М.Е. Салтыков-Щедрин: биография и творчество

Размещено на http://www.allbest.ru/

М.Е. Салтыков-Щедрин: биография и творчество

салтыков щедрин русский писатель

Среди классиков русского критического реализма XIX в. М.Е. Салтыков-Щедрин (1826-1889) занимает место непревзойденного художника слова в области социально-политической сатиры. Этим определяется оригинальность и непреходящее значение его литературного наследия. Революционный демократ, социалист, просветитель по своим идейным убеждениям, он выступал горячим защитником угнетенного народа и бесстрашным обличителем привилегированных классов. Основной пафос его творчества заключается в бескомпромиссном отрицании всех форм угнетения человека человеком во имя победы идеалов демократии и социализма. В течение 50-80-х гг. голос гениального сатирика, "прокурора русской общественной жизни", как называли его современники, громко и гневно звучал на всю Россию, вдохновляя лучшие силы нации на борьбу с социально-политическим режимом самодержавия.

Идейно-эстетические воззрения Салтыкова формировались, с одной стороны, под воздействием усвоенных им в молодости идей Белинского, идей французских утопических социалистов и вообще под влиянием широких философских, литературных и социальных исканий эпохи 40-х гг., а с другой - в обстановке первого демократического подъема в России. Литературный сверстник Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского, Салтыков-Щедрин был, как и они, писателем высокой эстетической культуры, и в то же время он с исключительной чуткостью воспринял революционные веяния 60-х гг., могучую идейную проповедь Чернышевского, дав в своем творчестве органический синтез качеств проникновенного художника, превосходно постигавшего социальную психологию всех слоев общества, и темпераментного политического мыслителя-публициста, всегда страстно отдававшегося борьбе, происходившей на общественной арене. Михаил Евграфович Салтыков родился 15 (27) января 1826 г. в селе Спас-Угол Тверской губернии в богатой помещичьей семье. В отличие от И. С.Тургенева или Л. Н. Толстого он не вынес из своего "дворянского гнезда"отрадных впечатлений. Обстановка в доме Салтыковых была суровой, мрачной, безрадостной. В родительской усадьбе, как и вообще в той провинциально-помещичьей среде, где прошли первые десять лет жизни Салтыкова, будущий писатель видел все ужасы вековой кабалы в их отвратительной наготе. "Крепостное право, тяжелое и грубое в своих формах, сближало меня с подневольною массой, - писал он впоследствии, вспоминая годы своего деревенского детства, - ...только пережив все его фазисы, я мог прийти к полному, сознательному и страстному отрицанию его". [1] Эти строки из предсмертной "Пошехонской старины" поясняют, как глубоко запали в душу даровитого и впечатлительного мальчика картины крепостнического произвола и в каких условиях началось его формирование как непримиримого борца против всех форм рабства. Восьмилетнее пребывание Салтыкова в привилегированных учебных заведениях - в Московском дворянском институте и в Царскосельском лицее (1836-1844), помимо того что в них он получил основательное гуманитарное образование, имело и еще одно важное значение для будущей деятельности сатирика. Он в совершенстве изучил весь процесс официального воспитания царских сановников, и это ему пригодилось, когда он впоследствии высмеивал их в сатирических образах "помпадуров", "градоначальников", "ташкентцев".

Уже в лицейские годы Салтыков проявил влечение к литературе, испробовал свои силы в стихотворных опытах и испытал на себе сильное влияние статей Белинского. В период начавшейся после окончания Лицея четырехлетней службы в Петербурге(1844-1848) тяготение Салтыкова к литературной деятельности усилилось. Важным событием в идейной жизни Салтыкова этого времени явилось его участие в кружке революционно настроенной молодежи, руководимом М. В. Петрашевским. Члены кружка увлекались идеями утопического социализма Фурье, Сен-Симона и других французских мыслителей, вели шумные и живые беседы по политическим и нравственным вопросам. "От этих бесед, - вспоминал Салтыков, - новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах" (4, 273). Приобщившись к учению о будущем идеальном строе, Салтыков навсегда остался его приверженцем. Вместе с тем он не разделял мнения тех мыслителей, которые считали, что для построения социалистического общества достаточно одного лишь нравственного перевоспитания людей. Салтыков был убежден, что для этого необходима еще и активная общественная борьба угнетенных масс за свои права. Социалистические взгляды молодого Салтыкова нашли свое выражение в его первых повестях - "Противоречия" (1847) и "Запутанное дело" (1848), в которых он заявляет себя решительным противником социального неравенства и защитником униженных и оскорбленных. В этих повестях идеологи самодержавия, напуганные февральской революцией 1848 г. во Франции, усмотрели "вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу" (1, 14). В апреле 1848 г. Салтыков был выслан в Вятку. Молодой литератор, страстно отдававшийся передовым идейным исканиям, оказался внезапно выброшенным из столицы в глухой провинциальный город. Резкая смена впечатлений тяжело отразилась на настроениях Салтыкова. Он чувствовал себя несчастным, горько жаловался на свою жизнь в грязном обывательском болоте, на отсутствие духовно родственной среды. В изгнании идейное развитие Салтыкова затормозилось, а его литературное творчество приостановилось.

