Своеобразие жанра рассказа в творчестве С. Довлатова

Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. "Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы. Одним из серьезных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением", - говорил Довлатов в интервью американскому исследователю русской литературы Джону Глэду. "Я шел и думал - мир охвачен безумием. Безумие становится нормой.. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. " Тысячу раз я слышал: главное в браке - общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму".

Стремлением "восстановить норму" порожден стиль и язык Довлатова. Сергей Довлатов - писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: "Сложное в литературе доступнее простого". "Чемодане" автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Ясность, простота довлатовского высказывания - плод громадного мастерства, тщательной словесной выделки. Кропотливая работа Довлатова над каждой, на первый взгляд банальной, фразой позволила эссеистам и критикам П.Вайлю и А.Генису назвать его "трубадуром отточенной банальности".

Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Зло в художественной системе писателя порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: "Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. Главная эмоция рассказчика - снисходительность: "По отношению к друзьям мною владели сарказм, любовь и жалость. В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова - "рассказать, как странно живут люди - то печально смеясь, то смешно печалясь".

6. Творческий мир и средства его отображения

1. Это огромный, перенаселённый мир. Многолюдный, но просторный. Никто в нём не давит, ничто не жмёт.

Между тем, сюжеты довлатовской прозы сплошь сотканы из катастрофических ситуаций. В зоне, на воле, до эмиграции, после неё, когда не печатали, когда пришёл успех, до женитьбы, в семье. Но воспринимаются она на удивление спокойно.

Возможно, всё дело в интонации повествования, в подаче ситуаций. В особом типе обаяния - излучении, вянущим, как только ты пытаешься его “выпаривать”: сформулировать и зафиксировать.

“У меня, например, есть двоюродные братья. Все трое - пьяницы и хулиганы. Одного я люблю, к другому равнодушен, а с третьим просто незнаком…”

“Всякая литературная материя, - писал Довлатов, - делится на три сферы:

Третья сфера - наиболее интересная. Непедалированный стоицизм, отчаянная легкость Довлатова, к которому в любых обстоятельствах ничего “не прилипает”, Довлатова, живущего полнокровной жизнью, в том числе и не высокохудожественной, составляют нерв его уравновешенной увлекательной прозы. Сюжеты Довлатова пересказать невозможно, “разве что, заучив наизусть” (А. Арьев). Рассказы Зощенко пересказать ничего не стоит. Но при почти стопроцентной потере. Мандельштам цитировал прозу Зощенко, как стихи, наизусть. Довлатов, по его признанию, целиком любил только двух поэтов - Бродского и Мандельштама.

Как выразить на английском его гениальные языковые “погрешности”?”.

Довлатов, смакующий у русских писателей ошибки, абсурдности и тоже выразивший специфическую отечественную реальность, переводчиков не испугал. Не только потому, что писал короткими, взвешенными - опрозраченными фразами, доступными ещё более бедным, чем зощенские. У Довлатова не столько слово бликует, сколько интонационный ритм. Попав в него, ты уже пошёл по следу. Слово здесь не весит ничего и потому - стоит дорого. Притяжение Довлатова идёт от трезвого строгого расчета - равновесия смысловой напряженности, облеченной (облегченной) в анекдот и хохму.

Предмет его творчества - очищенная от писательского вмешательства жизнь, которую автору удалось запечатлеть в словах. Он воспринимает жизнь, как изначальную данность, ценную именно своей естественностью, которая успешно сопротивляется нашим кавалерийским наскокам.

2. Для Довлатова характерны гиперболы, вырастающие до гротеска; слова в значении “всегда” или “никогда”, “всё” или “ничего”. Описания контрастны, без тонких нюансов и переходов.

Нетрудно заметить, что усиливая эффект абсурда, странности, Довлатов использует стилистические средства, характерные для экспрессионизма. Однако стилистические средства, характерные для экспрессионизма, в прозе Довлатова выполняют функции несвойственные им традиционно. Они используются для усиления комизма ситуации.

3. Проза Довлатова держится на совершенно особом, особенном лирическом герое, своего рода щите автора перед окружающим его миром. Сервантес говорил о своём главном герое: “Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него. Ему суждено было действовать, мне описывать…” Подобное мог бы сказать Сергей Довлатов о Борисе Алиханове “Зоны” и о многочисленных “я” его повестей: “Наши”, “Заповедник”, “Чемодан”, “Филиал”. Судя по письмам к друзьям и воспоминаниям друзей, эти “я” имели к Довлатову такое же отношение, какое Дон Кихот имел к Сервантесу.

Положительный заряд довлатовской прозы - не в самоуничижении рассказчика, без сомнений верящего в своё предназначение, но в намеренном снижении фигуры автора. Авторское “я” - вечный его герой, носящий имя Сергей Довлатов, - всего лишь равноправный участник диалога, не более чем один из персонажей рассказа, отказывающийся отвечать за свих героев. В этом отказе - тайный бунт Довлатова против метафизического подтекста. Скользя по поверхности жизни, он принимал с благодарностью любые её проявления. Преимущество, которым, в сравнении с собственной персоной, наделяет Довлатов своих персонажей - это щедрый деликатный жест принца и нищего одновременно, стоящего плечом к плечу с теми, кто оказался рядом, но и охраняющего свою обособленность.

Секрет обаяния Довлатова - в его снисходительности к любому человеку, в том числе и награжденному саркастической характеристикой. Он - в срединной позиции между человеком играющим и человеком бунтующим.

Уравняв себя с персонажами, рассказчик отходит в сторону, чтобы дать высказаться окружающему. Все свои силы Довлатов тратил не на то, чтобы ему помочь, а на то, чтобы не помешать.

“Беспокойный покой” довлатовских сочинений, примирительный тон и склонность к неожиданному порыву - суть выражения той повседневности - от саги о своих предках, мифологических героях и обыкновенных людях, бытовой интермедии, - о которой поведал это деквалифицированный матадор, как Довлатов сам себя называл, и щепетильный хладнокровный ленинградец с неаполитанской внешностью.

