К проблеме традиционалистской рецепции классики в "долгие 1970-е"

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 82.09

К проблеме традиционалистской рецепции классики в «долгие 1970-е»

А.И. Разувалова

Постоянные апелляции к традиции русской классической литературы Речь идет о праздновании юбилеев классических авторов, обсуждении постановок классики на театральной сцене и в кино, появлении новых интерпретаций классического наследия и дискуссиях, прямо и косвенно связанных с проблемой существования классики (имеется в виду прежде всего отечественная литература XIX в. - от Пушкина до Чехова) «в эпоху НТР». См.: Литературная критика ранних славянофилов // Вопросы литературы. - 1969. - №№ 5, 7, 10, 12; Классика: границы и безграничность // Литературная газета. - 1976. - №№ 12, 16, 22, 23, 28, 30, 32, 34, 36, 37; Литература и НТР // Вопросы литературы. - 1976. - № 11; Литературоведение: мера точности // Литературная газета. - 1977. - №№ 1, 4, 5, 7, 9, 10, 12, 13, 15, 19; Культура: народность и массовость // Литературная газета. - 1982. - №№ 19, 21, 23, 24, 26, 27, 28, 30, 32, 34, 35, 42. , как, впрочем, и ставшая почти ритуальной в «долгие 1970-е» констатация того факта, что вне этой традиции невозможно осмысление современных проблем - одна из отличительных черт позднесоветской культуры. В годы «застоя» классика со всей наглядностью продемонстрировала свою универсальность, словно подтверждая верность наблюдения: «Классика всегда определяется тем, для чего ее используют» Компаньон А. Демон теории. - М., 2001. С. 281. Столь существенная для данной статьи проблематика социального функционирования классики рассматривается в работах: Jauss H.-R. Literarische Tradition und gegenwдrtiges Bewusstsein der Modernitдt // Aspekte der Modernitat. - Gцttingen, 1965; Die Klassik Legende. - Frankfurt a. M., 1971; Kermode J.F. The Classic: Literary Images of Permanence and Change. - New York, 1975; Дубин Б., Зоркая Н. Идея классики и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. - М., 1983; Дубин Б. Слово - письмо - литература: очерки по социологии современной культуры. - М., 2001; Дубин Б. Классика, после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре. - М., 2010.. Всем необходимая, она казалась способной ответить на вопросы и запросы, исходившие от противоположно ориентированных социальных и идеологических групп. Сама несменяемость авторитетов, составлявших классический пантеон, подчеркнутая регулярностью празднуемых юбилеев, продуцировала смыслы, коррелирующие со столь важной и утешительной для власти идеей стабильности существующего социального порядка, однако одновременно нравственные и экзистенциальные ценности классики являлись опорой для фрондирующих групп советской интеллигенции, отыскивавших в классике поучительный опыт «тайной свободы». Советские школьники, юноши и девушки брежневской поры, внимающие стихам Пушкина и что-то открывающие в этот момент в себе - выразительная сцена из фильма Динары Асановой «Ключ без права передачи» (1976), ставшая, на мой взгляд, визуализированной эмблемой интеллигентского переживания контакта с классикой-Культурой в годы «застоя». «Предстояние» героев перед памятником Поэту - Пушкину, вслушивание в стихи поэтов современных в контексте фильма знаменовало перемещение в пространство подлинности из казенно-правильного пространства советской школы, ассоциируемой с государством. культурный классический традиционалистский авангардизм

Характерный для 1970-х годов «разговор о классике» был инициирован советской интеллигенцией в ситуации внутренне для нее дискомфортной «массовизации» общества и культуры. Именно для интеллигенции, которая ощущала себя хранительницей «нравственных устоев» и претендовала на объяснение ключевых символов национальной культуры, идея классики имела повышенную значимость, ибо позволяла оставаться держателем символического капитала, создавала основу для поддержания коллективной идентичности посредством выявления своего отношения к «культуре», «традиции», ассоциируемым в данном контексте с классикой (полюс «вечного»), и к новациям, определившим современный контекст бытования классического наследия, - НТР и массовой культуре (полюс «текущего»). Доминирование классики в публичном культурном пространстве 1970-х поддерживало привычную - иерархическую - структуру культурной коммуникации, внутри которой компетентными толкователями (гуманитарной интеллигенцией) осуществлялась трансляция массовому потребителю необходимых для его социализации смыслов, кумулированных классическим наследием. Неудивительно, что в признании всеобщей значимости отечественной классики были едины тогда и традиционалисты, и «новаторы». Базовый тезис доклада П. Палиевского, с которым он выступил в ходе дискуссии «Классика и мы» (1977) - «не столько мы интерпретируем классику.., сколько классика интерпретирует нас» Палиевский П. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 1. - С. 184. Впрочем, эта дискуссия, состоявшаяся в ЦДЛ 21 декабря 1977 г., не оправдала идеалистических надежд на возможное объединение «под знаменем классики». Напротив, позиция представителей национально-консервативного лагеря, заявившего претензии на монопольное владение принципами «правильной» трактовки классики, обострила конфронтацию между двумя лагерями советской интеллигенции, условно говоря, «патриотически-почвенническим» и «либеральным». В ретроспективных комментариях к дискуссии, данных Ст. Куняевым, прямо говорится о ее националистическом посыле. См.: Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия. Наш первый бунт // Наш современник. - 1999. - № 3. - С.175-196., вызвал единодушное согласие практически у всех, кто бурно оппонировал друг другу в ходе сопровождавшегося скандалами заседанияСм.: Эфрос А. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 1. - С. 195-196. . «Опора на нравственный авторитет классики, аргументация от традиции» Белая Г.А. Категория художественной традиции в освещении современной критики // Современная литературная критика. Семидесятые годы. - М., 1985. - С. 142. (курсив автора. - А.Р.), по определению Г.А. Белой, стали интеллектуально-эстетическими приоритетами 1970-х гг., а неизбежные издержки «классикализации» культуры этого периода в иронической формуле суммировал Ст. Рассадин: «Трепет перед классикой стал такой же модой, как прежнее отрицание ее» Рассадин Ст. Не ходите в театр с папой // Литературная газета. - 1976. - 9 июня. - С. 8..

