Если считать объектом исследования мифологему судьбы, а субъектами - Пушкина и Сенковского, то, благодаря своим произведениям “Песнь о вещем Олеге” и “Смерть Шанфария”, они представили отношение западного и восточного человека к идее судьбы, помогли понять образ мышления и менталитет людей поляризованного целого. В результате исследования была выявлена инвариантность мышления князя Олега из языческой Руси и витязя Шанфария из доисламской Аравии. Эта общность составила объективное содержание этих восприятий, так как инвариантность служит основой адекватного отражения сущности объекта.

Глава 3. Тема типологии культур Запада как историко-литературная перспектива в творчестве А.С. Пушкина

3.1 «Литературные соприкосновения» России и Запада (Гёте и Пушкина)

2 августа 1831 года Пушкин пишет свою знаменитую оду «Клеветникам России», ставшую ключевым моментом в осмыслении взаимоотношений России и Запада. Это стихотворение вместе с «Бородинской годовщиной» имело большее значение для национального самосознания России. В них Пушкин не дает ответов на те вопросы, которые он ставит. Здесь, как и везде, он остается художником, роль которого, в отличие от философа, заключается в том, чтобы с предельной ясностью поставить вопрос. А отвечать на этот вопрос каждый потом будет в меру своего разумения.

Ода «Клеветникам России» непосредственно обращена, как это видно уже из ее названия, к западным политикам, переменившим свое отношение к России через двадцать лет после разгрома наполеоновской армии и враждебно относившимся к России. За несколько месяцев до смерти Пушкин писал кн. Голицыну, сделавшему перевод стихотворения на французский язык: «Тысячу раз благодарю вас, милый князь, за ваш несравненный перевод моего стихотворения, направленного против недругов нашей страны». «Отчего вы не перевели эту пьесу в свое время - я бы послал ее во Францию, чтобы щелкнуть по носу всех этих крикунов из Палаты Депутатов». Здесь подразумеваются дерзкие и угрожающие, по мнению Пушкина, выступления депутатов во французской Палате по поводу поведения России в Польше.

Пушкин воспринимает их как прямой призыв к вооруженному нашествию Запада на Россию, и в памяти его сразу же неизбежно возникает жуткий призрак 1812 года. Пушкин и начинает свою оду с прямого обращения к этим «крикунам из Палаты Депутатов»:

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

За месяц до написания этих строк Пушкин высказывал ту же мысль в письме Вяземскому: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским».

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?

«Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна», - так считал Пушкин. Напоминая Западу о том, что Россия сокрушила Наполеона и избавила мир от тирании, он тем самым окончательно отходит от своего более раннего наполеоновского культа. Теперь Пушкин мыслит исторически: великие личности по-прежнему привлекают его поэтическое внимание, но мысль его занята поиском неких подспудных закономерностей мировой истории, которые проявляют себя через этих выдающихся деятелей. А закономерность здесь заключалась в том, что на Западе время от времени появляются завоеватели, которые объединяют его полностью или частично, после чего вторгаются в Россию или вмешиваются в ее внутренние дела.

Отношение Пушкина к Польше и полякам сформировалось рано и уже не претерпевало особых изменений до конца жизни. В сентябре 1812 года лицеисты провожают войска петербургского ополчения, проходящие через Царское Село, а в 1836 году, за полгода до смерти, Пушкин пишет, обращаясь к лицейским товарищам:

Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто умирать шел мимо нас...

Наполеон отводил Варшавскому княжеству особую роль в войне против России; оно было «передовым форпостом» на этом рубеже. Поляки же тут преследовали собственные цели, надеясь отвоевать обратно свои литовские, белорусские и украинские земли и восстановить Польшу «от моря до моря».

Отношения России с Польшей Пушкин считал только внутренним делом России и занял непримиримую позицию во время польского восстания в 1830 году. Однако этот умнейший человек и великий гуманист пишет в одном из своих писем: «мы можем только жалеть поляков, мы слишком могущественны, чтобы их ненавидеть».

Это изречение - неплохой пример знаменитой пушкинской лаконичности, сочетающейся с глубиной мысли. Это замечание о жалости к полякам совсем не было чем-то случайным, вызванным мимолетным настроением. Пушкин не питал никаких польских симпатий и твердо считал независимость Польши угрозой для русской государственности, но это не мешало ему при случае выражать свое сочувствие и сострадание к полякам. Особенно это стало заметно после того, как Варшава уже была взята русскими войсками, и можно было наконец проявить «милость к падшим»:

В боренье падший невредим;

Врагов мы в прахе не топтали;

Мы не напомним ныне им

Того, что старые скрижали

Хранят в преданиях немых;

Мы не сожжем Варшавы их.

Пушкин мечтает о добровольном воссоединении славянских государств во главе с Россией, заслужившей эту роль ценой неимоверных потерь и страданий, спасая Европу от покорителей:

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою,

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Глубокое государственное мышление зрелого Пушкина отмечали многие современники. Мицкевич писал об этом: «слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его страны, можно было принять его за человека, поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты всех парламентов».

В конце 1831 года появилась статья Чаадаева «Несколько слов о польском вопросе». В этой статье Чаадаев, в сущности, придерживается той же точки зрения, что и Пушкин, на польский вопрос. Мысль Пушкина, выраженную поэтически, Чаадаев обосновал как философ. По его мнению, только в соединении с Россией поляки не только не отрекутся от своей национальности, но таким образом еще больше укрепят ее, тогда как в разъединении они неизбежно подпадут под влияние немцев, чье поглощающее влияние испытала на себе значительная часть западных славян». Таково было теоретическое обоснование пушкинского тезиса о том, что «славянские ручьи сольются в русском море». По Пушкину, у примирения русских с поляками есть два пути - искусство и любовь:

Но глас поэзии чудесной

Сердца враждебные дружит -

Перед улыбкой муз небесной

Земная ненависть молчит.

