"Сампо". Начало романа

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа - МАГИСТЕРСКИЙ ПРОЕКТ

по направлению подготовки 45.04.01 Филология

образовательная программа «Литературное мастерство»

«Сампо». Начало романа

Лебеденко Сергей Владимирович

Рецензент - Г.Л. Юзефович

Научный руководитель - проф. М.Л. Степнова

Москва

2019

Вчера.

Эльза бежит вниз по скале. Маслянистая грязь липнет к лодыжкам. Корни молодых сосенок кусают ноги. У оврага она едва не падает, оскальзывается в траве и, не удержав равновесия, в последний раз успевает ухватиться за березовый ствол. Пятку рассекает боль. Кажется, порезалась о камень. По крайней мере со скалы не сорвалась. Эльза подтягивается на руках, не сводя глаз с большого камня на вершине холма. Удостоверившись, что там никого нет, она снова перевешивает котомку через плечо и пускается вниз по склону. Тень тянется в лунном свете, как капля крови по клинку. В воздухе после дождя пахнет озоном и чем-то железным -- кажется, это ее собственное дыхание. А еще Эльза готова поклясться, что слышит их запах. Так пахнет грубое солдатское сукно, если его обмазать дегтем. Это спертый, влажный запах.

Запах мокрой псины.

Волки гонят ее по лесу уже больше часа. Может, больше двух часов, четырех, может, всю ночь, -- этого она не знает, она знает только, что полы ее юбки цепляются за кусты рябины, а ткань набухла от грязи -- так, что тяжело бежать. От желания отдышаться круги перед глазами плывут, но Эльза открывает рот, чтобы выпустить немного воздуха, только раз в пару секунд -- она боится, что волки услышат. Она знает, что это глупо, что они найдут ее по запаху: соль ее крови для них что головка тетерева для охотника -- за полмили приметишь.

Эльза боится и того, что они не совсем волки.

Стая пришла скоро после того, как на юге, в Нюланде, загорелось небо. Половина свода оделась в золото, которое затем потускнело и быстро погасло. Детям сказали, что это старый Укко зажег свечи, чтобы возвестить скорый мир. Правда в том, что взрослые читают детям сказки, чтобы самим не было страшно. Она бы хотела рассказать кому-нибудь сказку прямо сейчас, на одном из тех языков, на которых ее мысли кажутся выраженными полнее.

Но в лесу ни души, а сказки про мир так и остались сказками.

Эльза по кочкам обходит болото, над которым собирается туман, и добирается до ручья. Волков по-прежнему не видно. Она бросается к воде и почти впивается в нее, как в освежеванного оленя. Нёбо немеет. Она поднимает голову и смотрит в свое отражение. В ярком лунном свете оно искажено не то течением ручья, не то покрывающей лицо грязью. Эльза загребает пригоршню воды и умывает лицо. Становится видно веснушки. Почему-то ей кажется сейчас важным увидеть свои веснушки.

Затем Эльза опускает изрезанную камнями ногу в поток и ощущает, как от прикосновения холодной воды немеют сначала пальцы, потом стопа, потом голень. Она издает еле слышный стон, пока вода обнимает ступни. Пальцами бледными и мягкими, словно размягченными землей, растирает она ногу, глядя, как кровь дымчато растекается по поверхности ручья. Эльза закрывает глаза и начинает петь. Она поет едва слышно, скорее шепчет слова, которым ее успели научить. Обрывки песен, которые старше, чем этот ручей и эта березовая роща. Эльза ощущает, как под ее ладонью вода становится мягче, теплее, она словно ластится к ней, как кошка, как ручная лиса. Эльза просит воду стать тягучей как мед, стать медом, который затянет ее раны. Просит духов воды оградить ее от волков, и медведей, и гадов лесных, и врага случайного, и чем дольше она поет, больше осознает, что кроме ее шепота, тихого соприкосновения ее хриплого дыхания с воздухом, да журчания воды, в лесу ничего не слышно. Не ухают совы, ветер не шевелит листву, и только все громче становится мягкое влажное шлепанье. Она снова повторяет руну об изгнании волков: путает следы, насылает запахи зайцев и белок на ямки и капканы, просит луонто, духа ручья, подняться на ее защиту. Только чем громче и тревожнее Эльза шепчет, тем громче ей слышится шлепанье сильных лап по схваченной холодом грязи, и когда она наконец поднимает голову, то почти не удивляется, видя через ручей косматую остроносую морду.

Эльза сует дрожащие пальцы в котомку и вытягивает пистолет. Волк не шевелится. Он черный и огромный, похожий в свете луны на большой старый куст, притаившийся у самой кромки воды. Эльза опускает дрожащий указательный палец на спусковой крючок и стреляет. Раскат выстрела бьет в стволы деревьев и уходит в разлет по лесу. Куда пуля улетела, Эльза не знает, но и сквозь облачко дыма видит, что волк не шелохнулся. И ее пугает даже не это и не то, что последний патрон потрачен зря, а то, что во взгляде зверя она не видит голода. Не видит жажды убивать. На его месте она хотела бы убивать: когда пришли волки, деревни и селения на побережье, в Нюланде, уже опустели. А то, что Эльза видит в его взгляде, можно назвать скорее… сампо роман магический реализм

Равнодушием?

Волк лежит, положив голову на скрещенные лапы. Косится на нее без интереса. Что с ним такое?.. Эльза хочет сбежать. Но она боится, что он догонит ее в один прыжок -- луонто ей ведь так и не ответил. Она медленно поднимается, через плечо вешая холщовую котомку, а пистолет перехватывая у ствола левой рукой -- на манер колотушки. Эльза пятится, не сводя глаз с волка. Он все так же лежит у воды, не шелохнувшись. Лунный свет проводит лучом по его шкуре, и волк становится похож на дух.

Эльза бежит через лес, через заросли ольхи и березовую рощу, по красновато-зеленой траве. Она пересекает подтопленную полянку, окаймленную вересковой изгородью, и продирается через высокий кустарник. Запястья ноют от натуги. При каждом движении поднимается запах мокрой травы. Эльзу раздражает, что трава ее тормозит. На мгновение она останавливается, прислушиваясь -- ей кажется, что волк уже совсем рядом, что он идет по пятам и его лапы мягко шуршат по примятому былью. Но все тихо. Даже сверчки не стрекочут. Она прячет пистолет.

Из кустарника Эльза попадает в овражек, сворачивает на тропинку, но в свете луны видит отпечаток волчьей лапы на мягкой земле -- след глубокий, неровный, совсем еще свежий. Ей даже кажется, что она снова чует запах. Эльза пятится, затем смотрит на склон оврага -- он не очень высок. Она взбирается вверх, хватаясь руками за ствол хилой молодой ивы. Поскальзывается на мокрой траве, кора царапает пальцы, но Эльзе удается, уперевшись ногами в камень, схватиться руками за край оврага и выглянуть наружу. Она видит перед собой бурелом, а за ним -- разрезанную лентами лунного света равнину. Она стряхивает комья земли с перепачканного передника, бежит.