Но, как впоследствии признавал сам Салтыков, продолжавшаяся около восьми лет принудительная служба в Вятке явилась "великой школой жизни". Как человек умный, образованный, .деятельный, он быстро выдвинулся на видное место чиновника особых поручений в губернской администрации. Служба его была связана с постоянными разъездами по отдаленным, глухим местам Вятской и соседних губерний. Он всесторонне познал жизнь, быт, психологию разнообразных слоев населения - чиновничества, купечества, мещанства, крестьян. Это имело большое значение для его литературной деятельности, которая возобновилась тотчас же после ссылки. Возвращение в Петербург стало возможным для Салтыкова в начале 1856 г., когда после смерти Николая I и поражения в Крымской войне самодержавие вынуждено было пойти на смягчение политического режима и на отмену крепостного права. В условиях бурно начавшегося общественного подъема Салтыков создает на основе богатых жизненных впечатлений от вятской ссылки свои знаменитые "Губернские очерки" (1856-1857). Он первоначально печатал их в журнале "Русский вестник" под псевдонимом "Н. Щедрин", навсегда закрепившимся в творчестве писателя. Эти очерки, где впервые ярко обнаружилось сатирическое дарование Салтыкова, принесли автору шумный успех и сразу сделали его имя известным всей читающей России. О нем заговорили как о писателе, который воспринял лучшие реалистические традиции Гоголя и стал на путь еще более смелого и беспощадного осуждения социального зла. В "Губернских очерках" Салтыков живописно представил все провинциальное чиновничество - от мелкого канцеляриста до губернатора - в образах взяточников, вымогателей, казнокрадов, бездельников, клеветников, безжалостно грабивших народ. Чернышевский назвал первую сатирическую книгу Салтыкова "благородной и превосходной", а ее автора - писателем "скорбным и негодующим". "Никто, - писал он, - ...не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большею беспощадностию". [2]

Передовая русская интеллигенция, возглавлявшаяся Чернышевским и Добролюбовым, использовала "Губернские очерки" в своей борьбе против крепостного права и для пропаганды революционных идей. "Губернские очерки" навсегда определили общественно-литературную позицию Салтыкова-Щедрина как сатирика-демократа. Для дальнейшего идейного развития писателя на этом пути благотворным было все большее его сближение с вождями русской революционной демократии Чернышевским и Добролюбовым. Салтыков становится с 1860 г. их соратником в "Современнике", а после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского входит в редакцию журнала (1863-1864) и вместе с Некрасовым возглавляет его, руководствуясь заветами своих идейных учителей. Салтыков, став уже знаменитым писателем, в течение нескольких лет продолжал служебную деятельность. Он служил вице-губернатором в Рязани и Твери (1858-1862), председателем казенной палаты в Пензе, Тулей Рязани (1865-1868). Находясь на этих должностях, он старался, насколько позволяли условия, "не дать в обиду мужика". Такое гуманное отношение к пароду было необычным в высшей бюрократической среде, и сослуживцы, припоминая французского революционера Робеспьера, называли вице-губернатора Салтыкова вице-Робеспьером. Многолетняя служебная деятельность Салтыкова дала ему богатый материал для творчества. На личном жизненном опыте он превосходно постиг официальную и закулисную стороны высшей бюрократии и чиновничества, и потому его сатирические стрелы так метко попадали в цель. Заниматься служебной деятельностью побуждали Салтыкова не только материальные соображения, но и намерение принести пользу обществу.

Польза эта, как все больше убеждался он, оказывалась лишь бесследной каплей добра в море бюрократического произвола. Честный, наделенный независимым характером администратор все чаще вступал в конфликт с властями. Морально угнетало Салтыкова и его двойственное положение: формально он был причастен к той правительственной системе, с которой идейно расходился и боролся как сатирик. Ему, человеку революционно-демократических убеждений, становилось все труднее находиться на государственном поприще. В 1868 г. Салтыков-Щедрин, навсегда порвав со службой и отдавшись исключительно литературе, встал вместе с Некрасовым во главе "Отечественных записок", а после смерти Некрасова (1878) - руководителем этого передового журнала, продолжавшего революционно-демократические традиции "Современника", запрещенного правительством в 1866 г. Время работы в "Отечественных записках" - с января 1868 г. и до их закрытия в апреле 1884 г. - самая блестящая нора литературной деятельности Салтыкова-Щедрина, период высшего расцвета его сатиры. На страницах журнала ежемесячно появлялись его произведения, привлекавшие к себе внимание всей читающей России. Писатель переживает небывалый творческий подъем. Он как бы не поспевает за огромным наплывом впечатлений, идей и картин. Продолжая ранее начатое, он торопится заглянуть в новые сферы, открывающиеся его сознанию, коснуться новых пластов, на которые наталкивается его углубляющаяся мысль, зафиксировать новые картины, рисующиеся его воображению, положить начало воплощению новых замыслов, возникающих в ходе работы над прежними темами. И все это - старое и новое - выливается в мощные параллельные тематические и жанровые потоки. Он создает целую серию публицистических и литературно-критических статей и рецензий, циклы рассказов и очерков, повести и романы, пишет первые свои сказки. Во всем этом сказывается темперамент борца, стремящегося как бы охватить современность во всем многообразии ее сторон, отозваться немедленно на все вновь возникающее, тотчас же активно вмешаться в общественно-политическую битву и повлиять на ее желательный исход всеми доступными ему средствами - художественной сатирой, публицистикой, литературной критикой.

В произведениях, опубликованных на страницах "Отечественных записок", Щедрин подверг полному отрицанию все принципы, на которых основывались представления эксплуататорских классов о государственности, собственности, семейственности. В формах все более резких он разоблачал бюрократию ("Помпадуры и помпадурши", "Господа ташкентцы", "Господа Молчалины"). Со всей силой присущего ему сарказма он осудил монархию, предрекая ей неизбежную гибель и призывая к непримиримой борьбе с ней ("История одного города"). Оп вынес суровый приговор крепостникам, уже исторически обреченным, но все еще яростно пытавшимся сохранить свои привилегии ("Господа Головлевы"). Он первый в русской литературе представил картины грядущих бедствий, которые несли народу хищники новой, буржуазной формации - Деруновы, Колупаевы и Разуваевы ("Благонамеренные речи", "Убежище Монрепо"). Либеральных публицистов, приукрашивавших буржуазное хищничество, он заклеймил наименованием "пенкосниматели" ("Дневник провинциала в Петербурге"). Оп высмеял малодушие тех представителей "свободомыслящей" интеллигенции, которые в годы политической реакции действовали "применительно к подлости" ("Современная идиллия").