Безусловно, активная заинтересованность классикой должна рассматриваться в контексте знаковой для «долгих 1970-х» реабилитации традиции: «Эпоха социально-политического „застоя”, - утверждает современный исследователь, - была в этом смысле эпохой глубокой обеспокоенности истоками» Аверьянов В.В. Традиция и традиционализм в научной и общественной мысли России (60-90-е годы ХХ века) // Общественные науки и современность. - 2000. - № 1 // URL: http://articles.excelion.ru/science/filosofy/51405186.html (дата обращения: 20.05.2012).. В «реставрационных тенденциях и процессах музеизации представлений о культуре» Дубин Б. Слово - письмо - литература. - С. 322., в число которых включается и упомянутая ее «классикализация», нашла выражение, по наблюдению Б. Дубина, перефокусировка обновленной в 1970-е гг. «легенды власти»: «Фактический отказ от идей „светлого будущего”, „построения коммунизма при жизни нынешнего поколения”, т. е. от реликтов миссионерского утопизма, идеологического фанатизма пореволюционной эпохи и ее позднейших мифологизаций, принял форму утверждения (столь же идеологизированного, но по-другому) „настоящего” и его проекций в „прошлое”» Дубин Б. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. - 2004. - № 5 // URL: http://www.strana-oz.ru/?numid=20&article=936 (дата обращения: 20.05.2012). См. также об этих же процессах: Дубин Б. Лицо эпохи. Брежневский период в столкновении различных оценок // Мониторинг общественного мнения. - 2003. - № 3. - С. 25-32. . Вводя определения «развитой социализм», власти давали понять, что «построение коммунизма больше не входит в повестку дня», и тем самым сигнализировали о своем переходе на консервативные позиции Берелович А. Семидесятые годы ХХ века: реплика в дискуссии // Мониторинг общественного мнения. - 2003. - № 4. - С. 60.. Дискурс устойчивости, нормализации, продуцируемый и поддерживаемый институтами позднесоветского социума, вполне соответствовал и существующим со стороны масс ожиданиям: общество приходило в себя после экстремального напряжения сталинской мобилизации, войны, послевоенной разрухи, постепенно росло благосостояние, оформлялись потребительские интересы, появились возможности выезжать за рубеж (прежде всего в «страны народной демократии», но не только) и знакомиться с иным образом жизни, широко доступным стало высшее образование и более доступным обладание техническими и бытовыми новинками.

Для реализации наконец-то открывшейся возможности «пожить для себя» требовалась устойчивая и хотя бы относительно предсказуемая ситуация общественного развития. Очевидно, что в условиях возрастания ценности стабильности (как для власти, так и для населения) консервативные умонастроения, связанные со стремлением удержать в функциональном состоянии сформировавшиеся социальные институты, сложившуюся систему символов, зафиксировать существующие символические границы, отражали сложившуюся конъюнктуру. «Традиция» В данном случае «традиция» понимается как набор признаваемых обществом ценностью символов, мыслительных и поведенческих моделей, определяющих нормы социализации и границы коллективной идентичности. Я опираюсь на разработку основных аспектов теории традиции в таких исследованиях, как: Shils E. Tradition. - Chicago, 1981; Еisenstadt S.N. Tradition, Change and Modernity. - New York, 1973; The Invention of Tradition. - Cambridge, 1983; Bausinger H. Tradition und Modernisierung // Tradition and Modernisation. - Turku, 1992; Шацкий Е. Утопия и традиция. - М., 1991. тогда превратилась в бесспорный культурный капитал, за обладание которым стоило побороться. Престижной и открывающей довольно широкий спектр возможностей стала и позиция «наследника», «преемника», на «освящение» которой активно работали литературоведы, критики и публицисты традиционалистской ориентации - В.В. Кожинов, П.В. Палиевский, М.П. Лобанов, Ю.И. Селезнев и др. Обычно группа советской интеллигенции, оппонировавшая либеральной идеологии, рассматривалась исследователями в аспекте репрезентации ею националистических идей (отсюда дефиниции «национал-патриоты», «националисты»; наиболее часто упоминаемые персоны - В. Кожинов, М. Лобанов, С. Семанов, Ю. Селезнев, Ст. Куняев, И. Глазунов, В. Солоухин, В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин и др.) См.: Brudny Y. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953-1991. - Cambridge, Massachusets; London, Harvard university press, 1998; Митрохин Н. Русская партия: движение русских националистов в СССР. 1953-1985. - М., 2003.. Меня же в данном случае будет интересовать, скорее, симбиоз традиционализма (идеологии защиты традиции в условиях ее распада, что близко к пониманию К. Манхеймом консерватизма) и национализма, тем более что первый, судя по всему, имеет столь же глубокую «эмоциональную легитимность», какую Б. Андерсон обнаруживал в национализме См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М., 2001.. Переопределяя упомянутую выше группу советской интеллигенции как «традиционалистский лагерь», я сосредоточиваю внимание на анализе структуры консервативного мышления, преломившегося в художественных и публицистических текстах, его риторике и специфически-традиционалистских реакциях. В данной же статье наряду с общей дефиницией «традиционалисты» используются и другие - например, «представители национально-консервативного лагеря», «неопочвенники».