Эльза не знает, когда закончится гон. Ей почти нечем дышать. И теперь, выбравшись на опушку, она надеется только на духов леса.

Стая уже ждет. Их пятеро, и все они смотрят на нее с таким же показным равнодушием, как и их вожак, который, она это слышит, выбирается из кустов позади. Они думают, что Эльза не видит, как ребра выпирают на их боках? Не видит, как розовые языки горят в разомкнутых пастях? Они мечтают о добыче, но смотрят так, словно она одной с ними крови.

Она не даст себя обмануть.

Эльза опускается на колени, достает из котомки куклу -- простую тряпичную куклу, похожую на нее саму, только у Эльзы нет шапки. Она сжимает куклу обеими руками, закрывает глаза и делает то, что умеет лучше всего, чему обучена, как никто. Она поет.

Ей страшно. Перед глазами вспыхивают картинки горящего города, словно сошедшие с ярких полотен обезумевшего придворного художника, но Эльза не может остановиться, это ее единственный шанс.

Ей очень хочется жить.

Она чувствует покалывание в пальцах, легкий зуд. Она призывает того, кто родился от меча Укко, от красной молнии, распоровшей небо, того, кто родился от удара меча о дерево, о серебро, о золото, от удара, растопившего и растапливающего; того, кто родился, когда в молнии порождающей сошлись дева воздуха и дева ветра, и навстречу им поднялась дева озера, и сцепили они руки, (ты виновата ты виновата они сгорели из-за тебя) и пока била молния, вели они хоровод, все быстрее и быстрее, и наконец, пока красная молния растекалась по глади воды, пока ветер быстрее любых ветров сходился все ближе к одной точке, (церковь, университет, кварталы дом за домом ты виновата только ты виновата) они все шли и шли кругом танца, и наконец сошлись ветер и молния, и вскипело озеро, разорвалось, и вспыхнуло пламя в лесах Саво, и долго еще тянулся по стране дым первопламени.

Они лежит на мокрой холодной земле, а в голове тяжелым маятником колотит пульс. К запаху волка примешивается едкий дымный чад. Открыв глаза, Эльза видит, что трава вокруг нее распустилась огненными цветами.

Волки смотрят на огонь. На маленькие пламечки, пляшущие хоровод, словно скоморохи.

А потом все прекращается. Красно-желтые танцоры обрывают свой сказочный, убаюкивающий танец и тают в студеном воздухе. На прощание от них остаются лишь тщедушные серые хвостики.

Эльза готова поклясться, что волки смеются. Из горячих пастей с длинными языками вырывается пар, а вместе с ним -- что-то вроде хихиканья, которое издает ребенок, подбивший пичужку из рогатки и наслаждающийся ее мучениями.

Волки подошли поближе, но нападать на Эльзу не намерены. И не смеются, нет. Они молчат вместе с вожаком. Но откуда-то из глубин их глоток поднимается странный звук, вибрирующий булькающий рык, сливающийся в странный синхронный хор. Волки могут охотиться стаей, но не могут рычать в унисон.

Это не они. Это тот, кто ими управляет. Хранитель холмов и полян, князь священных рощ и владетель болот, озерцов и топей -- тот, кого все знают, но о ком не принято говорить вслух.

Эльза только и может, что лежать и слушать. Перед глазами ее -- горящая церковь, шпиль ее лопается от жара, черепица мчится к земле и разбивает кому-то голову. По щекам Эльзы бегут слезы, почти такие же горячие, как огонь. Ей самой кажется, что она горит.

Голос приходит к ней из пламени. Хор волчьих голосов, которым говорит с ней их хозяин. Эльза действительно думала, что сможет перехитрить лес? Она сильная и смелая, но безрассудна и плохо обучена. Только глупец попытается путать след, зная, что преследователь видит каждый его шаг, прошлый и будущий.

И все же едва ли во всем Саво и Нюланде найдется кто-то, более способный к ведовству. Финны изнежились, смягчились. Их кожа стала рыхлой, мышцы -- дряблыми. Они способны лишь хворост собрать да нарубить полешек на неделю. Они слышат лес, но не слушают его; поэзия ветра превратилась для них в малоразборчивый шепот, а музыка цветочных запахов -- в душный смрад. Когда-то в каждой деревне был ведун, способный излечить безнадежно больного, а ночью выйти на охоту, обратиться волком или лисицей, выследить добычу и прикончить ее на рассвете, едва она успеет пробудиться. А уже днем колдун мог достать с печи кантеле, сесть у крыльца и запеть песню о временах, когда его предки обращали лес в пылающее море, заставляли рыб плыть прямо к ним в сети, а вражеское войско -- тонуть в болоте. Но те времена давно прошли, колдунов, способных заговаривать осинник и обращать железо в лужу, осталось мало, да и те так стары, что с трудом спускаются с печи.

Он тоже стар. Ему нужна молодая кровь. Он больше не хочет быть деревянным истуканом, забытым в лесу. Истуканов крестьяне выкорчевывают из священного круга, вытаскивают на середину деревенской площади и рубят на чурбаны. Распиливают на табуретки и куклы для детей. В память о былом величии остаются лишь части резных лиц под сидушками табуреток. Под той ¬-- глаз и приподнятая бровь, под другой -- уголок губ, под третьей -- левая сторона подбородка и обрезанная снизу окладистая борода.

Он не хочет быть по частям. Он хочет оставить свое лицо целиком и, желательно, себе.

Так что она поможет ему. А он поможет ей вернуться обратно, если она того пожелает.

-- Что будет, если я откажусь? -- сиплым голосом спрашивает Эльза.

В ответ тишина. Вожак стаи приподнимается на задних лапах. Его гибкое мускулистое тело с плотной шерстью закрывает собой луну.

Эльза слышит тихий, угрожающий рык.

Кажется, у нее нет выбора.

По черному небу бегут два белых росчерка. Как хвосты комет или мазки белилами. Они врезаются в колокольню Церкви Богоматери и раскалывают ее на тысячу кусков. Стоит моргнуть -- и башни словно не было, а город тонет в море красно-рыжих цветов, и откуда-то из-под цветущих обломков доносится еле слышный стон.

Ты виновата ты виновата ты виновата

Полгода назад...

***

Полгода назад. Они еще думали, что нашли новый дом. Что пришли туда, где безопасно. Променяли стертую в дороге обувь на новые башмаки. Теперь у отца Эльзы из пяти подмастерьев и десятка слуг, выполнявших мелкую работу, остался только большой добряк Отто с густой черной бородой и волосами, от которого вечно пахло луком, а вместо знаменитой мануфактуры Генриха Швермера -- маленькая комнатка, доверху набитая вещами и деталями, оставшимися после бегства из Гамбурга.

