В. Даль – собиратель слов

В официальном «Очерке истории Морского кадетского корпуса», изданном «по высочайшему повелению» в годы царствования Николая Первого, о времени учения Даля читаем: «Всякий офицер мог наказать, как ему угодно, и иные этим правилом пользовались неумеренно». В корпусе велся точный счет ударам, с родителей поротых кадетов брали деньги за розги, потраченные на воспитание.

Самое поразительное: за пять лет учения кадета Владимира Даля ни разу не пороли.

Он говорил о себе, что был мальчик послушный, смирный. Но труслив он не был и через десять лет после окончания корпуса доказал это на полях сражений. Даль не мог забыть и оправдать унизительного житья, когда били розгами. «Легче болеть, чем над болью сидеть», - говорит пословица.

Постепенно Даль привык к корпусу. У него появились друзья. С ним учился Павел Нахимов, который со временем станет одним из лучших флотоводцев России, героем Синопа и Севастополя. Потомки о нем скажут, что адмирал Нахимов - это честь и совесть русского флота. Но в Морском корпусе и Нахимов и Даль, их общий друг Дмитрий Завалишин были самыми обыкновенными кадетами, разве что учились лучше других. Уже в те годы Даль просиживал за своими дневниками все свободное время. Записывал местные словечки из кадетской жизни или просто привычки офицеров и воспитанников.

После первого класса воспитанников вывезли в сухопутный лагерь у Петербургских ворот. Жизнь там была легче, но им не давали ни минуты свободы. Подъем в пять часов утра. Три минуты на сборы. Занимались фронтовым учением и ружейной экзерцицией и пальбою. На воздухе они порозовели, надышались свежим воздухом.

Второй класс был легче, но выпадали и горькие минуты.

Конечно, были в корпусе и хорошие педагоги. Кадеты получали твердые знания по точным наукам, особенно по математике, проходили хорошую практическую подготовку во время летних кампаний, которую очень любили. Подготовка проходила в течение месяца на море.

После окончания второго курса Владимир был произведен в гардемарины. Гардемаринами называли юношей в старших классах корпуса. Гардемарин еще не кадет, но и не офицер. В переводе это слово означает «морской гвардеец».

Самое незабываемое впечатление произвел на Даля его второй поход на море. Это была четырехмесячная кампания с визитом в Швецию и Данию.

Из полутора тысяч воспитанников корпуса отобрали двенадцать лучших гардемаринов, у которых были отличные успехи и ни одного наказания. Среди них были Павел Нахимов, Дмитрий Завалишин, Владимир Даль.

Флот в то время был парусный. Вместо машин и двигателей - ветер и кусок парусины. Ветер давит на паруса и заставляет двигаться. Люди научились управлять кораблем. Действуя рулем и парусами, ставили корабль в нужном направлении к ветру, увеличивая или уменьшая ход, поворачивая судно.

Но управлять ветром люди не умели. Поэтому приказ заканчивался словами: «При первом благополучном ветре имеете отправляться в назначенный путь».

Парусные суда были разных типов: фрегаты, бригантины, шхуны, шлюпы. Для похода воспитанников был избран бриг «Феникс». Бриг двухмачтовый корабль, делал двенадцать с половиной узлов с прямыми парусами. «Феникс» считался красивейшим судном во флоте, к тому же быстроходным.

На бриге плыли семь офицеров, доктор, двенадцать гардемаринов, сто пятьдесят матросов. В течение трех с половиной месяцев он проводил время среди простых матросов. Приходилось вместе с ним нести службу. Матросы, простые мужики, сыпали незнакомыми словечками, прибаутками, поговорками, Даль, разумеется, эти словечки запоминал.

В 1817 г. участвовал в морском походе на бриге "Феникс", посетил и Данию, и Копенгаген и все исторические достопримечательности рассматривал как любой иностранец.

Русских юношей принимали ласково. Кормили сластями.

Их принимал и настоящий принц - Христиан. Принцу доложили, что отец Даля - датчанин, тридцать лет назад уехавший в Россию. Принц обратился к Далю по-датски. Даль отвечал по-французски, что датского языка не знает.

Даль ходил по узким улицам домов с острыми крышами, он слышал датскую речь вокруг. Даль ходил по земле своего отца, своих предков.

Он твердил себе: "Это моя родина, мой язык". Ему было все интересно. Сердце не воспринимало чужой родины, там было прохладно.

Шестнадцатилетний «морской гвардеец» в дневном журнале по учебному плаванию много записывал того, что видел и слышал. Он подробно описывал города Швеции и Дании, о посещении «музеумах», кунсткамерах, мастерских, в Стокгольме они видели модели насосов для руды, машины для забивки свай, телеграф. Посетили шведскую деревню, осмотрели датскую королевскую библиотеку. Датские кадеты подарили Далю картинку и изображением морского боя. Он записывает волнующую сцену, как гардемарин Павел Нахимов, будущий адмирал, взбирался на марс (площадка на самом верху мачты) и спускался оттуда на палубу по веревке вниз головой.

«Когда я плыл к берегам Дании, меня сильно занимало то, что увижу я отечество моих предков, моё отечество. Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что отечество моё Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков», - вспоминал позднее Даль.

Князь Ширинский-Шихматов, корпусный лейтенант, посадил Даля в коляску, повёз по Копенгагену. Они стучались в чужие дома, искали людей по фамилии "Даль" - родственников. Дали-однофамильцы оказались чужими, родственников не находилось. Князь огорчился. Даль радовался. Они были чужими - однофамильцы, а не родственники.

Даль хотел домой. Дом был там, за морем. Дания была родиной предков. Не его родиной.

Плавание завершило, подытожило пройденный в корпусе курс морских наук. Гардемарины выполняли на суше матросские и офицерские обязанности. Наставник у практикантов был опытный лейтенант флота, поэт, академик, князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов. И судно было выбрано самое лучшее - бриг «Феникс», быстроходное и, делало двенадцать с половиной узлов. Раньше гардемарины плавали по «Маркизовой лужи» - так в честь морского министра маркиза де Траверса окрестили Финский залив.

Как не медленно тянулось в корпусе время, но в феврале 1819 года были проведены выпускные экзамены. Экзамены были трехступенчатые: вначале сдавали офицерскому составу под председательством помощника директора, потом назначенным министрам, адмиралам, капитанам и, наконец, главной экзаменационной комиссии в присутствии министров, сановников двора и публики.