Кроме собственно творческой работы Салтыков-Щедрин много времени отдавал редакционным обязанностям, собиранию вокруг журнала и воспитанию передовых литературных сил. Журнальная работа была сопряжена также с теми трудностями, которые вызывались преследованием демократических писателей царской цензурой. "Журнальное дело, - писал Некрасов в 1875 г., - у нас всегда было трудно, а теперь оно жестоко; Салтыков нес его не только мужественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли". [3] Доблестно осуществлял Салтыков роль руководителя передового журнала и после того, как лишился своего главного соратника - Некрасова, умершего в самом начале 1878 г. В апреле 1884 г. журнал Салтыкова-Щедрина был закрыт царским правительством за содействие революционному движению. Писатель тяжко переживал эту катастрофу. Оп почувствовал, что у него "душу запечатали", что он "лишился языка", разлучен с "единственно любимым существом" - читателем. Но он не мог молчать. Борьба за преобразование жизни оружием художественного слова была его органической потребностью. Вынужденный печатать свои произведения в "чужих людях", на страницах либеральных органов (журнал "Вестник Европы", газета "Русские ведомости"), он и теперь не изменил своим прежним убеждениям. "Умру на месте битвы", - говорил сатирик (19, кн. 2, 252) и до конца дней своих оставался верным этим словам. Осуществляя их, он мужественно одолевал и огромное напряжение творческого труда, и систематические правительственные гонения, и тяжкие физические недуги, терзавшие его в течение многих лет. Могучая сила передовых общественных идеалов, которым Салтыков-Щедрин служил до конца жизни со всей страстью своего воинствующего темперамента, высоко поднимала его над личными невзгодами, не давала замереть в нем художнику и являлась постоянным источником творческого вдохновения. В "Пошехонской старине", этой своей предсмертной книге любви и гнева, Салтыков-Щедрин слал последнее проклятие темному прошлому и звал в светлое будущее.

Обращаясь к детям, "устроителям грядущих исторических судеб", он писал: "Не погрязайте в подробностях настоящего <...> но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Но давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего" (17, 72). Последние страницы "Пошехонской старины" написаны слабеющей рукой бойца, умиравшего на месте битвы. В марте Салтыков-Щедрин дописал последнюю главу, а 28 апреля (10 мая н. ст.) 1889 г. он скончался. Салтыков-Щедрин оставил большое литературное наследство. Собрание его сочинений - очерки, рассказы, повести, романы, пьесы, сказки, литературно-критические и публицистические статьи, письма - составляет двадцать объемистых томов. Вот неполный перечень названия его произведений, перечень, в котором отдельное заглавие чаще всего обозначает целый цикл взаимно связанных сатирических рассказов: "Губернские очерки", "Невинные рассказы", "Сатиры в прозе", "Признаки времени", "Помпадуры и помпадурши", "История одного города", "Господа ташкентцы", "Дневник провинциала в Петербурге", "Благонамеренные речи", "Господа Головлевы", "Господа Молчаливы", "Убежище Монрепо", "Круглый год", "Письма к тетеньке", "Современная идиллия", "Пошехонские рассказы", "Недоконченные беседы", "Сказки", "Пестрые письма", "Мелочи жизни", "Пошехонская старина". Эти произведения принесли Салтыкову-Щедрину заслуженную славу крупнейшего русского и мирового сатирика. К числу самых выдающихся творений Салтыкова-Щедрина, созданных после "Губернских очерков", принадлежат антимонархический роман "История одного города", социально-психологический роман "Господа Головлевы", политический роман "Современная идиллия" и сатирические "Сказки". Они дают основное представление об идейно-художественных особенностях творчества писателя. "История одного города" (1869-1870) - самое резкое в щедринском творчестве и во всей русской литературе нападение на монархию. Если в "Губернских очерках" Салтыков-Щедрин бичевал провинциальных губернских чиновников и бюрократов, то теперь оп добрался до правительственных верхов. Открыто выступать против них было не только опасно, но и невозможно.

Поэтому сатирик прибегнул к сложной художественной маскировке. Свое произведение он выдал за найденные в архиве тетради летописцев, будто бы живших в XVIII в., а себе отвел лишь скромную роль "издателя" их записок; царей и царских министров представил в образах градоначальников, а установленный ими государственный режим - в образе города Глупова. Все эти фантастические образы и остроумные выдумки потребовались сатирику, конечно, только для того, чтобы издевательски высмеять царское правительство своего времени. Салтыков-Щедрин применил все средства обличения, чтобы вызвать чувство отвращения к деятелям самодержавия. Это достигнуто уже в "Описи градоначальникам", предваряющей краткими биографическими справками подробное описание "подвигов" правителей города Глупова. Постоянное упоминание о неприглядных причинах смерти резко обнажает весь их отвратительный внутренний облик, подготовляя необходимое эмоциональное па-строение читателя. Все градоначальники умирают, как бы следуя народной поговорке "Собаке и собачья смерть", от причин ничтожных, неестественных или курьезных, достойным образом увенчивающих их позорный жизненный путь. Один был растерзан собаками, другой заеден клопами, третий умер "от объядения", четвертый - от порчи головного инструмента, пятый умер от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ, и т. д. Был еще градоначальник Прыщ, фаршированную голову которого откусил и проглотил прожорливый предводитель дворянства. За краткой "Описью градоначальникам" следует развернутая сатирическая картина деятельности наиболее "отличившихся" правителей города Глупова. Их свирепость, бездушие и тупоумие с особой силой заклеймены сатириком в образах двух градоначальников - Брудастого-Органчика и Угрюм-Бурчеева, получивших громкую известность в читательской среде. Салтыков-Щедрин превосходно владел приемами художественного преувеличения, заострения образов, средствами фантастики и, в частности, сатирическою гротеска, т. е. такого фантастического преувеличения, которое показывает явления реальной жизни в причудливой, невероятной форме, но позволяет ярче раскрыть их сущность. Брудастый-Органчик - образец такого гротеска. Уподобив голову этого градоначальника примитивному инструменту, который исполнял лишь две пьесы - "раззорю!" и "не потерплю!", сатирик обнажил и представил в убийственно смешном виде всю тупость и ретивость царского сановника. Еще более жестоким представителем глуповских властей был Угрюм-Бурчеев - самая зловещая фигура во всей галерее градоначальников. Он не признавал ни разума, ни страстей, ни школ, ни грамотности, допуская только науку чисел, преподаваемую по пальцам. Идеалом человеческого общежития для Угрюм-Бурчеева была пустыня.

