Роман Г.Н. Владимова "Генерал и его армия": переосмысление "военных нарративов"

Появление автора в двух контрастных амплуа весьма значимо для структуры романа. "Литературному шалопаю", отсылающему к опыту работы Владимова в Воениздате, противостоит писатель, ищущий истину. В конце четвертой глава за сообщением о том, как именно в историю войдёт Мырятинский плацдарм (красивая страница, оставшаяся в учебниках оперативного искусства, но лишенная авторства), следует ернически-горькая тирада писателя: "вот разве что сыщется всё-таки дотошный историк, который не пощадит штанов в усидчивом рвении и докопается до истины? Или найдётся щелкопёр, бумагомарака, душа Тряпичкин, разроет, вытащит, вставит в свою литературу - и тем спасёт генеральскую честь?" Там же. С. 258-259.. Ироничным, "грубым" формально, но глубоко лиричным (исповедальным), по сути, пассажем передано реальное положение дел: работа над романом потребовала от Владимова овладения двумя профессиями - историка (здесь и занятия в Подольском архиве, и разработка власовской темы, и критическое штудирование всевозможных источников и трудов предшественников) и собственно писателя, художника, умеющего увидеть в "исторических деятелях" живых людей, а потому разгадывать их тайны.

Обращаясь к военным мемуарам, я не ставлю задачей выяснить, как было "на самом деле": с одной стороны, такой подход неизбежно приведёт лишь к созданию "новой версии истории", с другой - важнее в тексте не то, что было "на самом деле", а как и в каких пропорциях существует "реальное" и "вымышленное". Балансирование между "было" или "не было", "известно" и "неизвестно" отразилось как на системе персонажей, так и на "географии" романа. Наряду с прямо названными историческими лицами - Жуков, Хрущёв и др., не говоря уже о Верховном - присутствуют персонажи под условными именами, за которыми достаточно легко угадываются их имена реальные (Чарновский - И.Д. Черняховский И.Д. Черняховский (1907-1945) - советский военачальник, генерал армии, дважды Герой Советского Союза. На момент описываемых в романе событий - командующий 60-й армией., Рыбко - П.С. Рыбалко П.С. Рыбалко (1894-1948) - советский военачальник, маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза. На момент описываемых в романе событий - командующий 3-ей гвардейской танковой дивизией., Терещенко - К.С. Москаленко К.С. Москаленко (1902-1985) - маршал Советского союза, дважды Герой Советского Союза. На момент описываемых в романе действий был командующим 40-й армией; осенью 1943 года сменяет генерала Н.Е. Чибисова и становится командующим 38-й армией. и др.). Эта конструкция осложняется, с одной стороны, наличием героев, имеющих не столь известных прототипов (Кобрисов - Н.Е. Чибисов Н.Е. Чибисов (1892-1959) - генерал-полковник, Герой Советского Союза. На момент описываемых действий был командующим 38-й армии, которая успешно форсировала Днепр и захватили плацдарм, ставший "ключом" к Киеву. ), с другой - самой вероятностью, что у персонажей, чьих прототипов мы не знаем, последние вполне могут быть (например, допустимо предположить, что прототипом романного лейтенанта Нефёдова послужил один из персонажей мемуаров Севастьянова и/или Москаленко Вместе с тем приведённая в романе фамилия принадлежит реально существовавшему человеку - сержанту П.П. Нефёдову, который был удостоен звания Героя Советского союза за захват и удержание Лютежского плацдарма (см. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 512).; подробнее об этом сюжете будет сказано далее). Если говорить о географии романа, то Киев превращается в Предславль, Пирятин в Мырятиным; Спасо-Песковцы "подменяют" Новопетровцы, где проходило совещание о взятии Киева Москаленко К.С. На юго-западном направлении. 1943-1945. С. 163.. При этом Владимов "раскрывает" метод работы с именами собственными. В главе "Поклонная гора". шофёр студебеккера, остановившийся узнать у стоящих на обочине, недалеко от громкоговорителя, женщин, известие о взятии какого города недавно передавали, не может расслышать название неизвестного ему маленького городка: Мырятин у него превращается в созвучный Сятин. Если продолжить цепочку, можно угадать и реальный топомним - Пирятин: "псевдонимы", в большинстве своём, созвучным именами подлинным. Вполне отчётливо Владимов дает понять, что Предславлем именуется Киев. Рассказывая историю основания города, Владимов отсылает к знакомому сколько-то образованному русскому читателю эпизод из "Повести временных лет": по Владимову город был назван в честь сестры трёх братьев - Предславы (в "Повести…" - Лыбедь), а не старшего брата - Кия. Иногда пространство "географически сомнительное" (с отсутствием узнаваемых ориентиров) проясняется в речи другого персонажа: из краткой ремарки Светлоокова читатель узнаёт, что восемь пуль в живот генерал Кобрисов получил под Солнечногорском, в то время как на протяжении всего романа этот эпизод фигурирует не иначе как "ранение под Большими/Малыми Перемерками".

Обращение к военным мемуарам необходимо нам прежде всего для того, чтобы очертить круг тем, которые, по мнению Владимова, замалчиваются и/или лживо интерпретируются в рамках этого полуофициального жанра. Сравнительный анализ также позволит уточнить, какими нарративными стратегиями и стилистическими приёмами, по мнению Владимова, пользуются генералы для создания своих и сокрытия нежелательных версий событий.

Особое внимание считаем нужным обратить на книгу "Неман-Волга-Дунай"; этот текст значим не только как первый опыт Владимова в рамках "генеральского нарратива", но и как "черновик" романа о Кобрисове. Описание начала войны в романе вторит описанию той же ситуации в мемуарах Севастьянова; вместе с тем между "опорными точками" - упоминанием о приказе правительства "всячески избегать провокаций" в первые дни войны, описанием попытки советских войск вырваться из окружения через горящий лес, эпизодом с солдатом, пожалевшим командиров и поделившимся с ними своими запасами еды и махорки и др. См. С. 300 и С. 14; С. 306-307 и С. 60-65; С. 322-323 и С. 43 в "Генерал и его армия" и "Неман-Волга-Дунай" соответственно.- у Владимова появляются истории, которых в генеральском повествовании нет. Такова линия политрука Кирноса, который предлагает Кобрисову пойти с армией на Москву, чтобы свергнуть нынешнее правительство и установить настоящий коммунистический строй по заветам Ленина. Не ставя целью проанализировать все сходства и различия двух текстов, считаю должным обратить внимание на ряд фрагментов романа, которые показывают, какие именно эпизоды (или мотивы), по мнению Владимова, оказываются замалчиваемыми в официальной версии или полуофициальной историографии (как переписывается история). При обсуждении ситуации осени 1943 г. (форсирование Днепра и начало Киевской наступательной операции) я буду обращаться как к книге "Неман-Волга-Дунай", так и к мемуарам военачальников, появляющихся на страницах владимовского романа.

