"Артуровская легенда" как ключевой текст в культурном диалоге Великобритании и США XIX-XX вв.

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

Легенда - понятие, часто противопоставляемое мифу. Многие ученые согласны в том, что легенда - это литературное произведение, опирающееся на жизнь и деяния предположительно существовавшего исторического лица, либо событие. Легенда, как правило, содержит элементы мифа, измененные средствами фольклора в ходе исторического становления культуры народа. Миф, с другой стороны, относится «ко времени до современного миропорядка» и «мифическая мысль не может измерить глубину реальности», в том числе реальности исторической.

Корни «Артуровской Легенды» уходят в глубокую древность, ее «герои действуют на рубеже двух эпох - <…> героической и легендарно-исторической». Однако дисциплинарное понятие «Артуровская Легенда» (The Arthurian Legend) формируется лишь в конце XIX - первой половине XX века благодаря исследовательской работе кельтологов, мифологов, фольклористов. Авторы, пишущие об «Артуровской Легенде» (в отличие от авторов, исследующих легенды о короле Артуре), подразумевают, как правило, не конкретные текстуальные воплощения, а «культурные смыслы», вкладываемые в легенды об Артуре разными их историческими «разработчиками»: кельтскими и бретонскими бардами, хронистами, авторами рыцарских романов, прозаических эпопей и т.д. Следовательно, «Артуровская Легенда» репрезентирует некий интегрирующий смысловой элемент, который присутствует во многих легендах. Этот интегрирующий элемент, позволивший присоединить к «артуровскому» циклу легенды не об Артуре (легенды о Граале, Тристане Изольде, Гарете и т.д.), повлиял, по мнению ряда исследователей, на процесс формирования ряда национальных «культурных констант» в англоговорящих национальных сообществах, проживающих как внутри кельтско-британского региона, так и за его пределами.

Споры об исконности, истоках, природе и характере американского и современного британского культурных пластов, связанных с «Артуровской Легендой», начали заполнять страницы англоязычных научных трудов и справочных изданий с начала 80-х гг. XX века. Таким образом, американская артуриана, воплощенная в общественных институтах, книгах, живописи, архитектуре, музыке, фильмах, потребительских артефактах, относительно свежа как научная проблема. Труды, посвященные этой проблеме, нередко полемичны (Pachoda 1971, Girouard 1981, Goodman 1988). Они содержат, в первую очередь, анализ правомерности и органичности бытия традиционного, британско-европейского «артуровского» материала в американском культурном контексте. В этих трудах (как и других исследованиях различного жанра и различной дисциплинарной направленности - Knight 1983; Slocum 1992; Lupack and Lupack 1999; Higham 2002) рассматривается функционирование «артуровского» материала в ходе американской культурной истории на протяжении XIX и XX вв.; анализируются формы и результаты взаимодействия легенд об Артуре с американской мифологией (на национальном и индивидуальном уровнях); раскрывается их исторический и социокультурный контекст.

Самой традиции освоения Америкой мифа и легенд об Артуре и его рыцарях уже более 200 лет. Она берет начало в памфлетах времен Войны за независимость и произведениях фольклорного характера; набирает силу в контексте литературы периода национальной культурной идентификации; воплощается в организационных концепциях молодежных сообществ на рубеже веков; обретает научно-популярный характер в 20-30 гг. XX века и вливается в лоно массовой культуры во второй половине XX века, находя свое воплощение в многочисленных «артуровских» фильмах, поп- и рок-музыке, массовой эзотерике «нью-эйдж». Соответственно, приходит время, когда присутствие короля Артура в американском общественном сознании, американской культуре, становится заметным и требует научного объяснения. Осознание этого долгосрочного присутствия в качестве культурологической проблемы происходит в исследованиях 1980-х - 2000-х гг. - в связи с изменением понимания самими американцами их культуры, ее исторического пути и содержания. Дело в том, что легенда об Артуре отражает опыт древних культур, в частности - культуры кельтов, а интерес к древним культурам (наряду с интересом к традиционным культурам) углублялся на протяжении второй половины XX века - в связи с переоценкой места человека в процессе бытия. Кроме того, американские, британские и европейские «артуроведы» осознали в начале 80-х гг. прошедшего века, что поразительное богатство и разнообразие «артуровского» материала в мире почти не повлияло на методологию его исследований в 1900-1970 гг. В обозначенный период доминировал исторический подход к «Артуровской Легенде». Сторонники исторического подхода были солидарны в плане предпочтения обзоров литературы другим методам исследования. «Общим местом» работ сторонников исторического подхода является идеализм: и сама легенда, и литература, связанная с ней, представлены таким образом, словно они существуют в своем собственном мире, а вовсе не были созданы в те времена и в том социальном окружении, которые породили и, в конечном счете, «потребили» их.

Очевидно, подобный литературный идеализм долгое время был привлекателен для исследователей - он служил своего рода убежищем от переменчивого мира истории и социума. Но в 80-е гг. XX века мир гуманитарных наук (как и мир литературы) был уже немыслим (и не состоятелен) без учета социального фактора. «Новая волна» англоязычных исследований легенд о короле Артуре отреагировала на методологический застой в «артуровских» штудиях XX века. Появились новые проблемные публикации в научной периодике, новые монографические исследования и справочные издания.

В России тоже существует «артуровская» исследовательская традиция, как в литературоведении, так и в культурологии. У истоков этой традиции находится раритетный труд А.Н. Веселовского «Где сложилась легенда о Св. Граале» (СПб., 1900), отразивший характерную парадигму культурно-исторической школы. В результате многолетнего подвижнического труда, А.Д. Михайлов создал качественные монографические исследования и статьи, посвященные произведениям Гальфрида Монмутского, Кретьена де Труа, Томаса Мэлори. Легенды о короле Артуре становились предметом исследования в главах ряда литературоведческих работ М.П. Алексеева, Е.А. Мельниковой, И.Г. Матюшиной, М.К. Поповой, посвященных средневековой литературе. Отражение американской литературой сюжетных схем традиционной артурианы исследовалось русскоязычной украинской исследовательницей И.И. Горбачевской; популяризации «артуровского» литературного пласта способствуют публикации члена Международного Артуровского общества И. Поповой. «Артуровская Легенда» обретает новые измерения в сознании исследователей и читателей благодаря переводчикам - прошедшее десятилетие принесло два российских перевода валлийского Мабиногиона (В. Эрлихман, Л. Володарская) и два перевода английского рыцарского романа «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» (В. Бетаки, Н. Резникова). В первой российской энциклопедии, посвященной королю Артуру (Комаринец А. Энциклопедия короля Артура и рыцарей Круглого Стола. М.: АСТ, 2001) можно найти полные и глубокие тематические статьи, касающиеся корней, литературных воплощений, топонимики и прагматики «Артуровской легенды»; в энциклопедии приводится большая тематическая библиография. Однако судьба «Артуровской Легенды» в США, даже в описательном плане, освещена там далеко не полно. Культурологический подход к легендам о короле Артуре прослеживается в мини-исследовании О.М. Ладыгиной «Легенды о короле Артуре и мифотворчество XX века», выпущенном в брошюре серии «Библиотека журнала "Образование в современной школе"» (2000); Е.Г. Кратасюк рассматривала легенды «артуровского» цикла в культурологической кандидатской диссертации «Репрезентации прошлого в массовой культуре последней трети XX века», построенном на материале «артуровского» кино и рекламы (2002). Эти культурологические исследования заслуживают внимания и уважения, но отражают лишь немногие частные аспекты феномена «американского Артура».