На двух полках шпалерой выстроились часы черного и красного дерева с позолоченными маятником и циферблатами. Каждую четверть часа они дружно гремели, будто салютуя своему создателю, который, склонившись над верстаком, колдовал левой рукой над их раненым товарищем. Потом отец той же рукой снимал с глаза лупу, неловко поднимался и шел вдоль витрин, оглаживая воздух над «брегетами», над стрелками от стенных часов длиной в ладонь и совсем короткими, часовыми. Затем наклонялся над стеклянным ящиком и доставал тяжелые морские часы, с двумя циферблатами. До сухого скрипа протирал пальцем стекло, затем взводил ребристое колесико пальцем и, прислонив часы к уху, слушал, как ходовая пружина натягивает спуск и заставляет шестеренки и балансир двигаться в такт тихо шествующему времени.

Генрих любил разбирать уже готовые часы и долго разглядывать детали, трогать каждый винтик, словно ребенок, которому нужно дотронуться до предмета, чтобы вполне осознать, что он существует. У других время утекало из-под рук, но в его руках оно превращалось в живой организм, из жертвы становилось богом.

Только вот своего аколита время только нещадно наказывало. Оно отняло у старого Генриха Швермера правую руку, и ему сложно было привыкнуть к тому, что инструмент приходится держать левой. Он мог минутами биться над одним винтиком, и так его и не выкрутить. Да что инструменты: даже с ложкой за обедом он управлялся кое-как, словно это была не ложка, а живая птица, которая, неровен час, сорвется и куда-нибудь улетит. А еще время забирало у него все больше и больше минут, которые он тратил на элементарные действия: подкинуть дров в печь, спуститься по лестнице, перейти переполненную водой улицу по узкой доске. Эти доски все время качались и норовили сбросить прохожего в густую грязную жижу, так что Генрих старался без лишней надобности в город не выбираться.

Время отбирало все больше и, как он думал, скоро отберет у него и Эльзу. Ей было уже шестнадцать, а она все еще казалась Генриху маленькой сероглазой ласточкой, которую нужно учить летать, чтобы она не повредила крыльев, перелетая с ветки на ветку. Но ласточка уже стала большой птицей, сама присматривала за гнездом и летала куда угодно в поисках новых впечатлений. Порой старик Швермер ловил себя на мысли, что каждая проведенная минута рядом с Эльзой встроена в часы, которые ведут обратный отсчет до его неминуемого одиночества.

И когда ее уже не будет рядом, днем он все так же будет изготовлять и ремонтировать часы, а ночами греться у печки, едва прижимая пальцы к горячей глине. Он будет сидеть и вспоминать, как маленькая Эльза перебирала болтики, иголки и шпильки, и просила рассказать, как что называется, а Генрих с удовольствием объяснял ей принцип движения времени, тихо радуясь, что приобщает дочь к своему маленькому волшебству. Потом он подбросит еще поленьев в печку и отправится спать, и все так же будут тикать громадные стенные часы -- единственные спутники его жизни.

Как раз когда Генрих покончил с еще одной пружиной и готовился приделать балансир, грустно раздумывая о своем одиноком будущем, с лестницы донеслись шаги: мелкий перестук башмачков и стук более уверенный, грубый, сопровождавшийся глухим ударом о ступени. Генрих подскочил с верстака, подхватил небольшую трость и, проклиная затекшие ноги, двинулся к двери. Клиенты Генриха навещали редко -- датчане предпочитали покупать часы у датчан, а не у приезжих немцев -- поэтому план действий на случай прихода покупателя был отработан почти до автоматизма. Кто-то из работников -- Эльза, если была свободна от курьерских поручений, или Отто, если был трезв -- сидел у входа в дом под наспех собранным щитком с надписью: «ГЕНРИХ ШВЕРМЕР. ЧАСЫ. ГАМБУРГСКОЕ КАЧЕСТВО» и ждал. Ждал, пока к порогу не приблизится человек, которому для измерения времени одних часов на городской ратуше будет явно недостаточно. Затем Отто или Эльза поднимались вместе с покупателем на второй этаж, в мастерскую, и Генрих показывал тот нехитрый ассортимент, который остался у них после бегства.

Эльза влетела в мастерскую запыхавшаяся, покрасневшая, как после долгого забега: чепец слегка сполз на висок, из-под него выбивались прядки черных волос. Генрих вздрогнул: ему вспомнилось, что примерно так начиналось их бегство из Гамбурга. Мастерская работала по заведенному графику, Генрих собирался на заседание гильдии по поводу наложенного новыми властями дополнительного сбора, как вдруг на пороге появилась Эльза и принялась выкрикивать всего одно слово: «Французы! Французы!..»

Заняв Гамбург, новые власти первым делом стали допрашивать местных купцов и ремесленников, не торгуют ли они английскими товарами. Не торгуем, ответили купцы и ремесленники. Им, конечно, не поверили, и теперь французский гарнизон то и дело организовывал облавы на лавочки и мастерские, выискивая контрабанду. Генрих знал, что его мануфактура тоже включена в список коменданта-- об этом сказал Отто. Его постоянные отлучки в питейный дом обернулись благом, когда в то же заведение стал наведываться новый таможенный инспектор комиссар Куронн.

Старый мастер так и не придумал, как спасти предприятие: он был всего лишь часовщиком, не генералом, и планировать отступление не умел. Так что под недоумевающими взглядами работников он приказал Отто собрать все самые дорогие часы в два больших холщовых мешка, в небольшую котомку сложил инструменты, детали, наковаленку и точильный камень, и вместе с преданным Отто и Эльзой успел выбраться через черный ход как раз тогда, когда на пороге мастерской появились солдаты в синих мундирах во главе с молодым лейтенантиком. Лейтенантик -- едва оперившийся курсант одной из наполеоновских академий, -- мрачно оглядев помещение, достал бумажку с ордером и надтреснутым фальцетом принялся зачитывать приказ командования гарнизона, спотыкаясь на каждом слове, пока Эльза, Отто и Генрих переулками мчали к одному из домов неподалёку от городских ворот. Там Генриховы знакомые сторожили известный небольшому числу людей лаз, через который можно было безопасно покинуть город.

Английский кофе в мастерской так и не нашли: десять мешочков с зернами арабики остались припрятаны за большим стеллажом в задней комнате.

Пройдет много дней в пути, позади останется и переправа через Эльбу, во время которой Генрих едва не потерял свой ценный груз, но раскрасневшееся лицо Эльзы в мокром чепчике, из-под которого выбивались тонкие пряди, отпечаталось в его памяти, как отпечатывается любое событие, после которого понимаешь, что жизнь уже никогда не будет прежней.