Даль учился хорошо, что впоследствии ему пошло на пользу. Он освоил двадцать шесть предметов гардемаринского корпуса. За пять лет Даль получил отменные знания по астрономии, геодезии, фортификации, навигации, географии, иностранным языкам, механике и многим другим дисциплинам.

2 марта был выстроен весь корпус в актовом зале. Черно-белые фигуры кадетов, шитые золотом воротники гардемарин и сверкающие офицерские погоны на плечах у восьмидесяти шести вновь испытанных мичманов. Даль по списку был двенадцатым. Это было красочное зрелище.

После торжественно акта и присяги мичманы стали собираться домой. Обменялись адресами, прошлись по Невскому, получили подорожные, простились с наставниками, покинули Морской корпус «ненавистной памяти», где они «они замертво убили время», как писал Владимир Иванович полвека спустя.

Пришлось испытать и всю тяжесть казарменной дисциплины, муштры и ограничения личной свободы. Учился В.И. Даль успешно, но уже в этот период он стал обращать внимание на значительный отрыв изучаемой в корпусе русской грамматики от русской разговорной речи. "Ещё в корпусе, - рассказывал В.И. Даль, - полусознательно замечал я, что та русская грамматика, по которой учили нас с помощью розог, ни больше ни меньше, как вздор на вздоре, чепуха на чепухе. Конечно, я тогда ещё не мог понимать, что русской грамматики и до сих пор не бывало, что та чепуха, которую зовут "русской грамматикой", составлена на чужой лад, сообразно со всеми петровскими преобразованиями: неизученный, неисследованный в его законах живой язык взяли да и втиснули в латинские рамки, склеенные немецким клеем".

Иди прямо, гляди браво

Владимир возвращался домой после пятилетнего пребывания в казарме. Лошади бежали дружно. Ямщик поглядывал на седока - не замерз ли. Справа из-за дальнего леса выплывали тучи.

- Замолаживает, - ободрил он мичмана.

- Как замолаживает? - не понял Даль.

- Значит пасмурнее, знать к теплу.

Даль достал тетрадь и записал значение слова из Новгородской губернии. На десятые сутки приехали. Наконец дома. Все столпились в передней, целуются, обнимаются. Дома как -будто ничего не изменилось. Родители несколько постарели, но еще бодры и свежи.

Отпуск промчался быстро. Нужно было отправляться на службу. Он получил назначение на сорока четырех пушечный фрегат «Флора». Он заступал на вахту с полуночи до шести. Однако, он плохо переносил качку. Не мог избавиться от морской болезни.

У кавказских берегов «Флора» попала а десятибалльный шторм, Даль стал мысленно прощаться с родными. Никто не надеялся на спасение. Без мачт и парусов фрегат каждую минуту мог опрокинуть шторм. Но внезапно ураган прекратился.

В 1821 году умер отец Иван Матвеевич, его хоронил весь город. Он впервые столкнулся со смертью и задумался о бренности земной, стал писать мрачные стихи. Он был уверен, что его талантливый отец оставит после себя рукописи книг. Но к своему удивлению он ничего не нашел.

Одно из первых знакомств с литературой едва не завершилось плачевно. С сентября 1823 по апрель 1824 В. И. Даль находился под арестом по подозрению в сочинении эпиграммы на главнокомандующего Черноморским флотом Грейга и его любовницу Юлию Кульчинскую (Лию Сталинскую) - еврейку, дочь могилёвского трактирщика, после первого брака выдававшую себя за польку. Был, к счастью, оправдан судом, после чего перевёлся из Николаева в Кронштадт.

Когда Даля перевели в Кронштадт, он был уволен 1 января 1826 года со службы с чином лейтенант. Там он не мог найти работу, у него не было связей. Он не был помещиком и не мог уехать в деревню. Ему надо было зарабатывать себе на жизнь. Он понял, что самому своими силами пробиться невозможно. Молодой человек шесть лет назад окончивший Морской корпус, талантливый, воспитанный, знающий немецкий, английский французский, польский, русский и другие науки - нигде не мог устроиться в Петербурге. «Высоки пороги на мои ноги» - заключил Даль с печалью.

Тогда он поступил в императорский Дерптский университет. Его мать тоже решила поселиться там же, чтобы дать образование младшему сыну, Павлу, болезненному и хилому юноше. Для этого надо было распродать небольшое имущество, оставшееся после мужа.

Дерпт. Университетская библиотека

После отъезда из Николаева Мария Даль

и ее младший сын никогда уже не возвращались в эти края. Там остался ее сын, Карл, который тоже закончил Морской корпус вместе с братом. Карл проучился в корпусе на год больше. Он остался в Николаеве и там служил в Черноморском флоте до конца жизни. Братья постоянно переписывались, но не были дружны. Владимир больше всех любил брата Льва, который к тому времени уже подрос и служил в полку, стоявшему в шестидесяти верстах от города. Чтобы навестить брата, Даль проходил шестьдесят верст пешком. Лев был убит в 1831 году. Павел Иванович умер в молодости от чахотки. Вначале Владимиру было крайне трудно учиться, он нуждался. В Дерпте он зарабатывал уроками русского языка и жил в тесной маленькой каморке. Через два года, когда один из казенных студентов оставил университет, Даль был зачислен на его место. Тем самым он лишался права свободного выбора места службы после окончания университете. Ему ничего не оставалось, он был беден.

Студенческие годы навсегда остались для Даля лучшей порой его жизни. Он наконец узнал, что такое свобода. В эти годы Владимир подружился с Николаем Ивановичем Пироговым. Талантливый русский хирург, окончив медицинский факультет Московского университета, был направлен в Дерпт для усовершенствования в науках. Сохранились воспоминания Пирогова о его знакомстве с Далем.

Вот как это произошло. Николай сидел у раскрытого окна, разложив перед собой книги. У двери звякнул колокольчик, послышались торопливые шаги хозяйки, вдовы Ребер, и через минуту на пороге появился сияющий, завитой и самодовольный Федор Иноземцев.

- Пирогов, полно тебе корпеть над твоими атласами, ну, кто, в такую погоду занимается? - Он был так заразительно весел, что Николай, хотя вначале и поморщился, услышав звонок своего товарища по комнате, оглянувшись на Федора, встал из-за стола:

- Твоя правда. Перерыв в работе нужен.

- Он настолько необходим,--улыбнулся Федор,-- что у многих на перерывы уходит больше времени, чем на саму работу.