Сказанное проливает свет на закономерность и своевременность исследовательского интереса к проблеме американской артурианы: проблема исследована сугубо недостаточно в целом, и культурологами - в частности. С этой позиции видится цель исследования: обобщить и проанализировать опыт зарубежных исследователей легенд о короле Артуре с точки зрения теории и истории культуры; определить американскую артуриану как культурный феномен и предложить перспективу рассмотрения интереса к древней британской легенде в США в рамках междисциплинарного подхода.

Цель определяет задачи исследования, состоящие:

- в выявлении культурологической сущности и специфики британских текстов, послуживших основными источниками традиции «американского» короля Артура;

- в определении роли американской артурианы в становлении и динамике диалога культур Старого и Нового света;

- в решении вопроса об основных путях освоения традиции короля Артура в США и роли индивидуального творческого фактора в этом процессе;

- в определении специфики американизированного мифа об Артуре как источника социокультурной динамики США;

- в выяснении характера связи американской «артуровской» традиции с идеологией американского нобилитета.

Есть многие основания полагать, что исследования артуровской «новой волны» (Girouard 1981; Knight 1983; Slocum 1992; Lupack and Lupack 1999; Higham 2002) были написаны авторами, знакомыми с теорией культурной интеграции, разработанной в трудах американских культурных антропологов (также - английских социальных антропологов XX века). Со своей стороны, мы также сочли возможным при написании исследования опираться на методологическую базу, состоящую из работ представителей социологической (Т.С. Элиот, П. Сорокин, Т. Парсонс) и общественно-исторической школ (Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Д. Тойнби, С. Хантингтон) в культурологии. Также нами использовались положения и выводы работ, посвященных исследованию организации форм общественного сознания в индустриальном и постиндустриальном (информационном) обществе (М. Маклюэн, Г. Маркузе). Кроме того, в силу сложности и неоднородности фактического материала и источников, находившихся в фокусе исследования, трудно было обойтись без заимствования инструментария медиевистов (А.Я. Гуревич, Е. Мелетинский, А.Д. Михайлов, Д.С.П. Тэтлок, А.Б. Фергусон), мифологов (Д. Кэмпбелл, Ф.Р.С. Реглан), культурологов (Г. Гачев, А. Генис), представителей школ семиотики (Ю.М. Лотман, У. Эко) и генетики культуры (У.С. Бейнбридж).

Новизна исследования состоит:

1) в комплексности представления американского культурного пласта, связанного с «Артуровской Легендой», российскому исследовательскому сообществу;

2) в переключении исследовательского внимания с литературной традиции, порожденной легендами об Артуре, на «экстралитературную» традицию короля Артура в США, включая:

а) «установочную» адаптацию «Артуровской Легенды» к американским общественно-культурным ценностям (в публицистическом, нравственно-установочном, рекламном дискурсах);

б) отражение «артуровской» темы в зеркале американского искусства (от книжной графики до кинематографа);

в) исследование путей использования отдельных мотивов и типажей легенд о короле Артуре в социальных (групповых и «культовых») практиках США;

3) в разработке последовательной - по сравнению с зарубежными работами - хронологической и теоретической направленности исследования.

Актуальность работы состоит в том, что американская культура, американский менталитет становятся предметом споров и размышлений не только в самой Америке, но и в России - вследствие нового витка в культурных, экономических и политических отношениях с США. Материалы и выводы исследования, в свою очередь, проливают свет на важные черты американской ментальности и дают обширную общую картину мира США в XIX и XX вв., в котором политические, деловые, эстетические начинания под эгидой «Артуровской Легенды» служили своеобразными вехами в формировании культуры всей нации, отдельных социальных групп и субкультур.

На защиту выносятся следующие положения:

1) Становление и пути трансформации легенд об Артуре сопряжены с возникновением потребности в национальной идентификации; история ее становления - это история происхождения и переоценок понятий «валлийскости», «английскости», «шотландскости» и т.д.

2) Американская артуриана выступает в XIX и XX вв. в качестве важного средства формирования понятия «американизма» - ключевого конструкта в самосознании Нового света.

3) Американская артуриана дихотомична в ее социокультурном функционировании. Она служит а) средством легитимизации власти, инструментом создания оптимистического «фасада» официальной культуры; б) зеркалом тревог и страхов правящей элиты.

4) Массовая (популярная) артуриана в США представляет миф и легенды об Артуре и рыцарях Круглого Стола в качестве «аллегорического универсума» - неиссякаемого источника метафорических сопоставлений мира Артура с американской современностью.

5) Профессионализм существенной части творцов американской артурианы достаточно низок; традиция во многом поддерживается усилиями и творчеством любителей.

6) В американской артуриане XIX века складываются два пути освоения традиции: «лоуэлловский» (от имени Джеймса Рассела Лоуэлла) и «твеновский». «Лоуэлловский» путь породил отроческие «Клубы короля Артура» и оказал существенное влияние на формирование волонтерства и благотворительности как американских социокультурных констант; Твен породил неприятие Америкой викторианства и втянул в диалог культур широкие народные массы.

7) «Робинсоновско-элиотовский» путь (от имен Эдвина Арлингтона Робинсона и Т.С. Элиота) занял доминирующее положение в XX веке; в силу своего интеллектуального происхождения и аксиологического упора - образы Грааля, Увечного короля, Бесплодной Земли - он стимулировал интерес к Востоку как культурной альтернативе «умирающему» Западу и стал одним из истоков культурной саморефлексии США.