Он мечтал весь мир превратить в военную казарму, всех заставить маршировать по одной прямой линии, все население разделить на взводы, роты, полки, отдав их под строжайшее наблюдение командиров и шпионов, во всем навести единообразие форм - в построении помещений, в одежде, в поведении, в работе. Требованиям правильного фронта Угрюм-Бурчеев хотел подчинить даже брачные союзы, допуская их только между молодыми людьми одинакового роста и телосложения. Гротескный образ отвратительного деспота Угрюм-Бурчеева показывает, с каким презрением и негодованием относился Салтыков-Щедрин к царизму и с какой убийственной силой умел он пригвоздить к позорному столбу власть, враждебную народу. Писатель-демократ страстно и мужественно защищал бесправных людей от свирепых Угрюм-Бурчеевых. К угнетенной неродной массе он всегда относился с чувством глубокого сострадания. Этот гуманистический пафос одухотворяет всю "Историю одного города", особенно ярко проявляясь в таких ее главах, рисующих драматические картины народных бедствий, как "Голодный город" и "Соломенный город".

Вместе с тем позиция Салтыкова относительно крестьянства была позицией не прекраснодушного народолюбца-мечтателя, а мудрого учителя, идеолога, не страшившегося высказывать самые горькие истины о рабской привычке масс к повиновению. Но никогда - ни до, ни после - щедринская критика слабых сторон крестьянства не достигала такой остроты, такой силы негодования, как именно в "Истории одного города". Своеобразие этого произведения в том и состоит, что оно представляет собою двустороннюю сатиру: на монархию и па политическую пассивность народной массы. Щедрин пояснял, что в данном случае речь идет не о коренных свойствах народа как "воплотителя идеи демократизма", не о его национальных и социальных достоинствах, а о "наносных атомах", т. е. о чертах рабской психологии, выработанных веками самодержавного деспотизма и крепостничества. Именно потому, что народная масса своим повиновением открывала свободу для безнаказанного произвола деспотизма, сатирик представил ее в обличительном образе глуповцев. Щедрин, конечно, хорошо знал, что масса далеко не вся сплошь и не всегда покорна своим поработителям, что ее терпение нередко прорывается случаями одиночного или группового протеста против насилия. Это было показано сатириком в ряде рассказов 50-60-х гг. ("Развеселое житье", "Госпожа Падейкова", "Глуповское распутство", "Деревенская тишь") и отчасти в той же "Истории одного города". Но эти случаи в конечном счете не изменяли общей картины народной пассивности. Автора "Истории одного города" интересовала не задача историка, стремящегося охватить сильные и слабые стороны крестьянского движения, а задача сатирика, поставившего себе целью показать губительные последствия пассивности народных масс, - это во-первых. А во-вторых, - и ото особенно важно,- к оценке фактов народного протеста Щедрин подошел в "Истории одного города" с более высоким критерием. В предшествующих произведениях Щедрин касался преимущественно явлений антагонизма между крестьянами и помещиками. В отличие от этого в "Истории одного города" Щедрина интересует прежде всего отношение народа к власти, интересует не просто социальный протест против помещиков, а политический протест против самодержавия. Излишне доказывать, что до этого второго рода протеста крестьянство почти не поднималось. Бунтуя против отдельных помещиков и местных начальников, мужицкая масса выдвигала правдоискателей-ходоков и посылала прошения, пытаясь найти правду в правительственных верхах. Царистские иллюзии наложили свою печать даже на самые крупные крестьянские движения. Путь от стихийного социального протеста против помещиков и буржуазии до сознательного политического протеста против самодержавия крестьянство преодолело лишь в начале XX в.

В "Истории одного города" Щедрин показывает, как в недрах масс зреет протест и как этот протест все еще не может прорваться сквозь кору "наносных атомов", т. е. рабской привычки к повиновению. В потрясающей по своему трагизму главе "Голодный город" представлена картина народного гнева, вызванного угрозой голодной смерти. Наступила такая минута, когда сердца обывателей ожесточились, "глуповцы взялись за ум". Стали они "судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока - самого древнего в целом городе человека, Евсеича". Евсеич трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко добиваться от него правды для мужиков, а добился всего лишь кандалов и "исчез без остатка, как умеют исчезать только "старатели" русской земли" (8, 313, 315). Казалось бы, это событие могло послужить достаточным уроком, чтобы поколебать веру глуповцев в свое начальство. Однако, собравшись опять, они ничего другого не могли придумать, как снова выбрать ходока. Новый ходок, Пахомыч, не желая повторять судьбу своего несчастного предшественника, решил, что самое верное средство - это начать "во все места просьбы писать". Послав прошение "в неведомую даль", глуповцы решили, что теперь "терпеть нам не долго!", "сидели на завалинках и ждали". И дождались - прибытия вооруженной карательной команды. Так смирение переходит в ожесточение, ожесточение разрешается выбором ходока и посылкой прошения к начальству, а начальство присылает усмирительную команду. Все это очень верно воспроизводит историческую драму политической незрелости и неорганизованности масс, вследствие чего мужицкая "громадина" оказывалась бессильной перед кучкой своих притеснителей. Щедрин последовательно разъясняет несостоятельность наивной мужицкой веры в царя и добрых начальников. Все держится на одной нитке "начальстволюбия", но "как оборвать эту нитку?". Весь вопрос в том, чтобы заставить "громадину" осознать свою силу и перейти от пассивного сопротивления властям к активной массовой борьбе.

