Цитата 1:

"Так из скрещенья всех пород в тот век/Возникла смесь - английский человек. В сем выводке, от коего тошнит, /Кровь чистокровных англичан бежит" Даниэль Дефо "Прирожденный англичанин" ¹

Интересуясь новинками литературы, сплошь и рядом постмодернистскими, я поймал себя на мысли о том, как приятно иногда взять в руки реалистическую прозу, особенно написанную в старых добрых английских традициях. Что-нибудь из Айрис Мёрдок или Сомерсета Моэма, например.

Общеизвестен феномен - повышение внимания к "искусству об искусстве", когда что-то написанное о книге становится интереснее и увлекательнее ее самой. Не случайно эссеистика правит бал. Джон Фаулз - где-то на грани этих двух традиций. Недавно ушедший от нас писатель отстаивал право создавать произведения сюжетные и захватывающие. Если он и являлся родоначальником постмодернизма, то был не совсем верно понят продолжателями. В этой связи странно звучит высказывание авторов "Русского журнала" о том, что вместе с романами Фаулза "постмодернизм наконец приобрел содержательность, реалистическую убедительность в изображении действительности и пафос нравственной проповеди" ² . Скорее, это его неразумные последователи растеряли эти качества. Гораздо ближе к истине те, кто говорит о "призрачности" его постмодернизма. Фаулз выговаривал критикам и коллегам по цеху за излишнее теоретизирование и преклонение перед наукой. Однако, коллекция его статей, объединенная названием "Wormholes" (в русском издании черви заменены на кротов - "Кротовые норы") ³ , вызвала у меня именно научный интерес.

Ему, например, было достаточно одного предложения, чтобы поставить точку в бесконечном споре о том является ли Россия Европой. Он вводит понятие "мега-европейский писатель", означающее принадлежность последнего к Западу - "Европа плюс Америка плюс Россия плюс все те страны, где культура является по существу европейской" ⁴ .

Эта уверенность, видимо, основана на знании русской классической литературы. Тем более, что последняя - чего мы до сих пор до конца не осознали - во многом порождение любимой этим англичанином французской культуры. Российская аристократия первой трети 19 века, говорившая на французском и читавшая французскую литературу, порождала тем самым "вторичную" бытовую культуру, которая служила площадкой для взлета великих русских классиков, в том числе Чехова, к которому Фаулз "нежно привязан" ⁵ . Для низших социальных слоев французский язык был своеобразным символом приобщения к высшим кругам, о чем свидетельствует комический персонаж гоголевской "Женитьбы", которого в невесте интересует лишь одно - знает ли она по-французски? Таким же паролем, сигнализирующим ровесникам: "я отношусь к субэлите", было в 1970-е годы знание британской рок-музыки. Принадлежность к посвященным кодировалась, конечно же, и в прическах, одежде, жаргоне, для продвинутой субэлиты - в знании английского.

Фаулз, как и положено классику, не увидел в битломании ничего, кроме усиливающегося инфантилизма общества и феминизации поколения ⁶ . Эссе "Собирайтесь вместе, о вы, старлетки" (1965) - вроде бы ностальгия по традиционным взаимоотношениям полов. На самом же деле, рассматривая роль женщины в обществах, различающихся между собой исторически, географически и культурно, он выступает против взгляда на противоположный пол лишь как источник наслаждения. То есть по существу разделяет феминистский взгляд.

В оценке сексуальной революции 1960-х, Джон Фаулз на удивление близорук. Социальную причину происходящего он видит во "всеобщем упадке религиозной веры". Однако, гедонизм, о котором пишет автор - порождение философии протестантизма, направленной на получение всего, что тебе причитается, на Земле. Не случайно в нашей православной стране, ставшей первой в мире атеистической державой, секса как не было так и нет. Во всяком случае, если группа голых парней и девок соберется вместе, никто это революцией не назовет. Пуританская мораль викторианской Англии, глубочайшим знатоком которой является Фаулз, до поры сдерживала социальный взрыв, но он был неизбежен. Просчет англичанина через весьма приличный отрезок времени повторит американец - Патрик Бьюкенен, который в своей книге "Смерть Запада" оценивает молодежные бунты 1960-х годов, как источник социально-политических бед современной Америки ⁷ . Именно они привели к демографической катастрофе, которая грозит естественным вымиранием групп населения, составляющих национально-культурный костяк западной цивилизации. В следствии он тоже видит причину.

Во-вторых, падением нравов мы обязаны фрейдизму, вызвавшему, по мнению Фаулза, "революцию в сексуальном самовосприятии и в сексуальных нравах" ⁸ . И опять пальцем в небо. То, что во всех общественных бедах виноват Зигмунд Фрейд - это ясно. Но, с другой стороны, не будь эпохи Просвещения и распространения позитивизма, исключающего участие высших сил в человеческих делах, может быть не было бы ни его, ни идеологии "Flower power" в США 1967 года. Фундамент христианской цивилизации на Западе стал размываться задолго до строительства студенческих баррикад 1968 года.