Вдруг в окно с улицы просунулась чья-то голова. У незнакомца были большие голубые глаза и вьющиеся светлые волосы. Одет он был в форменный студенческий сюртук. Ни слова не говоря, студент поднес ко рту органчик и заиграл: «Здравствуй, милая, хорошая моя». Песня была совершенно необычная для здешних мест, и исполнил он ее превосходно.

Пирогов и Иноземцев пригласили музыканта к себе.

- Честь имею представиться, студент-медиционер Владимир Даль - отрекомендовался гость. Вначале Даль очень не понравился Николаю. «Экая жердь!» -- подумал Пирогов, угрюмо, исподлобья разглядывая своего нового знакомого.

Николая раздражала его добродушная насмешливость, и первое время он сторонился Владимира. Вначале и у Даля не было расположения к Пирогову. Он морщился, слыша рассказы Пирогова о вскрытиях, о кровавых опытах. Пирогов не воспринимал поэзии, плохо отзывался о поэмах «Людмилы» и «Светланы». Он утверждал: «Теленок, которого я убил во время опыта, принесет людям больше пользы, чем собрат, съеденный здесь за обедом». Далю сложно было понять такие высказывания Пирогова. Но они оба были учениками профессора Мойера и в анатомическом театре то и дело работали бок о бок, причем, если другие студенты-медиционеры никогда не задерживались сверх положенного времени. Эти двое часто засиживались допоздна. Совместные занятия сблизили и сдружили их. Даль был очень общительный, а нелюдимый Пирогов выбрал друга на всю жизнь. Занимались они много. Никто лучше Даля не решал задач по физике.

В своих «Записках» Пирогов напишет о Дале: «Это был замечательный человек. За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить. Находясь в Дерпте, он пристрастился к хирургии и, владения многими способностями в механических работах, скоро сделался и ловким оператором».

Профессора уважали способного студента Даля за то, что быстро осваивал науки, хорошо владел латынью. Товарищи тоже любили веселого Даля за то, что был прост в общении, сочинял сказки, выдумывал разные истории.

Даль писал о том времени, что они много работали, «проводили время в трудах и всегдашней борьбе, в стремлении и рвении к познаниям… нас не секли, не привязывали к ножке стола… это не школа, здесь нет розог, нет неволи, а каждый сам располагает собою и временем своим как ему лучше». Снова про розги! «Не плачь битый, плачь небитый!» В трудах праведных он отдыхал от всей прошлой жизни. «Здесь… каждый располагает собою и временем своим, как ему лучше, как удобнее. Радушно принимается достойными наставниками каждый алчущий познаний - и ради, как ради Христа, во всякое время подают ему милостыню познаний и откровений..»

И, конечно, первое, что вспоминал Даль о своих студенческих годах, это неоценимое благо -- возможность учиться. Могут ли это в полной мере ощутить те, кому отцовское богатство предоставило средства поступить на свой счет в любой университет, сказать трудно. Но человеку, у которого стремление к знаниям было, а денег -- ни гроша, университет представлялся раем. Дерпт был необычным городом. Почти в каждой семье -- студент, если не сын или родственник, то квартирант; весь город жил интересами студентов. Вот на углу узеньких средневековых улочек встретились две почтенные женщины, и сразу же возник разговор о последних университетских новостях.

- Слыхали, профессор Перевощиков объявлен студентами отверженным.

- Да что вы! За что?

- Студент его не заметил и заговорил с товарищем, повернувшись к профессору спиной. Перевощиков на него налетел, кричал, топал ногами, будто это ему Петербург. Вот они теперь не здороваются с ним, никто не ходит на его лекции. Одно время Даль жил у профессора Иоганна Мойера. Его дом был одним из лучших в Дерпте. В его доме он стал всеобщим любимцем. К нему привязалась восьмилетняя дочь Катя, он рассказывал ей сказки. Затем его сказки стала слушать бабушка Кати. Однажды он выступил перед гостями и имел успех. Именно здесь проявились его способности рассказчика. Он был наделен даром перевоплощения: подражал голосу, манере, походке того или иного человека. В гостиной Мойера ценили симпатичного человека Даля, он был вежлив, воспитан, любил стихи, сам писал их, читал нараспев, был поэтической натурой. Жуковский, несмотря на разницу лет, подружился с Далем, обнаружив в нем литературный дар и возвышенную мечтательность.

Все шло как будто бы хорошо, чтобы Даль остался в Дерпте и, возможно, надолго. Нужно было закончить курс и заняться практикой, помочь своей семье. Его не покидала мысль, что он будет сочинять сказки и продолжать собирать слова. Но если нахлынет тоска, можно утешить себя тем, что не в одном Дерпте люди тоскуют, но и Орле, Тамбове, Вологде. Словом, Даль твердо решил обосноваться в Дерпте.

Даль учился на врача на год меньше, чем полагалось, но получил отличную подготовку. Он был одним из лучших студентов, занимался очень много. У него было правило ежедневно запоминать по двадцать латинских слов. Четыре дня - запоминание, пятый повторение. Скоро стал неплохим латинистом.

Но в жизни много непредвиденных обстоятельств, которые влияют на личную жизнь человека. Человек предполагает, строит планы, но предвидеть многих событий не может, которые произойдут через несколько лет. Они ломают и переворачивают его жизнь.

Даль продолжал оперировать, зубрить латынь, проводил вечера у Мойера, вырезал ларчики и прялки. А в полутора тысячах верст на юге русская армия готовилась перейти Дунай, а еще южнее готовились к походу войска Кавказского корпуса. В 1828 году русская армия перешла Дунай, Кавказский корпус выступил в поход, - началась русско-турецкая война. И тут выяснялось, что планы Даля рушатся. Вышел приказ: послать на театр военных действий студентов-медиков - в армии не хватало врачей. Даль не успел доучиться до положенного срока. Зимой 1829 года ему разрешили досрочно защитить диссертацию.

Он закончил университетский курс раньше срока, защитив диссертацию по хирургии черепа и глаз, получив ученую степень доктора медицины. Как пишет биограф Даля П. И. Мельников, он "с честью выдержал экзамен на доктора не только медицины, но и хирургии". Жаль было расставаться со студенческим, который он так и не успел сносить.

18 марта 1829 года был экзаменован на доктора и возведен в звание лекаря с дипломом хирурга-офтальмолога, в 1829 году В. И. Даля зачисляют в действующую армию на должность ординатора при передвижном госпитале.