При всей извилистости тех путей, которые проходили деятели культуры того времени, при всем различии их судеб, убеждений, темпераментов, одна общая направленность их движения прослеживается почти во всех случаях. В молодости их взгляды, как правило, были западническими и либеральными, но с течением времени они становились все более и более консервативными и русофильскими.

3.2 «.. Я проклял знаний ложный свет...» тема Фауста в творчестве А.С. Пушкина

Тема «Пушкин и Гёте» давно уже признана важной для сравнительного литературоведения. Разработкой данной темы занимались такие ученые как В. Розов, Жирмунский В., Благой Д. и др. каждый из этих исследователей имеет свою точку зрения на сталь данную проблему, не повторяя и, подчас, не принимая позиции другого исследователя.

Так, в капитальном труде В. Розова «Пушкин и Гёте» (1908 г.) все мысли автора сводится к утверждению того, Гёте сказал решающее значение на формирование всего творчества Пушкина. Попытка Розова поставит все творчества Пушкина в зависимость от Гёте основана на наивном истолкования каждого случайного сходства, иногда самого общего.

Исследователь творчества Гёте В. Жирмунский критикуя Розова за это, говорит, что «ни одна черта в поэтическом облике Пушкина не была подсказана влиянием немецкого поэта», но в то же время замечает, что «Сцена из Фауста» (1825) Пушкина является наиболее значительном откликом Пушкина на эту трагедии Гёте».

Противоречивость мыслей В. Жирмунского наводит на мысль о том, что эта тема требует живейшего интереса исследователей к данной проблеме, и, нам думается, будет тщательно разработана. Мы же в своей работе, относительно темы «Пушкин и «Фауст» Гёте» попытались проанализировать мнения исследователей и пришли к выводу, что творчество Гёте, в частности его гениального произведение «Фвуст», безусловно оказало влияние на Пушкина.

Пушкин, оставаясь глубоко национальным самобытным поэтом, принес в образ Фауста свое творческое толкование.

Время деятельности Пушкина совпало с периодом все нарастающего сближения между литературами разных стран и народов, с появлением самого понятия «мировая литература». Это обстоятельство, в свою очередь, повлияло и на характер пушкинского реализма. Культура, по своей сущности, одновременно национальна и общечеловечна. Она означает духовный рост личности и народа, происходящий всегда в определенном месте и в определенное время.

Плоды духовной деятельности отдельных наций становится общим достоянием мира. Национальная односторонность и ограниченность становится все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература. Понятие «мировая литература» впервые сформировал Гёте. Гёте писал, что «всякое подлинно великое художественное произведение преломляет в себе всю историю мирового искусства».

Пушкин также полон уважения ко всем народам и ко всем культурам. Едва ли мировая культура знает другого такого художника, который был бы наделен таким вниманием ко всем ее достижением и такой способностью точного воспроизведения их своем творчестве.

Одна из задач нашего исследования состоит в том, чтобы определить «знакомство» Пушкина с Гёте и проследить, какими путями происходило это «ознакомление».

Начнем с лицейского периода. В какой мере поэт был тогда знаком с немецким языком и литературой?

Многие современники Пушкина, в частности П. Анненков, утверждали, что тот до выступления в стены лицея вовсе не знал немецкого языка. Годы учения в лицее также не дали Пушкину знания немецкого языка. Но мог ли Пушкин с его огромными потребностями в познании литературы оставить без внимание немецкую литературу, о которой ему много рассказывали Дельвиг, Кюхельбекер? Конечно же нет. Известна тесная связь, соединившая Дельвига, Кохюльбекера и Пушкина. «С ними», пишет Пушкин П.А. Плетневу 31 января 1831г., - «я толковал обо всем, что душу волнует, сердце томит». Понятно, в этих «любимых разговорах» подобающее место отводилось и предмету увлечения знанию, как пути к современному счастью, к творчеству человеческой воли и разума, утверждение примата действия, как источника мысли, творческого слова, разумного человеческого благополучия.

В первых словах Фауста сомнение в способности человека к познанию, скорбное разочарование в силе человеческого разума, покорность перед потусторонней силой, которая одна только способна раскрыть человеку «таинства природы», готовность сбросить бремя жизни и уйти в небытие, ибо жалок удел человека.

В последних словах его гордая радость творца, мудрого обновителя жизни, борца, личное счастье которого в счастье народа. Гордый торжеством своего разума и воли, Фауст освободился от своих сомнений, осознал, что жизнь полна смысла и цели что счастье в достижении этой цели, в радости для всех:

Жизни годы

Прошли не даром; ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земнойё

Лишь тот достоин жизни и свободы.

Кто каждый день за них идет на бой!

Вся жизнь в борьбе, суровой непрерывной,

Дитя, и муж, и старец пусть ведет,

Чтоб я увидел в блеске силы дивной

Свободный край, свободный мой народ!

Тогда сказал бы я: мгновенье,

Прекрасно, ты продлись, постой!

И не смело б веков теченье

Следа, оставленного мной!

В предчувствии минуты дивной той

Я высший миг теперь вкушаю свой!

В «Сцене из «Фауста» у Пушкина нет речи о всех этих столь характерных для гетевского Фауста настроениях. Основной мотив в «Сцене» Пушкина - скука, разочарование. Фауст Гёте идет того мига счастья, когда он воскликнет:

Мгновение, прекрасно ты, продлись, постой!

Фауст Пушкина томится потому, что все его желания давно исполнены. Ему не ведомо больше ни одно желание, исполнение которого могло бы увлечь и на миг заставить забыть скуку жизни.

Хитрый всезнающий Мефистофель у Гёте со спокойной уверенностью говорит:

Ты в краткий час среди видений

Получишь больше наслаждений,

Чем в целый год обычных дней.

дивный ряд картин чудесных

Не будет сном волшебных чар;

Ты будешь тешить обонянье,

И вкус, и даже осязанье, -

Все, все тебе доставлю в дар!