Эпизоды, противоречащие официальной трактовке событий или дополняющие её, можно разделить на три группы: 1) поведение мирного населения (и отношение к ним советских военных); 2) отношение власти к собственным человеческим ресурсам (и вместе с тем более широкая тема - поведение высшего командного состава на войне); 3) поведение советских бойцов.

Мирное насаление в мемуарах Севастьянова представлено лишь двумя "типами": либо мы видим настоящих советских людей (обычно - крестьян), которые прикладывают все силы для борьбы с немцами, даже если в начале казалось, что дело обстоит не так Столкнувшись со стариками одной деревни, которые просят советских солдат не проходить через их село, командир дивизии Озеров упрекает их за то, что они "покорились фашистам", но смягчается после рассказа о предпринятых ими действиях по скрытию продовольствия и других вещей, которые могли бы быть полезны немцам., либо "вылезшие на свет" противники советской власти, которые хотят воспользоваться ситуацией для собственной выгоды (например, наследники бывших помещиков, претендующие на возвращение прежних владений).

В романе, в противовес мемуарам, появляются мирные жители, которые выступают против советских войск, при этом не желая присоединяться к немцамВ случае с жителями западных республик всё не так однозначно: в романе жители Каунаса забрасывают советских солдат цветочными горшками и прочим мусором, когда войска отступают через город, однако сам текст не позволяет интерпретировать причины их поступков: они лишь выступают таким образом против советской власти или же одновременно поддерживают немецкое правительство (в данном случае интерпретация их поведения ложится исключительно на читателя).. Показателен эпизод со старухой, которая после конфискации кабанчика вызывается проводить солдат в соседнее село, где, как оказалось, уже стоят немцы. Эпизод противоречит концепции народа, согласно которой "советские люди" готовы отдать всё на благо армии. Такой "образ народа" постоянно рисуется как в советской художественной литературе (см., например, роман "Живые и мёртвые" К.М. Симонова), так и в мемуарах военачальников (например, "На юго-западном направлении: 1943-1945" К.С. Москаленко). Здесь и сам генерал проявляет "несоветское поведение". Вместо того, чтобы одобрить убийство "врага", Кобрисов реагирует на рассказанную историю с сочувствием к неизвестной женщине, отвечая на упрёки политрука Кирноса: "Армия имеет права, когда она защищает население, когда наступает. А когда она драпает - нет у неё никаких прав. Молочка попросить - и то нету. Только водички из колодца" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 320..

Последние слова старухи - "Так вам и надо, извергам, всю жизнь порушили, испакостили, изговняли, так пусть вас тут всех перестреляют!" Там же. вторят авторским размышлениям о выдаче немцам Власова: "…скорее всего выдали советского генерала советские крестьяне, которым было за что возлюбить Красную армию и её славных полководцев, - начиная с Тухачевского, а пожалуй, и пораньше, с Троцкого" Там же. С. 209.. Акцентирование в романе вины советского режима в "предательских" действиях мирного населения во время войны - невозможное в официальном нарративе - прямо связано с авторским понимаем трагедии "власовцев". Владимов стремится понять причины, побудившие русских людей присоединится к Власову: "Какой же долг обязаны были они исполнить, или - какая боль их вела, если не остановило, что в веках будут прокляты и никогда не дождутся благодарности?". Там же. С. 213. В размышлениях о судьбе Власова Владимов даёт оценку не только ему, но и всем русским, так или иначе объединённых под его именем: роковой ошибкой, по мнению автора, было решение Власова (а вместе с тем и многих "власовцев") освободить Россию от советского режима в союзе с немцами, показавшими себя палачами и мучителями. Владимову важно обратить внимание читателя на то, что ушедшие за Власовым люди пошли против России, пытаясь спасти её от советского режима, а когда стало очевидным, что это невозможно, не захотели оставить Россию и пришли сдаваться своим, как это было с русскими из мырятинского котла. Только когда они поняли, что путь их в плену - до ближайшей стенки, сдаваться перестали. Включение цитаты из песни "От края до края", завершающей оперу "Тихий Дон" (либретто и слова песни Л. Дзержинского), подчёркивает, что засевшие в Мырятине русские - восставший против советской власти народ, а не предатель.

Используемое Владимовым определение "власовцы" (и авторская позиция по отношению к этим людям) вторят строкам из "Архипелага ГУЛАГ". Солженицын пишет: "Я употребляю здесь и дальше слово "власовец" в том неясном, но прочном смысле, как оно возникло и утвердилось в советском языке и никогда не поддалось точному определению, искать которое было для лиц неофициальных - опасно, для официальных - нежелательно: "власовец" -вообще всякий советский, вооружённо принявший сторону противника в этой войне" Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ: Опыт художественного исследования // Солженицын А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 4. М.: Время, 2010. С. 203., таким же образом можно описать термин "власовец" и у Владимова. На то, что не всякий "власовец" ушёл за Власовым, указывает и эпизод со сбежавшим из плена советским солдатом: стоящие в Мырятине русские предлагают ему встать не под знамёна Власова (хотя именно это имя ждёт услышать генерал Кобрисов), а просто остаться с ними-русскими. Понимая, что термин "власовец" сам по себе неизбежно сужает возможность разговора о людях, к которым этот термин применяют просто потому, что над другим ещё никто не думал, Владимов старается использовать это определение как можно меньше, тем самым подчёркивая, что в произошедшем не Власов главная фигура (хотя и его роль нельзя отрицать), но сама советская история, которая вынудила сделать такой выбор. Его рассуждения о причинах, побудивших людей перейти на другую сторону, вторят солженицынскому вопросу: "Что, может, задуматься надо: кто ж больше виноват - эта молодёжь или седое Отечество?" Там же. С. . Как и Солженицын, Владимов не сводит решение перейти на сторону противника к предательству и трусости (клише, используемые в советской пропаганде); они прекрасно знали, что в случае плена пощады не будет, более того, к ним будут относиться ещё хуже, чем к немецким военнопленным, без пощады, суда и приговора (этот мотив очень важен для обоих авторов и проговаривается не раз как в "Генерале…" См. эпизод с расстрелом "немцев" по приказу Светлоокова и авторские отступления., так и в "Архипелаге…" См., например: Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ: Опыт художественного исследования // Солженицын А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 4. М.: Время, 2010. С. 233-234.). Фраза "А во "власовские" отряды вермахта их могла привести только крайность, запредельное отчаяние, невозможность дальше тянуть под большевицким режимом да презрение к собственной сохранности" Там же. С. 233. из "Архипелага…" как нельзя лучше отражает позицию Владимова в этом вопросе.

