше человек получает удовольствия -- предполагал Зульцер (Зульцер, Левитский, 1813), и Болотов, похоже, хорошо усвоил наставления немецко-швейцарского эстетика. Отсюда, возможно, скрупулезное, въедливое, подробное и кажущееся излиш-ним и утомительным, долгое перечисление мельчайших особенностей и свойств всех природных вещей, попавших в поле зрения Болото-ва. То же самое можно найти и в натурологических стихах Болотова (Веселова, 2014: 33).

Любование природой для Болотова--это переживание удивления, восторженного, в духе той эпохи. Это поток удивлений, почти бес-прерывный, но вряд ли можно назвать его спонтанным и произволь-ным потоком переживаний. Это--искусственно настраиваемый самим наблюдателем, лелеемый, артикулируемый поток переживаний, это культивация переживаний, но также и желание переживаний, тяга к переживаниям, переживаниям особого рода -- непорочным, непори- цаемым и никому не вредящим удовольствиям. Но не стоит забывать, что правила самопредставления того времени диктовали эмоциональ-ную избыточность, и Болотов в своем восторженном удивлении следует правилам своей эпохи.

Это удивление открывает дорогу тому, что невидимо для обычного взгляда. Взгляд Болотова «вытаскивает» скрывающиеся в обыденно-сти и растворенные в привычном вещи. Прежде незамечаемое, простое и подчас даже презираемое обученный, сосредоточенный взгляд Боло-това переводит в состояние важного, значимого, красивого, полезного, символического. Предметы и вещи, попадающиеся взгляду Болотова, становятся «видимыми», они уже существуют сами по себе как часть большого мира, созданного Богом.

Это не только эстетизация пространства или превращение природных вещей в объект научного исследования. Взгляд Болотова производит пространство природы, это переформатирование пространства, наделе-ние вещей и предметов, расположенных в пространстве, новыми смыс-лами, поиск новых связей между ними, разбросанными в пространстве, казалось бы, без всякого смысла, порядка и предназначения. Но, надо заметить, среди смыслов, которыми Болотов наделял вещи, лежащие в пространстве, совершенно нет смыслов, отсылающих к национальной специфике, то есть, для Болотова нет такого понятия как «русская при-рода»: время для природы с маркировкой «русскости» еще не настало -- это уже следующий этап символической колонизации пространства.

Но красота, как считает Зульцер--это разнообразие, сведенное к един-ству:

Известно, что красота зависит от разнообразия, приведенного ко единству. Предмет совершенно простой, в коем нечего раздроблять ни когда не может быть прекрасным. И качество сие всегда предполагает множество и разнооб-разие частей в одном предмете. Но, одно, множество частей не составляет еще прекрасного; для сего потребно разнообразие в единстве (Зульцер, Ле- витский, 1813: 38).

Гармония и совершенство мира--это разнообразие и согласованность, которые не мыслятся друг без друга:

Поскольку совершенство состоит в согласии многообразного, а это согласие тем больше, чем больше имеется многообразия согласующихся друг с другом вещей, постольку, следовательно, более совершенен тот мир, в котором имеет место наибольшее многообразие вещей, и где, следовательно, больше и вос-принимается, нежели там, где имеется меньше различий и меньше находят их для восприятия (Вольф, Жучков, 2001: 297).