8) Король Артур «возвращался» в Америку в периоды кризиса культурной идентичности. Это касается, в первую очередь, Войны за независимость и Гражданской войны, периода «культурной войны» с Великобританией, пиком которой становится реакция на английское викторианство в конце XIX - начале XX в.

Апробация содержания предлагаемой работы осуществлялась на протяжении нескольких лет в форме публикаций в сборниках трудов Новосибирского государственного университета, Кемеровского государственного университета, альманахах Ad Libitum (КузГПА); вестниках МГУ, МГОУ, Томского и Тамбовского государственных университетов; журналах «Обсерватория культуры», «Вопросы культурологии» и «Социологические исследования»; сборниках материалов международных конференций в Астраханском, Бурятском и Якутском государственных университетах; в докладах, сделанных во время работы секций и «круглых столов» международных конференций на факультете журналистики МГУ (2001), на факультете иностранных языков и регионоведения МГУ (2008), в Институте социологии РАН в рамках семинара «Молодежная культура в локальной (Россия) и глобальной перспективах» (2008), на II Российском культурологическом конгрессе с международным участием «Культурное многообразие: от прошлого к будущему» в г. Санкт-Петербурге (2008), в Российском институте культурологии в рамках международной научной конференции «Филология - Искусствознание - Культурология: новые водоразделы и перспективы взаимодействия» (2009); в концепции международной конференции, проводимой при поддержке РГНФ «Революции и гражданские войны в России и США: сравнительно-исторический анализ» в 2004 г., организованной автором. Также - в курсах лекций, читанных в России (КузГПА, курс по выбору в 2003-2006 гг.) и США (Вашингтон-Джефферсон колледж, г. Вашингтон, в 2001 году).

Цели и задачи обусловили структуру работы, состоящей из введения, четырех глав и заключения. Текст работы, снабженный тремя приложениями, расположен на 368 машинописных страницах, библиография состоит из 332 источников.

Во введении раскрывается содержание термина «американская артуриана»; поясняется концепция социокультурной адаптации создателей «Артуровской Легенды». Здесь содержится очерк предшествующих исследований, проясняется характер и формы североамериканского «артуровского» материала. В силу того, что широкое распространение артурианы в Англии происходит - благодаря книгопечатнику Кэкстону - с 1485 г., во введении также рассматриваются понятия «литературной» и «книжной» культур и намечается вспомогательная (но важная для исследования) концепция книги как «ключевой метафоры» и основного средства кодификации культуры. Здесь также комментируется ряд смежных с тематикой исследования вопросов исторического, социологического, искусствоведческого и историко-литературного характера, говорится о моделях приспособления «Артуровской Легенды» к задачам молодой демократии, к идеологии панамериканизма; о моделях интерпретации национальной психологии в «индивидуальных» артурианах Э.С. Фелпс, Э. А. Робинсона, К. Паттерсон и др.; о роли граждан США в сотворчестве «американского» Артура как идеологии.

1. Социальная прагматика легенд об Артуре в культуре Великобритании (от норманнов до конца XIX века)

Рассматривает социокультурное функционирование британских текстов-источников, оказавших наибольшее воздействие на становление артурианы в США и служит прологом к трем последующим «американским» главам. Оценка культуры норманнов средствами валлийской традиции в "Истории бриттов" Гальфрида Монмутского, представляет квазиисторический трактат Гальфрида Монмутского в качестве самого раннего британского текста, способного оказать влияние на становление американской артурианы. Со ссылкой на противоречивость как общее свойство авторских артуриан Д.Р. Лоуэлла, М. Твена, Г. Пайла, Э.А. Робинсона - «знаковых» фигур американской «артуровской» традиции - здесь анализируются противоречия книги Гальфрида, написанной на латинском языке, переведенной на норманнский язык и популярной в норманнских правящих кругах. Противоречия Гальфрида детально и доказательно объяснялись умышленным искажением истории общественным классом, заинтересованным в укреплении веры, а не знания, к которому и принадлежал «архидиакон Монмутский»; противоречивостью «конкретного историко-культурного контекста»; полемической природой текста «Истории» как «метанарратива, создававшегося в недрах специфического этноса и направленного против Других». В реферируемом исследовании противоречием определяющего порядка представлена двойственность установок Гальфрида, льстящего норманнам и легитимизирующего их завоевание в тексте «Истории», с одной стороны, и, с другой, деконструирующего авторитет норманнов путем вычерчивания - средствами замысловатого повествования об Артуре - чуждого валлийцам культурного «абриса» норманнской властной элиты.

Гальфрид являлся одним из образованных британо-валлийцев, которые были важны в качестве культурных посредников в годы правления в Британии норманнов и анжуйцев; средствами «Истории» Гальфрид пытается исполнить культурную миссию и имплицировать приоритетность кельтской культуры - культуры не менее развитой и изысканной, чем норманнская. Сначала Гальфрид симулирует восхищение норманнской культурой. Умышленно следуя традиции Вергилия, он превращает в древнего захватчика Англии троянца Брута, несущего культуру более высокого порядка, и тем, по замечанию Д. Линдсея, «оправдывает норманнское завоевание и создает новую перспективу для его рассмотрения»; он приписывает королю Кадвалладеру слова «Бог не желает, чтобы мы (бритты - Ю.С.) правили во все времена»; изображает великолепие двора Артура в Карлеоне-на-Аске, перестраивая его в угоду норманнским вкусам XII века (турниры, литургические церемонии, раздельные пиры для дам и кавалеров); приближает к норманнам - в лингвистическом и культурном смысле - реалии и персоналии кельтского мира (например, меняет на норманнский лад имя и, частично, суть легендарного валлийского барда Миррдина и получает в результате Мерлина). При этом Гальфрид осознает, что норманнские герцоги, проживая и функционируя на британских территориях, утратили аутентичную связь с континентальной культурой - «[британская норманнская - Ю.С.] династия, хоть она так и не приобрела английских манер и английской речи, приобрела английскую чувствительность» - и уже не воспринимали безоговорочно франкскую героическую пропаганду, создаваемую на континенте с опорой на фигуры Карла Великого и Роланда; Гальфрид первым из образованных валлийских современников распознает надвигающийся идеологический вакуум, который был обусловлен потерей норманнами франкской героической модели и навязывает им - в облике Артура - модель британскую.