Вместе с тем в романе становится возможным появление мирных жителей, которые решают занять в войне сторону немцев. Если в случае с жителями Каунаса можно скорее говорить об их враждебности по отношению к советским солдатам (эпизод с забрасыванием отступающих войск цветочными горшками и всем, что попадётся под руку), чем о присоединении к немецким войскам, то в случае с жителями Лохвицы, забрасывающими танк генерала Гудериана цветами, или Молодечно, указавших немцам, где встали на привал выходящие из окружения солдаты, сомнений в приоритетах не возникает. Эти эпизоды поднимают тему "добровольности" вхождения западных республик и территорий в состав СССР.

По-другому у Владимова реагируют на приход немцев и "скрытые враги". В романе приверженцы старого режима представлены старым царским генералом, которого Гудериан безуспешно звал в бургомистры Орла. Немцев он встречает словами: "-- Вы пришли слишком поздно. Если бы двадцать лет назад - как бы мы вас встретили! Но теперь мы только начали оживать, а вы пришли и отбросили нас назад, на те же двадцать лет. <…> Не обессудьте, генерал, но теперь мы боремся за Россию, и тут мы почти все едины" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 93. (дословная цитата из мемуаров Гудериана) См. Гудериан Г. Воспоминания солдата. М., 2012. С. 288. Обращение к воспоминаниям немецких генералов - вполне стандартный приём, использующийся в советских мемуарах.. Этот эпизод важен не только как возражение генеральским мемуарам (фрагмент из воспоминаний Севастьянова о возвращающихся на захваченные немцами земли помещиках); он вновь отсылает читателя к коллизии попавших в ловушку власовцев. Красная армия, частью которой стали и жертвы советского режима (в том числе и главный герой - генерал Кобрисов), защищает не советский режим, а Россию, в итоге воюют против неё, а не против советского режима.

Говоря об отношениях мирного населения с бойцами Красной армии, нельзя пройти мимо описания действий советских солдат на ныне освобождаемых территориях. Обратимся к первой главе романа, разговору Светлоокова с Сиротиным. Будущее вступление на территорию Европы в речи чекиста связывается с перспективой безнаказанного насилия: "Вот в Европу вступим - не в этот год, так в следующий, - там такие монастыри имеются, специально женские. <…> Так что невинность гарантируется. Бери любую - не ошибёшься" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 18.. В этом же не сомневается и телеграфистка Зоечка: "А там вы себе баб найдёте каких угодно и сколько угодно. И не только офицеры, а последние обозники. Даже кто из себя ничего не представляет, ноль без палочки, у него ведь оружие, кто ж устоит" Там же. С. 26.. Эти эпизоды прямо противоречат фрагменту из мемуаров Севастьянова об установлении дружеских отношений с венгерским народом (который, в свою очередь, становится показательным примером войны на чужой территории). В то время как в мемуарах командиры "терпеливо и настойчиво разъясняли необходимость самых чутких и дружественных отношений с венгерским населением" Севастьянов П.В. Неман-Волга-Дунай. С. 235. и требовали от румынских командиров поддерживать железный порядок и пресекать любые попытки обидеть венгерское население, в романе работник СМЕРШа говорит о будущем насилии над мирными жителями как о деле, что само собой разумеется Насилие над женщинами и совершение других преступных действий на территориях даже союзных государств было обычной практикой (кратко об это см. Хлевнюк О. Жизнь одного вождя: автобиография. М., 2019. С. 321-324)..

Обратился к теме отношения командования (власти) к человеческим ресурсам. Здесь, прежде всего, важны эпизоды выхода советских войск из окружения. Ситуация в романе Владимова и в мемуарах Севастьянова (и прочих участников событий) описывается в целом одинаково: выходящие из окружения подразделения сталкиваются с русскими отрядами (у Владимова - это один из кругов обороны, у Севастьянова - тыл), однако итоги встреч в разных текстах различны. И в том, и в другом случае командиры вышедших из окружения отрядов подозревают, что среди их людей затесались шпионы или предатели. У Севастьянова всё заканчивается быстро и счастливо: военный комендант Торопца (города, к которому вышли войска), служивший ранее в этой же дивизии, открывает двери госпиталей для раненых и базу снабжения для всех солдат. Вместе с тем упоминание о необходимости "пощупать" всех выживших не получает развития благодаря удачному стечению обстоятельств: один из примеров того, как можно замалчивать болезненные проблемы. У Владимова неблагополучный вариант выхода из окружения намечается весьма отчётливо, но затем снимается: за угрозами от сотрудников НКВД следует компромисс - выход людей отдельными отрядами под руководством представителей "органов". Однако и этот план не реализуется: при первых массированных залпах немецкой артиллерии вместе с отрядами НКВД пропадает и необходимость в "прощупывании". Эпизод перерастёт в размышление о количестве "сволочей" на передовой, возникающее в последней главе, в разговоре комбата и наводчика первого орудия.