Чем большим молодцом выставляет себя автор, тем сильней читателю хочется увидеть его в луже. Довлатов шёл навстречу этому желанию. Не боясь показаться слабым и смешным, он становился вровень с нами. И этого читатели ему не забудут. Ведь сильного всегда любят меньше слабого, умного боятся больше глупого, счастливому достаётся чаще, чем неудачнику. Титану мироздания читатель предпочтёт беспомощного младенца. Да и море побеждает реки, потому что ниже их.

Делясь своими грехами и порками с читателями, Сергей не только удовлетворял наше чувство справедливости, но и призывал к снисхождению, которое было для него первой, если не единственной, заповедью.

Сочетание противоположных черт дает чудесный сплав остуженной гремучей смеси. Усмиряет, как гранитные берега водную стихию его родного города, бурный темперамент, клокотание крови. Не отсюда ли ровное, не выплёскивающееся за границы рассказа его течение? Но и свобода повествовательного потока, - блестящая гладь поверхности, мерцающая смысловыми стилистическими нюансами при разном освещении, с разных точек зрения.

Довлатовскому герою нечему научить читателя. С одной стороны, он слишком слаб, чтобы выделяться из погрязшего в пороках мира, с другой - слишком человечен, чтобы не прощать, - ему и себе - грехи. За это читатель и благодарен автору, который призывает разделить с ним столь редкую в нашей требовательной литературе черту - снисходительность.

Нетребовательность - и к другим, и к себе - Довлатов возводил в принцип. Это отнюдь не делало его мягкотелым. В рассказах Сергея Довлатова нет ни одного не прощеного грешника, но и праведника у него не найдется.

Дело не в том, что в мире нет виноватых, дело в том, чтобы их не судить. Всякий приговор бесчестен не потому, что закон опускает одну чашу весов, а потому, что поднимает другую.

Слабость исцеляет от безжалостного реформаторского пыла. Слабость освобождает душу от тоски по своему, и особенно, чужому совершенству. Довлатов любил слабых, с трудом терпел сильных, презирал судей и снисходительно относился к пророкам, в том числе - и к своим. Он считал, что стоит только начать отсекать необходимое от ненужного, как жизнь сделается невыносимой. В своих рассказах он никогда не отрезал то, что противоречит повествованию, образу ситуации. Напротив, его материал - несуразное, лишнее. Пафос довлатовской литературы - в оправдании постороннего. Успех тут зависит от чувства меры: максимум лишнего при минимуме случайного. С фантастическим Довлатов обращается по методу барочного искусства - чем причудливей содержание, тем строже и дисциплинированнее должна быть форма.

Довлатов предлагал читателю философию недеяния - всё видеть, всё понимать, но ни с чем не соглашаться и ничего не пытаться изменить. Недеяние требует не только труда, но и естественной склонности - к естественному. Уважение не к нами созданному - этическое оправдание лени.

Довлатов считал бездеятельность единственным нравственным состоянием. “В идеале, - мечтал он, - я хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки”.

Большинство довлатовских героев имеют прототипы в действительности и носят их имена. Однако реально существующих людей Довлатов, как правило, изображает не реалистически.

В его произведениях герои не живут, а лишь появляются время от времени, чтобы совершить какой-нибудь необычный, из ряда вон выходящий поступок.

Характер словно делится на фрагменты. Выделяется несколько самых ярких черт, а всё остальное уходит в тень. Личность представляет собой не единое неразрывное целое, а набор отдельных характеристик.

Эти черты усиливаются, а потом поворачиваются к читателю особой стороной. В результате возникает яркий гротесковый образ.

Проза Довлатова замешана и на парадоксах. Другое дело, что они так встроены в текст, так не акцентировано и ненатужно вплетены в повествовательную ткань, что их словно не замечаешь, проскальзываешь вперёд, отдаваясь самой ритмике речи. Это - физиология чтения Довлатова.

Гораздо интереснее другое. Тяга Довлатова, поэта катастроф, - к гармонии, которая определяет силовое поле и мускулатуру его прозы. Понимание “одной и другой сторон” (а у него двойным цветом окрашены почти каждый персонаж, любая ситуация) не обеспечивает исключительного положения рассказчика “над схваткой”, не прибавляет мудрости, но свидетельствует о благородстве, которым пропитана любая из рассказанных историй.

В довлатовских сочинениях снята проблема героя - антигероя. Здесь нет расхожей уверенности в том, что лучшими оказываются худшие, маргинальные - главными, а лишние - нужными. Здесь все, включая рассказчика, и охотники, и жертвы одновременно. И то, и другое.

В таком равновесии природы не успокоение - ритм. Мерность жизненных циклов и порождает эпический масштаб этой прозы. Уморительные, но и горькие диалоги! Юмор Довлатова чуть смягчает остроту его взгляда. Не даёт пройти ещё полшага до трагического гротеска.

В самом деле, Довлатов писал не только о приятных ему людях - аристократах и простых парнях в одно и то же время. Он для каждого - и ничтожного, и жалкого, и нелепого - находил не то, чтобы сочувственную интонацию - иррациональную логику заинтересованного, хоть и отстранённого, взгляда. Неизменно наблюдая в своей ясной прозе ритм прилива-отлива.

Усвоив, что “ад - это мы сами”, “Родина - это мы сами”, “Советская власть - это мы”, остаётся пенять только на себя. Довлатов не только переносит акцент на иное, неразделённое ни с кем, понимание индивидуальной ответственности, но и даёт каждому читателю надежду, но без иллюзий, на “роман воспитания” с самим собой.

Ничтожное в довлатовских сочинениях нередко приобретает чрезвычайное значение. И наоборот - казалось бы важное неожиданно утрачивает свой масштаб.

Самые тривиальные бытовые ситуации Довлатов испытывает на универсальность ссылками из мировой литературы - от Шопенгауэра до Бродского.

Не пристроенные в рухнувшей афере бесхозные финские носки, которыми приходилось потом затыкать оконные щели, вытирать пыль. Драгоценные пятна краски, пропавшие на облысевшей, сношенной куртке Леже.. Это всё - драгоценная пыль довлатовской домашности, “теологического тепла” его вещного человеческого мира. И в то же время - символ его же бесприютности, изгойства, не богемности.