«Любование природой» -- это работа внимательного взгляда, работа, требующая усилий, работа, извлекающая порядок из нагромождения предметов и вещей. Поэтому любование природой -- это не просто изумление при виде природного изобилия и многоцветия, это напряженная деятельность умственного взора, обнаруживающего связи между эле-ментами природы. Надо уметь тренированным взглядом увидеть не просто разбросанные в природе предметы, а некое единство и гармо-нию. У людей не видящих премудрого порядка в природе испорчено зрение (Зульцер, Протопопов, 1777: 90). Умственный взор (духовный взор) различает, разделяет и связывает. Здесь важную роль играет знание о наблюдаемых вещах: красота предмета неотделима от поня-тия о предмете. Чем больше понятий о предмете и о мире способен составить для себя человек, тем больше удовольствия получает он от наблюдения за природой. Красота вещи неотделима от понятия об этой вещи. Чем больше мы знаем о вещи, тем лучше видим эту вещь, тем прозрачнее она для нас, тем прекрасней она для нас, тем больше мы получаем наслаждения от созерцания этой вещи -- считал Зульцер. На-пример, профан, необремененный астрономическими знаниями, смотрит на звездное небо, и, возможно, вид неба первоначально впечатлит его, но это потрясение быстро утихнет, и он отвернется, неспособный произ-вести каких-либо различений в огромном скоплении звезд. Но, если тот же человек приобретет астрономические знания, то вместо случайного и скучного скопища небесных светил ему представится космическая гармония, наслаждение от вида которой будет долгим и устойчивым (Зульцер, Левитский, 1813: 53-54). Таким образом, эстетическое насла-ждение-- это еще и познавательная деятельность души. Поиск красоты и познание мира, поиск истины неотделимы друг от друга. Счастье и благополучие человека так же зависят от количества понятий о мире. То есть, эстетические и познавательные способности прямо влияют на бытие человека и его место в мире.

На эти же принципы опирается Болотов, поэтому его взгляд на то или иное растение иногда напоминает взгляд ботаника и естествоис-пытателя. И, конечно, своим умственным взором Болотов постоянно выходит за пределы данного здесь и сейчас, он наслаждается работой воображения, где перед его внутренним взором встают картины, демон-стрирующие взаимосвязи вещей в природе (хотя многое еще в природе неизвестно, и, может быть, никогда не откроется человеку). Болотов прибегает к метафоре машины (очень распространенной в то время), мир для него -- беспрерывно работающая машина, где все природные вещи подогнаны друг к другу, где все они «цепляются» друг за друга, все согласованы друг с другом.

Болотов в своих размышлениях почти не переходит на уровень мета-физики, но, если продолжить рассуждения в духе «мир есть машина» (а такие рассуждения были популярны в xviii веке), то можно сказать, что из этого действующего совершенного механизма (подобного часам, если вспомнить еще одну распространенную метафору того времени) ничего нельзя изъять без потери для мира в целом. В этом мире все занимает свое место и не может быть уничтожено без вреда для един-ства и совершенства лучшего из миров. Мир подобен часам, писал Христиан Вольф:

...если из часов изъять одну часть, от которой зависит их ход, и заменить ее на другую, то часы более не будут оставаться тем же самым, что и прежде. Если с колеса спилить хотя бы один зубец, то после такого изменения у часов будет совершенно другой ход [...] (Вольф, Жучков, 2001: 281).

Не только мир в целом есть машина: каждая часть мира работает как машина, «все произведения природы от камня даже до человека суть машины.» (Зульцер, Левитский, 1813: 71), и «целое растение в себе есть без сомнения славная машина». Она хоть и отличася от искус-ственных машин, но намного лучше них, ведь даже растение состоит из других машин, даже пыльца на растениях суть машины: «Каждая из сих пылинок есть весьма удивления достойная машина» (Зульцер, Протопопов, 1777: 55-58). То есть, как писал Лейбниц: «.машины в при-роде, т. е. живые тела, и в своих наималейших частях до бесконечности продолжают быть машинами» (Лейбниц, Бобров, 1982: 425).