Второй значимый здесь фрагмент - бой у села Мясной бор близ реки Волхов. Эпизод чрезвычайно схож с историей, описанной в мемуарах Севастьянова, только вопрос об ответственности за случившееся в генеральских воспоминаниях и романе решается принципиально различно. У Севастьянова немцы, прорываясь к Калинину, выставляют как заградительный щит пациентов из захваченной ими ранее психиатрической лечебницы, которые в смирительных рубашках и халатах выходят к окопам бойцов Севастьянова. В романе Владимова бегущий в панике штаб бросает в бой ходячих раненных, безоружных, в халатах и кальсонах, чтобы ими заткнуть прорыв, и немцы, поначалу стрелявшие в надвигающихся людей, прекращают боевые действия. Захваченный позднее немецкий офицер признаётся, что его люди не смогли стрелять по безоружным, их этому не учили. Я провожу сопоставление не для того, чтобы утверждать, что описанный Владимовым вариант событий единственно возможный: сравнение важно тем, что позволяет увидеть, как по-разному может трактоваться вполне конкретный эпизод. Несмотря на то, что ответственность за происходящее в двух текстах ложится на разные стороны (то есть разнится интерпретация), диспозиция остаётся неизменной: немецкие и советские боевые подразделения, разделённые группой безоружных людей в больничных халатах.

В связи с анализом тематической группы - "поведение солдата на войне" - сосредоточусь на истории форсирования Днепра, изложенной как в мемуаристике, так и в романе. В данном случае книгу "Неман-Волга-Дунай" должно рассматривать не как источник конкретных эпизодов (хотя здесь прямые переклички с ней "Генерале…" присутствуют), а как черновик, который позволил Владимову полноценно описать переправу. Для решения этой художественной задачи было необходимо доподлинно знать: в каком порядке войска движутся, какова была численность первых форсировавших Днепр соединений, какие использовались плавсредства, какие технические сложности сопутствовали операции, какова была роль артиллерии, как работала связь, в каких погодных условиях она проходила, а также множество иных конкретных деталей. История переправы небольшого воинского соединения с последующим взятием плацдарма в отчетливо неблагоприятном месте (узкая песчаная полоса с крутым подъёмом) присутствует как в мемуарах Севастьянова и Москаленко, так и в романе. В книге "Неман-Волга-Дунай" таких переправ две: первая - под руководством солдата Сергея Лаптева, вторая - под руководством младшего лейтенанта Михаила Борисовича Ивенкова (об этой операции пишет и генерал Москаленко). В данном случае не столь важно, какая именно операция, описанная в мемуарах Севастьянова, стала прототипом десанта отряда лейтенанта Нефёдова в "Генерале…" - полагаю, здесь важны общие свойства таких боевых акций Небольшая группа людей осенью на плотах и/или лодках переправляется ночью на другую сторону Днепра дабы укрепиться на плацдарме, который позже должен расшириться. Отряд и/или рота (зависит от мемуаров) успешно отражают атаки противника и закрепляются на плацдарме. Захваченный плацдарм (у Севастьянова и Владимова) становится ключом к Правобережной Украине.. Нас интересует, как расставлены акценты в романе сравнительно с воспоминаниями Севастьянова и Москаленко, какова функция этого эпизода у Владимова. На первый план выходит, безусловно, судьба солдата/лейтенанта, стоящего во главе переправляющегося отряда/роты. В случаях Лаптева и Ивенкова (мемуары Севастьянова) подчеркивается личная храбрость руководителя операции и его желание продолжать борьбу с врагом, неотрывные от коммунистической партийности. Очнувшийся Лаптев сожалеет не о погибших солдатах, а о том, что его повезут в госпиталь, и успокаивается лишь после известия о том, что он убил не меньше пятидесяти немцев. Заканчивается эпизод его словами: "Ну что ж, тогда везите. Но я ещё вернусь. Очень скоро…" Севастьянов П.В. Неман-Волга-Дунай. С. 169.. История лейтенанта Ивенкова продолжает тему солдатской храбрости, а ее герой предстает образцовым советским человеком. Здесь важна не только днепровская операция, но и весь опыт военной жизни Ивенкова: колхозник, вступивший армию в первые дни войны, отказавшийся служить в тылу после медкомиссии, ушедший из госпиталя прямо на фронт как простой солдат и уже дослужившийся до младшего лейтенанта. Перед началом операции Ивенков просит принять его в партию, так как боится, что может не успеть этого сделать, если будет убит на другом берегу. Тут же он обещает в предстоящем бою оправдать высокое звание коммуниста. История Ивенкова заканчивается наилучшим образом: лейтенант получает и партийный билет, и звезду Героя Советского Союза; о потерях командир роты не вспоминает (хотя из прочитанного видно, что если из его роты кто-то выжил, то единицы). Владимов, сюжетно идея в след за Севастьяновым, по-другому расставляет акценты. Прежде всего рассказ о десанте позволяет автору затронуть тему военной иерархии, наглядно показать, как она "работает" (в книге "Неман-Волга-Дунай" всё сводится к слову "приказ"). Суть управления войском, по Владимову, составляет иерархия страха, на нижней ступеньке которой оказывались совсем молоденькие парни, такие, как Нефёдов, которые должны идти в бой со своими солдатами. Этот сюжет отзывается в конце романа, в рассказе шофёра, который не имел права не идти в атаку и думал о том, как выжить. Владимов показывает оборотную сторону военной жизни, где страх оказывается не временным чувством (признаком слабости), а желание немедленно вступить в бой сменяется невозможностью отступить: не столько из-за внутренних побуждений См. Там же. С. 167., как это частично явлено у Севастьянова в образе Ивенкова, а из-за сугубо внешних обстоятельств.

Вместе с тем образ Нефёдова позволяет Владимову оспорить аккуратно насаждаемую идею, что награда (звезда Героя, орден, медаль) может искупить смерть бойца, сделать её осмысленной. При смерти Нефёдов отказывается говорить с Кобрисовым о наградах: "Мы все старались… Как я могу кого-то обидеть?", "Никому ничего не нужно посмертно. Я это хорошо знаю. И мне тоже не нужно, когда умру" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 184.. На эту мысль работает и беседа между генералом и лейтенантом, предшествующая самой операции: говоря о необходимости взять плацдарм, Кобрисов, помимо фразы "думай обо всей армии", приводит второй главный аргумент - "Считай, что ты уже представлен на Героя Советского Союза…" Там же. С. 147., при этом понимая всю неуместность своих слов. Итог операции прямо противоречит "счастливой развязке" у Севастьянова, где младший лейтенант Ивенков размышляет о случившемся как о "счастливом совпадении". Фигура Нефёдова важна для Владимова тем, что вводит в роман "лейтенантскую линию", тем самым писатель вступает в диалог с "лейтенантской прозой", о чём подробнее речь пойдет ниже.