Дальнейшая стратегия Гальфрида состоит в принижении культуры норманнов, которое он осуществляет тонко, при помощи намеков и словесной игры, понять и оценить которую норманны не были способны; соответственно, Гальфрид амбивалентен в адресации своего текста, так как явно «работает» и на аудиторию высокообразованных валлийских клириков, владеющих латынью, древнеанглийским и другими языками. Им он и передавал свое «антинорманнское» мироощущение.

Текст «Истории бриттов» был не только и не столько средством имитации и иронизации оптимистического «фасада» культуры норманнских завоевателей, но и средством прояснения страхов и беспокойств как правящих Британией норманнов, так и британской элиты, помогавшей норманнам в деле правления. Проблема угрозы стабильности власти норманнов была актуальной. Артур у Гальфрида и был призван отразить норманнский мир «по ту сторону» славы: происходящее с ним организовано в тексте «Истории» таким образом, чтобы мистифицировать и - через воздействие на эмоции - «рассеять» самые болезненные проблемы королевской карьеры Генриха I. Неожиданная и загадочная кончина (или исчезновение) Артура является первостепенным выражением того страха и тех сомнений, которые терзали норманнов. Слава неожиданно куда-то уходит - ведь и Артур был предан - и сменяется бесславием. В исторической реальности бесславие норманнов наступает вследствие гражданской войны, в которой норманнская военная мощь, устрашавшая других и помогавшая присваивать чужие владения, превращается в орудие всеобщего уничтожения. литературный легенда артуриана исторический

Артуриана Мэлори как нормативная этическая модель рыцарской культуры, посвящен рассмотрению двух ипостасей короля Артура - эпико-героической и социальной - в контексте культурного интереса современников Мэлори, а также ряда культурных концептов предшествующего и современного Томасу Мэлори рыцарства, апологией которого и является текст «винчестерской рукописи». Несмотря на то, что фигура Артура идеологична для современников Мэлори не в меньшей мере, чем для читателей «Истории бриттов» в XII в., «костяком» Артура по-прежнему остается король-герой, а не король-политик. Меч в камне, волшебное оружие, колдуньи-помощницы - все это указывает на особую, вневременную ценность, которую Артур мог представлять в качестве «инструмента» разрядки напряженности, витавшей в воздухе Англии XV века вследствие войны рыцарских орденов. Здесь в Артуре впервые можно увидеть ясные очертания мифического героя, которые, в конечном счете, объясняют трагичность и фантастичность его исчезновения в артуриане Мэлори. Артур, благодаря героической схеме, в соответствие с которой он сконструирован у Мэлори, специфичен: в художественном пространстве «винчестерской рукописи» он развивается и как король, и как герой. Эта схема придает Артуру гораздо больший вес, чем другим рыцарям, каким бы благородным происхождением они ни обладали, и какими бы доблестными они ни были. С другой стороны, Мэлори не пытается идеализировать рыцарства, либо рефлектировать его реальный исторический контекст. Дисциплина и покровительство не наделяются в его текстах «положительной» или «отрицательной» функциями. В отличие от реально существовавших в истории 'affinities' - покровительствуемых рыцарских военных групп - рыцари Мэлори действуют в одиночку, но ради общего блага, благодаря чему аристократ обретает почести и особый культурный «иммунитет». Подобное одиночество продиктовано следованием кодексу чести - понятию, общественному по своей природе, но сугубо личному по способу и динамике обретения. «Честь», по свидетельству историка М. Джеймса, была источником многих беспорядков во времена Мэлори. Проблема коренилась в рыцарском типе ментальности, где «честь» выступала в качестве доминанты. «Честь», возникшая в длительном процессе становления военной и рыцарской традиции, характеризовалась, прежде всего, духом соревнования; она подразумевала то состояние дел, при котором насилие становилось естественным и оправданным. «Честь» и легитимизировала политику насилия, и служила средством ее укрепления с позиций морали; посредством «чести» рыцари учат окружающий мир рыцарской добродетели. У Мэлори среди них первостепенная роль принадлежит сэру Ланселоту. В условной «Повести III» винчестерской рукописи, дух соревнования обретают черты Ланселота как идеальной модели. Условная «Повесть IV» посвящена Гаррету, который становится воплощенной моделью «славы» в контексте повествования о «славном неизвестном» (бывшим уже в XIII веке общим местом ряда рыцарских романов, например «Рыцаря со Львом» Кретьена де Труа). Он - пришелец, сила которого представляет угрозу двору, поэтому должна быть каким-либо образом «поглощена», культивирована аристократическим сообществом. «Славный неизвестный» должен доказать, что он этого достоин; открыть свое имя; стать вельможей. Лишь после этого с ним желает познакомиться король (Артур), у которого для «славного» припасена похвала. Ю.М. Лотман писал, что «honneur» и «gloire», употребляемые «в паре как двуединая формула», глубоко различны по смыслу, и их «различия <…> сводятся к противопоставлению вещи в знаковой функции и слова, также выполняющего роль социального знака». Материал исследования подтверждает справедливость этого замечания. В «романе» Мэлори о Гаррете, по сути, разыгрывается в лицах миф о возможности репродуцирования славы в обход беспорядка и беззакония, определивший формы проявления американской артурианы в XIX-XX вв., включая организацию «Рыцарей труда» и юношеские клубы «Рыцарей короля Артура».

"Королевские идиллии" Альфреда Теннисона как отражение гендерных противоречий в викторианском социуме, построен на анализе самой дерзновенной и масштабной авторской артурианы британcкого происхождения, которая стала предметом «культурной войны» Старого и Нового света на рубеже XIX и ХХ вв., и, по сути, определила пути американской рецепции не только легенды об Артуре в следующем, XX веке, но - по принципу синекдохи - всего британского историко-культурного пласта, который принято именовать “The Matter of Britain”. Цикл «артуровских» поэм Теннисона превращается, при определенном угле рассмотрения, в анализ социокультурных проблем викторианства, которые Теннисон-оратор видел в «необходимости обеспечения бедняка жильем и образованием, прежде превращения бедняка в нашего хозяина, и возможности высшего образования для женщин», а Теннисон-поэт (как и Теннисон-личность) - в необходимости окончательного осознания женщинами, что достигнуть своего предназначения они могут лишь посредством мужчины, помогая ему во всем и принимая патриархальное устройство общества. Социолог Кейт Миллет остроумно изобличила закодированную в семантическом пространстве «артуровских» поэм Теннисона идеологию, за которой стоит беспокойство мужского рода, провидящего эпоху ослабления своей значимости. Феномен страха мужчин викторианской Англии перед сексуальностью женщин засвидетельствован в ряде источников. Теннисон был одним из тех, кто подобный страх испытывал; более того, современники нетерпимо относились к отношениям Теннисона с его «дорогим другом» Генри Артуром Халламом.