И, конечно же, постижение прекрасного тесно связано не только с познанием мира, но и с добродетельным поведением. Моральные еженедельники, получившие распространение в первой половине XVIII века в Европе, в том числе в Германии, и которые, вероятно, не прошли мимо Болотова (и возможно, Болотов сам хотел выпускать подобный мораль-ный журнал), настоятельно обращают внимание читающей публики на воспитательную ценность прекрасного. Так, исследователь немецких «моральных еженедельников» Вольфганг Мартенс пишет:

Не ссылаясь прямо на античный идеал калокагатии, тесного внутреннего единства эстетически-прекрасного и нравственно-доброго, моральные еже-недельники пытаются настоятельно обращать внимание читающей публики на воспитательную ценность прекрасного, прежде всего в поэзии, и тем са-мым стремятся к подобным же целям. Добродетелен -- к середине века это положение делается общим местом -- не человек разумный и религиозный, но человек, одновременно к тому же и эстетически воспитанный (цит. по: Михайлов, 1975: 515).

Это мир, в котором нет разрывов, мир, который не терпит разрывов. Природа не делает скачков, и все изменения должны быть постепенны-ми-- это правило, по которому определяется совершенство мира (Вольф, Жучков, 2001: 296). Конечно, такое представление об устройстве мира легитимизировало социальную иерархию (оправдывало несправедли-вость, связанную с социальным неравенством) и консервировало соци-альный порядок, но, как заметил Артур Лавджой, в этом мире:

...подчинение должно быть лишено раболепия. Ни одно создание не было пред-назначено [...] только для того, чтобы служить благополучию расположенных выше на лестнице. Каждое создание имеет свое независимое основание для бытия; в конечном счете ни одно не является более важным, чем другое; и каждое, следовательно, имеет право на уважение и внимание, право жить своей жизнью и право на обладание всем, что может быть необходимо для исполнения своих обязанностей, для пользования привилегиями и прерогати-вами своего положения (Лавджой, Софронов-Антомони, 2001: 214-215).

Мир, где нет разрывов, где все происходит постепенно, и царит по-рядок, не предполагает наличия ничего сверхъестественного, то есть, в этом мире нет чудес, они ставятся под сомнение. Правда есть От-кровение и есть опасность, что отрицание чудесного повлечет за собой обвинения в деизме, и даже в атеизме. Однако Христиан Вольф време-нами весьма категоричен: «.чудеса противоречат ходу природы и тем самым нарушают его» (Вольф, Жучков, 2001: 299). В чуде слишком много непостоянного, чудо происходит сразу, в одно мгновение, чудо -- это скачок, а, значит, разрыв в естественном ходе вещей, разрушение порядка и обрушение постепенности. Поэтому Бог не торопится с чу-десами, и там, где можно что-то сделать постепенно, естественным образом, он отказывается от чудес: «Поэтому способ Откровения дол-жен придерживаться сил природы настолько, насколько это возможно» (там же: 342).

Болотов хорошо усвоил подобный ход мысли. Для него чудесное не должно выходить за рамки возможного, за пределы здравого смысла. В своей книге «Детская философия» он учит детей просить у Бога только то, что не противоречит здравому смыслу и установленному порядку натуры. Бог не совершает чудеса без особой нужды, и не на-до донимать его разными невероятностями и дурачествами. Нельзя просить у Бога, чтобы остановилось солнце, но можно просить, чтобы выздоровел близкий человек (Болотов, 2012a: 141-142). То есть, боже-ственное чудо оказывается заперто в рамках возможного. Но в этом случае нельзя определить, что является чудом, а что -- результатом естественного хода вещей; нельзя опознать, где работает божественное чудо, а где -- естественная причина. Но Болотов, похоже, не пытается задавать себе подобные вопросы; он даже не осознает, в силу пробелов в философском образовании, что он уже в данном случае вплотную приблизился к деизму.

Мир, в котором живет Болотов, уже потерял божественное чудес-ное, но еще не увидел Человека, способного творить чудеса. Можно вспомнить, например, многочисленные рассказы про «чудеса» науки и техники, или семиотику и метафору чуда в советских нарративах, например, многочисленные рассказы про перевыполнение плана («ра-бочие такого-то завода совершили чудо, выполнив план в небывало короткий срок»).