Внезапно оборвалась лучшая пора жизни: увлекательных занятий, слушание лекций любимых профессоров, расставание с лучшими друзьями, посещения литературной гостиницы Мойера, слушание и чтение стихов. Ему было грустно, он не знал, что его ждет впереди. Большие события вломились в жизнь Даля, сорвали его с места, разрушили все его планы. Не удалось ему стать врачом в Дерпте!

Весной 1828 года начинается русско-турецкая война, и медик был направлен в действующую армию надо было ехать на фронт. И молодой хирург не мог остаться в стороне от этого события. В 1829 году В. И. Даля зачисляют в действующую армию на должность ординатора при передвижном госпитале.

Появляется приказ: послать на войну студентов-медиков - в армии не хватает врачей. Далю не дают доучиться, как способнейшего из студентов разрешают отбыть на войну не лекарем-недоучкой, а окончившим курс врача. Ему и трем товарищам, отъезжающим на военные действия, были устроены замечательные проводы. На центральной площади собралась толпа студентов. Запылал костер, зажгли факелы, зазвенела грустная прощальная песня. Прощальное шествие двигалось по улицам, впереди шли студенты с факелами, из окон выглядывали горожане, чтобы проводить тех, кто уходит на войну.

Студенты со слезами обнимали Даля, целовали, желали счастья.

Даль тогда еще не знал, что нигде и никогда не пополнит так обильно запасы слов, как в походе в среде простых солдат, приехавших на войну со всей России!

«Легко про войну слушать, да страшно ее видеть»

В пути он провел долгих два месяца. Вначале миновали псковские места, затем Белоруссию. В дальнейшем пересел в лодку и продолжал путь по Днепру.

Затем пошли противочумные карантины, в каждый город въезжали «очищенные сквозь огонь и воду».

Когда 21 мая прибыл в действующую армию, чиновник не принял его подорожной, велел сначала окурить ее, потому что «чума шла по пятам нашей армии» и послал лекаря на главную квартиру. Даль осмотрел крепость Силистрию. Осажденную турецкую крепость обстреливали со всех сторон. В битве под Кулевчами турки были разбиты. Силистрия пала, на поле боя осталось две тысячи раненых. Лекарь Владимир Даль здесь же на месте «резал, перевязывал, вынимал пули». Поле боя - лучшая школа для хирурга.

Вскоре после прибытия Даля в действующую армию русская армия двинулась в наступление. Русские подошли к Сливно. Через два часа город был взят. У Даля дух захватило, кода он увидел лихо мчавшихся казаков. Он помчался за ними. Отряд ворвался в неприятельский стан и турки, насмерть перепуганные пустились удирать. За ними неслись казаки. Затем наступила странная тишина. Даль разъезжал по безлюдному городу, ему стало не по себе. Затем подошла русская пехота и стала тушить пожар. Убедившись, что солдаты не грабят дома, болгары стали выходить из укрытий. Они увидели приветливые лица, услышали славянскую речь, и начали радоваться.

Даль рассказывал о взятии Сливно: «Вокруг нас все летело вверх дном, но это была только одна минута: турки ускакали…Пехота бросилась тушить пожар…Болгары мало-помалу начали выглядывать из своих домов, встретили нас хлебом и солью, выносили съестные припасы и напитки, город снова ожил.. Необузданная радость обуяла мирных жителей, которые от роду не видывали еще неприятеля, судили о нем по образу турецкого воинства, и увидели вместо него братский народ, крещеный народ, коего язык, созвучием своим с их родным языком, напоминал о родстве и братстве! Обоюдная дружба жителей и победителей утвердилась с первой взаимной встречи».

Даль записал и одну из историй русско-турецкой войны. В одном из дворов Сливно он обнаружил раненого болгарина, осмотрел и обмыл его раны, было два сабельных удара по голове и плечу, перевязал. Болгары прятали раненого в сражении русского воина, тот просил выдать его туркам, те не хотели и слышать. Говорили, что брата своего не предадут. Далее передавали его из рук в руки.

В рассказах Даля, написанных позже, встречаются отрывки о его впечатлениях.

«Главная квартира расположена в трех верстах от крепости; мы прошли гористое место в полчаса, и Силистрия явилась пред нами как на ладони…. Черепичные кровельки, высокие тополя… Батареи наша были заложены на прибрежных крутостях и на противоположном острове; редкая пальба шла в круговую и очередную, то с нашей стороны, то с острова, то с канонирских лодок, которые стреляли и снова прятались за возвышенный лес, пониже крепости, каждое ядро, попадающее в город, обозначалось тучею пыли». Даль был при осаде крепости Силистрии и Шумлы, отличился в сражениях под Кулевчами, вместе с русской армией перешел через Балканы.

На войне у Даля был свой поход, свои победы. «Мал язык - горами качает». В балканских горах слушал Даль язык своего народа, что вспоминал: в этом походе изучил язык со всеми его говорами. Мужики крестьяне были из шестидесяти губерний и областей. Они прошли Молдавию, освобождали болгарские селения, брали турецкий город Андриаполь. «Солдату в походе, что день, то новоселье». Сколько раз случалось ему среди жаркой беседы, выхватив записную книжку, записать в ней оборот речи или слово, которое у кого-нибудь сорвалось с языка - и никто его не слышал.

В. И. Даль любил бывать среди солдат, записывал слова и пословицы, которые услышал в первый раз. «Нигде это не было так удобно, как в походе, - вспоминал он впоследствии. - Бывало, на дневке где-нибудь соберешь вокруг себя солдат из разных мест, да и начнешь расспрашивать, как такой-то предмет в той губернии зовется, как в другой, как в третьей; взглянешь в книжечку, а там уже целая вереница областных речений».

Собирать по пути все названия местных урочищ, расспрашивать о памятниках, преданиях и поверьях, с ними соединённых...Разузнавать и собирать, где только можно, народные обычаи, поверья, даже песни, сказки, пословицы и поговорки и все, принадлежит к этому разряду...Вносить тщательно в памятную книжку свою все народные слова, выражения, речения, обороты языка, общие и местные, но неупотребительные в так называемом образованном нашем языке и слоге..." Что влекло его всю жизнь. Даль сделал свой выбор и не отступится от него все последующие 53 года, вплоть до кончины.

Когда выдавался мирный вечерок, Даль подсаживался к костру и что-то записывал, переспрашивал поговорку или слово или сам что-то рассказывал.