Обращение традиционалистов к литературной классике, функционирование которой в социуме изначально базируется на ее способности репрезентировать систему символов, конституирующих национальную идентичность (т. е. символов «центральных», транслирующих «ядерные» значения культуры), в каком-то смысле было предопределено. Специфика традиционалистской рецепции классического наследия в «долгие 1970-е» и будет выявлена в этой статье. В связи с этим добавлю, что поколению, родившемуся в 1925-1935 гг. и составившему ядро национально-консервативного лагеря в 1970-е В.В. Кожинов (г. р. 1930), П.В. Палиевский (г. р. 1932), М.П. Лобанов (г. р. 1925), С.Н. Семанов (г. р. 1934), А.П. Ланщиков (г. р. 1929), В.А. Чалмаев (г. р. 1932). О культурно-социальном «бэкграунде» этого поколения русских националистов см.: Brudny Y. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953-1991. - Cambridge, Massachusetts, London, 1998. - Р. 33-39; о сталинской канонизации классики см.: Бранденбергер Д.Л. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956). - СПб., 2009 // URL: http://lib.rus.es/b/215489/read/ (дата обращения: 20.05.2012)., памятен был прецедент, связанный с канонизацией классики и ее использованием властью в качестве легитимирующего ресурса и инструмента создания массовых этноцентристских настроений - сталинское «воскрешение» классики Показательна в этом плане высокая оценка представителями национально-консервативного лагеря празднования юбилея А.С. Пушкина в 1937 г. и одобрение сталинской культурной политики по отношению к классическому искусству. См.: Кожинов В.В. Великое творчество. Великая победа. - М., 1999. - С. 22; Лобанов М.П. В сражении и любви. Опыт духовной автобиографии. - М., 2003. - С. 13.. Возможно, что именно эта «технология» обращения с культурной традицией стала своего рода моделью, на которую впоследствии они более или менее сознательно ориентировались в стремлении сделать классику инструментом общественной консолидации и мобилизации. Хотя, безусловно, только к этому намерению консервативную интерпретацию классики свести нельзя. Не менее важной, нежели обнаружение в русской классике консервативно-государственнических интенций, оказалась экспликация ее «национальной специфики» (для обоснования своеобразия русской «культурной формации», «русской цивилизации», пользуясь более поздним определением) и, по возможности, блокировка тех социокультурных изменений, которые «неопочвенники» связывали с модернизацией и концептуализировали как негативные. В этом смысле традиция, отождествляемая ими с конститутивными свойствами национальной культуры, активно осуществляла одну из своих ключевых функций - создавала «иллюзию иммунитета перед переменами» Хаттон П. История как искусство памяти. - СПб., 2004. - С. 40.. Однако обращение к традиции предполагало и мобилизующий эффект. Настаивая на том, что традиция задает внятную и верную систему ориентиров в настоящем, ее адепты-«неопочвенники» уверяли, что она определяет и высокую планку современных притязаний ныне ущемленной этно-социальной группы, которая, опираясь на прошлое, должна исправить существующее положение дел. Следуя логике национально-консервативных кругов, постоянно мобилизованное состояние социума во многом обосновывается самим фактом признания ценности традиции: если традиция концентрирует главные ценности отечественной культуры и тем самым являет ее «национальное своеобразие», то именно она окажется объектом идеологической атаки со стороны противника - либерально-космополитических сил, и потребует защиты.

Опосредованно повышению мобилизационного тонуса способствовало и использование традиционалистами классики в качестве ресурса, стабилизирующего существующую систему посредством компрометации процессов социокультурной дифференциации (последние трактовались как грозящая дисфункцией утрата целостности социального организма). Отсюда интенсивная эксплуатация консервативной критикой закрепленных за классикой смыслов, связанных с семантикой «целого», «общезначимого», «объединяющего» (реализация константной для классики функции социальной интеграции). Акцентируется взгляд на классику как на «народную культуру высоких образцов» Палиевский П. Классика и мы. - С. 185., иначе говоря, искусство, синтезировавшее народную и дворянскую культуры. Ее родоначальник Пушкин предстает «консолидатором, великим объединителем», сформированным эпохой, когда народ и дворянство были слиты воедино («отсюда гармония духа … единство его национального и государственного мировосприятия…») Абрамов Ф.А. О Пушкине // Абрамов Ф.А. Собр. соч.: в 6 т. - Т. 5. - Публицистика. - СПб., 1993. - С. 442-443.. Классика - «совершенное», не знающее спецификации читательских групп искусство, обращенное к «совершенному» же читателю - «народу» («народ» в данном случае - идеологическая конструкция идеальной целостности, возникающая в результате проекции идеи классики в область адресата). Думается, настойчиво и повсеместно манифестируемую традиционалистами «народность» русской литературной классики следует понимать именно как ее способность репрезентировать «целое» (т. е. апеллировать ко всем, невзирая на культурный и социальный статус) См., например, суждения В. Солоухина о «народности» русских классиков: «… Пушкин был народен в самом глубоком и всеобъемлющем значении этого слова. Народ … есть единый, общественный, исторический, духовный организм, и пример Пушкина это как нельзя лучше доказывает» (Солоухин В.А. Прийти и поклониться. - М., 1986. - С. 32); «Когда вспоминаешь все написанное Тургеневым.., приходит крайне необходимая мысль о целостности и цельности народа как единого и в конечном счете нерасторжимого организма» (Там же. - С. 16); «Лермонтов был глубоко народен уже в самых ранних проявлениях своего гения» (Там же. - С. 22). См. также: Белов В.И. Раздумья на родине. Очерки и статьи. - М., 1989. - С. 257; Небольсин С.А. К вопросу о классических традициях // Контекст 1979. Литературно-теоретические исследования. - М., 1980. - С. 139..

В общем, в классике традиционалистами «гипостазируется традиция» Компаньон А. Указ. соч. - С. 287., по поводу несомненной ценности которой в 1970-е гг. был достигнут консенсус. Не случайно, имевшее программное значение для консервативного лагеря утверждение классики в качестве главного инструмента навигации в бурном потоке современности базировалось опять же на метафорике «нормализации» и «выздоровления»: 1970-е гг. квалифицировались как «опамятование», «возвращение к корням», замедление движения См., например, обоснование В. Кожиновым благодетельного «притормаживающего» воздействия консервативных идей: «Сейчас все стремительно движется вперед, и потому-то надо корректировать это движение, думать, а не теряем ли мы при этом нечто? Нечто необходимое, человеческое? Нужна определенная „узда”, и в этом смысле „консервативность” становится необходимой. Это не значит остановить прогресс, он и без нас не остановим» (Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников. - М., 2004. -