Ни песни отправлялся в своей трактовке Фауста от этого шедевра, игнорируя до гетевские разработки легенде о докторе Фаусте.

«Фауст» Гёте это жажда знаний и жажда счастья, стремление к полному Когда красавица твоя

Была в восторге, в упоенье,

Ты беспокойною душой

Уж погружался в размышленье

(А доказали мы с тобой,

что размышленье - скуки семья).

Великий тайновед Мефистофель вскрывает источник горечи, пронизывающей размышления, которым Фауст предавался... «в такое время, когда не думает никто»:

Ты думал: ангел мой послушный, Как видно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной Я грозы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной Невинно предалась она... Что ж грудь теперь моя полна Тоской и скукой ненавистной?... На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем...

Тоскующий, разочарованный, пресыщенный герой не находит ни в чем радости, жаждет лишь развлечься и забыться, но отчаивается в возможности последнего. Вечно рефлектирующий, вечно размышляющий, неустанно анализирующий все свои переживания, способный всегда наблюдать со стороны за самим собой, эгоист, чуждый раскаяния, угрозный совести, равнодушны к моральным оценкам, - таким Фауст является в сцене Пушкина.

Уже с самого начала своей трагедии Гёте показывает Фауста прославляющим счастье борьбы и подвига:

О, как завиден жребий благодатный

Того, к лавры заслужил в бою,

С победою встречает смерть свою...

У Пушкинского Фауста мысль о борьбе никогда не возникает. Это опять-таки черта давно разочаровавшегося в социальной борьбе человека, всецело поглощенного личными страстями и переживаниями, погруженного в свое «я». С образом Байрона, в частности с Канфредом - этим философски углубленным Чайльд-Гарольдом, роднит Фауст Пушкина и его отношение к знанию, к мысли.

Фауста Гёте томит бессилие его мысли, ограниченность его знаний. Он в действии видит к разрешению всех сомнений. Дело оплодотворяет мысль:

Фауста Гёте томит бессилие его мысли, ограниченность его знаний. Он в действии видит к разрешению всех сомнений. Дело оплодотворяет мысль:

Написано: «В начале было слово... Я напишу, что «Мысль - всему начало» -

рассуждает вслух Фауст. Но он знает, что и так сказать было бы неверно: мысль сама по себе творит и действовать не может. Она не первоисточник. Фауст по этому продолжает:

«Не Сила ни начало всех начал?

Пишу, - и вновь я колебаться стал,

И вновь сомнение душу мне тревожит.

Но свет блеснул, - и выход вижу я:

В Деянии начало бытия!

Фауст Пушкина свободен от мук незнания. Он пресыщен знанием, не давшим ему не радости, ни счастья. Опыт привел его по существу к убеждению в справедливости слов Экклезиаста: «Больше знаний - больше скорби».

В глубоком знанье жизни нет, -Я проклял знаний ложный свет... - вызывают в памяти горькие слова Манфреда: «Философия самая пустая из всех сует, бессодержательное только слово, лишь термин школьный». Точно так же разочарование Пушкинского Фауста в славе и в «мирской чести» кажется родственным разочарованиям Манфреда, который:

Стремился в юности к высоким целям,

Дух человечества хотел усвоить,

Стать просветителем народов, вверх

Подняться, к тем что пасть, быть может...

И все же Фауст Пушкина - это дальнейшее развитие опыта Фауста Гёте.

Пушкин создал новую страницу истории доктора Фауста. Кризис Фауста у него по-особенному заострен. И у Гёте Фауст в плену у Мефистофеля переживает моменты глубочайшего разочарования, тоски и скуки, погружен в эгоистические переживания. Дело не в том, что Гёте недостаточно полно обрисовал момент такого кризиса Фауста, а Пушкин дополнил Гёте. Значение «Сцены» Пушкина в характере раскрытия самого кризиса. В ней Фауст обогащен опытом Маифреда и Каина. Это-Фауст, - познавший все муки разочарования и весь ужас опустошенности современников Байрона и Пушкина. Так, у Пушкина углубляется кризис Фауста и выражается с наибольшей полнотой.

«Фауст» Гёте говорил о больших победах рационализма, просвещения, немецкой критической философии, всей современной Гёте науки. Фауст заканчивает свой жизненный путь торжеством веры и человеческого творчество и в счастье человечества, достигнутое в результате этого творчества. Если основным для всех эпохи Гёте было не столько сомнение в достигнутом, сколько стремление к обновлению мира, то основным, для эпохи, когда складывался Пушкин, а тем более для дней, когда Пушкин писал «Сцену из Фауста», было именно разочарование, пессимизм, новаторство. Это разочарование породило на западе Байронизм, всю литературу мировой скорби, сделав пиитическим явлением действительности опустошенного, скучающего, эгоистически-индивидуалистического человека.

Фауст принадлежит к тем, кто в самом кризисе найдет в последствии «источник высшего, чем когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни». Он не погибнет под тяжестью этого кризиса..

Близок Пушкинскому Фаусту и Евгений Онегин. Как Фауст, Евгений Онегин мог бы пожаловаться Мефистофелю: «Мне скучно, бес». Мефистофель при этом оказался бы столь же бессильным развлечь Онегина, доставить ему минуту радости, как он бессилен освободить Фауста от скуки.

Но известно, с какой беспощадностью Пушкин изобличал эгоизм и разочарование Онегина и как заставил его признать моральную высоту Татьяны, склонится перед её высоким чувством долга и чести. «Цыганы», «Евгений Онегин» высшие из русской действительности являются не только изобличением пороков русского «сына века», но и опровержением «байронизма», всей литературы «мировой скорби».