Основной идейный замысел Салтыкова, воплощенный в картинах и образах "Истории одного города", заключался в стремлении просветить народ, помочь ему освободиться от рабской психологии, порожденной веками гнета и бесправия, разбудить его гражданское самосознание для коллективной борьбы за свои права, Само соотношение образов в произведении - один градоначальник повелевает огромной массой людей - подчинено развитию мысли о том, что самодержавие, несмотря на всю свою жестокость и вооруженность, не так сильно, как это кажется устрашенному обывателю, смешивающему свирепость с могуществом, что правящие верхи являются, в сущности, ничтожеством в сравнении с народной "громадиной". Достаточно угнетенной массе преодолеть чувство покорности и страха, как от правящей верхушки не останется и следа. Особенно ярко выражена эта мысль в сценах, рисующих последние дни градоначальствования Угрюм-Бурчеева. Одержимый идиотской решимостью осуществить "всеобщее равенство перед шпицрутеном", он "единолично сокрушил целую массу мыслящих существ". Он разрушил город и, задумав "устранить реку", всех загнал в пучину водоворота. Однако, как ни старался властный идиот, река, символизирующая неистребимость народной жизни, не унималась. "По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась" (8, 412). Несмотря на смертный бой, "глуповцы все-таки продолжали жить". Изнуренные, обруганные, охваченные смертельным страхом, они наконец возмутились. Терпение их лопнуло. Потребность освободить душу была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Они увидели, что их притеснитель, который прежде казался страшным и всесильным, - "это подлинный идиот - и ничего более".

Он раздражал, но уже не пугал. Крушение тирана было внезапным: налетел "смерч", и "прохвост моментально исчрз, словно растаял в воздухе". Символическая картина смерча, сметающего Угрюм-Бурчеева, вызывала разные толкования (см.: 8, 545-547). Более основательно предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание, независимо от сроков, в которые оно может произойти. Реальная обстановка 60-х гг. не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные основания считать, что это терпение не бессрочно и что оно может закончиться стихийным взрывом. Из этого, однако, не следует, что Щедрин был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению, - это "гневные движения истории", которые проявляют себя разрушительно, захлестывая и правого и виноватого. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал "тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло бы упразднять дурное без заушений" (10, 29). Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать отрицательные стороны стихийного крестьянского движения. Конкретные пути революционного преобразования общества не вполне были ему ясны, и его поиски в этом направлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа. "История одного города" - это и грозное пророчество неизбежной гибели монархического режима, и призыв к активной борьбе с ним, но призыв одновременно предостерегающий от разрушительных последствий стихийного восстания. Правильное понимание идейного содержания "Истории одного города" невозможно без уяснения ее причудливого художественного своеобразия. Произведение написано в форме летописного повествования о лицах и событиях, приуроченных к 1731-1826 гг. Сатирик и в самом деле творчески преобразовал некоторые исторические факты указанных лет.

В образах градоначальников угадываются черты сходства с реальными деятелями монархии: Негодяев напоминает Павла I, Грустилов - Александра I, Перехват-Залихватский - Николая I. Вся глава об Угрюм-Бурчееве полна намеков на деятельность Аракчеева - всесильного реакционнейшего сподвижника Павла I и Александра I. Однако "История одного города" - это вовсе не сатира на прошлое. Сам Салтыков-Щедрин говорил, что ему не было никакого дела до истории, он имел в виду жизнь своего времени. Не выступая непосредственно с исторической тематикой, Щедрин неоднократно применял историческую форму повествования о современных вопросах, рассказывал о настоящем в форме прошедшего времени. Блестящий образец применения такого рода приема, генетически восходящего к "Истории села Горюхина" Пушкина, дает "История одного города". Здесь Щедрин стилизовал события современной ему жизни под прошлое, придав им некоторые внешние черты эпохи XVIJI в. Рассказ идет местами от лица архивариуса, составителя "Глуповского летописца", мостами - от автора, выступающего на этот раз в иронически принятой па себя рели издателя и комментатора архивных документов. "Издатель", заявивший, что во время работы его "с первой минуты до последней <...> не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина" (8, 267), язвительно пародировал своими комментариями стиль официозных историографов. "Историческая форма рассказа, - пояснял Щедрин, - предоставляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса" (18, кн. 2, 83). Историческая форма избрана сатириком для того, чтобы, во-первых, избежать излишних придирок царской цензуры, а во-вторых, - показать, что сущность монархическою деспотизма на протяжении многих десятилетии нисколько не изленилась. Манера наивного летописца-обывателя позволила также писателю свободно и щедро включить в политическую сатиру элементы фантастики, легендарно-сказочный, фольклорный материал, раскрыть "историю" в бесхитростных по смыслу и причудливых по форме картинах повседневного народного быта, выразить антимонархические идеи в самой их наивной и потому наиболее популярной, убедительной форме, доступной для широкого круга читателей. Вырисовывая фантастические узоры там, где нельзя было прямо, открыто называть вещи своими именами, набрасывая на образы и картины прихотливые фантастические одежды, сатирик тем самым обретал возможность говорить более свободно на запрещенные темы и вместе с тем развертывал повествование с неожиданной стороны и с большей живостью. Получалась картина яркая, ядовитая, исполненная злой издевки и в то же время формально неуловимых для цензуры поэтических аллегорий.