Апологетика непрерывности предполагает подозрительное отношение к одиночеству. Для Поупа всеобщая взаимозависимость не оставляет места обособленности: «Нет в свете ничего, чтоб особливо было» (Попе, Поповский, 1802: 42). Цепь бытия соединяет всех и привязывает всех друг к другу. Отшельничество -- это не более, чем притворство, каждому человеку нужен хотя бы друг. Каждое существо в мире уникально, непо-вторимо и заботится о собственном благополучии (любит себя), но даже самая малая частица стремится к союзу, любви и дружбе с другой части-цей (переходит от любви к себе к любви к другим существам). Человек сначала любит своих близких, а потом и все общество. Вражда и вой-ны, порождающие разрывы, связаны не с порочностью человеческой природы, а с испорченностью человека, ибо изначальное естественное состояние общества--это мир, любовь и дружба между людьми.

Для Зульцера одиночество, ведущее к самозамыканию, лишает чело-века доступа к разнообразию⁸, что, в свою очередь, ведет к умственной, эстетической и моральной ограниченности. Человек, изолированный от общества, лишенный связей с обществом, не может составить о ми-ре и предметах множества понятий, поэтому жизнь его скудна, ему недоступны истинные (умственные) удовольствия. Он просто не знает, что такое счастье и благополучие. Для обозначения такого человека Зульцер подбирает подходящее английское слово-- Selfness (Зульцер, Ле- витский, 1813: 129). Человек, оторванный от общества, «заключенный» где-то в темном уголке мира, не способен понимать тонкую красоту, ибо «число понятий сего человека будет чрезвычайно мало», его ум будет неподвижен, его душа не сможет развернуться -- ей не над чем будет трудиться, и человек будет оторван от истинного удовольствия и счастья, в своем невежестве он будет подобен скотам. Чтобы сделать его счастливым, надо вывести его в большой свет и показать все, что он не мог видеть в своем уединении (там же: 109-110).

Человек, бегущий от людей, а тем паче--человеконенавистник (ми-зантроп) не склонен к добродетели. Человек от природы желает делать добро, получать удовольствие от добрых поступков -- это естественное поведение человека, изначально заложенное в его природе⁹. Но влечение к добродетели надо совершенствовать. Совершенствование добродетель-ных задатков требует умственной работы. Умственная работа нужна для того, чтобы понять страдания других людей, чтобы проникнуть в чувства другого, проникнуться чувствами другого человека. По мысли

Зульцера на развитие добродетельных чувств влияет опытность: чем больше человек общается с другими людьми, тем лучше он способен понять их, понять их горести и печали, а, значит, может сопереживать этим горестям и печалям, перенося их на себя. Таким образом количе-ство коммуникаций влияет на качество добродетельных чувств. В свою очередь, чем больше человек совершает добродетельных поступков, тем больше он испытывает удовольствия, и тем ближе он к счастью и бла-гополучию. Соответственно, отделенный от общества человек будет лишен доступа к красоте, добронравию, удовольствию и счастью.

Зульцер, сам не замечая того (хотя, как истый рационалист xviii века он готов «поверить алгеброй гармонию»), находит внешний количе-ственный эквивалент удовольствию и счастью: в одном случае это количество разнообразных понятий о мире, в другом -- это количество коммуникаций и социальных связей (хотя, конечно, нравственные чув-ства, заложенные в природе человека, только к этому не сводятся). Зульцер ставит счастье и благополучие человека в зависимость от раз-нообразия и тонкости чувств и невольно, но ожидаемо выстраивает своеобразную иерархию, в самом низу которой он помещает тех, кто отлучен от общества, кому недоступно образование, и кто в силу каких- то причин неспособен к напряженной умственной работе: например, живость характера играет в этом случае немалую роль, давая преиму-щества людям с живейшим телосложением (темпераментом). На низших ступенях иерархии оказываются грубые, оставшиеся в стороне от радо-стей просвещения народы, которые, в силу своего положения в мире, отчуждены от красоты, добра, изысканных чувств, рафинированного удовольствия и счастья:

Народы, омраченные невежеством, совершенно лишены возвышенных удо-вольствий. Одни только образованные и просвещенные плавают, так сказать, в море удовольствий, находя соответствующие всем своим способностям, как чувственным, так и умственным (Зульцер, Левитский, 1813: 68).