С. 518)., необходимые для осмысления произошедшего и собирания сил после краха сциентистских утопий и социально-политического прожектерства, как обращение после недавних заблуждений к тому, что незыблемо - к традиции отечественной культуры. «С полок книжных магазинов, - описывал современную культурную ситуацию Ю. Селезнев, - исчезли классики, словари, произведения многих современных писателей не залеживаются более нескольких часов. И не только сами произведения. Книги о жизни и творчестве Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Шолохова пользуются спросом далеко не у одних специалистов. Объяснять все это только модой… было бы легкомысленно и несправедливо» Селезнев Ю.И. Избранное. - М., 1987. - С. 399-400.. Стремительно раскупавшиеся издания «классиков и современников» свидетельствовали, по его мнению, о «поистине всенародном интересе к культуре, к классическому наследию, к истории» Там же. - С. 399.. Правда, социологические исследования склонны гасить пафос (в том числе ретроспективно возникающий) по поводу масштабов приобщения к классике и истории в 1970-е гг. «самого читающего в мире» народа и подчеркивать инструментальный аспект этого приобщения: интерес к классике, реализованный в потребительском спросе на книги, является «одним из общецивилизационных эффектов урбанизации и социальной мобильности 1960-1980-х годов, городской, образовательной и жилищной „революций” этого времени» Дубин Б. Слово - письмо - литература. - С. 308.. Классика, которой новые горожане укомплектовывали шкафы недавно полученных квартир, по замечанию Б. Дубина, стала тогда символом социальной полноценности, новой идентичности, знаком вхождения в более высокие социальные слои Там же..

Развернувшаяся в «долгие 1970-е» традиционалистская «борьба за классику», в ходе которой национально-консервативный лагерь укреплял свои позиции, оспаривая официозные трактовки классического наследия и одновременно трактовки, исходящие из сциентистски-ориентированной структуралистской научной среды, могут быть рассмотрены как серия последовательно сменявших друг друга эпизодов, объединенных стремлением сделать «верность духу классики» одним из главных механизмов регуляции современного литературного процесса. В рамках каждого эпизода формулировались свои цели, обозначались оппоненты, складывалась новая тактика реализации групповых интересов. Здесь необходимо назвать (в хронологическом порядке): 1) появление «антиструктуралистских» и «антиформалистских» статей В. Кожинова и П. Палиевского 1960-х - начала 1970-х гг. См.: Палиевский П. О структурализме в литературоведении // Знамя. - 1963. - № 12; Он же. На границе искусства и науки // Гуманизм и современная литература. - М., 1963; Он же. Мера научности // Знамя. - 1966. - № 4; Он же. К понятию гения // Искусство нравственное и безнравственное. - М., 1969; Кожинов В.В. Возможна ли структурная поэтика? // Вопросы литературы. - 1965. - № 6; Он же. История литературы в работах ОПОЯЗа // Вопросы литературы. - 1972. - № 7; Он же. Об эстетике авангардизма в России (1972) // Кожинов В. Размышления о русской литературе. - М., 1991.; 2) написание статей, где осуществлялась реинтерпретация классического наследия в консервативном ключе В этом отношении весьма показательны появлявшиеся на рубеже 1960-1970-х гг. в журнале «Молодая гвардия», главном в тот период печатном органе быстро оформляющегося «неопочвеннического» лагеря, публикации, где классическое наследие и биографии авторов-классиков перекодировались в духе консервативной идеологии. Как правило, в таких случаях в конструируемых биографических нарративах акцентировалась «глубинная», еще в детстве обнаружившаяся связь будущего классика с народом, безусловное признание им высшими ценностями «народной жизни», «народной правды», гражданская зрелость, выразившаяся в отвержении революционного пути развития общества. См.: Чалмаев В. Неизбежность // Молодая гвардия. - 1968. - № 9; Иванов Ю. Корни народности // Там же. - 1969. - № 2; Иванов Ю. Эхо русского народа // Там же. - 1969. - № 6; К 100-летию «Войны и мира» // Там же. - 1969. - № 12; Семанов С. Ясный идеал // Там же. - 1971. - № 12., и рецензий о постановках классических произведений в театре и кино, в которых доказывалась неправомерность «полемических интерпретаций» классики; 3) проведение не попавшей на страницы подцензурной печати дискуссии «Классика и мы» (1977), в ходе которой были публично предъявлены этнонационалистические основания для «защиты классики»; 4) выход в серии «ЖЗЛ» во второй половине 1970-х - начале 1980-х гг. романизированных биографий И.А. Гончарова, А.Н. Островского, Ф.М. Достоевского. Каждый из этих эпизодов может стать предметом отдельного обсуждения. Ниже будет осуществлена попытка выявить, как специфически консервативная установка, характер которой во многом обусловлен защитной реакцией на травматичное разрушение национальной культуры в первое послереволюционное десятилетие и полемикой с теми, кто рассматривался позднесоветскими консерваторами в качестве носителей модернизационного начала Сюжет «судьбы классики» в ХХ в., когда она существовала уже в режиме поддержания системами социальной и культурной репродукции ее «классического» статуса, конструировался П. Палиевским следующим образом: сначала авангардисты-революционеры в результате стремительного натиска, произошедшего в условиях ослабления высокой культуры (эмиграция конца 1910-х - начала 1920-х гг.), вытеснили классику из культурного пространства, попробовав восполнить отсутствие позитивной программы якобы новаторскими интерпретациями классического наследия; в 1930-е гг. с авангардистски-нигилистическими тенденциями удалось справиться, в результате чего произошел поворот к классике, возник желанный синтез народного и классического искусств; в 1960-е авангардисты пытались взять реванш и добились в этом, умело манипулируя общественным мнением, некоторых успехов, но в 1970-е гг. произошло окончательное уяснение принципа «единства и целостности» русской культуры и классике воздали должное (см.: Палиевский П. Классика и мы. - С. 185-190)., реализуется при обосновании теоретико-методологических подходов к интерпретации национальной литературы XIX в. и в рецепции созданных русскими классиками характеров героев - «национальных типов».