-- С вами все в порядке? -- сухо осведомился покупатель.

Генрих вдруг понял, что завис посреди комнаты с разинутым ртом. Он резко выпрямился, напустил важности и с широкой улыбкой проговорил:

-- Внезапно нагрянули воспоминания, прошу простить. Добро пожаловать в мастерскую Швермера!

Приглашение прозвучало как-то глупо, поскольку покупатель уже без особенного интереса оглядывал полки. Генрих прервал заминку и бросился рассказывать про массивные часы с турбийоном, похожие на хитрый миниатюрный автоматон, собранный из сшитых друг с другом винтиков, веревочек и болтиков. Эльза стояла в углу у входа и продолжала краснеть, припоминая вскользь брошенное клиентом «На месте твоего хозяина я бы тебя продавал вместо часов. Прибыль была бы колоссальная». Ей показалось, что он хотел схватить ее за зад, только в последний момент удержался.

Но страшен господин был не своими вольностями -- в портовом Копенгагене Эльза встречала разное отношение -- дело было скорее в том, что лицо покупателя ничего не выражало. Он осматривал полки с часами, витрины с «брегетами» и медальонами с совершенно отсутствующей миной. Только острый нос подрагивал, как у ищейки. На копенгагенца покупатель был определенно не похож (возможно, поэтому он и зашел к Швермерам): на нем был дорожный плащ из серого сукна с истрепавшимися полами, черный цилиндр с небольшой тульей, а в руке он держал металлическую трость с позолоченным набалдашником. Блестящий вид вороненого металла портили засохшие капли грязи.

-- У вас правильно идут часы? -- вдруг спросил клиент, бесцеремонно прервав лекцию Генриха о новейших карманных «брегетах» с улучшенным автоподзаводом. По-немецки покупатель говорил хрустко, с голландским акцентом.

Генрих, прерванный на самом интересном месте, посмотрел на покупателя. Тот показывал на простой брегет, спрятанный во втором ряду выложенных на витрину механизмов.

-- Какие-то часы заведены и настроены, какие-то нет, но...

-- Вот эти часы -- заведены и настроены?

-- Точно так.

-- Тогда скажите, сколько они стоят, ибо у меня нет времени на лекции.

И пока раздосадованный Генрих извлекал часы из прилавка и пересчитывал деньги, Эльза наблюдала, как нервически дергаются пальцы, сжимающие трость с набалдашником, как трость совершает еще один оборот вокруг своей оси, слушала, как скрипит кожа перчаток.

Выложив деньги на стол (это были ассигнации), незнакомец вышел, надвинув цилиндр на глаза. Эльза заметила, как на лестнице он вынул из кармана маленькую записную книжку, что-то чиркнул карандашом и исчез.

-- Вот же чертов проныра, -- пробормотал отец, выглянув из окна. Затем хмыкнул, закрыл ставни и вернулся к верстаку, на ходу причитая: -- Шелудивый такой весь, и все нюхает… Зато не торговался, по крайней мере, вот только бумажками заплатил, шельма…

Придерживая мертвую правую руку, Генрих взял в левую пинцет и подцепил крышку недособранных часов. Бегство из Гамбурга обрушилось на отца, точно великий потоп, и как будто состарило его сразу на десяток лет. По ночам Эльза слышала, как по комнате разносится тихий стон -- болезнь не отпускала отца во сне. Генрих по-прежнему верил, что дело его важно -- в эпоху, когда исход сражений больших и малых решали минуты, иначе и быть не могло -- но лестничный пролет частенько покрывался пылью, и Эльза наблюдала, как тень все больше накрывает глубоко посаженные глаза отца и как все более глубокие борозды ложатся на сухую кожу, стоит ему о чем-то задуматься.

-- Ты еще здесь?

Эльза вздрогнула.

-- Бегом на улицу, мелкая пакость, -- буркнул Генрих («пакостью» он звал дочь в моменты раздражения, но у него никогда не получалось сделать это обзывательство обидным). -- Воскресенье же, может, еще кто придет.

Эльза выбежала из мастерской, пролетела вниз по лестнице мимо квартиры, где проживал их хозяин, купец Амкройцен. Из распахнутой двери воняло жженым сахаром. На мгновение Эльза увидела голову мальчика-служки, который ошалело выглядывал из кухни.

Она спустилась в переднюю и выбежала на выбеленную светом улицу, едва не сбив с ног Каспара.

-- Я такое видел! Такое!.. -- воскликнул мальчик.

-- Что ты видел, Каспар?

-- Шпиооона!

Каспар изобразил цилиндр размером с половину своего роста, и Эльза прыснула в кулак.

-- И с чего ты взял, что он шпион?

-- Он такие странные штуки вытворяет: сначала к вам за часами зашел, потом стены домов простукивал вот эдак: тыгыдык-тык-тык! -- а теперь постоянно косится на часы и читает все газеты подряд! Хвать -- и читает! Как умалишенный! Не веришь? -- Он потянул Эльзу за рукав. -- Пойдем покажу!

Не дождавшись ответа, Каспар припустил со всех ног в ближайший переулок, где темнели штабели ящиков, мешков и бочек с треской. Эльза уже привыкла, что это тринадцатилетнее чучело откуда-то из Мекленбурга всегда найдет какое-нибудь приключение и обязательно втянет ее, а она, конечно, не сможет отказаться.

После дождя было свежо. Вымытый город под лучами солнца как будто даже порозовел, как карапуз, счастливый от того, что его везут показывать ярмарку. Cеверо-западный (как подсказывали флюгеры на острых башенках домов) ветер дул мягко и вовсе не холодно, так что улицы заполнили горожане: господа в разноцветных сюртуках, их супруги в капорах и спенсерах по последней британской моде. У одной такой дамы спенсер, надетый поверх белого платья, был красным, а по спине шла яркая вышивка в виде тюльпана.

Эльза вздохнула. Она хотела бы себе такой спенсер, и платье из газа -- вместо коленкорового, которое приходилось носить вместе с фартуком. Но теперь у них едва хватало средств, чтобы прокормиться. Не то что на платья. Целыми днями Эльза сидела на табурете у входа в мастерскую и зазывала клиентов. Отто сменял ее редко. После бегства из Гамбурга он запивал еще чаще, чем прежде. К работе подмастерье возвращался от силы два дня в неделю: хмельной, небритый и осевший, будто парус, поднятый в штиль, но мокрый от ночной непогоды -- разбухший и бесполезный. Где-то в Гамбурге у него осталась жена, но что с ней, Эльза не знала. Однажды она нашла пачку неотправленных писем в каминной золе: края их еще не сгорели, но разобрать разухабистый почерк отцовского помощника она все равно не смогла бы. Сам Отто с Эльзой говорил мало, иногда выдавливая из себя некое подобие улыбки. Лучше бы он этого не делал. Кажется, Отто хотелось обвинить кого-то другого в постигших его несчастьях, но срываться на людях, которым он был предан и по-своему любил, было глупо. Поэтому ярость свою он адресовал небесам, и, опорожнив чашу ненависти, заполнял ее вином, ромом, гольштейнской бормотухой -- в общем-то, всем, что подвернется под руку.