Способность благодаря работе ума видеть мельчайшее, обостряет вос-приятие и чувства, и просвещенные народы «...гораздо чувствительнее ко всем родам удовольствий и досад; они знают их гораздо более, неже-ли грубые народы, коим невежество не позволяет трогаться множеством вещей, нас трогающих» (там же: 27). Отсюда--культурная дифференци-ация и различия во вкусах, и поэтому, например, африканские дикари не способны понимать изысканную женскую красоту, в отличие от жителей европейских городов (там же: 61-62). Также в области мораль-ных суждений и поступков «.очевидно, что внимание, размышление и проницательность производят и усиливают нравственные чувства.», и «.между грубыми народами приметно мало человечества и чувство-ваний. На против того между образованными народами и оне повсюду приметны» (там же: 131).

Однако, если внимательно вчитаться в рассуждения Зульцера, то можно заметить, что он негативно оценивает даже не столько одиноче-ство само по себе, сколько закрытость от мира, которая не позволяет видеть (охватывать умственным взором) разнообразие мира и пони-мать разнообразные и сложные человеческие переживания. К тому же нарративы о «любовании природой» чаще всего предполагают инди-видуальную встречу с природой, что будет особенно заметно потом в романтизме. Для Болотова «любование природой» --это почти всегда сугубо индивидуальное времяпрепровождение, хотя и без специфиче-ского романтизированного культа одиночества.

Возможно, Болотов сумел разглядеть оппозицию грубых и тонких чувств в работах Зульцера, возможно его привлекала обрисованная Зульцером иерархия, где он мог бы найти себя на высших ступенях лестницы, что, конечно, подталкивало его к тому, чтобы идентифициро-вать себя как «любителя природы» и настаивать на этой идентичности вопреки насмешливому неодобрению со стороны грубого, малообразо-ванного провинциального дворянства. Так же, как сделанная Зульце- ром ставка на открытость, живость характера (не предполагающая разнузданности и порочного поведения), активность в познании мира и природы вполне могла привлекать к себе любознательного, общитель-ного, порывистого и нетерпеливого (как он сам себя характеризовал), деятельного Болотова.

Кроме того, сочинения Зульцера давали Болотову ключ к работе с удовольствиями. В текстах Болотова: и в его «Жизни и приключе-ниях...», и в философских произведениях много внимания уделяется удовольствию. В его знаменитых воспоминаниях регулярно включаются сцены, где он описывает, как получает удовольствие от созерцания природы, от воображаемого созерцания прошлого, просто от встреч и бесед с хорошими, учеными людьми, от собственных поступков и мно-го другого. Слово «удовольствие», синонимичные с ним слова, фразы и словосочетания, отсылающие к удовольствию, очень часто встре-чаются в его произведениях, даже, если убрать оттуда эпизоды, где слово «удовольствие» используется со смыслом «удовлетворение». Хотя описания получаемого удовольствия довольно однообразны, частота и настойчивость, с которой сообщается о данном эмоциональном со-стоянии, заставляет предположить, что удовольствия для Болотова не только были своего рода ценностью, но и проблемой. Стремление к удо-вольствиям для Болотова--это не спонтанная жажда наслаждения, не стихийный гедонизм: скорее, здесь можно найти самоманипулирова- ние. Все, что связано с удовольствиями для Болотова--это серьезная работа над самим собой, это производство удовольствий, это тонкая и тщательная работа с предметным миром в связывании внутреннего удовольствия и внешних предметов.