Три поэмы из «Королевских идиллий», каждая по-своему, указывают пути создания системы безопасности, призванной оградить британскую патриархальность от женской угрозы. Образ Вивьен из поэмы «Мерлин и Вивьен» (Merlin and Vivien) можно рассматривать как гротескное отражение сексуальных отношений, практикуемых в семье, когда жена за свои сексуальные «одолжения» требует полного доверия мужа. Вивьен - не только женщина, активная в сексуальном плане; она также требует, чтобы мужчина поделился с нею своим, «мужским» знанием. Она бросает вызов не только мужской силе, но и патриархальной мудрости. Исследовано, что английская семья на пути к викторианству приобрела качество интровертности, когда весь мыслимый спектр чувств и переживаний локализовался в домашнем «ядре». В семье подобной структуры жена обладала реальной властью, потому что ведала домом и выступала «посредником» в удовлетворении всех физических потребностей семьи, связанных со здоровьем, едой и сексом. Именно в те времена назревала необходимость ослабить женскую власть при помощи идеологии; идеологии, которая позволила бы сохранить патриархальность. Идеология «спонсирует» - путем создания культурной протекции - произведения, подобные поэме «Герайнт и Энида» (Geraint and Enid), также включенной в «Королевские идиллии» версии 1859 года. Суть эротизма этой поэмы состоит не в поэтическом видении отношения полов, а в мужском нарциссизме. Мужское самолюбование, боязнь женственности и, как результат, контроль над женщиной - эти составляющие являются самыми важными для поддержания «нерва» патриархальности. Нарциссизм иного, нравственного порядка, очевиден в идиллии «Гиневра» (Guinevere), сосредоточенной на унижении Гиневры, пришедшим вслед за ее грехом. Сначала Гиневра становится послушницей в монастыре, а затем обманутый муж (Артур) заставляет ее покаяться. Уникально то, что в поэме происходит оценка личности Артура исходя из критериев Гиневры, основу которых составляет оскорбленная женская чувственность. Артур предстает бесчеловечным и бесчувственным. Гиневра поэмы Теннисона - заблудшая (в сексуальном плане) жена, которую прискорбные обстоятельства дисциплинируют и заставляют признать и собственный грех, и правоту мужского авторитета. Таков подразумеваемый смысл исполненного драматизма визуального образа Гиневры, простертой ниц у ног Артура. Ее поза напоминает «змеиную» позу Вивьен, ползущей к ногам Мерлина с целью совращения (поэма «Мерлин и Вивьен»).

«Королевскими идиллиями» восхищался принц Альберт; Глэдстон, рецензируя издание «Идиллий» 1859 г., отметил, что ни в истории, ни в словесности нельзя найти столь «благородное и могучее видение того, чем может быть человек»: ему, в частности, импонировала «ужасающая суровость» (awful severity) речей Артура. С этими двумя влиятельнейшими либералами соглашалась мыслящая Англия викторианских времен: религиозный философ Макколей, герцог Аргайлшира, редактор журнала “The Times” и многие другие. Они были голосом той элиты, с мнением которой Теннисон считался; элита влияла на мнение читательской аудитории, которой владел Теннисон. Для людей подобного ранга политика сдерживания в области нравственного и политика патриархальности в отношениях с влиятельными женщинами века выступала в качестве абсолютной необходимости. Король Артур Теннисона стал эффективным орудием этой политики.

2. Инкорпорирование "Артуровской Легенды" в национальную культуру США

Посвящена изучению характера взаимодействия и взаимовлияния американских артуровских текстов и американского социума. Глава исследует характерные составляющие культурного спора США с Великобританией как в работах литераторов (Твен, Лоуэлл), так и в клубных уставах, обращениях к молодежи, иллюстрированных изданиях для детей и юношества (Форбуш, Бэнкс, Пайл, Ланир), практике молодежных «артуровских» движений в США конца XIX - начала XX века (клубы Короля Артура, клубы Достигших Грааля, клубы Королев Авалона). Раздел II.1, «Диалог прошлого и настоящего в артуриане Марка Твена», во-первых, проясняет редко акцентируемые черты Твена-культуролога и Твена-социолога и, во-вторых, позволяет взглянуть через призму твеновской «деконструкции» британского мира на самосознание западной (в нашем случае - английской и американской) цивилизации.

Рефлексия сущности индустриальной цивилизации встречается не только у Твена. «Янки при дворе короля Артура» также не единственное произведение, в котором цивилизация подвергается критическому осмыслению. Словом sivilization (sic) Гек Финн, герой бессмертной эпопеи Твена, скептически обозначает цивилизацию как особую реальность, в которой повсеместно угнетается свобода человеческих существ. С одной стороны, роман-сатира «Янки при дворе короля Артура» свидетельствует о специфически демократическом видении Твеном культур Британии и Америки, о его тенденциозном понимании основ жизни наций, ставшей нелепой вследствие содружества - разных по своей сути - социальных систем с монстром индустрии. В своей сатире Твен охотно использует готовые дискурсивные формы, найденные в современных политических комментариях, книгах и статьях, посвященных становлению промышленного производства, книгах по деловому этикету и подобным образом утверждается в качестве «нового голоса» артуровской традиции. Этим голосом он высмеивает рыцарские и иные ценности, культивируемые многоуровневой общественной иерархией королевства Артура; этот голос является важной составляющей общей «непочтительной» интонации сатиры. С другой стороны, это непочтительное отношение к Прошлому невелико в пропорции к нападкам Твена на Настоящее. Первый удар Твен наносит традиционной, «вневременной» Британии. Иллюстратор книг Твена Д. Биэрдз замечательно передал это намерение, изобразив Мерлина («дешевого старого мошенника, бормочущего дурня», в подаче рассказчика) очень похожим на Теннисона. Комиссуемые Хэнком Морганом знатные «болваны» (chuckleheads) напоминают Принца Уэльского и кайзера Германии.