Так что когда под вечер грузный подмастерье возвращался в мастерскую, разя потом и сивухой, и в ответ на свое приветствие Эльза не получала даже взгляда, она не сердилась. Бегство спасает тебе жизнь, но забирает что-то взамен.

Если с этим Эльза вполне была готова мириться, то ее ежедневный дозор ей наскучил. Иногда мимо проходили молодые люди, часто офицеры или кадеты с желтыми нашивками на рукавах, и смотрели в ее сторону. Эльза замечала, как их взгляды липли скорее к ее открытой шее, чем к объявлению в ее руках, и в тот момент ей остро хотелось сделать что-нибудь глупое: взять одного из них под руку и пройти кругом танца, стучать каблуками по разбитой мостовой под скрипку уличного музыканта; или исчезнуть на целый день, как исчезал Отто, но не в трактир, а в сады за город. Упасть на еще теплую от дневного марева траву, закрыть глаза и обернуться, как в одеяло, в запах отцветших вишен -- и главное, не думать, не вспоминать, заполнить голову нежной, как подтаявшее мороженое, пустотой.

Но вечерами, поднявшись в мастерскую, Эльза видела, как отец ковыряется в очередном «брегете», у которого сломался завод, и мысленно договаривалась с собой потерпеть еще денек.

У нее вполне получалось. Вот только кто остановится перед соблазном покинуть свой пост на часок, чтобы последить за человеком, который простукивает стены палкой и не пропускает ни одной газеты?

У кого вообще в этом городе есть время читать газеты?

-- Эй, осторожнее!

Эльза не вовремя выбралась из мокрого переулка на большую Остергаде -- улицу дорогих магазинов, лощеных фланеров и скорых пролеток. Каспар дернул ее в сторону, и Эльза пролетела мимо лотка с апельсинами и лимонами, пока возница, оборотив голову, посылал ей какие-то проклятия.

-- Ты в порядке?

В плече саднило, но Эльза не сильно ушиблась. Она приподнялась, оглядела покрытое пылью единственное платье (то самое, в котором она была, когда они с отцом бежали из Гамбурга). Проходящие мимо дамы бросали на нее косые взгляды, как на нищенку.

Странный покупатель пропал. Эльза и Каспар забежали в скобяную лавку, и стали выискивать его глазами среди горшков, ложек, комодов, ящиков, клеток с пустыми жердочками, на которым еще предстояло появиться птицам. Пахло глиной, тяжелым смолистым духом и жженным табаком. Хозяин лавки, посасывавший трубку, развалившись в кресле, очнулся и теперь требовал прекратить безобразие. Эльза, проверив боковые комнаты и чулан, выбралась обратно в основную комнату, чтобы обнаружить Каспара, который с воинственным видом стоял на одной ноге на табурете. Вместо шапки на голове красовалась сковорода, руку он заложил за жилет.

-- Эльза, смотри! Я похож на Наполеона?

-- Дурак.

-- Ну-ка, сваливайте отсюда побыстрее, паршивцы! Клиентов распугаете! -- ревел хозяин.

Людей на улице становилось все больше: они торопились в сторону порта, судача о каких-то кораблях и англичанах. Господина в сером они нашли, когда проходили мимо лавки антиквара. Господин внимательно изучал карту города и окрестностей, после чего черкал что-то карандашом в небольшой записной книжке. Трость он повесил за набалдашник на изгиб локтя. Эльза и Каспар наблюдали, спрятавшись за бочками под навесом соседней бакалеи.

-- А спорим, у него трость специальная, с саблей? -- прошептал Каспар.

-- Наслушался всяких ужасов, вот и выдумываешь.

-- Но я в газете читал! -- возмутился Каспар. -- В России такого поймали! И потом шпагу достали и сломали об колено! А потом отправили в Сибирь и там его медведи сожрали.

-- Тише!

Их укрытие было бы надежным, если бы не одно «но»: лицо Эльзы оказалось на одном уровне с холщовым мешочком, в котором хранилось что-то пряное, и в носу щекотало так, что смертельно хотелось чихнуть. Но господин с тростью был слишком близко, так что Эльза выглядывала из-за штабеля, зажав нос и часто моргая.

Карту господин покупать не стал. Он сделал еще пометку, сверился с часами, затем оценивающе оглядел кирпичный дом с деревянными перекрытиями, опять что-то черкнул в книжке, и пошел прочь. Он обернулся лишь, когда услышал, как совсем рядом, за разгруженным товаром для бакалейной лавки, кто-то чихнул.

-- Ты не могла, что ли…

-- Тсс, смотри.

Господин направлялся вниз по улице, когда на колокольне церкви Святого Духа заговорил колокол. Господин замер, повернулся к югу, где купол колокольни вонзался в небо, щелкнул крышкой брегета. После минутного раздумья он вдруг со всего маха саданул тростью по мостовой и кинулся вниз по улице -- туда, где у небольшого кафе темнела коляска. В воздухе замелькал позолоченный набалдашник, но затем исчез в густоте толпы.

Море цилиндров разрасталось: казалось, их принес ветер с юга вместе с запахами соли и палой листвы. Мимо проплывали мамаши в аккуратных розовых чепцах, с пуховыми накидками на плечах, окруженные выводком дочек и сыночков. Сердито толкался лоточник, покрикивая «Пирожков на дорожку! Пирожков на дорожку!» (пирожки были с капустой). Два низкорослых господина с внушительными кружевными жабо поверх дорогих сюртуков спорили о векселях. Ребенок в черном жилете жевал рогалик и требовал купить ему коника. Его отец болтал с приятелем о вчерашней партии в фараона и не обращал никакого внимания на требования отпрыска.

Толпа накачивалась людьми и превращалась в снежный ком, который катился в сторону доков. Это было странно: в воскресный день горожане предпочитали выбираться за город или фланировать по центральным улицам. В портовую часть города без лишней необходимости никто не совался.

-- Я тебе говорила, я тебе говорила, что они еще вернутся, -- бормотала старуха в шерстяном платке.

-- К черту англичан!

-- Займи мне еще тринадцать крон до завтра, -- умолял бородач в залатанном рединготе и старых военных сапогах, -- мне протянуть до среды, а там я с получки отдам тебе все…

-- А прошлый должок кто за тебя заплатит, м? Нельсон?