Болотов никогда не забывает подчеркнуть, что встреча с картинами природы при непосредственном соприкосновении или в воображении всегда сопровождается удовольствием. Это поток удовольствий, ко-торый сопровождает поток картин природы и поток восторженного удивления. Картины природы, поток удивлений и поток удовольствий перемежаются, цепляются друг за друга, иногда просто сливаются вместе. Соответственно, предполагается, что взаимоотношения между этими тремя потоками построены по принципу «стимул--реакция», то есть, картина природы вызывает удивление и доставляет удовольствие, и надо благодарить Бога и природу за это благодеяние. В телеологии Болотова, где каждому природному явлению должна быть изыскана цель, важную роль играет именно эта способность природы дарить лю-дям радость и веселие своею красотою, разнообразием, гармонией. Надо только научиться видеть красоты натуры. Казалось бы, субъектность и внутренняя активность самого Болотова здесь сведены к минимуму. Однако, Болотов не просто констатирует, что получает удовольствие от того или иного предмета (картины природы, животного, растения и т.д.) или от собственных действий, душевных и телесных состояний.

Он рефлексирует, ищет, отбирает те или иные виды удовольствия, опре-деляет какие удовольствия пригодны для него, а какие надо исключить, напряженно думает об удовольствиях и их месте в своей жизни. Напри-мер, после воображаемого разговора со своей собакой датской породы, Болотов погружается в размышления:

Я мыслил о себе, о других человеках и о всех животных, живущих с нами на земле, а сии мысли нечувствительно завели меня далее. Я углублялся даже в самые философические размышления, мыслил о существе, силах и свой-ствах душ наших и обо всем происходящем в них. А паче всего о том, отчего происходят в них радости, веселия и удовольствия и чем они нами и как производимы в них быть могут. И размышляя о сем, не однажды восклицал: «О! как это нужно, чтоб иметь нам о том искусстве понятие, которое нам нужно к тому, чтоб уметь в душе нашей производить веселия и удовольствия и не давать зависеть им от одних дорогих и редких вещей или от обстоя-тельств и происшествий, не состоящих у нас во власти и не зависящих от произволения нашего, а уметь извлекать их всегда, когда ни похотим из всего и из всех окружающих нас вещей и употреблять к тому не только людей, но и самых животных так, как теперь употреблял я к тому центавра моего (центавр -- собака Болотова. -- А. М.). А наконец, уметь заставливать и самые неодушевленные вещи производить собою удовольствия нам и тем и с своей стороны поспешествовать нашему блаженству» (Болотов, 1993: 323).

Приведенный отрывок очень хорошо показывает отношение Болотова к удовольствиям. Есть некое первоначальное стремление души -- стрем-ление к удовольствиям (можно было бы назвать это «либидинальной энергией», но в данном случае лучше воздержаться от психоанали-тических терминов). Если для Зульцера стремление к умственному и нравственному удовольствию -- это естественное состояние человека, то есть предмет для удовольствий как бы уже задан, надо только найти его, постигнув разнообразие, красоту, гармонию мира, очистившись от дикости, варварства, глупости, то для Болотова само по себе стремление к удовольствию не имеет ясного предмета, это своего рода смутный объ-ект желания, это могучая беспредметная энергия, давящая на человека изнутри, способная погубить человека толкнув его в сторону порока и безнравственности. Поэтому для Болотова основная проблема -- не пробиться к естественному удовольствию, то есть удовольствию от доб-родетельных поступков, от разнообразия и гармонии мира увиденных с помощью активной деятельности ума, благодаря которой множится количество понятий о мире. Его не заботит проблема «естественного состояния» человека, его основная проблема--это направить энергию удовольствий в нужное русло, он хочет регулировать потоки удоволь-ствий, разум нужен ему не для того, чтобы прямолинейно подавлять удовольствия¹¹ (как, например, в классическом варианте борьбы разума со страстями, разум у Болотова слишком слаб для открытых репрес-сий), а для того, чтобы связывать удовольствия с новыми предметами -- непорочными и непорицаемыми, и тем самым обезопасить свое социаль-ное бытие, сохранить свою тождественность религиозным принципам, обеспечить бесконфликтное существование в обществе. Кроме того, что любопытно, Болотов пытается найти удовольствия, которые бы помогли ему эмансипироваться от внешнего влияния. То есть, с одной стороны, он пытается минимизировать конфликтность с внешний окружением, с другой -- ищет способы освободиться от зависимости от внешнего окружения. Именно для этого ему нужны удовольствия. Поиск непороч-ного, безопасного, эмансипирующего удовольствия заставляет взгляд Болотова искать разнообразие, порядок, гармонию в природе. Больше того, добродетельный поступок (не только по отношению к людям, но и животным), предполагающий эмпатию (удовольствие от удовольствия других) -- это для Болотова не столько влечение к естественному состо-янию, сколько производство удовольствия в своей душе, помогающее отстранится от «непригодного» удовольствия в пользу удобных видов удовольствия¹². Это отбор нужных и полезных удовольствий с соответ-ствующим предметных наполнением. Это инвестиции в удовольствия и желания с ожиданием некоторой выгоды для себя, которая состоит еще и в получении дополнительного удовольствия, то есть, приращении удовольствия, что в свою очередь поддерживает состояние внутреннего комфорта, к чему Болотов всеми силами стремится.