Обращение автора "Истории одного города" к фольклору, к поэтической образности народной речи было продиктовано, кроме стремления к народности формы, и еще одним принципиальным соображением. Как уже отмечалось выше, в "Истории одного города" Щедрин коснулся оружием своей сатиры непосредственно народной массы. Однако обратим внимание на то, как это сделано. Если презрение Щедрина к деспотической власти не знает границ, если здесь его кипящее негодование отлилось в самые резкие и беспощадные формы, то относительно народа он строго соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создал на себя. Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого же парода, от него получил санкцию быть его сатириком. Когда рецензент (А. С. Суворин) обвинил автора "Истории одного города" в глумлении над народом и назвал "вздором" наименования головотяпы, моржееды и прочие, то Щедрин на это отвечал: "...утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что этот "вздор" сочинен самим народом, я же с своей стороны рассуждал так: если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно, имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу" (18, кн. 2, 84). В "Истории одного города" Щедрин довел до высокого совершенства наиболее яркие черты своей сатирической манеры, в которой обычные приемы реалистического стиля свободно сочетались с гиперболой, гротеском, фантастикой, иносказанием. Творческая' сила Щедрина в "Истории одного города" проявилась настолько ярко, что имя его впервые было позвано в ряду мировых сатириков.

Как известно, это было сделало И. С. Тургеневым в его рецензии на "Историю одного города", помещенной в английском журнале "The Academy" от 1 марта 1871 г. "Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала, - писал Тургенев. - Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет <...> его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допустим". [4] "История одного города" явилась итогом идейно-творческого развития Салтыкова за все предыдущие годы его литературной деятельности и обозначила вступление его сатиры в пору высшей зрелости, открывающую длинный ряд новых блестящих завоеваний его таланта в 70-е гг. Роман "Господа Головлевы" (1875-1880) стоит в ряду лучших произведений русских писателей (Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого и др.), изображающих жизнь дворянства, и выделяется среди них беспощадностью отрицания того социального зла, которое было порождено в России господством помещиков. В своем суровом приговоре крепостничеству Салтыков-Щедрин с непревзойденной остротой разоблачил пагубное, развращающее влияние собственности и паразитизма на человеческий характер, показал неизбежность нравственного и физического разрушения паразитической личности. Разложение помещичьего класса Салтыков-Щедрин представил в форме истории морального оподления и вымирания одного семейства землевладельцев-эксплуататоров. Распад связей в области семейно-родственных отношений, где даже от порочной личности естественно ожидать некоторых проявлений человечности, сатирик избирает в качестве одного из самых убедительных свидетельств нравственного падения и исторической обреченности паразитического класса. Семья Головлевых, взятая в целом, головлевская усадьба, где развертываются основные эпизоды романа, - это собирательный художественный образ, обобщивший типические черты быта, нравов, психологии помещиков, весь деспотический уклад их жизни накануне отмены крепостного нрава в 1861 г. и после этой реформы. Всем смыслом своим роман Щедрина напрашивается на сближение с "Мертвыми душами" Гоголя.

Тесная близость двух гениальных творений критического реализма обусловлена родственностью выведенных в них социальных типов и единством пафоса отрицания. "Господа Головлевы" воспитывали народ в той школе ненависти к классу господ, основание которой положено "Мертвыми душами". Щедрин показывал "мертвые души" на более поздней стадии их исторического разложения и как революционный демократ-просветитель отрицал их с высоты более высоких общественных идеалов. В связи с этим все признаки социальной гангрены представлены в Головлевых в более сильной степени, и выводы автора относительно исторической обреченности дворянства приняли характер окончательного приговора, не оставлявшего места для гоголевских иллюзорных представлений о возможности нравственного перерождения паразитического класса. Головлевщина - это саморазложение жизни, основанной на паразитизме, на угнетении человека человеком. От главы к главе рисует Салтыков-Щедрин картины тирании, нравственных увечий, одичания, следующих одна за другой смертей, все большего погружения головлевщины в сумерки. И на последней странице: ночь, в доме ни малейшего шороха, на дворе мартовская мокрая метель, у дороги - закоченевший труп головлевского владыки Иудушки, "последнего представителя выморочного рода". Ни одной смягчающей или примиряющей ноты - таков расчет Салтыкова-Щедрина с юловлевщиной.

Не только конкретным содержанием, но и всей своей художественной тональностью, порождающей ощущение гнетущего мрака, роман "Господа Головлевы" вызывает у читателя чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам "дворянских гнезд". В коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи случайным метеором блеснула Арина Петровна. Эта властная женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением и благодаря личной энергии успела удесятерить свое состояние. Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети "не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства" (13, 11). В кого уродились такие изверги? - спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя, как ее сыновья пожирают друг друга и как рушится созданная ее руками "семейная твердыня". Перед ней предстали итоги ее собственной жизни - жизни, которая была подчинена бессердечному стяжательству и формировала "извергов". Самый отвратительный из них - Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой. Свойственные Арине Петровне и всему головлевскому роду черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке допредельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам-внучкам временами все-таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был "неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье". Его нравственное одеревенение было так велико, что он без -малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей - Владимира, Петра и внебрачного младенца Володьку. В категории людей-хищников Иудушка представляет наиболее отвратительную разновидность, являясь хищпиком-лицемером. Каждая из этих двух основных особенностей его характера в свою очередь отягощена дополнительными чертами. Он хищник-садист. Он любит "пососать кровь", находя в страданиях других наслаждение. Неоднократно повторенное сатириком сравнение Иудушки с пауком, ловко расставляющим сваи и сосущим кровь попадающих в них жертв, чрезвычайно метко характеризует хищную Иудушкину манеру. Он лицемер-пустослов, прикрывающий свои коварные замыслы притворно-ласковой болтовней о пустяках.