Солдаты полюбили лекаря. Узнав его страсть записывать слова и пословицы, приводили ему или песенника или сказочника. Были среди них сибиряки, костромичи, волжане, новгородцы - жители всей земли Русской. Скоро Даль научился различать по говору выходцев из разных губерний. Собранные записи занимали большой тюк, который приходилось возить на верблюде.

Прошло несколько лет, «и записки эти выросли до такого объема, что, при бродячей жизни, стали угрожать требованием особой для себя подводы».

И с Далем произошел занимательный случай. У него был верблюд, навьюченный его записями, который возил его тюки и чемоданы. Верблюд пропал, его увели турки, и Даль сильно горевал, что все записи погибли. Весть о пропаже разнеслась по всему полку. Лекаря знали все, солдаты - народ отзывчивый, нашлось среди них много, кто захотел помочь, отыскать бумаги. Через одиннадцать дней казаки отбили верблюда вместе с чемоданами у турок и привели его к месту, где находился автор. Турки не позарились на тетрадки. Есть турецкая пословица «Слово в мешок не положишь». Так оно и получилось.

В голове Даля прорисовывалась, закрашивалась в разные цвета своя карта Земли русской. Закрашивалась не по рельефу местности, а по различиям в языке. Одно слово в разных местах имеет разный смысл: калуга - по-тверски и по-костромски - топь, болото; по-тульски - полуостров; по-архангельски - садок для рыбы; по-сибирски - вид осетра или белуги; и наоборот - в каждой области есть свои слова, особые. У псковских: крапива - стрекава. У вологодских: глядильцо - зеркальце. У архангельских: выступки - башмаки. У калужских: шавырка - ложка.

«Помню и вечно помнить буду, поколе искра жизни таится в мозгу моем, то впечатление, которое сделало на меня первое предсмертное молебствие и первая битва, - писал Даль. - После и я привык к этому и смотрел, как смотрят другие; исполнял спокойно жалкую обязанность свою и досадовал на неправильные и неосторожные удары палаша и шашки, на причудливый путь пули-дуры и разглядывал неказистую, невидную ранку нахального штыка, который обыкновенно избавляет нас от напрасного труда, от пластыря и повязки».

Вернувшись с армией из похода, исполнял он здесь долг врача: медицинский его участок был «царство сырости, неопрятности, нищеты, тесноты». «Суеверие, недоверчивость, недостаток в пище, в средствах, в присмотре -- все это... могло бы свести с ума того, коего попечению доверено было бедствующее человечество...»

«Кто убился? -- Бортник. -- А утонул? -- Рыбак. -- А в поле убитый лежит? - Служилый человек». От чумы, от лихорадки, от вражеских пуль и гранат погибло более двухсот докторов из трехсот прибывших в армию. Даль полтора года ходил возле смерти и выжил. Вернувшись с войны, Даль, в общем-то молодой еще человек, рассказывал о бесконечном испытании натуры его смертью: «Судьба обнесла меня этой чашей, подносив ее для искушения в смиренномудрии целый год сряду к изнемогшим, иссякшим устам... И доселе еще жадный жить и готовый умереть». Это отношение Даля к смерти, как к неизбежной части жизни, то мудрое, здоровое, спокойное, такое обычно встречается в народных пословицах. «Думка за горами, а смерть за плечами». Или мудрое и веселое отношение к жизни. «Избу крой, песни пой, а шесть досок паси!»

Даль относился к смерти спокойно, принес это чувство с войны: «Не тот живет больше, кто живет дольше».

Велики были подвиги русских наши войска взяли турецкие крепости Анапу, Сухум-кале, Поти. В 1829 году пал Бургус, в августе того же года Адрианополь. Со дня на день ждали сообщения о взятии Константинополя, до него оставалось несколько верст, как вдруг под нажимом Англии и Франции, боявшихся укрепление России на Балканах, был заключен мир.

Россия получила устье Дуная и восточное побережье Черного моря от Кубани до порта святого Николая, южнее Поти. Кроме того, русским судам было разрешено плавание через Босфор и Дарданеллы.

Пока решались дипломатические вопросы, армия залечивала раны. «Мы были при самом окончании турецкой войны и во время довольно продолжительных переговоров о мире в Адрианополе.

Казарма, выстроенная за городом четырехугольником, о двух ярусах, с широкими навесами кругом на двор, занята была под госпиталь. Здание было так велико, что в нем помещалось под конец десять тысяч больных. Но как они помещались и в каком положении находились - это другой вопрос. Несколько сот палат, с кирпичными полами, без кроватей, разумеется, и без нар, и притом с красивыми деревянными решетками вместо стеклянных окон... «Сперва принялась душить нас перемежающая лихорадка; не дождавшись еще и чумы, половина врачей вымерла, фельдшеров не было вовсе, то есть при нескольких тысячах больных не было буквально ни одного. Когда бы можно было накормить каждый день больных досыта горячим да подать им вволю воды напиться, то мы бы перекрестились. Между тем снежок порошил в окна и ветер подувал» - говорит Даль от имени старого лекаря в рассказе «Мнимоумершие». Владимиру Ивановичу повезло -- мало кто из врачей выжил в этой кампании. «Почти все товарищи мои сложили побежденные, усталые кости свои в этом походе». Он видел умирающих от чумы и не заболел. А чума вспыхивала то в одном месте, то в другом. В конце октября Далю пришлось сопровождать генерал-лейтенанта Ридигера в Бухарест: без врача путешествовать было небезопасно. Затем он попал в Яссы.

Город утопал в грязи. В бесчисленных лавчонках множество ремесленников. Горожане живут больше на улице, чем дома. Повсюду навесы, галереи, подпорки; кареты и кибитки, разъезжаясь, порой отрывают распахнутые настежь двери или ставни. Много русских солдат, много молдаван, греков, армян, албанцев, которые одеты по-турецки и всегда при полном вооружении. Повсюду продается шербет, фонтанчики бьют на деревянных выкрашенных станках, струя поворачивает укрепленные на шпильках жестяные куклы, к ногам которых еще привешены побрякушки, ударяющие в расставленные вокруг стаканы. Везде шум, гвалт, словно это огромный базар, все что-то продают и покупают.