Любая крайность - “После коммунистов я больше ненавижу антикоммунистов” - не просто безвкусна в его глазах, не просто передёргивает своей однозначностью реальное положение вещей, но и нарушает равновесие, усугубляет хаос, защититься от которого в какой-то момент невозможно ни водкой, ни ослепительной улыбкой, ни саднящим душу высокомерием. Но и окружающий хаос не бессмысленнен сам по себе, имеет какие-то закономерности. Их важно уловить, разглядеть, освоить, наконец, чтобы жить, а не пытаться выжить в истощающейся постоянной борьбе. Довлатова интересовало сочетание невозможного и, вместе с тем, совершенно естественного, поверхностно глубокого, ужасного и нормального. Довлатов оттачивал остроту взгляда, расположившись в прозрачной, незыблемой как “стёкла вечности”, зоне между очевидным и трудноуловимым. Между смутными ощущениями и афористической наглядностью.

Прямодушная, обходящаяся без подтекста, вызывающе-непритязательная довлатовская проза сокращает, не умаляя и не преувеличивая, эти разрывы.

Двойной посыл, смешанная техника авторского голосоведения, воссоздает исповедальный лиризм, дерзкую и плавную монтажную непрерывность повествования. Оно озвучено вставками стилистики, вклейками жанрово неоднородных элементов, ритмическое колебание которых, естественных, как дыхание, завораживает и привораживает читателя легко и надолго.

Помимо отдельных персонажей, прототипами которых являлись реальные люди, в прозе Довлатова создан обобщённый образ людей его круга, его единомышленников, называемый обычно “мы”. “Прототип” этого образа - довлатовское поколение.

Довлатов принадлежал к литературно-центрическому поколению. “Конечно, это снобизм, но говорить я мог только о литературе. Даже разговоры о женщинах мне всегда казались невыносимо скучными”. Любовь к литературе - синоним вкуса к настоящей жизни - шлифовала образ поколения. “Для этих людей цивилизация, - вспоминал Бродский, - значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка. Это было единственное поколение русских, для которых Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб”.

Изображая своё поколение, Довлатов показывает дух той эпохи, её особый стиль.

Существует общая для “шестидесятников” модель поведения, мировосприятия. По Довлатову, это изгои в социальном плане. Гонимые, голодные, чужеродные обществу. Это одиночество - но и избранность, даже гениальность.

В отношении этих людей слово “безумие” обретает другой смысл. Любая ненормальность (вплоть до душевной болезни) понимается как разновидность неординарности.

Сумасшествие - знак того, что человек не соответствует тем нормам, которые навязывает общество (в данном случае - советское). Их отличает поведение, разрушающее стереотипы, принятые в данном обществе за норму.

Ужасное Довлатовым не нагнетается, а, можно сказать, просветляется. Терпимость к самым невероятным человеческим слабостям даёт возможность прощения. Душевное здоровье этого ленинградца - нового американца, “Это еврея армянского разлива”, по слову Бахчаняна, позволяет извлечь из тотального абсурда динамичный стержень нормального существования. Мандельштамовское отзывается амбивалентным эхом; абсурд есть логика здравомыслия. В определённой - не только перевёрнутой, но и подвижной, - системе координат.

Всё зависит от обстоятельств. Но свобода, о которой печётся Довлатов, состоит в том, чтобы ими пренебречь. И, желательно, без лишних хлопот. В идеале - без борьбы.

Свобода по Довлатову - это божественное, а не житейское равнодушие, ради которого только и стоит оттачивать свою речь, отстаивать свою честь.

Идеальное положение в довлатовском представлении - быть одному, “но рядом с кем-то”. А героическая концепция личности определяется “хорошо поставленной речью”.

Довлатов понимает именно таких, порывистых, внезапно вспомнивших первую заповедь из букваря: мы не рабы, рабы не мы.

Но восхищается он, но заинтригован он другим!

Описывая жену главного героя повести “Чемодан”, от лица которого ведётся рассказ (имя героя - Сергей Довлатов, героиню, как и жену Сергея Донатовича, зовут Лена), автор выделяет главную черту её характера - равнодушие, покорность. Лена никак не выражает своих эмоций, своего отношения к происходящим событиям, не принимает никаких решений. В сущности, эта черта - единственное, что мы узнаём о характере героини.

Причём Довлатов не только настойчиво обращает внимание читателя именно на эту характеристику, но доводит её до абсолюта.

Неуязвимость довлатовских “равнодушных” - Пушкина, готового принять и выразить любую точку зрения, или бесстрастной парикмахерши, вообще не удостаивавшей какой-либо точки зрения - высший дар экзистенциальной, а не социальной свободы. В отличие от чебутыкинского отчаянного “всё равно” - припева к его загубленной, несостоявшейся жизни.

Бессознательное или осмысленное, равнодушие и состоит в том, чтобы не ответить на вызов, чтобы принять внешние условия (условности) как неизбежность. В результате - победить не их, а собственную зависимость и от отравляющих, и от счастливых предполагаемых обстоятельств.

Может быть, это самая выстраданная мысль миролюбивой прозы Довлатова, прошедшего не ГУЛАГ, но, всё-таки, зону, в уникальной для русского писателя двусмысленной роли.

Я мечтал о человеческом равнодушии. О той глубокой безучастности, которая служит единственной формой неоспоримого признания. Смогу ли я добиться этого?

Недостаточно полюбить этот город, сохранивший мне жизнь. Теперь мне хотелось бы достичь равнодушия к нему…”.