Злые деяния Морганы Ле Фей гротескно отражают некоторые из злоупотреблений, с которыми пытались бороться британские либералы XIX века, расширяя полномочия местного управления в ущерб влиянию государственного чиновничьего аппарата. В материале Твена о «драконовых» законах, регулирующих меру наказания за нарушение границ частных владений и браконьерства в (якобы) британском и европейском средневековье, британцы XIX века узнавали современные им «Законы об играх» (Game Laws). Схожим образом, нападки Твена на насаждаемые церковью суеверия и «хватку» церкви в вопросе выгодного использования труда прихожан, касаются не столько обычаев и практик средневековой католической церкви, сколько «государственной церкви» (Established Church), которую Твен называет католической всего несколько раз и как бы вскользь, чем придает его критике более универсальный и вневременной характер. Другая часть сатиры Твена касалась нелицеприятных вещей, которые могут ассоциироваться лишь с современной ему Америкой. Внимание к теме рабства в романе безошибочно указывает на Юг времен, предшествовавших Гражданской войне. Юг был родиной Твена. Твен-Клеменс вырос в городе Ганнибал в штате Миссури, где рабство было бытовой реальностью. В биографии Твена Д. Каплан высказал мысль о том, что Англия шестого века напоминает довоенный Юг, причем не только по причине рабства. И в Англии VI века, и на довоенном Юге экономика была аграрной; в Англии VI века и на Юге США существовал свой кодекс рыцарства, причем кодекс сложный и изощренный; и там, и здесь угадывается противостояние аграрному комплексу индустриализованной демократии. Старый порядок вещей разрушен гражданской войной на юге Англии, о котором идет речь в романе; и в том, и в другом случае можно говорить о чувстве горечи, вызванном утратой (пусть немногого) прекрасного и ценного, присущего «пропащему» Югу и погибшего вместе с ним.

В конце XIX века Твен ностальгирует и по старому доброму Югу, и по Камелоту времен Артура потому, что лишь в ушедших временах можно, например, встретить обладателей так называемого «наивного благородства» - таких, как Джим в «Гекльбери Финне» и Артур с Ланселотом в романе «Янки при дворе короля Артура». Отражая эту ностальгию, герой Твена Хэнк Морган находит преданного сподвижника в лице средневековой девы Сэнди. Но, пытаясь уйти от ностальгии, Твен обрушивает тяжеловесную критику на мироустройство «пропащих земель» средневековой Англии и довоенного Юга США. Рыцарство - и как институт, и как образ жизни - высмеивается на всем протяжении романа «Янки при дворе короля Артура». Рыцарство показано в качестве маски, за которой скрывается зло притеснителей (схожим образом, стилизованное под старину романов Вальтера Скотта «благородство» семейств, состоящих в кровной вражде в «Гекльберри Финне» было, по сути, личиной самолюбования и феноменальной глупости). Здесь, как и в случае с критикой Англии 80-х гг. XIX века, слышится не столько Твен-культуролог, сколько Твен-идеолог, говорящий об общих принципах человеческой свободы, о необходимости быть бдительными и защищать свободы, завоеванные в ходе Гражданской войны ценою лишений и потерь.

В равной мере радикальное давление ощущается и во второй части главы 33, где Хэнк, отменив торговую пошлину, рассуждает о том, какое замечательное будущее ожидает рабочего в эпоху трейд-юнионов. В этом рассуждении слышны отголоски оптимизма Твена по поводу созданной незадолго до того организации «Рыцарей труда» (Knights of Labor); сам пассаж в романе близок по духу и вокабуляру к речи «Новая династия», произнесенной Твеном в марте 1886 года. И Твен, и юнионисты используют метафоры, которые призваны отобразить притязания рабочего человека на культурную легитимность и участие в «творении» власти, которая раньше безраздельно принадлежала аристократии. Таким образом, сатира Марка Твена «Янки при дворе короля Артура» становится форумом, который позволяет нам увидеть очертания трех культур (Британия средних веков, викторианская Англия, США эпохи Теодора Рузвельта) и соответствующих социальных идеологий.

Концептуализация американского нобилитета в теории и практике организованной молодежной культуры конца XIX - начала XX века, посвящен анализу интеграции культурных идей рыцарства в американской молодежной среде. «Сэр Лаунфаль Дж. Р. Лоуэлла как прототип американского рыцаря», посвящен пересмотру идеи аристократического рыцарского благородства на почве американской демократической культуры. Здесь, прежде всего, ведется речь о ключевом - в данном отношении - тексте американской артурианы, поэме Джеймса Рассела Лоуэлла «Видение сэра Лаунфаля». «Бостонский брамин» Д.Р.Лоуэлл, «англичанин в Америке и американец в Англии», посредничая между культурами Старого и Нового света, был одним из первых американцев, принятых академической средой Оксфорда и проявлял немалый интерес к аристократической культуре Англии. При этом его видение ценностей Старого света отличала особая критичность - как и видение ценностей янки, формировавшихся на его глазах - поэтому в его наследии «любой предмет с готовностью сводился к нравоучительности». Однако важнейшим критерием культурологичности творчества Д.Р. Лоуэлла становятся его размышления о феномене Природы и осознание ее «благородства». Вслед за трансценденталистами, Лоуэлл видит в природе учителя. Милосердие и щедрость, которым должен научиться Лаунфаль вследствие «видения», навеянного летним сном, сведены в поэме к параллели с безвозмездной щедростью Бога по имени Природа, бесплатно дарующего человеку такие уникальные блага, как июньский день. Подобно природе, прозревший Лаунфаль, малоизвестный герой цикла о короле Артуре, появляющийся на периферии «артуровского» цикла лишь как один из рыцарей двора, впредь делится с людьми всем, что имеет, бескорыстно и любя. Помимо щедрости, герой научается милосердию, в силу чего он способен не только бросить монету нищему, но и проникается к нему (как и любому другому) подлинным участием. Ассоциирование Лоуэллом благородства с определенными состояниями природы (как и ее неизменными свойствами), рождает в тектонике поэмы уникальный понятийный ряд. Леон Говард, автор монографии «Викторианский странствующий рыцарь: исследование раннего творчества Д. Рассела Лоуэлла», рассуждая об умышленном отходе Д.Р. Лоуэлла от «артуровской» традиции, цитирует предисловие поэта в одном из американских изданий «Сэра Лаунфаля»: «Сюжет (если я могу назвать сюжетом то едва ощутимое присутствие логики причин и следствий) разработан мной самим и, вследствие замысла, я не только расширил круг соперничества ищущих чудодейственную чашу, но и продлил период происходящего до времен, которые пришли уже после правления Артура» [(Howard L., 1952:VII)]. Это объяснение показательно в плане «разлучения» Грааля с Артуром в поэме Лоуэлла. Поэт создает особого рода «внутренний» комментарий, который дает читателю возможность безошибочно понять, что действие поэмы происходит не во времена короля Артура. В результате речь может идти об «артуровской» поэме без Артура и его рыцарей. Очевидно, подобный подход объясняется тем, что Лоуэлл ставит целью отучить читателя от ассоциаций, связанных с благородным происхождением рыцарей Грааля. Подобное разрушение ассоциаций позволяет Лоуэллу изобразить в поэме северный край, в котором расположен замок Лаунфаля как своего рода особый мир, либо «мир в себе»; мир, который может стать новым Эдемом вследствие гения милосердия, явленного Лаунфалю во сне. Это преображающее мир милосердие и есть Грааль, и такой Грааль не может быть ограничен во времени какой-либо эпохой, или местом. Схожим образом, «достижение» Грааля не должно становиться уделом малого числа хороших людей, которых собрал вокруг себя король Артур. И уж если сэр Лаунфаль смог узреть священный сосуд, то это, в принципе, достижимо для каждого. Таким образом, в американском контексте поэмы «Видение сэра Лаунфаля» англо-кельтская мифология сменяется американской мифологией, что становится решающей вехой в освоении Америкой британской «артуровской» традиции.