Это своего рода производство желаний, производство удовольствий, хотя понятно, что под словом «производство» Болотов понимает изго-товление, создание, ни в коем случае не вкладывая в него современные экономические смыслы. Однако здесь можно говорить об экономике и прагматике удовольствий. Для Болотова удовольствия -- не только ценность и цель, но инструмент, с помощью которого он, несмотря на всю наивность своих рассуждений, пытается решить собственные социальные и экзистенциальные проблемы.

С наивной прагматикой связана еще одна особенность рассказов Болотова о природе -- это повторяющиеся и довольно натужные попытки найти любому природному явлению цель. В данном случае Болотов ско-рее плохой ученик Зульцера, который в свою очередь в своих суждениях о целесообразности природы движется вслед за Вольфом и Лейбни-цем. Возможно, не обошлось без влияния Поупа. Когда-то Энгельс писал о плоской вольфовской телеологии, «...согласно которой кошки были созданы для того, чтобы пожирать мышей, мыши, чтобы быть пожираемыми кошками, а вся природа, чтобы доказывать мудрость творца» (Энгельс, Айхенвальд, 1961: 350). Возможно, замечание класси-ка марксизма не совсем справедливо, но разговоры о целесообразности у Болотова намного вульгарней и примитивней даже этой высмеян-ной Энгельсом телеологии. Болотов лишь хорошо усвоил правило, что у каждого природного явления, даже несущего зло людям, должна быть какая-нибудь цель, часто скрытая от взора человеческого. Он иногда пытается определить эти цели, но специфика его умозаключе-ний состоит в том, что все цели он сводит либо весьма прямолинейно к пользе человека, либо даже только к своей собственной пользе. То есть, Болотов не выходит за рамки незамысловатого антропоцентризма и бесхитростного эгоцентризма: все в природе создано для людей, а са-мое лучшее место в мире -- это то место, где находится сейчас Болотов. И мысли об этом веселят сердце Болотова, и за это он славит Бога и Натуру. К тому же, Болотов неспособен еще признать автономию эстетического и не может отделить красоту от полезности. Поэтому его рассуждения о природе в прозе и стихах иногда имеют комический эф-фект: либо из-за несуразности обобщений о целесообразности явлений, либо из-за неудобоваримого сочетания прекрасного и полезного, высо-кого и низкого. Местами в такого рода рассуждениях можно разглядеть оттенок самодовольства, что и стимулировано сарказм Шкловского, при-водившего стихи Болотова как пример его тупости и ограниченности (Шкловский, 1928: 185).