Равнодушие в довлатовском смысле - это не только энергия сопротивления отвлекающим или разрушающим силам, возможность не распаться, не стать ни тёртым циником, ни карикатурным моралистом, но и противовес юношескому максимализму, как опасно затянувшейся инфантильности, неспособному прощать, постоянной готовности к смертельном подвигу. Пройдя зону в навязанной роли охранника, стражника, волю - в качестве невольной жертвы, испытав на острове, в Нью-Йорке, чувство спасённого от гибели заключённого, провалявшегося полгода на диване, Довлатову не надо было, как герою Хемингуэя, искать опасные ситуации. В них выпало пребывать постоянно, не находя выхода, заглушая себя водкой, не уподобляясь ни пассивным “стражникам”, ни воинственным “матадорам”.

II. “Я немало по свету хаживал” (С. Довлатов)

География мира сама собой напрашивается на прообраз и аналог структуры текста. География возникает как следствие путешествия и его последующее истолкование. Текст - это опыт миграции.

Создаётся эффект сорванной крыши: мир, на который мы смотрим сверху, движется. Меняя своё время и пространство, он странствует. А рядом - карты, чтобы не дай Бог, никто не заблудился. Ведь только совершая Великое путешествие, человек способен овладеть миром, а значит - стать свободным. Исход людей из родных мест - отличительная черта нашего столетия. Герои отправляются либо в дальние путешествия, либо в очень дальние. Основной атрибут этого путешествия - чемодан.

На крышке чемодана, который взял с собой на тот - Новый - свет Довлатов, рисунок, сделанный его “дальним родственником” Бродским. Внутри - нехитрые пожитки, вещи-воспоминания, вокруг которых, слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела.

Чемодан у Довлатова - один из главных героев. Он - как способ закрепить всё в одном месте. Вспомним сундук Коробочки, шкатулку Чичикова. А. Белый называет её “женой” Чичикова - женская ипостась образа (ср. шинель Башмачкина - “любовница на одну ночь”). Точно Плюшкин, Чичиков собирает всякую дрянь в шкатулочку: афишу, сорванную со столба, использованный билет. Как известно, вещи могут очень многое рассказать о своём хозяине. Они могут доказать, что “хозяин” не свободен, тянется к своему прошлому и прикован к нему цепями вещей. Символ свободы - одинокий путешествующий человек, но - путешествующий налегке, стремящийся уравнять свободу жизни со свободой смерти. Когда Александр Македонский умирал, он попросил в крышке гроба сделать отверстия для рук, чтобы показать миру, что ничего не взял с собой.

Довлатовский чемодан - это не только атрибут путешествия, но и выразитель эмоционального отношения к миру. Символ предательства и изгнания. Не случайно взгляд Любимой, бросающей героя, сравнивается с чемоданом: “Наступила пауза ещё более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твёрдый, как угол чемодана”.

Путешествие у Сергея Донатовича - ненужный и тягостный процесс. Получив от автора свободу передвижения, герой мечтает о статике.

Однажды Довлатов сравнил корову с чемоданом: “Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее в её покорной безотказности. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога. Обыкновенная курица, и та выглядит более независимо. А эта - чемодан, набитый говядиной и отрубями”.

Не намёк ли это на человеческое тело, как на непосильную ношу? Отказаться ли от вещей, чтобы обрести желанное спокойствие и желанную свободу? Или же держаться за них до самой смерти, до самого Конца? Таким образом, основные идеи в творчестве Довлатова - это идея освобождения от привязанностей, идей божественного равнодушия. Они являются для него принципами не прямом смысле: он не всегда их придерживался. Но стремился Довлатов именно к состоянию, где бы он был “один, но с кем-то”. Не желая, чтобы его любили, он жаждал человеческого равнодушия. Эти ориентиры возникли в его жизни не случайно - достаточно просто вспомнить, что он жил именно в то время, когда люди его общества считались изгоями, когда тоталитарным режимом душилась любая попытка самовыражения, что его не славила. Его стремление к равнодушию и отстранённости - это, скорее, желание не попасть более под влияние Советского режима. Игра в прятки с окружающим миром. Возможно, это звучит не так красиво, как философия непротивления злу у Толстого, но… Глядя на нынешнюю действительность, на то, что человечество сделало с собой и с окружающим, начинаешь понимать, насколько великим было стремление Довлатова к невмешательству в естественный ход вещей.

7. Художественные особенности цикла " Чемодан"

Каждая вещь, извлеченная из чемодана, является основой сюжета новой главы, которые вместе составляют воспоминания о жизни и встреченных людях. В основе этих воспоминаний "пропащая, бесценная, единственная жизнь". Один из современников отметил, что в литературе для С. Д. Довлатова главное - "стариннейшее представление о со­держательности и о чувстве вины за мерзость жизни". А как часто встречается в разных произведениях писателя это слово жизнь! Читая прозу С. Д. Довлатова, обращаешь внимание на то, что в большинстве его произведений повествование идет от первого лица. Возникает ощущение присутствия самого автора.. Говоря о С. Д. Довлатове в его произведениях, мы будем называть его "автор-персонаж", что, безусловно, не означает, что вся проза писателя абсолютно биографична. Рассказы из цикла "Чемодан" тоже основаны на биографическом опыте. Впервые "Чемодан" был опубликован в 1986 году и представляет собой образец зрелой довлатовской прозы.

В "Чемодане" повествование ведётся от лица самого Довлатова. Впрочем, это не означает, что всё им рассказанное - чистая правда. Писатель утверждал, что в его произведения не заключена какая-либо мораль, так как сам автор не знает, для чего живут люди: "Деятельность писателя в традиционном русском понимании связана с постановкой каких-то исторических, психологических, нравственных задач. А я рассказываю истории. Я когда-то делал это устно, а потом начал эти истории записывать. Я чувствую себя естественно и нормально, когда я что-то рассказываю или записываю… Поэтому всю свою жизнь я рассказываю истории, которые либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил". Герой Довлатова - не только "простой человек", но такой, как все, такой, как любой из нас, носит имя и фамилию самого автора.

Краткость - сестра таланта" - эта догма применима к произведениям Довлатова. Форма рассказов содержит: сжатый сюжет в рамках небольшого отрезка времени.