Образ Онегина, или, вернее, те его черты, которые Пушкин считал типичными для эпохи, был воспроизведен через 3 года после окончания романа. Томский, танцуя на балу с Лизаветой Ивановной, характеризует Германа как «лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля». Напомнил он Наполеона и Лизавете Ивановне, когда «сидел на окошка сложа руки и грозно нахмурившись». Это все тот же байронический комплекс поддержанный сравнением с Наполеоном и Мефистофелем. Он из тех, кто почитает «всех нулями, а единицами себя», для него «двуногих тварей миллионы» являются лишь орудием для достижением свих личных целей. Его типичный путь кончается приблизительно так же, как Онегина: он оказывается убийцей, причиняет несчастье полюбившей его девушке и терпит кружение в своем стремление к счастью.

В «Цыганах», в «Евгении Онегина», в «Пиковой Даме» изображение болезней эпохи и изобличение роковых пороков тех, кто отдает себя во власть этих недугов. В «Сцене» показан Фауст в тот же момент, когда он отдаст роковую дань этим старшим недугам своей эпохи. Фауст не знает счастья, его радости всегда отравлены, потому что он ищет счастье только для себя, а не для мира. Фауст опустился до уровня тех, кого Пушкин так осудил словами: «Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно».

Вот почему он мог лишь прийти к убеждению, что если и надо что-нибудь сделать, то «все утопить», ибо все новое, что привез с собой корабль истории из своего великого плавания, это -..

…мерзавцев сотни три,

Две обезьяны, бочки злата,

Да груз богатый шоколата,

Да модная болезнь...

В ноябре 1825 г., когда была создана «Сцена из «Фауста», Пушкин начинает писать «Пророка», который полон социальных страстей, который чужд скуки и разочарования. «Пророк» - «духовной жаждою томим». Фауст, для которого «скука отдохновения души», мог бы про себя сказать слова пророка:

Как труп, в пустыне я лежал...

Но Фауст не способен больше услышать призыва к возрождению. Он может выйти из своего равнодушия только для того, чтобы приказать: «Все утопить». Других слов его «уста замерзшие» уже произнести не могут.

Пророк же услышав «бога глас» оживает, воспринимает его зов.

Восстань пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волей моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

В «подвиге благородном» единственно возможный путь к возрождению.

Через год после «Пророка» Пушкин еще раз в стихотворении «Ангел» расскажет о встрече с демоном, Мефистофелем. Демон искушал и заражал своим «хладном ядом» юность, для которой «были новы все впечатленья бытия». Своим нигилизмом, тем, что «ничего во всей природе благословить он не хотел», он отравлял «чаем надежд и наслаждений тоской внезапной». Иная сейчас была встреча:

Дух отрицанья, дух сомненья

На духа чистого взирал

И жар невольный к миленья

Впервые смутно признавал,

«Прости, - он рек, - тебя я видел,

И ты не даром мне сиял:

Но все я небе ненавидел,

Но все я в мире призирал».

«Дух чистый» заставил «дух отрицанья», дух сомненья отказываться от всеобщего отрицанья

3.3 Влияние Западной цивилизации на конкретного человека (на примере романа в стихах «Евгений Онегин»)

Русский философ, современник Пушкина, Н.Я. Данилевский в своей работе «Россия и Запад» отметил, что для его поколения характерно подражание Западу, он даже дал этой «болезни» название - «европейничанье». Несомненно, таким пороком страдали и многие герои литературных произведений Золотого века. Роман в стихах “Евгений Онегин”, пожалуй, можно считать самой яркой и достоверной иллюстрацией этого явления в жизни русского общества того периода. Мы видим, как бессмысленное и бездумное подражание европейским порядкам, доходящее иногда до крайней степени рафинированности и утонченности, оставляло в самом этом обществе некий горький привкус, неприятный осадок, тягостное ощущение пустой забавы, бесплодного и праздного времяпровождения, бесцельного удовлетворения своих желаний или амбиций.

В первой же главе пушкинского «Евгения Онегина» замечаем, что главный герой - “мод воспитанник примерный”:

…мой Евгений

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он по-французски совершенно

Мог изъясняться и писал;

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно;

Чего ж вам больше? Свет решил,

Что он умен и очень мил.

Конечно, в последних строках прослеживается некоторая ирония Александра Сергеевича по отношению к светскому обществу. Далее мы узнаем о внутреннем мире Евгения:

Недуг, которому причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава Богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-Harold, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Не милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

Такая вот душевная пустота у «философа в осьмнадцать лет» и глубокого эконома, как иронично называет его Пушкин. Получив в наследство от дяди поместье, Онегин едет в деревню, однако стать хорошим хозяином он не смог. Зато

Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!

“Преодолеть тоскующую лень” ему на время помогает дружба с Ленским и романтические отношения с Татьяной Лариной, доброй и чистой душой русской девушкой, полюбившей его. Однако Евгений, “в любви считаясь инвалидом”, глух к ее душевным переживаниям, он пресыщен любовными интригами, в которых был большой знаток. Татьяна замечает, что Онегин не принимает русской культуры, ему чужды русские песни, обычаи:

Но, говорят, Вы нелюдим;

В глуши, в деревне все Вам скучно,

А мы… ничем мы не блестим,

Хоть Вам и рады простодушно.

Простые дочери помещиков - такие, как Татьяна и Ольга, ему недостаточно интересны по сравнению со светскими, столичными красавицами. Светское общество погубило в герое такие человеческие качества, как сострадание и дружба. Безответственное поведение Евгения среди доверчивых и милых русских людей приводит к трагическому поединку между Онегиным и его другом Ленским. Потом начинаются странствия без цели и без трудов, но мятежная душа приводит героя обратно на родину. И вот впервые его эгоизм был наказан отказом Татьяны жить по светским законам, столь понятным Онегину. Пушкин гениально показал в лице Онегина, как развращает “бездействие досуга” молодого человека, которому не приходится трудиться ради хлеба насущного.