Рыцарские ценности артуровских молодежных клубов США, рассматривает социокультурный контекст воплощения концепта американского нобилитета, намеченного в поэме Лоуэлла. У истоков внедрения принципов нобилитета американского рыцаря заинтересованными деятелями просвещения и религиозными активистами стоит осознание молодежи как фактора, угрожающего устоям государства. В этой связи священник Уильям Байрон Форбуш (William Byron Forbush, 1868-1927) выпустил в 1901 году книгу под названием “The Boy Problem”, в которой писал о том, как легко отрок может оказаться поглощенным «многими сумасшедшими планами, помыслами о вредоносных деяниях». За год до того, педагог и общественный функционер Альберт Луи Бэнкс выступил с мыслью о рыцарском мужестве как уместном образце для подражания в период подготовки к будущему, в котором отрокам «предстоит иметь дело со многими общественными проблемами». При этом он отмечал, что не все молодые американцы обладают прекрасным телосложением и не имеют возможности к дерзостным деяниям, в которых черпали радость рыцари былого. Но: «еще более благородные дела высокого рыцарства, еще более честные помыслы, еще более чистое поведение и самоотверженная преданность делу - в наших силах». Вскоре психолог Д. Стенли Холл дает такую оценку современной американской молодежи: «Наши молодые люди скорее прорываются в зрелость, нежели вырастают до нее». Это «прорывание» происходит, по мысли Холла, потому, что Америка «покоряет природу» и «становится грандиозной материальной цивилизацией», которой присуща «обширная и сложная организация дела, вбирающая в себя все в большей степени и все раньше лучшие таланты и мускулы юности». Холл заключает: «Мы все чаще забываем, что для полного и завершенного понимания своей роли в жизни молодым нужны передышка, досуг, искусство, легенды, романы, идеалы, одним словом, гуманизм».

Организованный досуг, искусство, легенды, романы, идеалы стали доступны американским отрокам в рамках клубов, носящих название «Рыцари короля Артура», у истоков которых стоял Форбуш. Эти клубы, как считал Д. Стенли Холл, вобрали в свою ежедневную практику «дух преданности и добродетельности» легенд о короле Артуре и Священном Граале, став «уникальным орденом христианского рыцарства для мальчиков». Помимо «Рыцарей короля Артура», в США существовало много общественных кружков для мальчиков/отроков, причем одни из них были основаны на рыцарских ценностях, другие - нет. «Рыцари короля Артура» пользовались организационной методологией британских скаутов и жили лагерями, но в их организации делался упор на братское, эмоциональное и интеллектуальное; концептуально важным здесь был приоритет духовного, а не «практического». Если идеальным продуктом скаутского движения были разведчики, проворные фронтирсмены, то идеальным продуктом «Замков Характера» - местных штаб-квартир клубов Рыцарей короля Артура - был рыцарь, христианский джентльмен. План действий, разработанный У.Б. Форбушем в памфлете «Рыцари короля Артура: как начинать и что делать», был прост, но универсален. Каждый Замок, писал он, это - «братство, закрытое, но не тайное, самоуправляемое, но находящееся под присмотром местной церкви. Оно основано на старейшей английской легенде, легенде о Круглом Столе. Это - возрождение благородной стороны средневекового рыцарства. Замысел состоит в том, чтобы выполнить пророчество о возвращении короля Артура, чтобы вновь установить царство справедливости, чести и набожности». У.Б. Форбуш предлагает мальчикам принять имена таких героев Камелота, как Ланселот, Гавейн, Бедивер, Персеваль, Борс и Гарет. Помимо этого, мальчики могли выбирать имена святых (Лука, Георгий, Франциск), эпических героев (Улисс, Роланд), а также имена исторических деятелей (Лютер, Колумб). Форбуш был убежден, что «мальчики действительно проживали рыцарские жизни в сообществе, и дух команды, вместо того чтобы тяготеть к идеалам самого шумного или «доминирующего» мальчика (а идеалы подобных мальчиков, как правило, посредственны), поднялись бы до идеалов зрелости в лучшем смысле этого слова».

В 1902 году была создана женская параллель «Рыцарям короля Артура», известная под названием «Королевы Авалона» (The Queens of Avalon). В клубах мальчиков/отроков советником был Мерлин; девочек/девушек консультировала Хозяйка Озера (Lady of the Lake). Королевы Авалона, как и Рыцари, прилагали усилия к возрождению «средневековых» ценностей. Эта организация «представляла собой сообщество дам королевского двора, которые, в легендах об Артуре, жили на магическом острове Авалон, земле цветов и плодов, мира и чистоты, благотворности и исцеления и служили человечеству милосердием и красотой. Это было царство идеальной женственности». У.Б. Форбуш так мотивирует выбор острова Авалон в качестве символа организации Королев: «ясный, хотя и туманный остров мог бы соответствовать идеализму девочек тем же образом, что Святой Грааль идеализму мальчиков; если Грааль - это видение, доступное зрению особо добродетельного рыцаря, то остров символизирует то состояние общества, которое достигается совместными усилиями чистых сердец. А это - идеал сугубо женский, ведь женщина - это сестра милосердия и целитель человечества, что и в молодости, и в зрелости своей через добродетель правит царством, в котором все мужчины живут в мире и чистоте». Таким образом, клубы Форбуша оказались социальным пространством, определившим дальнейшие динамические характеристики процесса становления идеи американского нобилитета. Сюжеты артурианы, усвоенные членами ювенильных клубов в форме игр, коммунальных практик, а также из иллюстрированных пересказов Мэлори Говардом Пайлом, Сиднеем Ланиром, Томасом Булфинчем, «разыгрывались» ими во взрослой жизни в реальных ситуациях, в том числе критических.