Даль стал на постой к богатой молдаванке и заболел: почти месяц его трепала жесточайшая лихорадка. Немного оправившись, начал присматриваться к обитателям дома, в котором поселился. Внимание его привлекла цыганка, совсем молоденькая, с любопытным детским личиком и необыкновенной грацией. Звали ее Кассандра или Касатка. Она была очень хороша собой: черные шелковистые волосы, темно-карие глаза, смуглый румянец, полные томные губки, маленький тупой нос и беспечная улыбка. Но главное -- необыкновенная чистота, которая так и светилась в ее глазах. Однако она дичилась людей, убегала от них, потому что пользовалась успехом у господ офицеров, а они, как известно, с крепостными цыганками не церемонились. Вначале Владимир Иванович только ласково здоровался с нею, не вкладывая, однако, слишком большого смысла в свое приветствие. Девушка сделалась доверчивой, внимательной и необыкновенно смелой. «Голос, взоры, улыбка ее - все выражало доверие, чувство привязанности и благодарности». Она видела единственного заступника в этом сильном, молодом и красивом мужчине. Далю очень нравилась цыганочка, но он и виду не подавал. Вот он сидит, как всегда, в одиночестве и наигрывает тихо рольку. Вдруг в дверях появляется «смуглое румяное личико и два глаза, светлее дня, темнее ночи». Она повиновалась только своим порывам и приходила на музыку. Когда ей особенно нравилась его песенка, она целовала Владимира, но при его попытке обнять ее выскользнула из его рук и, расхохотавшись, убегала. Это была истинная женщина, основной чертой ее характера была страстная преданность: у маленькой Касатки был жених, и она его ждала. Поэтому, хотя молодой доктор ей тоже нравился, она не могла обмануть своего суженого.

Даль не мог уехать, оставив это беззащитное создание у глупой и своевольной хозяйки. Он выкупил ее за сто шестьдесят левов и вручил Касатке купчую крепость, написанную на клочке бумажки с приложением печатей. Прошел год, и Даль встретил Касатку на дороге. Она узнала Владимира и бросилась бежать за его коляской, но он сопровождал командующего армией, а у нее в руках было двое близнецов. Больше они уже не встречались ни разу. Но Даль ее не забыл. Касатке посвящен один из лучших его рассказов - «Цыганка».

Дороги войны увели Даля из этих мест, и больше он здесь не бывал ни разу. В последних числах марта 1830 года его определили заведующим временным госпиталем в Умани. Даль погрузил на телегу тюки с бумагами и поехал.

Опытному хирургу в уманском госпитале было много работы. Один завистливый эскулап сказал о Дале: «Еще бы ему медленно оперировать, когда у него две правые руки».

Владимир Иванович, действительно, левой рукой работал так же, как и правой.

Биограф Владимира Даля П. И. Мельников пишет: «Здесь он трудился неутомимо и вскоре приобрёл известность замечательного хирурга, особенно же окулиста. Он сделал на своём веку более сорока одних только операций по снятия катаракты, и всё вполне успешно. Замечательно, что у него левая рука была развита настолько же, как и правая. Он мог левою рукой и писать и делать всё, что угодно, как правою. Такая счастливая способность особенно пригодна была для него, как оператора. Самые знаменитые в Петербурге операторы приглашали Даля в тех случаях, когда операцию можно было сделать ловчее и удобнее левой рукой».

За ратные подвиги Даля наградили орденом св. Анны, получил он также по окончании кампании «установленную на Георгиевской ленте медаль».

Но не меньшее значение имел и тот огромный опыт, который он приобрел. Даль написал матери о скорой встрече, как вдруг в Каменец-Подольске вспыхнула холера, и его направили на борьбу с эпидемией. Он снова погрузил на телегу свои «запасы слов» и снова отправился в путь.

Рядом с перечислением ратных подвигов читаем в послужном списке Даля одну только строчку -- и то в графе, называющей места службы: «В свирепствование холеры в Каменец-Подольске заведовал 1-й частью города». Комендант одной из крепости прислал в часть письмо, что он сам при смерти, а весь гарнизон уже умер, к письму был приложен ключ от крепости. Спасти пораженных страшным недугом было невозможно и оказание помощи было бесполезно.

Пожалуй, именно в это время двадцатидевятилетний армейский лекарь стал понимать ценность своего багажа. Со времени военных походов количество записанных слов постоянно росло. Пропажа верблюда заставила Даля быть осторожнее и предусмотрительнее со своим бесценным грузом. Он прибыл на новое место службы в Каменец-Подольск, старинную крепость на неприступном острове, омываемом чистыми водами реки Смотрич.

Холера так и косила жителей крепости. Иной раз Даль входил в дом, где не осталось ни одной живой души и некому было похоронить мертвых. Город разбили на несколько районов, и 24 января 1831 года Владимира Ивановича назначили заведовать первым районом.

На постой его определили к супружеской чете, которая принадлежала к известному на Подоле «роду бельмо целителей». Однако хозяин дома, легкомысленный гуляка, разбитной малый, не был признан цехом целителей достойным познать тайны иного потустороннего мира. Тогда он и супруга его стали водить к Владимиру Ивановичу слепых со всей округи, Даль многим вернул зрение, и, разумеется, бесплатно. Хозяева не могли нахвалиться его искусством и бескорыстием, давали больным кров и пищу, и лишь случайно открылось, что они не только обирали от имени Даля «слепых постояльцев своих, но бесстыдно сами себя прославляли в целом околотке как целители слепоты и преуспели в этом, потому что слепой не видит руки, дарующей ему свет». Даль был изумлен. Ему и в голову не приходило, что можно так бессовестно лгать.

Вскоре эпидемия пошла на убыль, можно было подумать о заслуженном отдыхе, но вдруг по городу поползли тревожные слухи о новой войне, на этот раз с Польшей.

Так Даль с одной войны попал на другую. Здесь произошло событие, о котором много говорили в ту пору. Действительно, в армии начали много говорить о лекаре, спасшем целый русский корпус! Где-то в сумятице движущихся армий шел скромный дивизионный лекарь - Владимир Даль, на попечении которого был обоз раненых, длинной лентой растянувшийся на много километров и пристроившись к 3-му пехотному корпусу Ридигера. Раненых прикрывал усиленный арьергард, потому что легкая польская кавалерия то и дело налетала на медленно двигающихся русских.