Обратим внимание на отличие рассказа Москаленко об операции Ивенкова от "версий" этой истории у Севастьянова и Владимова. Москаленко не придает сюжету символического значения; для него это лишь очередной пример солдатского мужества и генеральской памятливости, он не называет захваченный плацдарм опорой для "могучего удара в глубь Правобережной Украины" Севастьянов П.В. Неман-Волга-Дунай. С. 168..

Различие в расстановке акцентов заставляет сделать небольшое отступление от темы "поведение солдата на войне", обратив внимание на ещё несколько эпизодов, в которых одна и та же цепочка событий оказывается нагружена различными символическими коннотациями в зависимости от того, от чьего имени идёт повествование. Тем самым мы сместимся в сторону темы "поведение высшего командования". Прежде всего речь идёт о выступлении Хрущёва на совещании в Спасо-Песковцах. Одарив всех командующих подарками, в том числе преподнеся каждому украинскую вышитую рубашку - эпизод, взятый Владимовым из мемуаров Севастьянова У Севастьянова этот эпизод датируется 1945 годом, когда советские войска вошли на территорию Румынии, и Хрущёв решил посетить одну из армий 2-го Украинского фронта. Раздача подарков происходит на встрече с командующими и членами военных советов, что были поблизости. Иронический вопрос "когда и как носить эту рубашку" и ответ Хрущёва "Я, например, ношу под кителем" подчерпнуты Владимовым из мемуаров Севастьянова., Хрущев получает возможность заговорить о национальной принадлежности командармов. В романе это необходимо, чтобы показать "чужеродность" Кобрисова Тема "чужеродности" в целом важна для романа, а непохожесть Кобрисова становится одной из важных черт героя. "Вы им не свой" - говорит известный литератор генералу у на Лубянке, и именно этот факт, с одной стороны, станет причиной гибели Кобрисова (а затем и Ватутина, которого он сам характеризует как "не своего"), с другой - должен помочь защитить Россию.. "Думаю, что и с командармами в точку мы попали, кто тут не хохол щирый? Терещенко - хохол, Чарновский - оттуда же, Рыбко - и говорить нечего, Омельченко со Жмаченкой - в обоих аж с носа капает. Ты, Галаган, вообще-то у нас белорус… А Белоруссия - она кто? Родная сестра Украины, их даже слить можно в одну. Вот я только про Кобрисова не знаю - тэж, як я розумию, хохол?" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 229.: в этой цепочке Кобрисов оказывается единственным казаком и, несмотря на "усилия" Хрущева, отказывается как-то связать себя с Украиной. Ближе к концу главы читатель понимает, что обращение Хрущёва к "национальному нарративу" не случайно: так (с учетом национальности) будет назначен генерал, которому поручат взятие Представля. Пересказ подслушанного Сиротиным разговора между Ватутиным и Чарновским, случившегося прямо перед совещанием, сводится к нескольким фразам и подтверждает, что высказывает Хрущев не личные суждения, а почти утверждённый план действий: "<…> вопрос о командарме, который в Предславль войдёт, будет решаться. Есть, мол, такая идея, чтоб это украинец был. <…> "Так я же, - командующие сказали, --тоже ведь хохол <…>" --"А кто говорит, что не ты? Может, и ты. Вопрос ещё решается…"".

Приведённые выше цитаты связывают роман, прежде всего с мемуарами Севастьянова. Приведу здесь весьма выразительное и принципиально важное для романа рассуждение мемуариста: "Октябрь, ноябрь и декабрь прошли в ожесточенных боях за удержание и расширение днепровского плацдарма. Одновременно 40-я армия своим правым флангом участвовала и в освобождении Киева - уже под командованием генерал-лейтенанта Ф.Ф. Жмаченко. Незадолго до этого мы простились с К.С. Москаленко: он стал командующим соседней слева, 38-й армией, которая сыграла главную роль в освобождении украинской столицы. Как известно, по инициативе Н.С. Хрущева, первого члена Военного совета Воронежского фронта, Киев брали командармы-украинцы - Рыбалко, Москаленко, Жмаченко, - да и армии более чем наполовину состояли из украинцев. В этом заключался, разумеется, свой смысл, и политический, и моральный" Севастьянов П.В. Неман-Волга-Дунай. С. 169..

Упоминания об инициативе Хрущёва в мемуарах Москаленко закономерно нет Интересно, что Хрущёв, будучи членом Военного совета армии, во втором томе мемуаров Москаленко упоминается ещё реже, чем Чибисов - всего два раза.; объясняется в тексте лишь его назначение на 38-ую армию - "командующий фронтом на основании решения Ставки" Москаленко К.С. На юго-западном направлении. С. 153. приказывает принять новую армию. Примечательно, что в обоих мемуарах имя предыдущего командующего 38-й армией не упоминается. Если в случае Севастьянова такое невнимание можно списать на стиль изложения - не столь подробный, описывающий обстановку всегда в общих чертах, без уточнения движения всех соседних армий/подразделений, то в случае с Москаленко, приводящим ссылки на архивные документы и скрупулёзно описывающим все передвижения, подобная "небрежность" не может быть случайной. Это вновь отсылает нас к теме замалчивания каких-то сведений - стратегия, часто используемая в официальном нарративе: завершается глава о борьбе за право взять Предславль (Киев) размышлением автора о том, как Мырятинский (Лютежский) плацдарм войдёт в историю - "страница загадочная, как бы недосказанная, не сохранившая имени автора" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 258., страницу эту "приспособят к истории, как ей надлежало выглядеть". Не объясняется причина смены командующего 38-й армией ни у Жукова, ни в мемуарах других военачальников, хорошо информированных о форсировании Днепра и взятии Киева Интересующая нас операция упоминается в ряде других мемуаров (например, у И.С. Конева. "Записки командующего фронтом" (М., 1972), К.К. Рокоссовского "Солдатский долг" (М., 1997) и др.), однако в этих мемуарах если и затрагиваются операции в районе села Лютеж или Великого Букрина, то вскользь и не касается действий интересующих меня армий и генералов., которые прямо говорят о вкладе 38-й и 40-й армий и упоминают в связи с этим Н.Е. Чибисова (прототип генерала Кобрисова) и К.С. Москаленко (в романе - Терещенко) - Якубовский И.И. "Земля в огне" (1975) и Штеменко С.М. "Генеральный штаб в годы войны" (1981). Примечательно, что, признавая заслугу войск генерала Н.Е. Чибисова при форсировании Днепра в районе Лютежского плацдарма, Жуков использует обтекаемую формулировку "части армии генерала…", что помогает избежать объяснений, как буквально за одну страницу 38-я армия из армии генерала Чибисова превратилась в армию генерала Москаленко.