Однако любой человек имеет в жизни свое предназначение, то единственное, с которым он столкнется, в конце концов. Из незаконченных глав романа в стихах мы можем заключить, что Онегин вступил в ряды мятежников - декабристов. Однако Пушкин так характеризует это движение, которое привело к созданию сети тайных обществ и закончилось провальным мятежом на Сенатской площади и дальнейшим расколом общества:

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

Действительно, лучше не скажешь. А ведь среди декабристов у Пушкина было немало друзей, но его симпатии не могли быть на стороне людей, создававших идеи государственного переустройства России на французском языке и совершенно не знавших нужд и чаяний простого народа, с которым поэта связала судьба.

Пушкин же, получив прекрасное европейское образование, принимал и понимал и прелесть деревенской жизни, и красоту русской природы. Он и сам был искушен в вопросах светской игры, но ценил природную наивность, искренность деревенских барышень и простолюдинок. Он был порой язвительным в оценках и светского общества, и привычек и быта так называемого простого народа, но он никогда не был злым. Его пером руководили любовь к России, прежде всего и ум государственного мужа.

Столь же нелицеприятно описывал современное ему молодое поколение Иван Аксаков, болезненно переживая его пустоту и бесплодность, его оторванность от реальности. Временами его самокритика становилась просто беспощадной:

Тоска!.. Исполненный томленья,

Мир жаждет, жаждет обновленья,

Его не тешит жизни пир!

Дряхлея, мучится и стынет...

Когда ж спасение нахлынет,

И ветхий освежится мир?

Кажется, только катастрофы вселенского масштаба стряхивали лень и душевное томление с душ, взывая к патриотическим чувствам, которые, кажется, были единственным звеном, объединяющим общество.

«Пушкинская картина мира - это русская картина мира, - пишет литературовед В.С. Непомнящий, - весь жанр и вся структура романа как нельзя более ярко демонстрируют национальную суть восприятия абсолютного -- тот первоэлемент этого восприятия, в котором главное - личное… переживание отношений с абсолютным. В картине мира, опирающейся на такое восприятие, нет ничего от однозначного результата, в ней все -- процесс; контуры ее несколько размыты («Онегина» воздушная громада», -- сказала Ахматова), но вовсе не от неясности; они размыты оттого, что сохраняют связи с «тайнами бытия»…» Суть здесь не в стремлении проникнуть в смысл бытия, суть в том, чтобы проникнуться этим смыслом.

«Евгений Онегин» писался Пушкиным около 8 лет, выходя в свет отдельными главами, по мере их создания. В связи с этим большинство критиков того времени считало, что поэт прихотливо и капризно, без всякой предварительной перспективы, пишет главу за главой своего «Онегина» в тоне легкой «болтовни» - стремительного и непринужденного перехода от темы к теме. Мы действительно можем считать это одной из бросающихся в глаза стилевых примет пушкинского романа в стихах, соглашаясь с исследователем Ю.М. Лотманом, который справедливо писал: «Болтовня» - сознательная ориентация на повествование, которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный нелитературный рассказ, - определила поиски новаторского построения поэтической интонации в «Онегине». Можно говорить о том, что устная речь в романе имитируется средствами письменного литературного повествования. По наблюдению Ю.М. Лотмана, «такая имитация создавала в читательском восприятии эффект непосредственного присутствия, что резко повышало степень соучастия и доверия читателя по отношению к тексту». В тексте романа есть конструкции, заимствованные из живой каждодневной речи. «Иллюзия разговорных интонаций» (Ю.М. Лотман) действительно способствует художественному воссозданию действительности.

Пушкин в VIII главе замечал, что, начиная работу, он «сквозь магический кристалл»… «даль свободного романа» «еще не ясно различал» (V, 191). Действительно, многое в будущем содержании «Евгения Онегина» с самого начала не было, да и не могло быть еще ясно Пушкину. Ведь замысел этого новаторского произведения заключался в том, чтобы правдиво показать и раскрыть образ и судьбу героя времени, представителя данной исторической эпохи, олицетворяющего, сосредоточивающего в себе основные черты пушкинской эпохи. А «зеркалом», «энциклопедией» эпохи и должен был явиться пушкинский «роман в стихах». Отсюда особая динамичность этого произведения. Ведь содержание его росло и развивалось вместе (или почти одновременно) с развитием общества и самого автора.

Но именно наличие в произведении Пушкина с самого начала работы над ним четко осознанного замысла позволило поэту сделать из «собранья пестрых глав» целостное произведение. Общая художественная концепция романа существовала у поэта уже в начале его работы над «Евгением Онегиным». В строках I главы: «Я думал уж о форме плана, И как героя назову» (Пушкин V, 35) мы видим явное подтверждение тому, какое большое значение придавал Пушкин образно-творческой идее произведения.

Вся напряженная духовная жизнь поэта была посвящена роману. Но в посвящении П.А. Плетневу он пишет:

Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя…

То есть Пушкин так высоко ценит дружбу, что и этого подарка мало. А «Онегин» - это вся его жизнь:

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

Действительно, по словам Н.Н. Скатова, «создание «Онегина» - это… подвиг как подвижничество. Семь лет неустанного, напряженнейшего труда для того, чтобы достичь иллюзии его полного отсутствия». Поэт настойчиво стремится создать впечатление о небрежности исполнения «собранья пестрых глав». А между тем по окончании романа в стихотворении «Труд» (1830) сам Пушкин скажет: «мой труд многолетний», а не «небрежный плод моих забав». Откуда такое противоречие? Можно объяснить его лишь тем, что, учитывая свободу поэтического выражения и вместе с тем стремление автора охватить современную ему действительность с ее типическими чертами, в самооценке Пушкина сопрягаются понятия «свободный роман» и «онтологический роман».