Чемодан" - цикл рассказов, каждый из которых назван именем вещи. Она, эта вещь, и является главным после автора действующим лицом каждого рассказа. Писатель укладывает их в старый чемодан, чтобы увезти с собой в Америку. "Когда-то я ездил с ним в пионерский лагерь. На крышке было чернилами выведено: "Младшая группа. Сережа Довлатов". Рядом кто-то дружелюбно нацарапал: "говночист". В своей обычной манере, в трех коротких предложениях писатель очень живо описал кусочек того времени. Колонны автобусов, безумное количество детишек, все подписано: одежда, чемоданы, мешки для обуви. Потрясающе без комментариев на страницы взрослого рассказа перенесен непритязательный детсадовский юморок. И вдруг это оказывается смешно.

Чемодан становится складом памяти, он таит воспоминания. Чемодан "Чемодана", кажется, реален, но у него, возможно, существуют литературные прототипы. У Ильи Ильфа в "Записных книжках" есть фраза "Всеми фибрами своего чемодана он стремился за границу". Чемодан в книге - хранитель "пропащей, бесценной, единственной жизни". В "Чемодане" вещи хранят в себе память о прошлом, память, которую невозможно вытряхнуть точно пыль. Собранные вместе, вещи становятся своеобразным конспектом прожитых лет. Недаром эпиграфом к циклу выбраны слова Александра Блока: "Но и такой, моя Россия, Ты всех краёв дороже мне". "Пропащая, бесценная, единственная жизнь" выглядит в "Чемодане" уже не процессом, а неким предварительным итогом. Cтати, чемодан встречается и в других произведениях писателя, и всякий раз он является символом неустроенности,одиночества, бессмысленности существования, того, что не любит или не может понять писатель: "На кухне в ряд стояли чемоданы. Это были одинаковые новые чемоданы с металлическими замками. Они вызывали у меня чувство безнадежности" ("Заповедник" )

Каждый рассказ из цикла "Чемодан", повествует нам об истории предмета одежды из чемодана писателя - одежды, которая была нажита автором за тридцать шесть лет. Но все не так просто. Каждая вещь - и "креповые финские носки", и "номенклатурные полуботинки", и "приличный двубортный костюм", и "офицерский ремень", и "куртка Фернана Леже", и "поплиновая рубашка", и "зимняя шапка", и "шоферские перчатки" - несет за собой коллизии, а главное - переживания из жизни героя - самого автора. То есть и рассказы Сергея Довлатова несут на себе отпечаток документальности

Самый первый рассказ из цикла "Чемодан" - "Креповые финские носки" произвел на меня наиболее сильное впечатление, может быть потому, что он первый; и я постоянно подчеркивала западающие в душу фразы - целые абзацы, по сути. Как то:

"Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает. На тех, кто отвечает. На тех, кто задает вопросы. И на тех, кто с раздражением хмурится в ответ".

В приведенном абзаце присутствует философская мысль о людях не только нашей советской и российской действительности, но и о людях вообще.

Или еще одна философская заметка, которыми так богаты произведения Сергея Довлатова:

"Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает. И они постоянно задают вопросы, хотя правдивые ответы им совершенно не требуются".

В следующих примерах звучит не только философия, но и сарказм, ирония и грусть, перемешанная с тоской о настоящей любви и, наверное, желание, чтобы отсутствовала погоня за деньгами на свете:

"Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка - преступна".

… "Я заметил - когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговоров становится его моральный облик".

История с финскими носками, несмотря на столь прямолинейное название, попутно включает в себя самокритичный выбор будущей профессии, почти первую любовь, расставание, и еще целых двадцать лет жизни в тезисах. Самоирония, как всегда, на высоте, и вместо, казалось бы, ожидаемых насмешек внушает читателю симпатию к автору.

"Существуют в мире точные науки. А, значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака"

Удивительный психологизм в описании обычной ситуации самыми простыми словами:

"Занимая деньги, я всегда сохранял немного развязный тон, чтобы людям проще было мне отказать… Мне стало жаль, что я не попросил больше. "Возьмите больше", - сказал Фред. Но я, как дурак, запротестовал" .

Герой рассказа "Креповые финские носки", Фред, перекупщик, рискующий из-за своих махинаций угодить в тюрьму, оправдывается так, как, казалось бы, хотел и сам автор оправдаться:

"Уж лучше жить минуту, но по-человечески".

Но автор имеет другое, параллельное убеждение: грош цена тому интеллигенту, который не побывал в тюрьме. Так Довлатов оправдывает свои "подвиги" тем, что все это для настоящей литературы. Работая журналистом, автор постоянно тревожится мыслями: "Что происходит? Все не для печати. Все кругом не для печати. Не знаю, откуда советские журналисты черпают темы!.." Горечи в этих словах не меньше, чем в поэзии Некрасова, болеющего за простых крестьян. Как Николаю Некрасову, который видел каждый день из своего окна на Владимирке узников, так и Сергей Донатович Довлатов видел зэков современных. Что изменилось с тех пор? Да практически ничего: не зэк виноват, а режим, власть, доведшая человека до состояния зэка.

Советский Союз. Перед официантами все бессильны. И те, у кого есть деньги, тоже. Фарцовщик Фред в рассказе циничен и остроумен:

"Все равно будешь сорок минут дожидаться, когда тебе принесут чебуреки на маргарине"

Анекдотический прием - гротеск - доведение ситуации до абсурда. Двести сорок пар носков, оставшихся после неудачной торговой сделки, никак не могли кончиться за двадцать лет, и такое ощущение, что еще и умножились. Ими затыкали все дыры. (У Дины Рубиной апельсинами забивали гвозди, так было много апельсинов).

Ну и под конец - нехарактерный для Довлатова выпад против бывшей возлюбленной: "Ася … преподает лексикологию в Стэнфорде. Что весьма странно характеризует американскую науку". Но ведь мы не были ни одним словом посвящены в умственные способности несчастной Аси.