Но помещение человека в центр мира не предполагает ориентацию на модерн, скорее, наоборот, болотовский антропоцентризм отрицает новоевропейского субъекта. Можно, наверное, сказать, что рассуждения Болотова о целесообразности наивны, но, с другой стороны, подобная телеология предохраняла человека от разрыва с миром, предотвращала разрыв между человеком и природой. Если природа служит человеку, если в природе все целесообразно, то вмешательство человека в природу становится излишним, нет необходимости воздействовать на природу, не надо воевать с природой, не надо нарушать природный порядок, созданный Всевышним Творцом. Агрессивность человека по отношению к природе становится избыточной, если природа и так работает на человека. Если человек и может вносить изменения в природу, то очень осторожно, сообразуясь с естественным порядком, и, конечно, изменения эти не должны быть резкими. Природа и Бог уже все дали Болотову, он доволен тем местом, которое занимает в Системе мира, ему остается только радоваться, что Бог ему все дал, и больше нечего ему требовать от природы.

Казалось бы, к Болотову можно отнести ту едкую критику, с которой Поуп обрушился на тех, кто считал, что мир, природа, животные, рас-тения созданы только для человека. Но вряд ли сам Болотов эти строки из «Опыта о человеке» относил к себе. Поуп высмеивает «гордецов» и с опаской смотрит на дискурсы, из которых потом вырос новоевро-пейский субъект. У Болотова другое настроение: он не гордится своим положением в центре мира, он лишь радуется, что Бог предоставил ему все возможное, чтобы чувствовать себя счастливым и спокойным в данный момент, в данной точке вселенной. Болотовский антропоцен-тризм и эгоцентризм помогают принять мир без претензий к природе и мирозданию, природа все дала Болотову, ему остается только славить Бога и Природу (Бог и Природа иногда сливаются у Болотова, иногда Природа заменяет Бога), не пытаясь ничего самостоятельно отнять у мира и природы.

Отношения между Болотовым и природой построены по принципу дара. Болотов воспринимает все, что он получает от природы как дар. Природа дарит, а не человек забирает у природы. В процессе «любова-ния красотами натуры» Болотов указывает на те благодеяния, которые приносит природа человеку. Болотов как будто не понимает, что значит «покорять» природу. Это -- несимметричный обмен между природой и человеком. Природа одаривает человека--человек смиренно и с бла-годарностью принимает дары природы, и тем самым, в соответствии с «экономикой дара» принимает власть природы (и Творца природы) над собой как нечто само собой разумеющееся. Мичуринский лозунг «не ждать милости от природы, взять их у нее -- наша задача» соверше-но чужд Болотову. Наоборот, человек получает все необходимое для жизни только благодаря милостям природы. На дискурсивном уровне любознательный и деятельный Болотов не видит природу как объект для преобразования.

Любопытно, что в рассказе о своей жизни Болотов время от времени пытается давать оценку событиям, произошедшим с ним, с точки зре-ния полезности. И он пытается обосновать, почему то или иное, иногда дурное событие, полезность которого не сразу видна, превращается в конечном счете во что-то благополучное для него. Болотов, описывая свою жизнь, исходит из правила, что каждый поворот в его жизни и свя-занные с ним события--это милость божья, у Бога есть какой-то план жизни Болотова. Самому Болотову этот план неизвестен, но, так как Бог любит Болотова (удачные для него стечения обстоятельств Болотов воспринимает как знаки Всевышнего, указывающие не его покрови-тельство Болотову (Болотов, 1873: 53¹)), даже неприятные события оборачиваются в конце концов чем-то полезным и необходимым для его жизни в целом (иногда хотя бы тем, что упраздняют непригодную для Болотова жизненную альтернативу) -- и Болотов при случае пытается проследить последствия тех или иных событий для него и его жизни. Но в подобных размышлениях о прошедших и актуальных событиях иногда -- это заметно -- срабатывают механизмы психологической защи-ты, которые старательно изгоняют из жизни Болотова все негативное, сохраняя неизбывный оптимизм Болотова в отношении прошлого, на-стоящего и будущего и поддерживая ощущение, что он живет в лучшем из миров для него из всех возможных.