-- Дык…

-- Вот как Нельсона мне в кандалах притащишь, так тебе денег и одолжу.

-- Это уж завтра! Завтра! Он уже сам-брат приплыл!

Голова Эльзы лопалась от звуков, ей хотелось вернуться домой, но вокруг было столько людей, что оставалось проталкиваться вперед, туда, где господин в сером плаще уже забрался в пролетку и что-то орал вознице. Возница, понурый, как его пегая лошаденка, послушно дернул вожжи, и коляска, дернувшись на месте, покатила по обочине, словно суденышко посреди моря людей.

-- Кажется, шли часы неправильно все-таки, вот он и торопится, -- невнятно пробормотал Каспар. Он уже кусал невесть откуда взявшийся леденец на палочке: не заплатил за него ни единого эре, разумеется.

-- Шпион?

-- Конечно, шпион. -- Каспар облизнул губы. -- Ты мне еще не веришь?

-- Поверю, если угостишь.

За шпиона можно было принять кого угодно. Особенно туриста. Эльза читала о таких вот странных путешественниках. Они приезжают в порты, покупают карты, на последние деньги занимают места в дилижансах, чтобы ездить по маленьким городкам избранной страны и оставлять записи. Пометки об архитектуре, о нравах народов, о достопримечательностях, о природе и животных, о том, где можно остановиться на ночлег, а каких мест лучше избегать, местные легенды и байки… Такие чудаки, мелочные, считающие каждую монету, всегда брали с собой книжечки для записей и карандаши, которыми было удобно пользоваться в дороге.

Эльза уже готова была бросить бесполезную погоню за очередным таким путешественником, если бы не странное чувство, будто вслед за господином следует нечто темное. Это ощущалось, как… Посторонний запах, что-то вроде духов или перегара, но незаметный, если как следует не прислушаться. В долговязой фигуре господина и дерганых, лихорадочных движениях было что-то угрожающее. И это простукивание стен домов тростью… Словно он хотел удостовериться, что от одного его прикосновения целый дом не превратится в пыль.

И все же когда Каспар поймал пролетку, чтобы поехать вслед незнакомцу, она попыталась его удержать.

-- У нас же совсем нет денег, чтобы заплатить!

-- Мы что-нибудь придумаем! -- Каспар откусил кусок леденца с видом, будто придумывать что-нибудь -- его основная работа. Впрочем, так оно и было.

У невыспавшегося возницы с выбритым лицом и шебутными глазами пьяницы, садящиеся в пролетку дети вопроса не вызвали. Запоздало Эльза сообразила, что у него нет правой ноги -- вместо нее из-под штанины торчал подгнивший деревянный обрубок. На ломаном датском она пояснила, что им надо ехать прямо по улице и свернуть у церкви Святого Духа, а дальше они подскажут. Возница не возражал, и вороная, пыльная лошадка, которую держали на соломе дня три, лениво покатила мимо модных лавок Остергаде.

Внутри экипажа было тесно и пахло прелым деревом. Эльза ударилась о стену кабины плечом, которое ушибла на Остергаде, и гладила ссадину. Каспар догрыз леденец и теперь скрипел палочкой по грязноватому оконному стеклу. Толпа за окном редела, пока мимо, ускоряясь, шли дома, украшенные, как невесты на картинках.

-- Интересно, зачем ему нужен Копенгаген? -- задумчиво бормотал Каспар, выписывая коричневатые разводы по стеклу. -- Может, он француз? Но тогда он бы картавил. И от него бы воняло луком. От всех французов воняет луком. Или нет, или, может, русский? Ну тогда у него была бы большая такая борода и… Да и что русским делать в Дании? А вот англичанин -- да. Может, англичане хотят захватить Данию? А это может быть! Представь: мы сейчас гонимся за англичанином, который готовит вторжение красномундирных на континент! Вот так приключение!

Возница, по-видимому, прислушивался к их разговору, поскольку громко хлестнул лошадь с криком: «Англии конец!». Лошадь громко заржала -- то ли от боли, то ли в знак солидарности.

-- Отец меня выпорет, -- сказала Эльза.

-- Не сильнее чем мой -- меня, когда я принес домой мешок сахару, -- ответил Каспар. -- Я же не рассказывал, откуда у меня зеленая шапка?

-- Нет. Ты говорил, что она французская.

-- Вот! Приходит к нам француз-инспектор и спрашивает: «А не припрятан ли у вас английский сахар?». «А не припрятан, сукин ты сын!» -- говорит папаша. А я хватаю шапку инспектора и убегаю, -- похвалился Каспар, улыбаясь во все щеки.

-- А сахар?

-- А сахар мы еще накануне герру Нойманну передали, а остаток c ребятами поделили. Было вкусно.

-- Так отец тебя выпорол?

Каспар ухмыльнулся, как ухмыляются шельмецы, которые уверены, что им сойдет с рук любая шалость. Когда-нибудь в тебя будут влюбляться, и часто, подумала Эльза.

-- Самую малость.

Воскресный день и поездка, кажется, развеселили возницу, потому что он начал горлопанить какую-то похабную песенку. Как раз на куплете, когда старушка Сюзанна заглянула не в ту замочную скважину, в стену кабины с треском ударил камень. Пролетка, резко дернувшись, остановилась. Козлы напряглись, а потом пружинисто дернулись. Возница, размашисто выругавшись, зачавкал ногой-деревяшкой в уличной грязи. Кто-то кричал.

Выбравшись наружу, Эльза и Каспар увидели, как их возница грозит кулаком какому-то человеку в шинели военного флота. Человек молча приблизился, и уже через пару секунд возница с моряком катались в грязи, с азартом пытаясь отколошматить друг друга. Но получалось у них это как-то буднично, как у людей, которые совершают скучный ежедневный ритуал, а не испытывающих друг к другу неприязнь. Как раз позади двух драчунов из опустевшей улицы вырастала церковь Богоматери, а сразу вслед за ней -- выстроенные, словно лабиринт, здания университета.

Господин в сером направлялся в церковь. Он поднялся по каменным ступеням, громко стуча тростью, а затем, перехватив ее в руке, затворил за собой массивные дубовые двери.

Было очень тихо.

-- Как думаешь, сколько сейчас времени? -- поинтересовался Каспар, глядя, как большое кучевое облако подступается к солнцу. -- Кажется, что-то около трех.

-- У меня нет часов, -- вздохнула Эльза. Мысленно она уже видела, как вечером отец, бросив на нее тяжелый и многозначительный взгляд, уйдет к себе в комнату, не произнеся ни слова.

Каспар прыснул в кулак.

-- У дочери часовщика нет часов?

-- Мы пойдем за ним или так и будем стоять и болтать?