Спор о методе

В ситуации консенсуса по поводу ценности классики в «долгие 1970-е» предметом бурных дискуссий стали теоретико-методологические принципы, которым необходимо было следовать, дабы не исказить смысл классического наследия. Очевидно, что задача эта - не исказить - в полноте своей невыполнимая, ибо современная рецепция традиции, от каких бы интеллектуальных групп она ни исходила, всегда содержит в себе в большей или меньшей степени элемент конструирования, «изобретения» (по Э. Хобсбауму) прошлого, того, что

Е. Шацкий называл «созданием для себя традиции» Шацкий Е. Указ. соч. - С. 353.. Тем более симптоматично в этом контексте признание одного из теоретиков национально-консервативного лагеря П. Палиевского, который во время дискуссии «Классика и мы» прямо заявил: «…вне той борьбы, которая проходит в современности, никакая интерпретация классики не является значительной и не является серьезной» Палиевский П. Классика и мы. - С. 185.. Иначе говоря, модель переописания прошлого, которое надо восстановить вроде бы в его аутентичности, «очистив от лжи», задается и настоящим, современной расстановкой сил, современными интересами и притязаниями. В этом смысле в консервативной рецепции классики, как уже говорилось, можно обнаружить последствия посттравматического синдрома, вызванного покушением на классику в 1920-е гг. и произошедшим тогда же опрокидыванием устоявшейся системы ценностей. Во многом именно здесь корни неприятия традиционалистами интеллектуально-художественных явлений, связанных с революцией, - эстетики авангарда и аналитического инструментария, выработанного путем рефлексии авангардистского искусства (формализма).

По сути, «борьба за классику» есть борьба за метод ее интерпретации, за теоретико-методологические установки, которые могут адекватно передать смысл классического наследия. Важный эпизод этой борьбы - критика традиционалистами методологических установок ОПОЯЗа, а конкретно - попыток Ю. Тынянова, В. Шкловского, Б. Эйхенбаума формализовать представления о традиции и преемственности в культуре. Во-первых, «абсолютизированный рационализм» формального метода Кожинов В.В. Размышления о русской литературе. - М., 1991. - С. 310., воспроизводящий рациональность авангардистского искусства, утверждал В. Кожинов, инороден классическому искусству, ибо исключает из оборота специфические для последнего категории («мера», «гармония», «снятие противоречий» См. об этом: Типология стилевого развития. - М., 1976.). Во-вторых, ОПОЯЗовские идеи «литературной борьбы», «канонизации» оцениваются скептически в силу того, что их авторы игнорируют существеннейшую с точки зрения традиционализма металитературную категорию «ценности». Ссылаясь на работу П.Н. Медведева (М.М. Бахтина) «Формальный метод в литературоведении», Кожинов высказывал предположение о подмене опоязовцами сущности предмета анализа: сконцентрировав внимание на проблеме рецепции современниками литературных текстов, на «литературном быте», «автоматизации» и «остранении», они, по мысли литературоведа, стали рассматривать не «историю литературы», а «литературную моду». Размышлять же о творчестве Пушкина как о явлении «истории литературы», с точки зрения Кожинова, следует, исходя из признания его высшей и несомненной ценностью национальной культуры: «Пушкин “входил” в моду и “выходил” из нее, но для истории литературы в собственном смысле его поэзия никогда не теряла своего живого величия. <…>

Литературу - в отличие от литературной моды - нельзя мерить тем эффектом, который она производит на современников.

В подлинных ее творениях всегда сохраняется объективная художественная ценность, готовая в любой момент ожить для читателей. И именно эта ценность - истинный и главный предмет историко-литературной науки» Кожинов В. Размышления. - С. 296. Ирредукционистский подход, определяемый идеями «ценности» и «целостности» художественного произведения, неоднократно декларировался П. Палиевским (например, Палиевский П. Пути реализма. Литература и теория. - М., 1974). Он был реализован в большинстве работ этого литературоведа, в том числе в книге «Русские классики». Изданная в 1987 г., она содержала идеи, высказывавшиеся исследователем в два предыдущих десятилетия, и методологически была ориентирована на доказательство неадекватности материалу классической литературы принципов анализа, выработанных формальной школой в 1920-е гг. В «Русских классиках» автор, оговорив «формальную неточность» своей установки на целостное видение предмета, тем не менее, настаивает на правомерности ее использования, ибо, по его мнению, только в этом случае можно выявить подлинную значимость («высоту») классических ценностей: «”Высота” передает положение произведения в движении истории. Это точка, откуда видно вперед и назад, которая охватывает сразу многое, заключает в себе, - чего не видят, споря, другие: „высокая литература”» (Палиевский П. Русские классики. - М., 1987. - С. 32-33)..

Порождением «международного авангардизма» считалась и такая процедура истолкования текста, как интерпретация. Трактуя данное понятие, интеллектуалы консервативного плана выявляли в нем прежде всего негативные коннотации: интерпретация казалась им выражением субъективизма современной культуры, шаткости ее иерархических принципов и проницаемости границ, прихотливого интеллектуального произвола сосредоточенной лишь на себе самой нарциссической индивидуальности современного творца. Если совершенным воплощением и одновременно символом традиции для национально-консервативного лагеря была русская литературная классика XIX века, то интерпретация - антипод традиции, дитя радикальных авангардистских эстетических практик по «присвоению» и «использованию» классики, внедрению в нее чуждых классическому наследию смыслов. «Недавно мне довелось присутствовать на праздновании юбилея Чехова, - делился соображениями Вс. Сахаров. - И в этом юбилейном собрании один из выступавших сказал, что Чехов настолько велик, что может быть прочитан по-разному. Это очень интересная идея, хотя ясно, что она не чеховская и не пушкинская и всецело принадлежит современному сознанию. К ней можно добавить еще одну мысль: Чехов настолько велик, что имеет право быть прочитанным и понятым правильно. Ибо он никогда не писал и не думал по-разному, он был чрезвычайно цельной, твердой в своих принципах личностью… и потому думал и писал всегда одно» Сахаров Вс. Логика культуры и судьба таланта // Вопросы литературы. - 1980. - № 9. - С. 184. (разрядка автора. - А.Р.). В данном случае ретроспективно конструируемая цельность характера и психологии классика, писавшего «всегда одно», имплицитно противопоставлена не-цельности, раздробленности сознания современных интерпретаторов, проецирующих эту не-цельность на классический текст и в итоге «фальсифицирующих» традицию. Автор-классик здесь выступает авторитетной инстанцией, обеспечивающей нормативное («правильное») понимание произведения, задающей структуру коммуникативного акта, однонаправленную (от автора к реципиенту) и иерархизированную (сверху - вниз, где читатель «внимает» транслируемому сообщению.