Американизация легенды об Артуре в творчестве авторов и иллюстраторов молодежных книг, посвящен исследованию тех трансформаций, которые претерпевали сюжеты и герои традиционной артурианы в продукции детских авторов-пересказчиков и иллюстраторов. Культурная модель «нравственного рыцарства», выстроенная и приведенная в действие Форбушем, Бэнксом и Холлом, нуждалась в перманентном обновлении и поддержке, как средствами увеличения числа клубов и их членов, так и созданием новых доступных изложений сюжетов традиционной артурианы; брошюры дидактического и инструкционного характера, выпускаемые Форбушем и его соавторами, не удовлетворяли этой естественной потребности юного возраста. Поэтому на смену «брошюрной» артуриане приходит артуриана иллюстрированная. Первой подобной книгой становится «Король Артур для мальчиков» (The Boy's King Arthur) Сиднея Ланира; она публикуется в первый раз еще в годы, предшествующие возникновению молодежных «артуровских» клубов, с иллюстрациями Альфреда Кэппса (Alfred Kappes); в 1917 году книгу издают с иллюстрациями Н.С. Уайета (N.C. Wyeth), ученика известного иллюстратора Говарда Пайла (Howard Pyle). Четырнадцать цветных иллюстраций Уайета образуют самостоятельную часть книги. Эти иллюстрации покоряют воображение поколений читателей. Ланир опускает, либо снабжает комментариями отдельные места пересказа легенд. В предисловии к еще одной своей книге, «Рыцарским легендам Уэльса», он пишет, что сохранил повествование оригинала во всех своих книгах для мальчиков, включая The Boy's King Arthur, за исключением тех мест, где необходимо «поторопить медлительное действие»; где «требования современной сдержанности обязывают создавать купюры». Вследствие «купирования», эпизод изнасилования Игрейны Утером Пендрагоном исключается, и Ланир начинает рассказ непосредственно с рождения Артура, которого, без всяких объяснений, доставляют Мерлину. Многие другие элементы романа Мэлори (особенно сопряженные с сексом) также игнорируются как грубые. Взамен даются новые и новые объяснения - в ситуациях, где рыцари рискуют утратить блеск героики в глазах юного читателя, который, в силу возраста, не способен доподлинно «сочувствовать» похождениям обитателей Камелота, движимых разрушительной страстью. Уайет следует линии Ланира, создавая зрительный ряд подростковой артурианы в иллюстрациях. Говард Пайл (Howard Pyle, 1853-1911), проиллюстрировавший свыше двух тысяч изданий, значим не менее, чем Уайет. Он высоко ценил собственные «рисунки тушью, украшающие страницы легенд об Артуре» и считал их «наиболее важным вкладом в мир искусства [иллюстрации]». В четырех книгах Пайл пересказывает и иллюстрирует легенду c момента рождения Артура до его смерти. Это книги «Повесть о короле Артуре и его рыцарях» (The Story of King Arthur and His Knights, 1903), «Повесть о воителях Круглого Стола» (The Story of the Champions of the Round Table, 1905), «Повесть о сэре Ланселоте и его верных товарищах» (The Story of Sir Lancelot and His Companions, 1907), «Повесть о Граале и уходе короля Артура» (The Story of the Grail and the Passing of Arthur, 1910). Пайл, в отличие от Ланира, не предпринимает попыток выстраивать свой текст в зависимости от текста Мэлори. Пайл выходит за пределы «модели», добавляя воображение к техническому навыку имитатора, и уже вследствие этого создает запоминающиеся образы. Пайл не сокращает Мэлори и не вырезает эпизоды; он создает новые версии тех или иных частей легенды, ориентированные на детей, но лишенные покровительственного тона. Приняв Мэлори за исходную модель, Пайл также заимствует из валлийского «Мабиногиона», из французских источников и баллад. Интересно взаимодействие текста и иллюстраций в его книгах. Оно принимает несколько форм. Иногда визуальное и литературное приобретают взаимодополняющий характер, особенно в случае с персонажами, которые мало описаны в тексте (Мордред). В другом случае текст дополняет иллюстрации, которые передают лишь часть авторского «намерения». Это касается подачи образов природы (например, иллюстрация «Сэр Меллегрэнс прерывает развлечение королевы» [Sir Mellegrans Interrupts the Sport of the Queen]) в «Повести о сэре Ланселоте и его спутниках») Гиневра и ее свита изображены на поросшей зеленой травой равнине, но средствами графики трудно передать ощущение весны, поэтому Пайл, извиняясь перед читателем за отступление от рассказа, рассказывает о своем, очень субъективном чувстве красоты природы. Через подобные комментарии Пайл приобщает и себя, и своих потенциальных читателей к миру рыцарства через общие «нерыцарские» темы разговора, в частности - тему воздействия природы на эмоции. Тем же образом, которым Пайл и его читатели могут уподобиться Персевалю и Сигремору в их любви к природе, они могут уподобиться другим великим рыцарям и даже самому королю Артуру - если, конечно же, живут и ведут себя должным образом. Фактически, схема привития нравственности, которая особенно сильно чувствуется в первой из книг Пайла об Артуре, предполагает, что каждый может достичь нравственности рыцаря или королевского величия, что соответствует букве морализма Лоуэлла. В версии Пайла также ощутима демократизация понятия о благородстве. Таким образом, писатель и иллюстратор Говард Пайл дает установку на видение рыцарства вне атрибутики героических времен, таких, как благородное происхождение, доспехи, физическая удаль, куртуазность чувств. Его рыцари совершают деяния не только исходя из благих намерений, диктуемых христианской верой, но и в силу естественной человеческой нравственности, которая рассматривается в качестве «объективного коррелята», а не продукта воспитания в рамках определенной ценностной парадигмы. Исправляя британского Артура и его двор на американский лад, Пайл также старается максимально устранить эротическую подоплеку отношений между персонажами мужского и женского пола; здесь можно вести речь о «деэротизации» и деромантизации мира короля Артура - по сравнению с британской изобразительной артурианой, дискуссионным воплощением которой являются книжная графика Обри Бердслея.