Посвящение П.А. Плетневу появилось в печати в начале 1828 г. вместе с IV и V главами романа. Главы готовились к печати в те горестные месяцы, когда все мысли поэта занимала трагедия декабря 1825 г. И именно в это время появляются строки о «горестных заметах сердца». Посвящение последовало за III главой с ее всем известным письмом Татьяны, в котором прозвучали такие слова: «Но так и быть! Судьбу мою Отныне я тебе вручаю…» Легко предположить, что у читателей романа, ожидавших продолжения, были в памяти эти строки. В таком случае, внимательному читателю не могли не броситься в глаза строки посвящения: «Но так и быть - рукой пристрастной Прими собранье пестрых глав…»

И.С. Збарский полагает, что Пушкин «с его абсолютным поэтическим слухом» не мог не заметить этого самоцитирования. Оно не было случайным. «Это было намеренной подсказкой поэта: нет, не просто собранье пестрых глав, не небрежный плод забав перед тобой, читатель: судьбу мою отныне я тебе вручаю. Яснее сказать поэт не мог».

Духовное и поэтическое развитие поэта, его настроения, радости и печали, его постоянная связь с поколением, обществом, Россией, историей, - все отразилось в романе «Евгений Онегин». «О чем бы ни рассказывал поэт - о светской ли жизни своего разочарованного героя, о печальной ли судьбе «милой Тани», о восторженном ли поэте Ленском, Ольге, старушке ли няне… - всегда мы слышим его личный голос, биение его сердца», - писал К.В. Мочульский. И все же, несмотря на разнообразие материала, который вошел в роман, он един, закончен и открыт в жизнь, в нем есть гармония с ее стремлением охватить все, даже «невыразимое».

Это подтверждает высказывание Н.Н. Скатова, справедливо считающего роман «Евгений Онегин» вершиной творческого пути поэта: «Если видеть в пушкинском творчестве воплощенную гармонию, то прежде всего это «Евгений Онегин». Многие современные исследователи отмечают «соединение сложности и простоты, божественного и земного, гармонии и красоты, выраженных в совершенной художественной форме» как «суть пушкинской эстетики».

Энциклопедизм романа в стихах состоит в умении поэта описывать любое явление несколькими чертами. В.С. Непомнящий справедливо пишет: «Роман «Евгений Онегин» - не только и не столько «энциклопедия» жизни России в первой трети XIX века, сколько русская картина мира: в ней воплощены… представления о мире, жизни, любви, совести, правде, которые выстраданы Россией, всем ее огромным опытом, историческим и духовным, ее судьбой и верой. «Евгения Онегина» можно назвать поэтому первым русским «проблемным романом»: на его протяжении Пушкин ставит и решает для себя - и для нас - проблему человека».

тория и поэтические образы, составляющие русский мир

Пушкин реализовал себя в романе «Евгений Онегин» не только как человек, поэт, философ и психолог, но и как историк. Он пытался понять, как историческая закономерность воплощается в современной ему России. Вслед за В.С. Непомнящим скажем, что «роман «Евгений Онегин» - не только о любви, но и о судьбах России... ибо дело коснулось судеб России и русского человека, а это - проблема всемирно-исторического масштаба».

Академик Д.С. Лихачев, рассматривая проблемы, обозначенные им как «историческая миссия России» и «Москва - Третий Рим», писал: «Россия расположена на огромном пространстве, объединяющем различные народы… Историческая миссия России определяется… тем, что в ее составе объединилось до трехсот народов… Культура России сложилась в условиях этой многонациональности. Не случайно расцвет русской культуры в XVIII и XIX вв. совершился на многонациональной почве в Москве».

VII главу «Евгения Онегина» можно назвать «московской». Одним из эпиграфов к ней служат строки поэта М.А. Дмитриева:

Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать?

Е.А. Баратынского: «Как не любить родной Москвы?» и А.С. Грибоедова (из комедии «Горе от ума»).

Примечательно, что первые же строки, в которых упоминается о приезде Татьяны в Москву, связаны с христианскими храмами, сияние золотых куполов и крестов которых видно еще до въезда в город:

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,

Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы…

Эпитет «белокаменная», который поэт дает Москве, придает строфе торжественное звучание, а упоминание о «главах», которые «как жар… горят», вызывают в памяти образы богатырей в «Сказке о царе Салтане…». Так христианские образы приобретают эпическое и «сказочное» звучание.

Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!..

В VII главе сказались и воспоминания Пушкина о детстве, и новые впечатления поэта, вернувшегося в 1826 г. в Москву из михайловской ссылки. Простое и непосредственное обращение к читателям («Ах, братцы!..») помогает понять овладевающие поэтом глубоко личные чувства, близкие каждому. Пушкин передает свое восхищение обликом Москвы, но вспоминает и о расставании с ней, о странствиях, в которых мысленно он всегда был с родным городом:

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

Москва - предмет постоянных дум и гордости поэта, истинно русского человека. По мысли Н.И. Михайловой, «то, о чем говорит Пушкин, - больше, чем любовь: это Россия, это Родина. Поэтому и кончается строфа словами о том, как много для русского человека значит само слово «Москва», как много для русского сердца отзывается в нем».

Московский Кремль, его храмы, колокола для Пушкина связаны с важнейшими историческими событиями, с кризисными временами в истории России. Великий город пережил немало смут, испытаний, одно из которых - Отечественная война 1812 г. Гордая, независимая Москва предстает перед читателем:

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою…

Москва, поэт с его судьбой, Россия и русский народ с их историей - вот то, что оказалось в маленьком и вместе с тем огромном пространстве онегинской строфы. И, обратившись к историческому прошлому, к его мрачному и гордому свидетелю - «Петровскому замку», Пушкин со свойственной ему живостью мысли переводит взгляд на движение жизни. «Движение» в прямом смысле, потому что бросаются в глаза строки: «Ну! не стой! Пошел!», и «вот уж по Тверской Возок несется чрез ухабы»… И «мелькают мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…» (Пушкин V, 156-157).

Ю.М. Лотман обратил внимание на пестроту как особенность «московского пейзажа» в «Евгении Онегине». Он как бы рассыпается на картины, здания, предметы. В Москве есть и мозаика лиц, домашних, светских привычек, исторических примет. Все «мелькающее» (поэтические детали, они же - знаки московской действительности) связано между собой, пестрота передает стихию московской жизни, ее неупорядоченность, смесь величественного и бытового, обычного.