Следующий чемоданный персонаж - "Номенклатурные полуботинки". Перекликающаяся с "Компромиссами" тема трудового "энтузиазма" вечно пьяных трудящихся. Довлатов - ученик камнереза. Его учителя были "мастерами своего дела и, разумеется, горькими пьяницами". Между делом в повествование вставлен анекдот про "Запорожец" камнереза, который засыпало снегом на всю зиму. "Запорожец" стал плоским, как гоночная машина. Крыша его была продавлена детскими санками". Вряд ли автор сам видел тот "Запорожец", но со слов владельца представил его именно так. Эта коротенькая история много говорит нам о "Запорожце" и его наезднике. Сразу видно отношение к простой народной марке автомобиля самого же простого народа, дворовых детей (попробовали бы покататься с крыши другого авто). А хозяин-то каков: купил машину неизвестно для чего, как будто отметиться, а ездить на ней вовсе не собирался по причине хронического пьянства.

Бригада ваяла Ломоносова для питерского метро. В процессе изготовления ученый становился похож то на бабу, то на свинью. Короче, был "упитанным, женственным и неопрятным". По словам скульптора Чудновского - "последний крик метафизического синтетизма" . Процесс приобщения ученика к мастерству камнереза сводился к покупке водки по шесть раз на день сначала для своей бригады, а потом и для всех остальных.

"Я убирал мусор. Мои учителя наводили последний глянец" . Коротко и ясно.

Наконец, митинг в честь открытия станции "Ломоносовская". Отвратительная в изображении автора фигура мэра (по старому, первого секретаря чего-то городского).

"Около минуты лицо почетного гостя выражало крайнюю сосредоточенность. Потом, издав едва уловимый звук лопнувшей шины, мэр весело откинулся на спинку кресла. И с облегчением взял бутерброд" .

Ну может ли человек быть еще противнее? По крайней мере, у Довлатова это большая редкость. Не заставлял хотя бы мерзкого первого секретаря брать бутерброд.

Его охрана не лучше. "Могу я чем-то помочь?" - вмешался начальник станции. "Убирайся, старый пидор!" - раздалось в ответ" .

И вдруг Довлатов стащил из-под стола мэрские ботинки. Сам не может объяснить, зачем. Говорит, раз в жизни такое случается с каждым приличным человеком. Спорное утверждение. Зато вышеуказанные ботинки поехали с ним в Америку в эпохальном чемодане.

В рассказе "Приличный двубортный костюм" Довлатов описывает журналистские будни. Рассказ Довлатова "пестрит" легким, искрящимся юмором. Много "шуточек" автор отпускает в адрес работников редакции Например, писательская усмешка звучит в обращении редактора к журналисту Довлатову:

"Извольте одеваться так, как подобает работнику солидной газеты". ( А как подобает? - напрашивается вопрос.)

Или выражение ответственного секретаря Минца, по которому Довлатов был "наиболее репрезентативным". Или подшучивание над заведующим отделом пропаганды Безугловым, которому то "срочно нужен узбек… любого качества", то он пьет "только вечером… не раньше часу дня" и так далее.

Но и в этом рассказе присутствуют философские нотки, принадлежащие Сергею Донатовичу Довлатову:

"Имея большую зарплату, можно позволить себе такую роскошь, как добродушие".

Безуглов, например, у Довлатова не отличает хохлому от пахлавы. Он почти уверен, что "пахлава растет в огороде". Правда, он замечает:

- Я не знаю, где растет пахлава. И знать не хочу. Но я хорошо знаю последние инструкции горкома… Короче, с узбеком порядок.

Вот так вот… Газете нужен не человек с реальными жизненными условиями, а некий манекен под названием "узбек" .О чем бы ни собрался делать материал герой, все не годится для печати. Реставратор старинных автомобилей не подходит из-за иностранной фамилии. Подходящая с этой точки зрения дворничиха Брыкина радостно рассказывает про свою "собачью жизнь" матери-героини": Сорок рублей нам положено в месяц. Ну и ордена с медалями. Вон на окне стоит полная банка. На мандарины бы их сменять, один к четырем". Швед Артур, шесть лет учивший русский язык, чтобы написать книгу о России, через неделю высылается как шпион. Далее еще лучше - Довлатова майор КГБ подозревает в пособничестве шпиону из Швеции, который хотел написать книгу о России, благодаря появлению которого автору и выдали деньги на костюм за сто двадцать рублей из Фрунзенского Универмага. (Действие рассказа происходит в Санкт-Петербурге). Довлатов - журналист лишен возможности говорить правду.

Грустно становится, когда дочитываешь рассказ до конца. Может быть, просто от того, что "работник солидной газеты" зарабатывает так мало, что у него нет средств даже для того, чтобы купить себе одежду для похода в театр. Следующая вещь доставаемая из чемодана была офицерским ремнем. "Офицерский ремень".

За год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану. Офицерский ремень достался писателю от спятившего с перепоя сослуживца. Вот и мы узнали немного о службе в конвойных войсках по небольшому эпизоду конвоирования зэка в психбольницу. Если бы все шло, как надо, не было бы этого рассказа. "Впереди, рыдая, идет чекист. Дальше - ненормальный зэк с пистолетом. И замыкает шествие ефрейтор с окровавленной повязкой на голове" . Вот это конвой! Жизнь полна абсурда во всем.

Ремень не простой: из натуральной кожи, с латунной напайкой на бляхе - смертоносное оружие. Той самой бляхой и огрел писателя сослуживец. После удара писательское человеколюбие не иссякло. Он делился с придурком едой, носил ему на гауптвахту сигареты, составлял оправдательную речь, чтобы тот избежал дисбата.

Если лагерные надзиратели, среди которых был Довлатов, конвоируя зэка, распивают вместе с ним водку? Причем возникает пьяная драка, которую затеял не преступник, а охранник. Довлатов убежден, что лагерная "колючка" - фикция, разницы. между заключенными и охранниками - никакой.

Теперь, что это, собственно, за ремень?

Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона её была залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие. Была у нас в ту пору мода - чекисты заводили себе кожаные офицерские ремни. Потом заливали бляху слоем олова и шли на танцы. Если возникало побоище, латунные бляхи мелькали над головами…

Именно такой бляхой и получает Довлатов от своего "товарища"…

То есть в армии этот ремень, прежде всего, - для самообороны. И свою правду здесь можно отстоять только при помощи такой вот бляхи.