Стремление к неувядающей молодости, в том числе и через знакомство с юными созданиями, всегда было свойственно человечеству. Странно, что Фаулз связывает его лишь с текущим историческим моментом. Писатель, родившийся в 1926 году, в середине 1960-х подходил к своему сорокалетию; и желание зрелого мужчины видеть гармонию в интеллектуальных и сексуальных взаимоотношениях полов, в общем, понятно. Модели такого рода взаимоотношений, существовавшие в гендерной истории человечества, он и противопоставляет тому, что с грустью наблюдает вокруг себя. Но если учесть, что интеллектуальные услуги в моделях, им рассматриваемых - будем называть вещи своими именами - оказывали проститутки, то так ли уж далёк этот идеал от современной действительности? Складывается впечатление, что помимо своей воли Фаулз все же пошел на поводу у Фрейда.

Другое дело статьи, в которых писатель стоит на твердой почве эмпирических наблюдений - здесь ему нет равных. Прежде всего это касается эссе "Быть англичанином, а не британцем" (1964). Оно интересно тонким анализом английского самосознания, основанном на знании изнутри национального характера. Кроме того, знакомому с предметом известно то, какую роль в исследовании этой темы играют французские мэтры постструктурализма. Ни одна серьезная работа не обходится без ссылок на Деррида, Лакана, Барта, не говоря уж про Фуко. Писатель категорически отказывается от услуг этих философов. Приписывая это направление французской мысли "мерзостному тевтонскому влиянию" он в одном из поздних эссе честно признается в непонимании их теорий и своей приверженности предшествующей французской традиции, для которой были характерны "солнечная прозрачность, остроумие и элегантность" ⁹ . Анализ Фаулза, таким образом - это, не только географически, но и философски взгляд с той стороны Ла-Манша.

Цитата 2:

"Утрата идентичности происходит тогда, когда все приносится страху эту идентичность потерять" Джон Фаулз "Я пишу, следовательно, я существую" (1964)

Аналитики, изучающие геополитическую ситуацию, беспокоятся по поводу отсутствия у России определенной национальной идентичности. Выдвигаются различные проекты по ее конструированию. Главным же аргументом в пользу отказа от сближения с западным миром издавна является потеря национальной самобытности.

Через сто пятьдесят с лишним лет после того, как Чаадаев разъяснил абсурдность "ретроспективных утопий", и доказал, что Петр Великий "создал только то, что само шло к своему созданию" ¹⁰ , по прежнему звучит укорененная в нашем отечестве мысль о том, что все происходившее с Россией после Петра - искажение ее истинного пути. Романтическое представление о древней Руси и неприятие нынешних перемен идут рука об руку.

Что такое романтизация прошлого, если не форма ухода от реальности? На этой игле сидят многие. Вот что по этому поводу писал Томас Манн: "Романтизм - это в значительной степени погружение в прошлое; это тоска по былому и в то же время реалистическое признание права на своеобразие за всем, что когда-либо существовало со своим местным колоритом и своей атмосферой" ¹¹ . В общем, романтизм не такая уж и плохая штука, только если его не передозировать. Ибо не стоит игнорировать еще одного замечания классика о том, что романтизм "глубочайшим образом родственен смерти" ¹² .

Славянофилы - это не какие-нибудь лапотники, они были городскими интеллектуалами. Их идеи заимствованы из той же Западной Европы, они взошли на дрожжах немецкого национального романтизма. Беда в том, что их последователи, прошедшие советскую школу, норовят сделать из их игр ума оргвыводы. Одним из тех, кто считал, что нужно как можно быстрее вернуться в допетровскую Русь, был знаменитый автор исторических романов советской эпохи Дмитрий Балашов. Несмотря на любовь к расшитым русским косовороткам и на этнографические поездки по русскому Северу, взгляд Балашова - это тоже взгляд на Русь из городского окна. Намного ли лучше знают свой народ теоретики-традиционалисты, чем, скажем, экономист-реформатор Гайдар? Но уверены в надежности конструкции их нацпроекта.

Все вариации подобных проектов, ориентированные на сохранение национального своеобразия России, так или иначе скатываются на колею разгадки "русской души", под неизменное сопровождение известных тютчевских строк. Загадка эта до сих пор понимается в мистическом ключе, хотя еще чуть ли не в 1919 году Лев Шестов писал, что "идея души нации - чистейший и грубейший позитивизм", отмечая, что "душа Испании - это такой же эмпиризм, как и душа табуна лошадей или даже стада свиней" ¹³ .