Заметим, что Пушкин точно передает в стихотворном тексте многие московские реалии, что дало возможность Ю.М. Лотману проследить путь приехавшей в Москву Татьяны: «Возок Лариных… через Тверскую заставу едет по московским улицами и переулкам, знакомым Пушкину с детских лет: по Тверской-Ямской, проезжает Триумфальную площадь… мимо Страстного монастыря… по Кузнецкому мосту и Мясницкой улице до Харитоньевского переулка» (тетка Татьяны живет «у Харитонья в переулке»).

Внешнее, в быстром и в то же время точном наброске улиц, пересекается с внутренним - с диалогами кумушек, с наивным удивлением родни, знакомыми лицами. Читатель также видит их глазами героини:

У тетушки княжны Елены

Все тот же тюлевый чепец;

Все белится Лукерья Львовна,

Все то же лжет Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семен Петрович так же скуп…

Интересна мысль Н.И. Михайловой: «Пушкин создает собирательный портрет московского общества в духе комедии Грибоедова «Горе от ума». Но, разумеется, этот стиль изображения жителей Москвы, напоминающий грибоедовский, - лишь одна из граней ее образа в «Евгении Онегине». Кроме того, здесь Пушкин явно не ставит своей целью обличительно-язвительное осмеяние. Перед читателем предстает гостеприимная старина, в которой много смешного и в то же время органичного, истинно русского, глубоко поэтичного. Недаром юных родственниц Татьяны, которые «дружатся с ней, к себе ведут», Пушкин именует «младыми грациями Москвы».

Москва для героини Пушкина - это и театральная Москва, «где Терпсихоре лишь одной Дивится зритель молодой» (V, 162), Москва балов и развлечений, которая холодно принимает скромную провинциалку:

Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков,

Из лож и кресельных рядов…

Что касается отчуждения Татьяны, ее неприятия гостиных с «архивными юношами», с любопытными сочувствующими («К ней как-то Вяземский подсел И душу ей занять успел…» (Пушкин V, 161)), это, скорее всего, не означает авторского отрицания. Можно сказать, что Москва для героини - это своеобразное испытание, которое неизбежно при переходе из прошлого в новую жизнь. Именно на московском балу решается судьба Татьяны, которая становится избранницей «важного генерала». Две последние строфы «московской главы» «Онегина» позволяют увидеть, что судьба героини предрешена:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою…

Москва не так аристократична, как блестящий светский Петербург, в ней много «домашнего», купеческого, все «на старый образец», но в то же время она доступна «благому просвещенью». Как мы можем заметить, в VII главе сливаются воедино два разных облика Москвы: перед нами предстает Москва историческая и Москва бытовая. И ее онтологические начала постоянны в размышлениях автора.

Образ Петербурга в творчестве Пушкина в целом и в «Евгении Онегине» в частности имеет большое художественное значение. Это место действия первой и последней глав основного текста романа «Евгений Онегин», родина главного героя, и именно там, по выражению исследователя В.С. Непомнящего, совершается «большое и драматическое событие -- онегинская хандра».

Как ни парадоксально, образ Петербурга создавался вдали от «брегов Невы», поскольку I глава романа была написана в Одессе (9,28 мая - 22 октября 1823), VIII глава - в Болдине (24 декабря 1829 - 25 сентября 1830) и в Царском Селе (письмо Онегина к Татьяне).

Петербург - это «северная столица… город, ставший средоточием и символом… «петербургского» периода русской истории, драматическую роль которого в судьбах России осмысляет автор «Евгения Онегина». Зададимся вопросом: нужно ли рассматривать величественный город на Неве как полную противоположность «патриархальной» Москве? Или же эти два поэтических образа - две стороны русской жизни, в каждом из которых объединяются национальное русское и европейское начала? Мы считаем возможным согласиться с мнением Н.А. Казаковой: «Петербург в «Евгении Онегине» сопоставлен с Москвой и в то же время противопоставлен ей; две столицы предстают в романе в сложном диалектическом единстве: здесь сталкиваются старое и новое, Запад и Восток, отечественное и мировое». Петербург является средоточием европейских ценностей, однако в Москве воплощаются ценности национальные: оба города имеют равные основания считаться столицей России.

Петербург с полным правом можно считать «окном в Европу». В романе реализовался «гигантский диалог между русской и западной культурой, развернувшийся на протяжении XVII-XIX веков». В связи с этим вспомним, как уже в I главе перед тем, как описать кабинет в петербургском доме Онегина, автор как бы мельком замечает, что в нем было

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной…

В этих строках, несмотря на их кажущуюся «поверхностность», на самом деле прослеживается широта пушкинского обобщения, так как вызывает в воображении читателя целую цепь ассоциаций и образов.

Если обратить внимание на пушкинский принцип изображения облика Петербурга, то этот облик открывается читателю постепенно. Мы видим «балтические волны», невские берега, бульвар, Невский проспект, Мильонную, Летний сад, Охту, Царское Село… Автор любуется неповторимыми белыми ночами северной столицы (воспетыми им позже и в петербургской поэме «Медный всадник»), которые неизменно пробуждают в нем воспоминания:

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!..

Полнокровная жизнь в столице не замирает ни на минуту:

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

Здесь уже не возникает ощущения «мелькания», как при описании Москвы, - напротив, на некоторых фрагментах движущейся картины, которая показывает горожан, занятых обычными утренними делами, взор поэта ненадолго останавливается.