Служба закончилась не так давно, но церковь уже почти пустовала. У алтаря горели несколько свечей. Послушник ходил с ведром и прибирался у постамента со святыми дарами. Пятна света цеплялись к полу, колоннам и перекрытиям, и тень в форме креста легла на лицо Эльзе, когда они с Каспаром скользили мимо колонн в сторону ниши, в которой тускло моргали свечи. Было слышно, как кто-то шепчет.

Они остановились у стены, под изображением пилигрима: он сидел с раскрытой на коленях книгой, а вокруг летали змеи с собачьими головами, огромные киты с бараньими рогами и щупальцами, орел с разомкнутым клювом, из которого вырывалось пламя. Увидев картинку, Каспар разинул рот от удивления, и Эльза тут же закрыла его ладонью

Господин в сером снял цилиндр -- его светлые волосы были коротко подстрижены на французский манер. Рядом с ним сидел крепко сбитый моряк с тремя позолоченными галунами на рукаве шинели. У него были мягкие черты лица и крупный мясистый нос, к которому он частенько подносил платок, чтобы высморкаться.

-- Вы же понимаете, что я не могу это сделать просто потому, что… -- кряхтел моряк.

-- Погодите-погодите, -- сказал господин в сером, мягко положив ему руку на плечо. -- Давайте по порядку, герр Торвальдсен. Или… Как вас зовут?

-- Гуннар.

-- Гуннар. Когда я зашел сюда, я застал вас за молитвой. О чем вы молились?

-- О том, чтобы мои родные не пострадали, пока ваш чертов флот…

-- Я же говорил! -- шикнул Каспар. Эльза в ответ опять зажала ему рот.

-- Наш флот? -- Господин в сером усмехнулся. -- Шесть лет назад вы уже показали нашему флоту, какие острые у Копенгагена клыки.

-- Хмммпф, -- высморкался Торвальдсен. -- Ваш флот всегда опасен, когда на нем есть Нельсон…

-- Нельсон погиб, сражаясь с врагами Британии. Дания ведь не враг Британии?

-- ...или любой другой способный адмирал, коих у вас предостаточно, -- не смутившись, продолжал Торвальдсен. -- А кроме того, -- тут он замолк, очевидно, взвешивая слова, -- флот не только несет на борту орудия, он может везти и людей…

Скамейка скрипнула -- господин в сером подвинулся ближе.

-- Продолжайте.

-- Ваш флот может сколько угодно красоваться на рейде Копенгагена и собирать толпу зевак, но он ничего не сможет сделать, покуда у нас есть цитадель и береговая батарея, хммммпф. -- Торвальдсен заговорил быстрее. -- А вот если с флотом придет армия…

Тут он замер с платком у самого носа и посмотрел на господина в сером, пораженный мыслью.

-- Пемброк, вы высадите десант, не так ли? И он подойдет к городу.

Повисла тишина. Только воск трещал: казалось, это горят одежды склонившегося к алтарю каменного святого.

-- Ну что ж, теперь мы готовы вернуться к предмету нашего разговора, -- сладко заговорил господин в сером. -- Скажите, где находится эта ваша волшебная скатерть-самобранка. Не сомневайтесь, у Джона Булля припасены щедрые подарки для его друзей.

Моряк глубоко вздохнул, шмыгнув носом. Слышно было, как послушник собирает монеты из коробки с пожертвованиями у дальней стены церкви.

-- Вы не посмеете приблизиться, у города храбрые защитники, хмммпф.

Пемброк ничего не ответил. Он достал из кармана записную книжку и молча захрустел страницами. На два развернутых листа упал яркий свет свечей. Эльза не могла разглядеть, что там было написано, но Торвальдсен вскрикнул и отпрянул, выронив платок.

-- Это же…

-- Видите? Нам даже не потребуется подходить к городу, мой милый Гуннар. Дерево хорошо горит, известь хорошо горит. Одна ночь -- и вашей семье даже негде будет молиться за ваше здоровье. Впрочем, -- он фыркнул, -- может, молиться уже будет и некому.

Снова помолчали. Торвальдсен грузно прокашлялся. Когда Эльза снова выглянула из-за укрытия, он тяжело дышал, глядя на огонь. По его щекам бежали слезы. Пемброк протянул руки к свечам.

-- Столько миль пройти моряком, и цинга, и лед, и шторма, и сражений столько и… Чтобы теперь эдак…

-- Все мы что-то теряем, Гуннар, -- флегматично ответил Пемброк, не отрываясь от свечей.

-- Если я вам скажу… Если… Это же измена. Преступление против короны!

-- Это как посмотреть, -- улыбнулся Пемброк. -- Если вы его не совершите, то никакой короны уже и не будет. Так, золотые лужицы. Так что в каком-то смысле вы совершаете подвиг ради короны, изменив ей.

Торвальдсен высморкался.

-- Всегда такие хитроумные, всегда с козырями в рукаве, -- вдруг быстро заговорил он. Когда моряк поднялся, скамейка скрипнула. -- У Дании достаточно стали, чтобы встретить вас в поле и ваши огоньки-то потушить.

В следующий момент тишину разорвал звук шваркнувшей о ножны стали, и в нише мгновенно стало темно. В воздухе поплыл запах подпаленного воска -- недогоревшего, обезглавленного.

Каспар пожал плечами -- мол, и об этом я говорил.

-- Главное не то, что у Дании достаточно стали, а то, что английская сталь уже здесь, -- донесся из темноты голос Пемброка. -- Сталь принадлежит Англии. Железо принадлежит Англии. Сам огонь принадлежит Англии. И если вы не покажете мне, где шкатулка, герр Торвальдсен, никакой Дании уже не будет.

Где-то в центральном нефе гремели стулья: послушник продолжал прибираться. Торвальдсен заговорил тише:

-- Что ж, если вы гарантируете городу безопасность, то приходите завтра в доки Индийской компании, туда, где строят фрегат, и…

-- Что это вы здесь делаете?

Крик послушника застал их врасплох. Лицо его было скрыто тенью колонны: было видно только, как в одной руке он держит ведро, а в другой -- веник. Не сговариваясь, Каспар и Эльза дернулись в сторону ворот. Топот ног гулко разлетался от колонн, цепляясь за которые в солнечном свете скользили три тени: послушника с ведром, Пемброка с ложной тростью в одной руке и саблей в другой и сгорбившегося Торвальдсена.

Площадь все еще пустовала. Краски неба все больше сгущались. Запахнувшись от холодного ветра, Эльза вслед за Каспаром бежала через площадь, в сторону здания университета. Тяжелый смоляной дух шел от повозки с бочками, которая стояла у одного из подъездов -- видимо, груз предназначался химической лаборатории. Отсюда было видно лишь край площади с церковью Богоматери, так что, когда Каспар шумно выдохнул: «Оторвались!», Эльза спросила:

-- С чего ты взял? Они могут искать нас в университете.