Важны слова Довлатова, которые он произносит, сидя на "привале", когда ведет зека в психбольницу:

Водка начинала действовать, и я подумал: "Хорошо на свободе! Вот демобилизируюсь и буду часами гулять по улицам. Зайду в кафе на Марата. Покурю на скамейке у здания Думы…"

Я знаю, что свобода - философское понятие. Меня это не интересует. Ведь рабы не интересуются философией. Иди куда хочешь - вот что такое свобода!...

То есть это - правда в обществе рабов. И себя Довлатов ставит наряду с ними, называя себя рабом, но его интеллигентность ставит его выше, он - не раб. Рабство/свобода здесь, как мне кажется, употребляется не, столько в смысле физического угнетения, сколько в смысле идеологического давления на людей. И раб - это тот, кто поддался на "идеологическую обработку", а свободный человек - это человек, сохранивший индивидуальность и способный мыслить самостоятельно. И Довлатов из последних.

Теоретически я мог пристрелить или хотя бы ранить. Мы ведь были на задании. Так сказать, в боевой обстановке. Меня бы оправдали. Вместо этого я снова двинулся к нему. Интеллигентность мне вредила, еще, когда я занимался боксом.

Это пример его интеллигентности, а теперь, наоборот, пример не, столько рабства, сколько тупости Чурилина:

-Серега, извини! Я был не прав… Раскаиваюсь… Искренне раскаиваюсь… Действовал в состоянии эффекта…

-Аффекта,- поправил я.

Чурилин осторожно шагнул в мою сторону:

-Я пошутить хотел… Для смеха… У меня к тебе претензий нет.

-Еще бы,- говорю.

Что я мог ему сказать? Что можно сказать человеку, который употребляет лосьон "Гигиена" только внутрь?..

Получается, что здесь и описываются взаимоотношения раба и интеллигента, при взаимном непонимании друг друга

Как и в прошлом рассказе (Приличный двубортный костюм), здесь присутствует персонаж - майор, как и прошлый, довольно странных правил:

(речь на суде)

-Только в этом квартале Чурилин отсидел на гауптвахте 26 суток. Я не говорю о пьянках, как снег зимой. Я говорю о более серьезных преступлениях, типа драки. Такое чувство, что для него коммунизм уже построен. Не понравится чья-то физиономия - бей в рожу! Так все начнут кулаками размахивать! Думаете, мне не хочется кому-нибудь в рожу заехать?!...

Из его монолога следует, что социализм, это когда не понравится чья-то физиономия - бей в рожу… Странно.

Таким образом, ремень - это повод рассказать о кусочке того мира, которого уже нет, о части своей личной истории. Эта вещь - нужная в том лагерном обществе, ненужная Довлатову лично, кроме того - она и социальная память и память личная.

Весь этот мир куда-то пропал. И только ремень все еще цел.

История советского принца и советского нищего в "Куртке Фернана Леже" начинается так же, как у М. Твена. Вместе росли родившиеся в один год сын известного артиста и депутата Верховного Совета и сын выдающегося только своей худобой рядового театрального деятеля. "У Черкасова была дача, машина, квартира и слава. У моего отца была только астма". Только местами принц и нищий не менялись. Кстати, ни в одном рассказе Довлатов не упоминал своих родителей специально. Тоже,

Что из себя представляла эта куртка?

Она вручила нам подарки. Маме - изящную театральную сумочку. Лене - косметический набор. Мне досталась старая вельветовая куртка. Откровенно говоря, я был немного растерян. Куртка явно требовала чистки и ремонта. Локти блестели. Пуговиц не хватало. У ворота и на рукаве я заметил следы масляной краски.

Я даже подумал - лучше бы привезла авторучку. Но вслух произнес:

-Спасибо. Зря беспокоились.

Не мог же я крикнуть: "Где вам удалось приобрести такое старье?!"

А куртка была действительно старая. Такие куртки, ели верить советским плакатам, носят американские безработные.

Черкасова как-то странно поглядела на меня и говорит:

-Это куртка Фернана Леже. Он был приблизительно твоей комплекции.

Интересна также и мотивация этого подарка со стороны Черкасовой:

-Когда-то мы были с ним очень дружны. Потом я дружила с его вдовой. Рассказала ей о твоем существовании. Надя полезла в шкаф. Достала эту куртку и протянула мне. Она говорит, что Фернан завещал ей быть другом всякого сброда…

И, по-моему, Довлатов этого не отрицает, наоборот, поддерживает, говоря и о себе и о своем окружении, опять же противопоставляя себя Андрею, который всегда дружил с мальчиками из хороших семей:

Всю сознательную жизнь меня инстинктивно влекло к ущербным людям - беднякам, хулиганам, начинающим поэтам. Тысячу раз я заводил приличную компанию, и все неудачно. Только в обществе дикарей, шизофреников и подонков я чувствовал себя уверенно. <…> Я не обижался. Я лет с двенадцати ощущал, что меня неудержимо влечет к подонкам. Не удивительно, что семеро из моих школьных знакомых прошли в дальнейшем через лагеря.

Получается, что куртку Фернана Леже можно с уверенностью назвать противоположностью приличному двубортному костюму. Костюм - dress code , куртка - "друг сброда"; костюм - нужен людям, которые хотят соответствовать внешне стандартам приличных и благополучных, успешных и занимающих приличное положение в обществе людей, но совершенно не нужен Довлатову, который не разделяет взглядов этого общества на то, "что такое хорошо и что такое плохо"; а потертая куртка - не приемлема в этом обществе, но очень дорога ему как вещественное доказательство его инакомыслия и. значит, нужна Довлатову. То есть куртка - повод рассказать о своем нравственно-эстетическом чувстве, о своих ценностях и приоритетах.

В этом рассказе идет Довлатов снова касается тем пьянства, кумиров, диссидентства, то есть политических взглядов ..