Впрочем, так ли уж абсурдно для России 20 века возвращение в век шестнадцатый, как кому-то может показаться? Еще в начале 1930-х годов допетровская Русь преспокойно плыла в обширных просторах Отчизны, подобно реликтовой акуле, недавно найденной в океане. Ее не уничтожили ни жестокий петровский кнут, ни освобождение крестьян 1861 года, ни столыпинские реформы. В свидетели могу взять писателя из того же почвенного стана Василия Белова. Его деревня на вологодчине накануне раскулачивания, описанная в романе "Кануны" - это средневековая Русь. Быт и нравы, непонятный нашему современнику язык - из той же эпохи. Все изменилось в одночасье, с началом коллективизации. Этот уклад жизни и культура исчезли. Похоже, что милую для многих малую Родину, а заодно и допетровскую Русь уничтожил не столько Петр, сколько большевик Сталин. Но склонные к монархическим убеждениям мыслители даже это готовы ему простить: хозяин - барин, государь - владыка.

Сталинский режим 1930-х годов если не закончил модернизацию страны, то, во всяком случае приблизил в значительной степени ее завершение. Некоторые даже считают большевизм российским видом Реформации. Об этом можно спорить, а вот индустриализация страны и уничтожение крестьянства как социальной базы феодального строя действительно имели место. Жестокости, с которой все это было проделано, мог бы позавидовать нелюбимый нынешними славянофилами угнетатель боярства. Но прощают: ведь вождь сделал главное - исправил ошибку своего предшественника и наглухо заколотил окно в Европу.

Вот тут-то бы и начать развивать свою самобытность, но тиран умер. Никита Сергеевич опять стал доски отколачивать. Не успел, не дали. А Леонид Ильич так и просидел 20 лет у наполовину забитого окна, из которого торчали ракеты с ядерными боеголовками. За это время выявился главный враг российской самобытности - американский империализм. Именно ему страсть как хотелось лишить Россию ее национальной идентичности. Основной инструмент этого - американская массовая культура. Правда, удивляет то, что многие страны Западной Европы уже давно подпали под ее влияние, но с самобытностью расстаться не торопятся. Новая напасть - глобализация - уже на пороге "нашего общего европейского дома", а национальные идентичности сверкают как новенькие.

Для советского человека Западная Европа представлялась чем-то единым. Это было следствием глухого железного занавеса. Возможно, славянофилы 19 века недолюбливали Европу, потому что знали ее гораздо лучше романтически настроенных перестройщиков конца века двадцатого. Данилевский писал: "Трудно научить француза и англичанина хорошо думать на немецкий лад. " ¹⁴ . Несмотря на нынешнее объединение Европы, с тех пор мало что изменилось: "Италия мало похожа на Германию, а Испания на США" ¹⁵ . Лишь эйфория первых лет освобождения от тоталитаризма могла привести к лозунгу Горбачева - "мир един". В едином мире быстро нашелся "лидер". Как реакция - новый лозунг путинской эры: "даешь многополярный мир"!.

Глобальная коллективизация, которую затеял самовыдвинутый председатель мирового колхоза, обречена на неудачу. Сюртук дядюшки Сэма не годится людям разного роста и комплекции. Для многих подобное стандартизированное ателье оборачивается примеркой "деревянных костюмов".

Цитата 3:

"Рим для них был, в лучшем случае, идеей. Как и большинство их подданных, некоторые из них и по-латыни не знали ни слова. Тем не менее, все считали себя - и назывались, и писались - Римлянами". И. Бродский "Путешествие в Стамбул" (1985)

Правомерно ли сравнивать термины "британцы" и "россияне"? Данилевскому последний был не нужен. То есть его концепция России не нуждалась в нейтральном в этническом смысле, объединяющем наименовании. Он, кажется, вообще не считал Россию империей. Для него тот факт, что в состав государства входит около сотни народов с разными названиями, незначителен; ибо "все это разнообразие исчезает перед перевесом русского племени. " ¹⁶ . Россия Данилевского предстает, вопреки официальному статусу империи, национальным государством. Он именует российское политическое образование Русским государством и даже не утруждает себя помышлять о каких-то "отдельных провинциальных особях, соединенных с Россией одною отвлеченною государственной связью, о каких-то не Россиях в России" ¹⁷ .

Вошедшее в политический контекст слово "россияне" ¹⁸ вызвало неоднозначную реакцию. Одни, подобно Данилевскому, полагают, что термина "русские" достаточно. Другие приняли нововведение с энтузиазмом, видя в этом возможность избежать многих недоразумений в межнациональных отношениях. Назвать нацию-государство по имени страны, а не одной, пусть и самой крупной, этнической группы представлялось политкорректным. Попутно, внеэтническое наименование многонационального государства, в случае его принятия иностранными интеллектуалами, журналистами и политиками, сулило долгожданное понимание того, что в России, как и в бывшем Советском Союзе, живут не одни русские.