Ридигер пытался как можно скорее соединиться с князем Паскевичем и вдруг, подойдя к Висле, увидел разрушенный мост. Это была западня. Встревоженный генерал собрал военный совет в местечке Юзефов. Положение было катастрофическое. Русские части все подходили и подходили. Подошел и обоз раненых. Даль разместил их на бывшем винокуренном заводе и пошел вниз к реке. Широкая полноводная Висла отделяла русских от небольшого польского отряда на противоположном берегу. «Это конец, всем нам пришел конец», -- ни к кому не обращаясь, проговорил пожилой майор, стоявший рядом с Далем. Владимир Иванович пошел вдоль берега, потом вернулся: ему хотелось осмотреть местность. Он не хуже других понимал серьезность ситуации, но сидеть сложа руки не мог. Дойдя до складских помещений завода, Даль, к великой своей радости, вдруг обнаружил огромный склад отличных бочек. «Мост на плотах» - пронеслось в его голове. Он моментально направился к генералу Ридигеру и изложил суть дела.

- Однако в корпусе ни одного инженерного офицера, - сказал Ридигер. - Возьметесь заведовать постройкой моста на плотах?

- Возьмусь, - ответил Даль.

Закипела работа. Вначале Даль построил на своем берегу мостовое укрепление. Одновременно отряды солдат мастерили плоты: к наглухо заколоченным двадцати большим бочкам привязывался дощатый настил, который держался на бочках. Таким образом, был готов плот для переправы.

Чтобы занять левый берег Вислы, сначала нужно было на него переправиться. Высадка десанта была также поручена дивизионному лекарю Далю. Десант был высажен 17 июля 1831 года без потерь: поляки, увидев внезапно появившихся русских, скрылись - их было слишком мало. Даль вернулся на правый берег.

Чтобы проверить мост, сооруженный на плотах, бочках и лодках, по нему пустили тяжело нагруженную телегу. Испытание прошло отлично. «С Богом!» -- скомандовал генерал, и началась переправа. Наконец последний русский отряд благополучно высадился на левый берег.

Вдруг Даль заметил приближавшуюся польскую конницу. Поляков было много, они сразу поняли, в чем дело, и бросились к мосту. В одно мгновение правый берег был занят поляками: кавалерией и пехотой. И ошарашенный Даль, оставленный Ридигером для уничтожения моста, прыгнул в бочку, схватил лежащий на дне топор и двумя ударами перерубил основной узел, соединяющий главные поперечные канаты моста. Он все заранее продумал. Инженер-самоучка предусмотрел моментальное разрушение своего сооружения. Бочки рассыпались и поплыли по течению. Когда поляки сообразили, в чем дело - было уже поздно: мост разъехался, сильное течение подхватило плоты и понесло их вниз. Два выстрела прозвучали почти одновременно, но, к счастью, поляки промахнулись. Даль нырнул и появился на поверхности совсем не там, где его поляки могли увидеть. Какой-то офицер еще долго стрелял в пловца, но плот относило течением, а Даль все время нырял, так что попасть в него было почти невозможно. На берегу солдаты и офицеры с тревогой наблюдали за храбрым лекарем. Когда Владимир Иванович вышел из воды, раздалось такое громогласное «ура!», какого он никогда раньше не слышал.

За этот подвиг Даль был награжден Владимирским крестом с бантом и грамотой от генерала Ридигера, в которой подробно описывалась постройка необыкновенного моста и «разрушением оного на виду у неприятеля, начавшего переправу».

В эти дни Даля потрясло печальное известие: в бою был убит пулей в сердце его любимый брат Лев. В дальнейшем после окончания войны однополчане, с которыми воевал Лев, поставили ему памятник. Владимир всячески стремился уйти из армии, после окончания военных действий.

Во время военной кампании Даль проявил себя как блестящий военный хирург в ходе сражений русско-турецкой войны 1828-1829 годов и войне с польской армией.

Псевдоним «КАЗАК ЛУГАНСКИЙ»

21 марта 1832 года Владимир Даль был определен ординатором Санкт-Петербургского военно-сухопутного госпиталя. Госпиталь на Васильевском острове большой, на две тысячи коек -- целый город со своими улицами, переулками и тупиками. В коридорах грязь, шум, толпы каких-то подозрительных личностей в грязных халатах. Служители с утра до ночи заняты бесконечными махинациями, продают даже использованные бинты- корпию. Воровство, по словам Пирогова, было не ночное, а дневное. Крали лекарства из аптеки, больным отпускали бычью желчь вместо хинина, с хирургов взыскивали плату за то, что использовали много йода. Крали продукты из столовой, предназначенные для больных. Подрядчики отвозили казенные продукты на квартиры начальников госпиталя. Следовательно, больные голодали. Операционная в больнице отсутствовала. Оперировали прямо на койке, в палате. В госпитале смерть косила людей, распространенными были такие заболевания как гангрена, «гнилокровие» и рожа. В петербургских госпиталях родились пословицы: «Та душа не жива, что по лекарям пошла», «кто лечит, тот и увечит», «чистый счет аптекарский - темны ночи осенние».

Огромные палаты на шестьдесят -- восемьдесят человек никогда не проветривались, не убирались, там в холодные дни было сыро и грязно, а в жару нечем было дышать. Солдаты голодали, в госпитале свирепствовала цинга. Опытных врачей не было, а у хирургов работы было непочатый край.

Первые недели Даль оперировал с утра до вечера. Операции проводились тут же в палатах, в присутствии больных. Наркоза тогда не было: больного во время операции держали несколько фельдшеров и служителей. Из палат порой неслись такие истошные вопли, что народ, постоянно толпившийся в коридорах, - испуганно крестился, махал руками и бежал во двор. Операция была сущей пыткой, и очень часто человек погибал от болевого шока. Единственное спасение для больных -- это быстрое проведение операции хирургом. Даль оперировал молниеносно. И привычные свидетели его операций - солдаты - души в нем не чаяли, называли не «ваше благородие», а по имени-отчеству.

Утро начиналось так. Кто-нибудь из выздоравливающих, выйдя из палаты увидев в коридоре высокую, тонкую фигуру Даля, спешил сообщить: «Идет!» Кто идет -- ясно. Идет тот, кого все они ждали. Вот Даль появляется в дверях. Искренняя улыбка, почти неожиданная, лекарь обычно всегда очень строгий. Войдет, приветливо поздоровается, подойдет к каждому, осмотрит, даст совет, и на душе у всех становилось легче.