Его хищные вожделения и "кровопийственные" махинации всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением внешней преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей очередной жертвы. Мать, братья, сыновья, племянницы - все, кто соприкасался с Иудушкой, чувствовали, что его "добродушное" празднословие страшно своим неуловимым коварством. Особенность Иудушки как социально-психологического типа в том именно и состоит, что это хищник, предатель, лютый враг, прикидывающийся ласковым другом. Он совершал свои злодейства как самые обыкновенные дела, "потихонечку да полегонечку", с большим искусством используя такие прописные истины своей среды, как почитание семьи, религии и закона. Он изводил людей тихим манером, действуя "по-родственному", "по-божески", "по закону". Иудушка во всех отношениях личность ничтожная, скудоумная, мелкая даже в смысле своих отрицательных качеств. И вместе с тем это полное олицетворение ничтожества держит в страхе окружающих, господствует над ними, побеждает их и несет им гибель. Ничтожество приобретает значение страшной, гнетущей силы, и происходит это потому, что оно опирается на крепостническую мораль, на закон и религию. Показывая защищенность Иудушки-"кровопивца" догматами религии и законами власти, Щедрин тем самым наносил удар нравственности собственников-эксплуататоров вообще, именно той зоологической нравственности, которая опирается на общепринятую, официально санкционированную ложь, на лицемерие, вошедшее в каждодневный обиход привилегированных классов. Другими словами, в "Господах Головлевых" в границах "семейного" романа разоблачались и отрицались социальные, политические и нравственные принципы дворянско-буржуазного общества. Попрание Иудушкой всех норм человечности несло ему возмездие, неизбежно вело ко все большему разрушению личности. В своей деградации он прошел три стадии нравственного распада: запой празднословия, запой праздномыслия и пьяный запой, завершивший позорное существование "кровопивца".

Сначала Иудушка предавался безграничному пустословию, отравляя окружающих ядом своих сладеньких речей. Затем, когда вокруг него никого не осталось, пустословие сменилось пустомыслием. Закрывшись в кабинете, Иудушка погрузился в злобные мечтания. В них он преследовал то же цели, что и в непосредственной жизни: искал полного удовлетворения своей жажды стяжания и мщения, изобретал все более дикие способы ограбления мужика. В мире призраков "кровопивец" уже не встречал никаких препятствий для осуществления своих желаний. В бредовых мечтаниях он довел свои хищные и садистские вожделения до их предельного завершения. Он достиг последней стадии того нравственного маразма, который был следствием социального паразитизма. Далее следовали алкоголизм и смерть. В последней главе романа ("Расчет") Щедрин ввел трагический элемент в картину предсмертных переживаний Иудушки, показав в нем мучительное "пробуждение одичалой совести", смутное сознание вины за все содеянные им преступления. И. А. Гончаров, высказывая в письме к Щедрину свои предположения относительно финала "Господ Головлевых", решительно отвергал возможность того конца Иудушки, который изображен в последней главе романа. На такой финал далеко не всегда отважился бы самый принципиальный моралист. Однако трагической' развязкой судьбы Иудушки Щедрин не сближается с проповедниками моралистических концепций перерождения общества и человека. Щедрин в "Господах Головлевых" берет труднейший из возможных случаев пробуждения совести. Тем самым он как бы говорит: да, совесть может проснуться даже в самом закоренелом любостяжателе. Но что же из этого следует? Практически, в общественном смысле - ничего! Совесть пробудилась в Иудушке, но слишком поздно и потому бесплодно, пробудилась тогда, когда хищник уже завершил круг своих преступлений и стоял одной ногой в могиле, когда он увидел перед собой призрак неотвратимой смерти. Пробуждение совести в типах, подобных Иудушке, является лишь одним из симптомов их физического умирания, оно наступает лишь в безвыходном положении и не раньше того, как их нравственное и физическое разложение достигает последней черты и делает их неспособными к прежнему злодейству. Проблеск совести у Иудушки - это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет развязку, саморазрушение личности. Вторжение трагического элемента в историю разложения головлевской семьи довершило разоблачение паразитического класса картиной морального возмездия.

В трагическом финале романа некоторые критики либерально-народнического лагеря усматривали склонность Щедрина к идее всепрощения, примирения классов и моралистическому оправданию носителей социального зла обстоятельствами окружающей среды. В наше время нет нужды опровергать эту явно неверную трактовку социальных воззрений сатирика и идейного смысла "Господ Головлевых". Весь социально-психологический комплекс романа освещен идеей неумолимого отрицания головлевщины. Конечно, оставаясь непримиримым в своем отрицаний дворянско-буржуазных принципов семьи, собственности и государства, Щедрин как великий гуманист не мог не скорбеть по поводу испорченности людей, находившихся во власти пагубных принципов. Эти переживания гуманиста дают себя знать в описании как всего головлевского мартиролога, так и предсмертной агонии Иудушки, но они продиктованы не чувством снисхождения к преступнику как таковому, а болью за попранный образ человеческий. И вообще в социально-психологическом содержании романа отразились сложные философские раздумья писателя-мыслителя над судьбами человека и общества, над проблемами взаимодействия среды и личности, социальной психологии и нравственности. Щедрин не был моралистом в понимании как причин социального зла, так и путей его искоренения. Он отдавал себе полный отчет в том, что источник социальных бедствий заключается не в злой воле отдельных лиц, а в общем порядке вещей, что нравственная испорченность - не причина, а следствие господствующего в обществе неравенства. Однако сатирик отнюдь не был склонен фаталистически оправдывать ссылками на среду то зло, которое причиняли народной массе отдельные представители и целые слои привилегированной части общества.