Упоминание о причинах смены командующего 38-й армией и роли в этом Хрущёва можно найти в его мемуарах Хрущёв Н.С. Время. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. М., 1999.. Хрущев достаточно подробно характеризует генерала Н.Е. Чибисова: значительная часть главы "Киев снова наш!" посвящена сомнениям Хрущёва в надёжности генерала и завуалированным упрёкам в трусости (Чибисов, по словам Хрущёва, размещает штаб армии далеко от передовой, несмотря на замечания). За исчислением отрицательных качеств Чибисова закономерно следует рассказз об его отстранении от командования 38-й армией и последующей похвалой в адрес нового командующего армией - Москаленко. Решение принимается в мемуарах предельно быстро: ""Давайте возьмем на эту армию Москаленко. Поставим вопрос перед Сталиным: пусть он освободит Чибисова и утвердит Москаленко". Ватутин согласился. Сейчас же мы написали шифровку. Тут Сталин позвонил, и я ему по телефону объяснил обстановку: "Как же можно положиться на такого командующего?". "Согласен, утверждаем", - говорит Сталин" Там же. С. 538-539.. При этом плацдарм не называется узнаваемым именем - Лютежский, а фигурирует как плацдарм в районе Межигорья; заслугу в выборе места для плацдарма и последующего плана наступления Хрущёв закономерно приписывает себе, приводя те же доводы, что присутствуют у Москаленко (подробнее см. ниже).

Если из мемуаров Севастьянова Владимов заимствует "национальный сюжет", то в случае Москаленко автору интересен рассказ о роли Сталина в разработке плана по взятию Киева (Предславля). Как и в случае эпизода с больными, "застрявшими" между советскими и немецкими войсками, диспозиция в двух текстах дана примерно одинаковая: есть два плацдарма, один из которых с течением времени видится более удачным, санкция Сталина необходима для изменения прежнего плана, что позволит начать наступление с нового плацдарма). При этом причинно-следственные связи в двух текстах протиположны. В то время как в романе описывается политес, который необходимо соблюсти для изменения плана наступления, у Москаленко необходимая последовательность действий оказывается выполнена. После совещания в Спасо-Песковцах Ватутин доказывает Кобрисову: "Есть тут один тонкий политес, который соблюдать приходиться. Сибежский [Букринский - Н. Б.] вариант согласован с Верховным. И так он ему на душу лёг, как будто он сам его придумал <…> И надо ему всё дело [перемену плацдармов- Н. Б.] так представить, чтоб он сам к этой идее пришёл По такой же схеме предлагает действовать майор Светлооков адъютанту Донскому: "Нет-нет, да подскажете ему чего-нибудь путное. Да ещё внушите, что он сам это придумал, иначе же он из ваших рук не возьмёт" (Владимов Г. Генерал и его армия. С. 46). <…> "а я из Москвы не выезжаю - и всё мне как на ладони видно!"". У Москаленко именно Сталин предлагает атаковать Киев не с Букринского плацдарма, а Лютежского, приводя для этого доводы, используемые генералом Кобрисовым в разных частях романа, - резко пересечённая местность на первом плацдарме, которая не позволяет маневрировать большими массами танков, в противовес ровной местности второго Примечательно, что вводится эпизод со Сталиным как пересказ пересказа: Москаленко отмечает в тексте, что излагает разговор между Сталиным и Ватутиным (ум. в 1944) так, как он был передан ему последним: см. Москаленко К.С. На юго-западном направлении. 1943-1945. С. 150-151. Вместе с тем в мемуарах именно Сталин предлагает продумать вопрос о рокировке отдельных отрядов, что герой Владимова застаёт по пути в Ставку.

Цитированное выше горько-ироничное замечание романного Ватутина о "прозорливости" Сталина бесспорно восходит к восторженному восклицанию мемуариста Москаленко: "По каким же картам следит Верховный за нашими действиями, если видит больше и глубже нас?" Москаленко К.С. На юго-западном направлении. 1943-1945. С. 151.. Спорит Владимов и с утверждением, что перегруппировка сил с букринского плацдарма на лютежский была не замечена немецким командованием благодаря сделанным макетам танков и орудий, расставленных на оставленной территории, и работе радиостанций: "Сделано это было столь мастерски, что по скоплениям этих макетов авиация и артиллерия противника наносила удары вплоть до перехода наших войск в наступление севернее Киева" См. Там же. С. 155..

Опровергая навязываемую официальную концепцию, Владимов пишет: "Военные историки уверят нас, что люди при этом не оставлялись, что раненые были все вывезены, а убитые преданы земле. Уверят и в том, что хитроумный Эрих фон Штайнер так-таки ни о чём не догадался и немецкие наблюдатели не заметили, что макеты всё-таки неподвижны, рации твердят одно и то же, а чучела в касках и шинелях лишь слегка колеблются от ветра" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 255.. В мемуарах Москаленко описано совещание по взятию Киева (в романе - совещание в Спасо-Песковцах). Главной "приметой" опоры Владимова на мемуары Москаленко в данном случае выступает указание на узость планируемого участка прорыва, которую Жуков (и в воспоминаниях Москаленко, и в романе) ставит в упрёк докладчику. Но если в романе резонность плана отстаивает Кобрисов (безуспешно), то в мемуарах главным героем становится Москаленко, чьи доводы (аналогичные) будут приняты высшим командованием. Вместе с тем в мемуарах Жукова изменение плана операции по освобождению Киева обосновывается усилением немецкой армии в районе Букринского плацдарма. Тут же, впрочем, Жуков замечает, что новый план был предоставлен Сталину через Генеральный штаб (кем - не уточняется). Касаясь проблемы перегруппировки войск Жуков пишет, что для обмана противника в районе Букринского плацдарма "поддерживалась активная деятельность войск и применялись различные дезинформационные мероприятия". Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 514..