Однако любое прочтение / истолкование художественного произведения есть, по сути своей, интерпретация, и в этом случае, как следовало из выступления Ю. Селезнева в дискуссии «Классика и мы», неприемлемым интерпретативным схемам необходимо противопоставить иные, адекватно трактующие классическое наследие. Именно этим, по Селезневу, и должны заняться традиционалисты: «Можно ли и нужно ли интерпретировать сегодня классику? Безусловно, и можно, и нужно, и даже необходимо. <…> … для того, чтобы мы сегодня забыли об этих временах («авангардистского погрома классики». - А.Р.), нужны были другие интерпретации и нужен был не мир с этими интерпретациями, а война, и война не на жизнь, а на смерть» Селезнев Ю. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 3. - С. 191. . Интересно, что у критиков национально-консервативной ориентации понятие «интерпретация» освобождается от унаследованных от авангардизма негативных родовых черт (волюнтаризма, рационалистичности, культивируемого субъективизма) и реабилитируется в тех случаях, когда в процессе анализа произведения код интерпретатора предположительно совпадает с кодом автора интерпретируемого текста. На самом деле, замечает А. Компаньон, такой подход, по сути, снимает вопрос об интерпретации: если мы знаем или можем узнать, что хотел сказать автор, если смысл текста приблизительно равен авторской интенции, то незачем и интерпретировать текст Компаньон А. Указ. соч. - С. 59.. Возникающий в данном контексте вопрос о достоверности реконструкции авторского кода решается традиционалистами в «интуитивистском» ключе предвосхищения, предпонимания главных - «авторских» - смыслов текста, гарантируемых «органическим» нахождением автора и интерпретатора в одной культурной традиции

Споры о теоретико-методологическом обосновании подходов к толкованию классики, об «интерпретации» как механизме смыслообразования были, по сути, вариантом «более или менее скрытой идеологической борьбы» Зенкин С. «Классика» и «современность» // Литературный пантеон: национальный и зарубежный. - М., 1999. - С. 33. между национально-консервативным и либерально-западническим лагерями. На психоэмоциональном уровне «война интерпретаций» некоторыми ее участниками переживалась как битва за сверхценности и идеалы, что отчасти обусловлено квазирелигиозным отношением к классическому наследию. «Интерпретация интерпретации, как мы понимаем, рознь, - пояснял Ю. Селезнев. - Одно дело, когда мы восстанавливаем истинное значение классики, когда мы сегодня по-новому понимаем себя через эту классику… и другое дело, когда мы пляшем на классике, когда мы превращаем великие, подлинно национальные шедевры, превращаем в сырье…» Селезнев Ю. Классика и мы. - С. 191.. Надо оговориться, что в условиях снижения в 1970-е гг. экспансионистских агрессивных амбиций власти ощущение исходящей извне угрозы и мобилизационный тонус поддерживались во многом посредством активной эксплуатации метафоры войны, в данном случае - Третьей мировой (речь не столько о потенциальной возможности атомной войны, сколько о войне идеологической, духовной). Способы ведения идеологической войны, как явствовало из многочисленных контрпропагандистских изданий 1970-х гг., многообразны и изобретательны, и преследуют цель разложить советского человека изнутри, путем подмены ценностей. Так что, по логике национально-консервативного крыла отечественной интеллигенции, классика, кумулирующая ценности отечественной культуры, является одним из главных объектов атаки. «Мы вот говорим, что нынче время мирное, что сегодня нужно бы нам объединяться, что сегодня хватит бы нам воевать… Это так, время мирное. <…> Но мы не должны забывать, что сегодня идет война. <…> Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы <…> Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть…» Селезнев Ю. Классика и мы. - С. 191.

При этом сама ситуация идеологической войны тоже «традиционализируется», т. е. обретает свою историю, опять-таки путем реинтерпретации сюжетов русской культуры. Я имею в виду предложенные В. Кожиновым и Ю. Селезневым версии смерти великих национальных поэтов - А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова Кожинов В. Великое творчество…; Бурляев Н. «Я грудью шел вперед, я жертвовал собой…» Юрий Селезнев // URL: http://www.russkoekino.ru/books/teacher/teacher-0005.shtml (дата обращения: 20.05.2012). См. также - в развитие упомянутого сюжета - о противодействии канцлера Нессельроде Ф.И. Тютчеву (Кожинов В.В. Тютчев. - М., 1988). Предложенная Ю. Селезневым версия гибели М.Ю. Лермонтова изложена Н. Бурляевым, познакомившимся с критиком в 1984 г. в период обдумывания замысла фильма «Лермонтов». По свидетельству режиссера, идеи Селезнева оказали на него существенное влияние. См.: Бурляев Н. Указ. соч.. В одном и в другом случае речь ведется о заговоре космополитической (масонской) элиты с целью устранения гениальных творцов и мыслителей, определявших ход и направление национальной жизни См. также реплику С. Небольсина об открытии В. Кожиновым тайных механизмов длительной идеологической войны против России (Вадим Кожинов в интервью. - С. 546-548).. Есть своя логика в выборе Ю. Селезневым, активно отстаивавшим необходимость «героизации» национальной традиции См.: Вадим Кожинов в интервью. - С. 373, способа концептуализации пути Лермонтова: сюжету жизни поэта сообщался героико-мобилизационный импульс - по модели трагедии, куда вкрапляется семантика жития-мартирия. По мысли Селезнева, главной идеей задуманного фильма «Лермонтов» должно стать: «ОСОЗНАННОЕ САМОПОЖЕРТВОВАНИЕ РОССИЙСКОГО ГЕНИЯ В БОРЬБЕ С СИЛАМИ ЗЛА» (выделено Н. Бурляевым. - А.Р.) Бурляев Н. Указ. соч. .