Ему были понятны обратимость явлений, взаимодействие причины и следствия: среда порождает и формирует соответственные ей человеческие характеры и типы, но сами эти типы в свою очередь воздействуют на среду в том или ином смысле. Отсюда непримиримая воинственность сатирика по отношению к правящим кастам, страстное стремление обличать их гневным словом. Вместе с тем Щедрину не была чужда и мысль о воздействии на "эмбрион стыдливости" представителей господствующих классов, в его произведениях неоднократны апелляции к их совести. Эти же идейно-нравственные соображения просветителя-гуманиста, глубоко верившего в торжество разума, справедливости и человечности, сказались и в финале романа "Господа Головлевы". Позднее пробуждение совести у Иудушки не влечет за собой других последствий, кроме бесплодных предсмертных мучений. Не исключая случаев "своевременного" пробуждения сознания вины и чувства нравственной ответственности, Щедрин картиной трагического конца Порфирия Головлева давал живым соответствующий урок. Однако сатирик вовсе не разделял мелкобуржуазных утопических иллюзий о возможности достижения идеала социальной справедливости путем морального исправления эксплуататоров. Сознавая огромное значение морального фактора в судьбах общества, Щедрин всегда оставался сторонником признания решающей роли коренных социально-политических преобразований. В этом состоит принципиальное отличие Щедрина как моралиста от современных ему великих писателей-моралистов - Толстого и Достоевского. В богатейшей щедринской типологии Иудушка Головлев - это такое же аккордное слово сатирика о русских помещиках, как образ Угрюм-Бурчеева - о царской бюрократии. Иудушка - символ социального и морального распада дворянства.

Но этим не исчерпывается идейно-художественный смысл образа. Роман "Господа Головлевы" показывает не только то, как умирают представители исторически обреченного класса, но и как они, проявляя хищную изворотливость, пытаются продлить свое существование за пределами срока, который им отвела история. Гнусное лицемерие Иудушки - это и психологический симптом разложения класса, отжившего свой век, и вместе с тем коварное оружие, к которому прибегают вообще паразитические слои общества в борьбе за сохранение своих прерогатив, за укрепление своего пошатнувшегося положения в обществе. Иудушка олицетворяет наиболее омерзительную и вместе с тем наиболее живучую разновидность психологии собственников-эксплуататоров вообще. Поэтому в содержании образа Иудушки Головлева следует различать его временное и длительное историческое значение. Если первое заключается в том, что он как социальный тип русского дворянина воплощает в себе сущность феодального паразитизма, то второе состоит в том, что он как психологический тип олицетворяет сущность всякого лицемерия и предательства и в этом своем качестве выходит за рамки одной исторической эпохи, одного класса, одной нации. Всесторонним раскрытием социального генезиса лицемерия Иудушки Щедрин подчеркнул широкую историческую значимость созданного им типа. В обществе, которое порождает Иудушек Головлевых, возможны всякие сорта иудушек. В этом смысле Иудушка оказался подлинным родоначальником многих других иудушек, последующих представителей этого "бессмертного" рода. Образ Иудушки явился той емкой художественной психологической формулой, которая обобщала все формы и виды лицемерия правящих классов и партий эксплуататорского общества. Иудушкины патриархальные принципы "по-родственному", "по-божески", "по закону" у позднейших буржуазных лицемеров видоизменились, приобрели вполне современную формулировку - "во имя порядка", "во имя свободы личности", "во имя блага", "во имя спасения цивилизации от революционных варваров" и т. д., но идеологическая функция их осталась прежней, иудушкиной: служить прикрытием своекорыстных интересов эксплуататоров. Иудушки более позднего времени сбросили свой старозаветный халат, выработали отличные культурные манеры и в таком обличье успешно подвизались на политической арене.

Использование образа Иудушки Головлева в сочинениях В. И. Ленина служит ярким доказательством огромной художественной масштабности созданного Щедриным типа. С образом Иудушки Головлева В. И. Ленин сближает царское правительство, которое "прикрывает соображениями высшей политики свое иудушкино стремление - отнять кусок у голодающего"; [5] бюрократию, которая, подобно опаснейшему лицемеру Иудушке, "искусно прячет свои аракчеевские вожделения под фиговые листочки народолюбивых фраз"; [6] буржуазного помещика, сильного "умением прикрывать свое нутро Иудушки целой доктриной романтизма и великодушия". [7] В сочинениях В. И. Ленина представлены кадетский Иудушка и либеральный Иудушка, предатели революции Иудушка Троцкий и Иудушка Каутский; встречаются здесь и профессор Иудушка Головлев, и Иудушка Головлев самой новейшей капиталистической формации, и другие разновидности .лицемеров, речи которых "похожи, как две капли воды, на бессмертные речи бессмертного Иудушки Головлева". [8] Возводя всех этих позднейших дворянских и буржуазных лицемеров, подвизавшихся в области политики, к "бессмертному" Иудушке Головлеву, В. И. Ленин тем самым раскрывал широчайший социально-политический диапазон гениального щедринского художественного обобщения. Ленинская интерпретация красноречиво свидетельствует о том. что тип лицемера Иудушки Головлева по своему значению выходит за рамки своей первоначальной классовой принадлежности и за рамки своего исторического периода. Лицемерие, т. е. замаскированное благими намерениями хищничество, и есть та основная черта, которая обеспечивает иудушкам живучесть за пределами отведенного им историей времени, длительное существование в условиях борьбы классов. До тех пор пока существует эксплуататорский строй, всегда остается место для лицемеров, пустословов и предателей иудушек; они видоизменяются, но не исчезают.