"Лейтенантская проза" vs. "генеральская проза"

Как я отмечала ранее, не только мемуаристика и служебные (теперь - архивные) документы становятся в романе объектом полемики: отдельно должно выделить спор Владимова с лейтенантской и генеральской прозой. О своём отношении к этим двум жанрам писатель говорил в интервью журналу "Форум": "Надо признать, что советская литература в общем достаточно выразила солдатскую правду войны, офицерскую правду - ведь авторы были на войне младшими офицерами, как Некрасов, Бакланов, Бондарев, Быков. А вот генеральская правда и была "канализирована" Воениздатом и отдана на откуп таким писателям, как Симонов, Стаднюк, Чаковский, - эти люди правду ценят на вес золота, поэтому особенно ею не разбрасываются" Владимов Г.Н. Нужна "посадочная площадка". Интервью журналу "Форум" // Владимов Г. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. Литературная критика и публицистика. М., 1998. С. 218.. Не ставя своей целью охватить всё многообразие текстов в рамках этих двух жанрах Вне поля зрения остаётся вторая часть романа В.П. Астафьева "Прокляты и убиты" - "Плацдарм", появившийся практически одновременно с журнальной редакцией "Генерала…" (1994)., я сосредоточусь на двух сочинения, что выразительно представляют "лейтенантскую" и "генеральскую" прозу - повести Ю.В. Бондарева "Батальоны просят огня" (1957) и трилогии К. Симонова "Живые и мёртвые" (1959, 1962, 1971).

Линия лейтенанта Нефёдова позволяет Владимову не только вступить в спор с генеральскими мемуарами (о чём см. выше), но и ввести в текст другой вариант военного нарратива - "лейтенантскую прозу", причём в романе она фигурирует как "жанр из будущего": "когда-нибудь скажут, напишу: эту войну не генералы выиграли, а мальчишка-лейтенант, Ванька-взводный" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 153.. Несмотря на то, что в интервью Владимов отзывает об этом типе повествование положительно, его отношения с "лейтенантской прозой" противоречивее, чем может показаться.

Безусловно, в повести Ю.В. Бондарева и в романе есть несколько сходных позиций. С одной стороны, и в романе, и в повести читатель видит почти полное безразличие высшего начальства к потерям среди бойцов. У Бондарева командир дивизии Иверзев не сожалеет об убитых в районе Новомихайловки: всё будет оправдано, если наступление на другом плацдарме не захлебнётся, новые же батальоны всегда можно создать из прибывшего подкрепления. Когда же и на втором плацдарме армия оказывается в трудном положении, Иверзев решает сам возглавить наступление, так как знает, что в случае провала ему припомнят все потери и все ошибки. Об этой "политической военной кухне" Владимов не раз прямо говорит в "Генерале…": например, Ватутин, рассуждая о Терещенко и Сибежском плацдарме, убеждает Кобрисова, что нельзя просто так от этого варианта отказаться, ведь в таком случае Сталин припомнит своим командующим все потери.

Касается Бондарев и озабоченности соблюдением субординации, общей боязни защищать свою точку зрения: Иверзев не может спорить с командующим армией, Гуляев не смог отстоять свои батальоны перед Иверзевым и далее по цепочке. Когда капитан Ермаков осмеливается пойти против системы, его сразу же арестовывают; в случае с Кондратьевым и Гуляевым, решение пойти против воли Иверзева и открыть огонь оказывается слишком поздним - батальоны уже не спасти. Подобную ситуацию читатель видит и в романе Владимова: Терещенко, который постоянно отхватывает у соседей дополнительных бойцов и попусту бросает на погибель, нисколько не заботясь о количестве убитых, Ватутин, который увещевает генерала Кобрисова, что нельзя просто так изменить план операции, одобренный самим Сталиным - нужно сделать так, чтобы ему показалось, будто он сам пришёл к выгодному решению, а пока же люди продолжат погибать.

С другой стороны, оба писателя убеждены, что романтикам на войне не выжить. В "Генерале…" это сказано прямо: "Он тоже знал, что таким, как этот Нефёдов, честнягам и романтикам, войны не пережить, и вот пришло время этому подтвердиться" Там же. С. 153.. Лейтенант Нефёдов действительно умрёт на глазах у генерала сразу после переправы, не доживут до конца войны и сорвиголова Галаган, и Ватутин. В повести Бондарева "предвестником" Нефёдова должно счесть старшего лейтенанта Ерошина. Честный, интеллигентный, часто упрекаемый капитаном Ермаковым в излишней сентиментальности, Ерошин, мечтавший умереть героической смертью "Нет, он доползет под огнем до разбитого орудия, обнимет ствол, поцелует его еще живыми губами, прижмется к нему щекой и умрет так, как должен умереть офицер-артиллерист. Его понесут от орудия к могиле на плащ-палатке, и он почувствует, что солдаты скорбно смотрят на его молодое и после смерти прекрасное своей мужественностью лицо, и будут плакать, и жалеть его, и восхищаться этой героической его смертью" (Бонадрев Ю.В. Батальоны просят огня. СПб., 2019. С. 131)., так много воспевавшейся, погибает на плацдарме одним из первых. Примечательно, что в обоих произведениях признаком "честняг и романтиков" становится стихотворство: о том, не пишет ли случайно подчинённый стихи спрашивает и генерал Кобрисов у Нефёдова, и капитан Ермаков у Ерошина.

Однако на этом сходство заканчивается. Владимов проставляет в романе акценты прямо противоположно Бондареву (и лейтенантской прозе в целом). Прежде всего для Владимова важно оспорить стратегию презентации "идеального солдата", используемую Бондаревым. В то время как одна из главных тем повести "Батальоны просят огня" - прославление офицера, который презирает любое проявление страха, ведёт в атаку, даже если она бессмысленна, и не примет "отступления", отвергают любое проявление сострадания, называя это излишними "сантиментами". В центре повествования капитан Ермаков, чувствующий при приближении боя лишь подъём духа, возбуждение и сознательно противопоставленный интеллигентному Ерощину В связи с этим героем в тексте появляется категория жалости. Подобного рода противопоставление мы видим в паре Кондратьев-Гуляев, где симпатии не только автора, но и простых бойцов оказываются в большей степени на стороне Гуляева, лишённого "сантиментов".. Совершенно другая оценка младшим офицерам даётся в романе Владимова. Прежде всего, оказывается, что войну выиграли не сорвиголовы, которых читатель видит у Бондарева, а лейтенант Нефёдов, занимающий плацдарм не только из-за любви к Родине, но также из-за сугубо внешних обстоятельств, потому что у него, как у самого низшего по званию, нет возможности этого боя избежать и как у любого советского солдата (и он всеми силами доказывает, что и не планирует сбежать: важная деталь - Нефёдов отправляет лодки назад, тем самым отрезая себе возможность отступления, что не остаётся незамеченным генералом).