Итак, разделяемое многими представителями советской интеллигенции нормализаторское описание 1970-х как эпохи, когда стало можно «верить в существование немеркнущих ценностей» Роднянская И. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 3. - С. 188., находилось, тем не менее, в семантическом поле, создаваемом риторикой военного противостояния, где МЫ-сообществу, живущему внутри традиции, проникшемуся ее духом и охраняющему ее от посягательств, противостоит враг (условные и не названные впрямую ОНИ), подозреваемый в фальсификации существующей традиции (посредством ложных интерпретаций) или в желании отменить органичную национальной культуре традицию и насадить традицию чуждую. В любом случае, с точки зрения традиционалистов, стабильным опознавательным знаком противника является модус его деятельности - «модернизаторский», опасно релятивизирующий традицию и манифестирующий инновативность подхода к ней.

Борьба за героя

В русле стремления традиционалистов представить классику искусством нравственного здоровья и духовной доброкачественности и затем оперировать ею как каноном (сочетающим значения «идеала», «образца» и «нормы») лежала и проведенная публицистикой и критикой консервативной направленности работа по реинтерпретации характеров героев русской классики. Традиционалистская оптика, легитимировавшая себя ссылкой на мнение народа, отмечала в русской литературе XIX в. прежде всего типы «укорененных» героев, национальный характер (в качестве некого образца, социопсихологической модели, подсказывающей тип действий и чувствований) соотносился с «основательностью.., нравственной цельностью, духовным здоровьем» Лобанов М.П. Островский. - М., 1979. - С. 73. См. также переосмысление репутации героев-радикалов (Марка Волохова), запечатленных русской классикой: Солоухин В.А. Писатель и художник. - М., 1979. - С. 15.. Этот идеальный характер мыслился как порожденный органикой народной жизни и оттого неизбежно попадающий в крайне драматическое положение в условиях модернизации, ассоциируемой, прежде всего, с распространением буржуазных отношений. Например, трактовка М. Лобановым самоубийства Катерины в драме А.Н. Островского «Гроза» базировалась на утверждении невозможности полноценного существования цельной природной натуры в наступающем царстве мелочного буржуазного расчета, в котором смешны как подлинное чувство, так и безоглядное раскаяние в нем (подобным же образом - через констатацию отсутствия перспектив для натур, не умещающихся в рамки господствующих буржуазных представлений о норме, - концептуализирована в книге Лобанова и судьба уже не-фикционального персонажа - Аполлона Григорьева, оказывающегося в каком-то смысле «двойником» героини «Грозы»). Не будет преувеличением сказать, что социальным субстратом русской классики, в трактовке традиционалистов, оказывается ее бескомпромиссная антибуржуазность, категоричное неприятие принципов расчета и выгоды, отменяющих духовное измерение личности, дробящих и мельчащих ее. При этом сама «антибуржуазность» исторически и социально не специфицируется и не контекстуализируется, а, напротив, истолковывается как не утратившее актуальности зоркое провидение классикой судьбы человека и общества, позволяющее судить о проблемах современного социума: «Большую помощь в этой борьбе (с буржуазной идеологией и массовой культурой. - А.Р.) нам может оказать классическая русская литература, антибуржуазная направленность которой приобретает в настоящее время особое, животрепещущее значение» Лобанов М.П. Внутреннее и внешнее. - М., 1975. - С. 7. См. также об этом: Чалмаев В.А. Неизбежность // Молодая гвардия. - 1968. - № 9. - С. 259-289..

Как следствие, возникает система эксплицитных и имплицитных параллелей между осмысленными русской классикой социальными и моральными коллизиями и современной ситуацией. Классика позволяет, полагают критики-традиционалисты, установить генеалогию явлений настоящего времени, подтвердить через обнаружение «исторической протяженности» их негативный или позитивный характер. Проблема, однако, в том, что сами рассматриваемые явления в рамках традиционалистского подхода, декларативно чурающегося схематизма и абстрактности, нередко лишаются историко-культурной и социальной специфичности и становятся символами наблюдаемых критиками процессов, «системы» и «антисистемы» Одной из первых на деиндивидуализирующие и десубъективирующие тенденции в традиционалистской критике обратила внимание И. Роднянская в рецензии на книгу П. Палиевского «Пути реализма» (1974), которая в целом оценивалась ею весьма высоко. См.: Роднянская И. Движение литературы. В 2 т. - М., 2006. - Т. II. - С. 452-454.. Так, жители губернского города у Гоголя, с точки зрения М. Лобанова, воплощают «полуобразованную толпу», равно далекую, как «от Арины Родионовны, так и от Пушкина», сам же Павел Иванович Чичиков - литературный прообраз современного «просвещенного мещанина» Лобанов М.П. Просвещенное мещанство // За алтари и очаги. - М., 1989. - С. 34-49., который только сейчас в полной мере обнаружил размах своей деятельности: «Ныне международный Чичиков вояжирует с континента на континент, из штата в штат. <…> С тех пор Чичиков значительно усовершенствовался как в степенности и артистичности своих разнообразных личин, так и в умножении точек приложения своего делячества. Ведь Павел Иванович заботится о своих потомках…» Лобанов М.П. Внутреннее и внешнее. - С. 18..