-- Да вон Торвальдсен стоит, гляди.

Торвальдсен торговался с возницей. Было видно, как старый моряк то и дело подносит платок к лицу. Он явно никуда не торопился.

-- Я его знаю, -- сказала вдруг Эльза.

-- Откуда это?

-- Видела на Страстную пятницу. Помнишь? Когда Хендрик пообещал нам показать немецкий автоматон, а оказалось, что внутри автоматона человек сидит.

Эльза тогда еле отпросилась у отца: за часами зашел всего один клиент, доктор в смятой старой треуголке, которую, наверно, еще его дедушка носил, и сказал, что Копенгаген -- набожный город, который в мрачные времена поклоняется богу людей, а не богу времени. Отец ворчливо заметил, что набожность в этих краях закончилась в Реформацию, но после прощания с клиентом все же отпустил Эльзу погулять. Получив наконец выходной, она так прыгала от радости, что поднимала пыль на лестничных ступенях, и в момент очередного прыжка едва не наскочила на бородатого коренастого мужчину на пару лет младше отца, в большой шляпе с помпоном. Это как раз был Торвальдсен. Она плохо его помнила, потому что тогда у Торвальдсена была седая, оглаженная борода. А еще он не сморкался то и дело в платок.

-- И кто он такой?

-- Что-то вроде хозяина верфей, -- пожала плечами Эльза.

-- И что же нам теперь делать?

Они не знали.

Когда коляска Торвальдсена покинула церковь, они вышли из-за повозки. На город медленно опускался вечер; в кабачке на углу площади зажглись огни, в окнах мелькали тени первых посетителей: горожане отправлялись в любимые места обсуждать явление британского флота и то, как доблестный датский флот будет его громить.

Уже на выходе с площади, на Остергаде, там, где под тусклым светом фонаря днем останавливались торговки фруктами и цветами, а вечером -- проститутки (подчас лица у них были одни и те же), Эльза услышала плач. Он доносился откуда-то со стороны церкви, то ли детский, то ли девичий, показавшийся Эльзе смутно знакомым. Эльза остановила рукой Каспара, обернулась на звук.

Площадь постепенно заполнялась прогуливающимися людьми, у почтового столба стоял лоточник в смешном колпаке с кисточкой и пересчитывал деньги; но никакой девочки на площади не было. Только лоточник все опускал и опускал деньги в большую холщовую сумку: одна монетка за другой, еще одна за другой, еще и еще; казалось, запас медяков никогда не закончится, и Эльза подумала: как в одной ладони, даже такой длинной, может столько уместиться?

Будто уловив ее мысли, лоточник оторвался от своего занятия и посмотрел в ее сторону. Эльза узнала острый нос, тонкий разрез губ, хитрые глаза Пемброка, и ее ноги вдруг подкосились. Взгляд ее заскользил от портика церкви вверх и вдоль по уступам, статуям, сегментам башни, по ребрам церковного купола, Эльза вдруг почувствовала, словно она -- это не совсем она, словно сознание ее распадается на несколько я, и все прозрачные. Одно было синего цвета, другое красное, третье зеленое; Каждое из них в какой-то мере было ей, а в какой-то -- нет.

Она медленно осела на мостовую, глядя, как ее прозрачные цветные копии ведут вокруг нее в хоровод. У нее дрожали руки; Эльза попыталась стиснуть оборки платья, но это не очень помогло: Эльзе казалось, что она лежит в луже чего-то синего, а рядом лежат и трясутся, как кастаньеты, ее руки-обрубки. Ее руки?.. По щекам бежали слезы, но она не обращала на них внимания. Ей казалось, будто она не может пошевелиться, будто тело уже принадлежало не ей, а… А она, собственно, кто такая? Как ее зовут? Эльза схватилась за спасительную белую ниточку вопроса и полезла вверх, в расцвеченную разноцветными кругами темноту. Она вдруг вспомнила, что в Гамбурге тоже была церковь, огромная серая игла, распарывающая небо, и отец еще говорил, что это хорошо, что игла, ведь Господь -- небесный портной; и в надежде, что она найдет ответ на свой вопрос, Эльза снова посмотрела на церковь Богоматери -- вот только никакой церкви уже не было.

Бледный призрак, собранный из кубиков пепла. Сквозь прозрачные стены было видно, как красным и белым перемигиваются далекие звезды. Ветер подхватывал и уносил прах, а с ним одна за другой по ветру уносилось все, что когда-то было статуями, слуховыми окнами, башенками под самым куполом собора. Обернувшись вокруг, Эльза обнаружила, что дома на площади и вокруг, и университет, и трактир за углом -- все превратилось в такой же полупрозрачный прах, и за ним можно было разглядеть даже ленту реки, которая словно бы подсвечивалась изнутри незримым светом. Людей она сначала не заметила, но затем, обернувшись обратно к Остергаде, увидела и их: да и трудно было бы не заметить толпу, занявшую улицу от одного ее края до другого. Эльза приметила человека в пестром сюртуке, полосатых панталонах и пятнистых чулках, кокетку в чепце и белом платье, с розовым поясом, завязанным бантом. В руке она держала маленькую книжку в кожаной обложке, на которой значилось… Не очень важно, что на ней значилось, ибо девушка смотрела не на книжку, а на нее, на Эльзу.

Все они смотрели. Разные в своем одеянии, но одинаковые во внешнем виде: люди без лиц, голые черепа с пустыми глазницами и жутковатыми улыбками, скривившимися навстречу пустоте.

Эльза не знала, как долго кричала, но потом Каспар рассказал ей, что привел ее в сознание минут через десять, когда к ним уже успели подойти трубочисты и вежливо предложить помощь испугавшейся чего-то девушке.

Когда Эльза пришла в себя, она посмотрела на Каспара красными от слез глазами и сказала:

-- Та штука, чем бы она ни была, не должна достаться англичанам.

***

Однажды -- это было еще в Гамбурге, когда у отца была большая мастерская, а Эльза еще любила слушать французскую речь и знать не знала никакого Каспара -- они с подругой играли в старом яблоневом саду, и после короткой перебранки разошлись в разные стороны. Эльза в сторону пруда, за которым начиналось предместье, а Мари -- в сторону гнезда шмелей, которое она раздавила минуту спустя, злобно топнув ногой.

Крепче всего Эльзе запомнилось не то, как они бежали от поднявшейся орды разъяренных насекомых, и даже не то, как болючие укусы потом пришлось смачивать муравьиной кислотой (воняло страшно). Самым ярким воспоминанием было, как на следующий день они вернулись за кружевным зонтиком, который Мари выронила, споткнувшись о корни старой яблони, а навстречу им собрался желтый шар размером с Эльзину голову -- сфера, состоящая из шаров поменьше, которую собрали воедино отчаяние и желание отомстить обидчицам.