Его окружали веселые, умные, добродушные физики. Меня - сумасшедшие, грязные претенциозные лирики. Его знакомые изредка пили коньяк с шампанским. Мои - систематически употребляли розовый портвейн. Его приятели декламировали в компании - Гумилева и Бродского. Мои читали исключительно собственные произведения…

Я мог, не спрашивая угадать её кумиров - Пруст, Голсуорси, Фейхтвангер.… Выяснилось, что она любит Пастернака и Цветаеву…

Хотя Андрюша был преуспевающим физиком, я же диссидентствующим лириком…

Умер Леже коммунистом, раз и навсегда поверив величайшему, беспрецедентному шарлатанству.

Словами он пытается описать жену артиста:

"Нина Черкасова обладала всеми достоинствами и недостатками богачей. Она была мужественной, решительной, целеустремленной. При этом холодной, заносчивой и аристократически наивной" .

Странное дело. Ничего у него не выходит. Ведь такие описания характеров не свойственны Довлатову. Вот и это описание ничего не дает нам для восприятия той женщины, как ее ни назови. Но стоило привести их диалог, как тут же невольно проникаешься уважением и симпатией к персонажу.

" - Я думаю, у любви … нет размеров. Есть только - да или нет.

- Ты явно поумнел, - сказала она".

И в конце разговора, когда автор пустился в заумную тему импрессионистов:

" - …Лишь у Моне родовые тенденции преобладали над видовыми…

- Мне казалось, что ты поумнел.." .

А с этой женщиной, оказывается, надо быть искренним.

Афористично, но спорно:

"Домработнице следовало бы любить меня. Любить как социально близкого. Симпатизировать мне как разночинцу. В действительности же слуги любят ненавистных хозяев гораздо больше, чем кажется. И уж конечно, больше, чем себя" .

И опять безграничная самоирония:

"Всю сознательную жизнь меня инстинктивно тянуло к ущербным людям - беднякам, хулиганам, начинающим поэтам. Тысячу раз я заводил приличную компанию, и все неудачно. Только в обществе дикарей, шизофреников и подонков я чувствовал себя уверенно" Интересно, а как бы тогда появились все эти замечательные рассказы? Писать о том, как день за днем проходит жизнь правильных людей, которые даже "земной коры не поцарапают"? Да нет, кажется, таких писателей, а если даже и есть, то у них нет читателей. Действительно, какая разница, доктором каких наук станет Андрей Черкасов.

А где же куртка Фернана Леже? Надя Леже через жену Черкасова подарила ее Довлатову, потому что

"Фернан завещал ей быть другом всякого сброда…".

"Поплиновая рубашка". Много написано о любви, но в таком виде - впервые. Всего-то человеку надо было найти свою фотографию среди прочих бумаг жены. На фоне семейной жизни, полной равнодушия - это шок. Так любовь или не любовь? Да или нет, как в предыдущем рассказе? А бог его знает, не понятно. Но на лишние деньги перед отъездом отъезжающая навсегда возлюбленная сделала владельцу чемодана нелепый подарок - поплиновую рубашку. Даже не поймешь, трогательно или нет. А в принципе мы видим в этом рассказе портрет, пожалуй, идеальной жены писателя, поэта или художника. Нет страстей, претензий, упреков. Самое ценное, что все это на фоне налаженного быта.

-У меня оставались лишние деньги. Это тебе.

В коробке лежала импортная поплиновая рубаха. Если на ошибаюсь, румынского производства.

-Ну что ж,- говорю,- спасибо. Приличная рубаха, скромная и доброкачественная. Да здравствует товарищ Чаушеску!..

Только куда я в ней пойду? В самом деле - куда?!

То есть, это даже сложно назвать подарком, просто остались лишние деньги.… И сам Довлатов формулирует, что на оставшиеся деньги жена купила ему то, что казалось ей важным и нужным в Союзе, то есть приличную вещь. С другой стороны, она - память о его отношениях, о его любви, поэтому она также вещь личной памяти. Хотя вещь такого рода - поплиновая рубаха - вещь ему лично совершенно ненужная.

В этом рассказе присутствует, как в и других тема диссидентства, но здесь она развивается и углубляется. Для того, чтобы понять более четко, о чем идет речь, мне захотелось ввести еще два понятия: истинный диссидент и поверхностный диссидент Довлатова естественно, можно назвать - истинным диссидентом, хотя и подавленным, а Лену (его жену) - поверхностным диссидентом.

По домам ходили агитаторы. Уговаривали жильцов проголосовать как можно раньше. Я не спешил. Я раза три вообще не голосовал. Причем не из-за диссидентских соображений, а из-за ненависти к бессмысленным действиям.

<…> И тут Елена Владимировна произнесла совершенно неожиданную речь:

-Я знаю, что эти выборы - сплошная профанация. Но что я могу сделать? Я должна привести вас на избирательный участок. Иначе меня не пустят домой.

-Ясно,- говорю,- только будьте поосторожнее. Вас за такие разговоры не похвалят.

-Вам можно доверять. Я это сразу поняла. Как только увидела портрет Солженицына.

-Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю

То есть Лена, как и Довлатов, понимает бессмысленность и даже глупость подобных действий (мне кажется, что это актуальная и на сегодняшний день проблема), но важно другое: человек, перепутавший Солженицына (знаковая фигура для инакомыслящих в Советском Союзе ) с Достоевским… (Вспомните, у обоих была борода). Налицо Отсутствие истинной образованности, истинной культуры, истинной интеллигентности. И вещи здесь как бы выступают "мерилом" этой истинности.

Интеллигенты. По мнению Довлатова, тоже бывают истинными и ложными. Вот что он пишет о "полноценном человеке":

Раньше полноценному человеку нужны были дубленка и кандидатская степень. Теперь к этому прибавился израильский вызов. О нем мечтал любой интеллигент. Даже если он не собирался эмигрировать. Так, на всякий случай.

Важна эта дубленка для полноценного человека. Дубленка - вещь, характеризующая стиль жизни, отделяющая полноценного человека от неполноценного. В следующих рассказах мы её ещё встретим: у Довлатова - шапка, у неё - дубленка…