Комплекс качеств, которыми М. Лобанов, В. Чалмаев, С. Семанов, Ю. Селезнев и др. наделяли «просвещенное мещанство», является в большей или меньшей степени гротескно-иронической версией «модерной» конституции личности (соответственно в пику ей критиками поэтизируется личность, сформированная традиционным обществом) А это в свою очередь делает пропагандируемую традиционалистами свойственную классике «социальную педагогику целостного, классического человеческого характера» Дубин Б. Классика, после и рядом. - С. 101. эффектной репликой, адресованной оппонентам в споре о герое cовременной литературы См. выпады против героя «исповедальной» и «городской» прозы в статьях: Ланщиков А. Времен возвышенная связь. - М., 1969. - С. 3-33; Ланщиков А.П. Избранное. - М., 1989. - С. 23, 41, 58-59; Лобанов М.П. Размышления о литературе и жизни. - М., 1982. - С. 56-104; Семанов С.Н. Сердце Родины. - М., 1977. - С. 88-89.. Спор этот возник еще в «оттепельный» период, в начале 1960-х гг., и вращался вокруг вопроса о ценности того типа современной личности, который репрезентировали герои «исповедальной» прозы (повестей и рассказов А. Гладилина, В. Аксенова, А. Кузнецова), порожденные, по мысли А. Ланщикова, нигилизмом эпохи 1960-х «Начало 60-х годов ознаменовалось в нашей литературе крайним возбуждением, отразившим в известной мере общую ситуацию времени. … характерным можно считать общий пафос. <…> И таким пафосом стал пафос отрицания: отрицались преемственность поколений, роль традиций, культурное наследие прошлого, правда, в основном недавнего…» (Ланщиков А. Избранное. - С. 104).. Исходящие от консервативной критики негативные оценки «исповедального» героя (инфантильный индивидуалист, нигилист, эгоцентрик с необоснованными претензиями на исключительность Ланщиков А. Времен возвышенная связь. - С. 11-12, 17-18.) возникают в результате истолкования его поступков в свете традиционной «коммунитарной» морали. Однако то, что Ланщиков в знаменитой статье «”Исповедальная” проза и ее герой» (1967) квалифицирует как индивидуализм и нигилизм молодого героя, при введении в более близкий контекст сопоставления с созданными сталинской культурой представлениями о структуре личности и ее взаимодействии с «коллективизирующими» ценностями предстает как процесс высвобождения из-под власти авторитета и попытка сформировать личное пространство (либо пространство дружеского микросообщества) См. об этих процессах: Прохоров А. Унаследованный дискурс. Парадигмы сталинской культуры в литературе и кинематографе «оттепели». - СПб., 2008. - С. 210-222.. Правда, если в сталинской культуре носителем авторитета оказывался «социалистический сверхчеловек» (Х. Гюнтер) либо коллектив идейно близких людей, соотносимый с какой-либо государственной институцией, то Ланщиков этот авторитет экстраполирует в мифологизированную область «народной жизни». Принцип же апелляции к «общей правде» постулируется критиком в качестве основного для личности, претендующей на духовную зрелость.

Добавлю, что ревизия критиками-консерваторами литературной классики с точки зрения «народной» правды привела к обнаружению в русской прозе XIX в. опасной разлагающе-революционизирующей тенденции. Связана она была как раз с излишней, по мысли

М. Лобанова, увлеченностью некоторых литературных героев (например, Пьера Безухова) интеллектуальными и духовными «исканиями», тягой к «обновлениям», следствием чего оказывается разрушение традиций, корневой системы культуры Возможно, эти упреки в адрес классической литературы являются эхом идей В.В. Розанова, чье наследие в конце 1960-х-1970-е гг. активно осваивалось представителями национально-консервативного лагеря. См. свидетельство М. Лобанова о чтении им в конце 1960-х гг. произведений Розанова: Лобанов М.П. В сражении и любви. - С. 182.. На это критик решается осторожно попенять русским писателям в статье «„Тихий Дон” и русская классика»: «Русская литература XIX века полна напряженных исканий смысла жизни, правды, способов устроения человеческого счастья и т. д. И эти искания зачастую вступали в глубокий конфликт с традиционно-существовавшим укладом. Отрицательная сила этих исканий играла революционизирующую роль» Лобанов М.П. Размышления о литературе. - С. 177.. «… Мы видим субъективность, даже гипертрофированную, этих исканий, которая представляется личности ее высшим благом - свободой… Искания превращаются в скитания, в странствие мысли с утверждением своей свободы, с сильным нигилистическим элементом в отношении культурно-исторических традиций» Лобанов М.П. Размышления о литературе. - С. 185.. Кажется, в данном случае неприятие духовных и интеллектуальных исканий, часто сопряженных с проблематизацией общепринятых ценностей, выходом за их границы, имеет ресентиментную подоплеку, обусловленную идентификацией с теми, кто становится жертвой инспирированного «исканиями» крушения привычного порядка вещей. «Грех» безответственности «всяких моральных спекуляций и всяких умственных „обновлений”» Там же. - С. 197., полагает Лобанов, неизбежно принимает на себя человек из народа (коллизия «расплаты» Григорием Мелеховым за содеянное пресыщенными идеалистами-интеллектуалами становится для критика той проблемно-тематической рамкой, внутри которой «Тихий Дон» рассматривается как продолжение русской классики).

Особый интерес представляют случаи такой реинтерпретации сюжета и характеров персонажей классического произведения, в результате которой они полностью, так сказать системно, вписываются в консервативный дискурс, становятся его «программной» репрезентацией. Так, знаковыми для своего движения (и получившими, кстати, наибольший резонанс среди критиков и читателей) традиционалисты считали вышедшие в серии «ЖЗЛ» на излете 1970-х и в начале 1980-х гг. романизированные биографии Ф.М. Достоевского, развитием взглядов которого представлялась им их собственная идеологическая программа, и писателей с ярко выраженным классическим типом художественного сознания, чутких к «положительным» сторонам национальной жизни и не скомпрометировавших себя ни западничеством, ни либерализмом - А.Н. Островского и И.А. Гончарова См.: Лобанов М. Островский. - М., 1979; Лощиц Ю. Гончаров. - М., 1977; Селезнев Ю. Достоевский. - М., 1981.. Официальные советские идеологические инстанции бдительно усмотрели в этих работах вызывающее нарушение традиционных интерпретативных схем произведений русской классики, заданных еще суждениями канонизированных в советский период в качестве предтеч марксистско-ленинской эстетики В.Г. Белинского и Н.А. Добролюбова (см., например, имплицитно отсылающую к