И, конечно, еще одна сторона многогранного образа Петербурга в пушкинском художественном мире - большой свет. Город предстает перед нами «неугомонным», шумным, многоцветным, праздничным. Оживленное движение экипажей, сверкание бальных зал, гром музыки - вихрь петербургской великосветской жизни затягивает. И в ее кружении, по словам автора, «на разные забавы Я много жизни погубил! Но если б не страдали нравы, Я балы б до сих пор любил» (Пушкин V, 22). Еще в первой главе, едва начав описывать петербургский бал:

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергардов шпоры;

Летают ножки милых дам… -

он бросил описывать его не из-за «ножек», якобы совлекших его с романного пути, а потому, что «музыка уж греметь устала» - та «музыка», которая своим триумфальным грохотом сопровождала казавшуюся блестящей и ослепительной, но оказавшуюся ослепляющей светскую круговерть героя, от которой он и сам устал: «Ему наскучил света шум…» (Пушкин V, 26)».

Петербургский свет конца 1810-х годов в изображении Пушкина, как можно заметить, очень во многом отличается от московского. Именно в это время «происходят кардинальные перемены в типологии поведения светского молодого человека. Изысканное остроумие и культ парижской моды… становится архаичным и остается принадлежностью Москвы». Что касается Петербурга, то можно заметить, что там складывается новый тип светского человека - «модного тирана», «dandy», ориентированного на английскую моду с ее небрежностью. По мысли Ю.М. Лотмана, в связи с образом денди «сюжет первой главы может быть осмыслен как «день щеголя» - сатирическая картина жизни петербургского света».

В VIII главе «Пушкин противопоставляет… «спокойную гордость» и хороший тон (comme il faut) родовой аристократии суетной вульгарности (vulgar) «новейших россиян». Описывая званый вечер в петербургском доме Татьяны, автор выделяет в свете тесный круг дворянской элиты, принадлежащей не только к аристократии крови, но и к аристократии духа.

Москва и Петербург для поэта - это живая история и поэтические образы. Эти русские города с их органичным сочетанием старого и нового, русского и европейского с полным правом можно считать составляющими русского мира. Это о них Пушкин говорит с любовью и гордостью, это о них все мысли поэта и его надежды, связанные с ними. В этой связи интересной и глубокой представляется мысль Ю.М. Лотмана о том, что «молодая русская цивилизация… противопоставляется старой западноевропейской как способная осуществить то, что задумал, но не осуществил Запад».

Мы считаем возможным согласиться с Н.А. Казаковой, которая высказывает мысль об особом значении образов Москвы и Петербурга в романе и об их связи с героями романа: «Символический смысл… приобретает то обстоятельство, что Онегин родился «на брегах Невы», а Татьяна, скорее всего, в Москве; взаимоотношения героев опосредованно отражают пушкинский поиск соединения общечеловеческих и национальных идеалов». Наконец, с полным основанием можно утверждать, что облик двух великих русских столиц подсказывал Пушкину видение всей России.

Заключение

Феномен Пушкина знаменует собой завершение «длинного пути, пройденного русской поэзией XIX века», и именно его мастерство замкнуло собой «блестящий период русской поэзии, начатый Ломоносовым и Тредьяковским». В своем поэтическом развитии Пушкин вобрал в себя поэтические традиции XVIII века и создал свой «высокий, классический в своей уравновешенности и кажущейся легкости канон». Но для русского народа Пушкин остается не только достоянием истории, но и живым явлением. Конечно, гений всегда является в определенной степени национальным мифом, то есть выражением знаний и представлений народа о бытии, но в целом он - «конкретная личность… личность живого человека, к которому и с которым у каждого могут быть, как в жизни, свои личные отношения».

Пушкин решительно выделяется из всей литературы европейского Нового времени, насчитывающей тысячелетие. Однако, как справедливо утверждает П.В. Палиевский, «с точки зрения западного наблюдателя центральное положение Пушкина в классической русской литературе не всегда заметно». Да и сам о себе поэт говорил: «Бывало, что ни напишу, Все для других не Русью пахнет» («Дельвигу», 1821). Но нам известно страстное, очень личное высказывание Пушкина: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Его мысль и чувство всеобъемлющи - как у Данте, Шекспира, Гете.

В том, что Пушкин был одновременно величайшим русским писателем и абсолютным европейцем, равным высшим проявлениям европейского духа, возможно, заключается одна из его тайн. Критик и философ С.Л. Франк обоснованно утверждал, что «Пушкин… чувствовал себя равноправным по отношению и к Данте, и к Гете, и к Шекспиру, не стесняясь учиться у них, ибо верил в себя».

Поэзия Пушкина, прежде всего глубоко национальна и народна, потому что она служит всесторонним отражением полноты русской жизни. И в то же время, как утверждал соратник Гете Фарнгаген фон Энзе, «Пушкину равно родственны Юг и Север, Европа и Азия, дикость и утонченность, древнее и новейшее». Эту важную особенность творчества Пушкина Достоевский обозначил как «всемирная отзывчивость». Выразив во всей полноте «тайну русского духа», Пушкин во многом оказался для России школой мировой духовной жизни. «Пушкин - это Россия, выраженная в слове, - такова глубокая и точная мысль В.С. Непомнящего. - С его появлением страна заговорила на своем языке. И тогда, словно по волшебству, возникла… литература, одним гигантским шагом оказавшаяся в авангарде духовных устремлений человечества». «Русский европеец» Пушкин с присущим ему человеческим и национальным достоинством открыл новый путь для русской литературы - тот путь, который вывел ее к вершинам мировой культуры, определил в этой культуре ее самобытное, самостоятельное место.

В ходе своей духовной эволюции Пушкин обретал собственное гармоничное и философское видение мира. В.С. Непомнящий справедливо пишет, что главное в пушкинском восприятии мира - «личное, непосредственное… переживание отношений с абсолютным - переживание чрезвычайно напряженное… но в глубинах хранящее покой и равномерность сосредоточенного сердечного созерцания». В художественном мире Пушкина главной ценностью является человек. И этот мир, несмотря на его трагизм, светел, а не мрачен: истина художественного мира Пушкина есть «солнце этого мира».