Больные скоро отметили, что Владимир Иванович не равнодушен к пословицам. Как-то об одном служителе, которого все ненавидели, старый безрукий солдат сказал: «Из тех же господ, только самый испод», «та душа не жива, что по лекарям пошла», «кто лечит, тот и увечит». Владимир Иванович, к великой радости солдата, тут же записал пословицы. С тех пор больные наперебой старались угодить Далю. Владимир Иванович записывал все подряд, даже такие, которые, по мнению человека, их сообщающего, ничего особенного собой и не представляли. «Хорошо пахать на печи, да заворачивать круто»,- читает Даль новую запись и улыбается. И все-таки работать в госпитале Далю было очень трудно, почти невыносимо.

С одной стороны, солдаты, которые любят тебя, верят как в Бога, а с другой -- целая шайка грабителей, обкрадывающая больных. Гривенники, которые отпускались казной на лечение, оборачивались в умелых руках госпитальных дельцов солидными капиталами. Жаловаться некому: воровство являлось почти узаконенным делом -- о нем было известно высшему начальству. Достаточно было один раз взглянуть на старшего врача военно-сухопутного госпиталя Флорио, чтобы понять бесполезность любых попыток навести порядок. Чего стоили хотя бы его обходы, которые время от времени устраивал старший врач! Вот он идет по палатам, во всю глотку горланит какие-то пошлые песенки, отбивает такт ногой и вертит на толстой палке свою форменную фуражку. В перерывах выкрикивает грязные ругательства и на ломаном русском языке делает назначения: «Этому пустить кровь!», «Этому поставьте пиявки!». Больных оскорблял и матерился. У старшего врача были и такие же сослуживцы - медики. Владимир Иванович ни с кем не нашел общего языка в таком воровском коллективе: в карты не играл, праздников не отмечал, никого не обсуждал и не сплетничал.

Трудовой день Даля делился на две половины: утром -- обход, операции, перевязки, а в четыре часа он шел домой. Отдыхал немного и начинал разбор бумаг, которые три года кочевали со своим хозяином по военным дорогам. Впервые за много лет они были сложены в квартире, в которой он надеялся прожить долго. «Имел я покойную квартиру -- а этим благом никто не умеет так наслаждаться, как люди, коим оно достается в удел после долговременной кочевой и бивуачной жизни». Вот тогда Даль и стал домоседом. Лишь изредка кому-нибудь из старых друзей удавалось вытащить его из дому. Разбор бумаг, по существу, является уже вторым этапом работы над словарем, и можно только удивляться, что Владимир Иванович еще не догадывался об этом. Но он понимал, что держать все это под спудом нельзя, и решил написать сказки. «Не сказки были для меня важны, а усское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода». И написание сказок послужила предлогом, чтобы выразить себя. Писатель поставил перед собой задачу - познакомить земляков с народным языком, с говором, которому открывался такой вольный и широкий простор именно в народной сказке, как он считал.

Несмотря на незаурядные врачебные способности, он не чувствовал глубокого призвания к медицине, поэтому он собирался выйти в отставку с военной службы.

Первая книга Даля была напечатана в типографии Плюшара в 1832 году. Владимир Иванович взял псевдоним Казак Луганский (казак - вольный житель земли Русской, Луганский -- уроженец города Лугани). Почему-то Далю понадобился псевдоним, захотелось назваться себя казаком, то ли от выражения «вольный казак» - не раб, не крепостной, оттого, что вольный - независимый, свободный, самостоятельный или от того, что «терпи казак - атаманом будешь», «не слезал почти три года с казацкого седла». В дальнейшем он от своего имени не отказался, но рядом с «В. Даль» или «В.И. Даль» останется и псевдоним.

В 1832 году вышла книга с длинным названием «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую и переложенные к быту житейскому, приноровленные и поговорками ходячими, разукрашенные казаком Владимиром Луганским».

Автор не считал эту книгу художественным произведением. Он лишь искал предлог поделиться с соотечественниками своими запасами слов и поговорок разговорного языка. Однако публика судила иначе: первая книга Даля понравилась, ее заметили, о ней говорили. В сказках Даля поражал свежий, меткий, живой язык, без фальши, без сермяжных псевдонародных неуклюжих словечек, привлекали истинно русские, чистые и благородные мотивы, потому что эти сказки были глубоко национальны по духу своему, по завораживающей мелодичности речи.

Некоторые этнографические зарисовки В.И. Даля о тяжелой жизни солдат, крестьян были расценены цензурой как скрытая насмешка над общественным строем.

Сборник с этими сказками был вскоре после выхода в свет конфискован и теперь является библиографической редкостью. Взять хотя бы первую сказку сборника: «О Иване, молодом сержанте, удалой голове, без роду, без племени, спроста без прозвища». Здесь вся мудрость жизни -- живи, трудись и знай, что, даже если ты вдруг все потеряешь, надо иметь мужество начать все сначала. Не впадай в отчаяние: все будет хорошо, будь только сам хорош. Главное, как ты относишься к людям, как ты работаешь. «Мало славы служить из одной корысти; нет, Иван, послужи-ка ты... под оговором, под клеветою, верою и правдою, как служат на Руси, из одной ревности да из чести». Иван здесь -- собирательный образ. Работы Иван, то есть русский мужик, не боится, да одолели молодца «блюдолизы придворные». Сказочник с невинным видом повествует; «Ивану нашему велено службу служить, а сами за сказки да за пляски, за обеды да за беседы -- народ деловой». И до слушателя вдруг доходит: да ведь это извечное ярмо работящего, доброго и щедрого народа, что стоном стонет от царских супостатов. Откуда только берется вся эта нечисть, что живет трудами народа: «...кто взят из грязи да посажен в князи; кто и велик телом, да мал делом; иной с высоку, да без намеку; тот с виду орел, да умом тетерев, личиком беленек, да умом простенек, хоть и не книжен, да хорошо острижен; а которые посмышленее, так все плуты наголо, кто кого сможет, тот того и гложет, ну, словом, живут -- только хлеб жуют, едят -- небо коптят!» Извели они Ивана, «и то сказать, человек не скотина; терпит напраслину до поры до времени, а пошла брага через край, так и не сговоришь!» Долго они измывались над Иваном и просто из кожи лезли вон, чтобы придумать ему работу потруднее.

У сказки пророческий конец: «Иван... истребил Дадона, Золотого Кошеля, и всех сыщиков, блюдолизов и потакал его... И поделом: они все по владыке своему, на один лад, на тот же покрой -- все наголо, бездельники». Никого так не ненавидел Казак Луганский, как дармоедов и бездельников, и уже в своих первых сказках Даль развивает мысль, особенно ему близкую: главное в жизни -- борьба за правду и свободу. Это относится ко всем сказкам Даля.