Главной заслугой любого командира в романе становится не удачное наступление, а наоборот - удачное отступление. Не случайно Кобрисов говорит Ватутину - одному из советских генералов, действительно симпатичных автору - что в памяти потомства он останется полководцем, осуществившим два стратегически идеальных отступления: "А знаешь, чем ты прославился уже, чем, может, в истории останешься? Двумя отступлениями. Под Харьковом и на Курской дуге. Это изучать будут, как ты сумел людей сохранить, технику всю вытащить, противника измотать и сразу, без паузы, способен был контрудар нанести" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 244. (так и происходит в действительности, о чём нам сообщает автор "Как и предсказывал Кобрисов, два знаменитых ватутинских отступления будут изучать в академиях и штабах многих армий мира" (см. Владимов Г. Генерал и его армия. С. 256).). Не случайно, что и сам Кобрисов в первые месяцы войны становится во главе армии, которая успешно отступает, тем самым сохраняя людей и орудия. Правильное отступление неразрывно связано с жалостью, с умением видеть в солдате не просто боевую единицу, а живого человека. Это умение отличает Кобрисова от большей части советского командования, что прямо проговорено в эпизоде военного совета в Спасо-Песковцах: "Любой другой аргумент он [Жуков - Н. Б.] бы рассмотрел внимательно и во всех подробностях, этого - он как бы и не слышал <…> главное для полководца пролетарской школы было то, что для слова "жалко" не имел он органа восприятия" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 241.. В этом контексте противопоставлен советским военачальникам и оказывается сроден Кобрисову генерал Гудериан, который видя жуткое состояние своих солдат, подписывает приказ об отступлении, не боясь последствий.

Появление власовцев в военной прозе 50-х годов ещё оказывается допустимо, примером чего служит повесть Бондарева; авторская оценка здесь не противоречит установкам, насаждаемым во время войны. Власовец у Бондарева-- олицетворённое предательство ("Ну…русский что ли, шкура… Или как он там… Проститутка, в общем" Бондарев Ю.В. Батальоны просят огня. С. 143.), у которого не может быть никаких объяснений, он лишён чести и храбрости (плачет, узнав свою судьбу, и умоляет не убивать, на что Орлов вскрикивает "Умри хоть, сволочь, как следует!" Там же. С. 145.), ему не положен суд, так как он продал Родину Подобную ситуацию мы видим и в "Генерале…": Светлооков в начале играет с "немцами" в кошки-мышки, а затем убивает без всякого суда (см. Владимов Г. Генерал и его армия. С. 39-41).. Владимов в "Генерале…" следует другой традиции, ярче всего представленной в "Архипелаге ГУЛАГ". В след за Солженицыным Владимов видит в истории власовцев (и других русских людей, что - так или иначе - предпочла Гитлера Сталину) национальную трагедию, следствие великого русского разлома; кульминацией этой темы становится фраза Кобрисова "Что же мы, за Россию будем платить Россией?" Владимов Г. Генерал и его армия. С. 244..

"Образцом" "генеральской прозы" для Владимова становится упомянутая выше трилогия К.М. Симонова "Живые и мёртвые". Так как тексты сосредоточены на разных операциях (общая точка - описание отступления и битвы под Москвой в 1941 г.), сравнивать я буду важные для обоих смысловые комплексы: поведение советского солдата, фигура Сталина и его роль в Великой Отечественной войне и судьбе страны в целом, отношение военачальников к человеческим ресурсам, правдивость официальных документов.

Образ солдата в трилогии "Живые и мёртвые" с представленным в рассмотренной выше повести Бондарева - на первый план закономерно выходят личная храбрость и лютая ненависть к врагам. В разных эпизодах эти два чувства неизменно существуют в симбиозе: часто используемый шаблон - за описанием храброго поступка следует признание того или иного героя в том, как сильна в нём ненависть к врагам. Единственная ситуация, в которой возможно возникновение чувства жалости (лишь у женщины!) по отношению к солдатам противника - попадание в военный госпиталь немцев, который оказывается захвачен советскими войсками во время боёв под Сталинградом. Несмотря на то, что и у Владимова читатель видит пример храбрости советского солдата - рассказ о десанте Нефёдова, писатель сознательно включает в своё повествование "не канонные" эпизоды, которые показывают, что армия состоит не из сугубо храбрых людей, а во многом из тех, кто бежит в серёдке, кто оказался на поле боя вынужденно и лишь ждёт, когда всё закончится (что не равноценно проявлению трусости и предательству). Подобные полутона Симонову чужды: все герои, которые выходят по мере повествования на первый план, сразу делятся на настоящих "советских людей" и "подлецов", которыми руководят либо желание личной выгоды (не только в материальном плане), либо страх. Невозможна в рамках симоновского "генеральского нарратива" жалость генерала Кобрисова по отношению к немецким солдатам, погибшим на Мырятинском плацдарме в попытке защитить своим "коробочки" и "керосинки". Фраза "они тоже не отличались, они старались" Там же. С. 186. по отношению к немцам отсылает читателя к появляющемуся чуть раньше описанию смерти лейтенанта Нефёдова, тем самым "уравнивания" всех погибших солдат, хотя и не снимая с немцев ответственности за совершённое преступление - вступление с оружием на чужую землю.

Если говорить об отношении военачальников к человеческим ресурсам, то можно дело обстоит так. Ни Симонов, ни Владимов не избегают разговора об интригах на разных уровнях, о генеральском тщеславии, о неумелости отдельных командиров и бессмысленных жертвах, однако масштабы, которыми оперируют писатели, различны, как и расставляемые акценты. В то время как в трилогии плохо знающие своё дело командиры уравновешиваются ответственными и преданными делу коммунистами, а последствия неправильно принятых решений всегда стараются сгладить, в "Генерале…" не просто командующий армией (Терещенко) бессмысленно кладёт солдат на заведомо проигрышном плацдарме, но его "стиль боя" одобряется как командующий фронтом, так и Ставкой, что приводит к огромным жертвам.