На самом деле, для внешнего мира все это не имеет большого значения. Можно сколько угодно говорить о том, что революцию делали не только русские, но и представители других национальностей, включая латышских стрелков, - все равно произошедшие катаклизмы будут видеться русскими народными забавами. Можно с цифрами на руках доказывать, что в результате социальных экспериментов пострадали в первую очередь этнические русские (эту точку зрения поддерживает и ряд крупных западных специалистов), а в преступлениях сталинского режима повинны в равной степени все "советские люди", включая "нацменов", как тогда выражались. Да и вообще во главе государства стоял грузинский царь. Это ничего не даст. Для стран Балтии оккупанты навсегда останутся "русскими", что вполне объяснимо. Обычный европейский взгляд на Россию: раз пришли с Востока и говорят по-русски (неважно, что порой с чудовищным акцентом) - значит русские.

Бессмысленно требовать объективности от народа (или его правительства) совсем недавно еще помимо собственного желания втянутого в чужие геополитические игры. Это из благословенного итальянского далека русских и эстонцев можно ставить на одну чашу весов, говоря о судьбе "бедных граждан России, Украины, Эстонии и Узбекистана, которых Сталин отправлял в лагеря" ¹⁹ . Время должно залечить раны.

Какая-нибудь историческая вина найдется у каждого народа, но не у каждого хватает мужества ее признать и по возможности исправить. Иногда удобнее быть народом-жертвой, отказаться от ответственности за свою судьбу. Это тоже надо признать. Усилившаяся в последнее время великодержавная риторика свидетельствует о том, что, пользуясь словами Марии Ферретти, "священной жертве", к тому же страдающей "расстройством памяти", вновь навязывается элитой образ народа, который уважают за его силу ²⁰ .

Имеет ли большое значение нововведение для внутреннего употребления? Не думаю. Для повседневной жизни, во всяком случае. Было бы нелепо услышать из уст даже имперски настроенного русского поэта Бродского "я - россиянин". Семантика протестует: флот или стяг могут быть российскими, а душа только русской или татарской. Так же и понятие "советский человек" (как аналог "британца") парило где-то в официальных сферах. Серьезно его употреблять могли лишь на собраниях, на кухонно-бытовом уровне он не прижился. "Россиянин", таким образом, представляется сугубо новоязом большой национальной политики. Да еще прекрасной возможностью сочинения крылатых фраз, вроде приписываемого председателю Мосгордумы Владимиру Платонову выражения "мы не дураки, мы - россияне" ²¹ .

Цитата 4:

"Would you care to sit with me/ For a cup of English tea/ Very twee/ Very me/ Nanny bakes/ Fairy cakes/ Every Sunday morning/ Miles and miles of English garden" Paul McCartney "English Tea" (2005)

Цитата из английского музыканта с кельтскими корнями, Пола Макартни, спевшего когда-то "Отдайте Ирландию ирландцам" не случайна. Великобритания - одна из тех развитых капиталистических стран, на которые равнялись и перестройщики, и реформаторы 1990-х, да и нынешняя консервативная прагматическая элита не против стать коллективным членом "английского клуба", правда, оговаривая его условием сохранения независимости. Кое-кому дозволено даже купить английский клуб.

Соединенное Королевство - многонациональное государство и бывшая империя. Параллели с Россией напрашиваются сами собой, хотя и с определенными поправками. А упомянутая выше, написанная уже несколько десятилетий назад статья современного классика английской литературы Джона Фаулза и сегодня может служить путеводителем по закоулкам "английской души". Я чуть не написал "классик британской литературы", но вовремя вспомнил: писатель настаивает - английской. То, что для нас звучит почти синонимами, является двумя краеугольными камнями его понимания своей страны и ее идентичности.

Фаулз воспринимает свое "британство" как "поверхностное преобразование" своей "фундаментальной английскости, новый фасад, неуклюже приляпанный к гораздо более старому зданию". "Британия" для Фаулза - паспортное слово, удобное организационно и целесообразное политически" ²² . Кроме того, название "Британия" ассоциируется у него прежде всего с воинственностью Британской империи, а "английскость" ("Englishness") с чем-то прямо противоположным, как мы покажем чуть позже, с чем-то соответствующим расхожим представлениям о. "русскости".

По Фаулзу, Англия и "английскость" - явления "неимпрерские", то есть "небританские". Это равнозначно утверждению, что "русскость" - нечто противостоящее "советскости" или "российскости". Между тем сегодня слово "Русь", которое могло бы теоретически соответствовать слову "Англия", вполне естественно представляется ужасным анахронизмом. Предложения образовать "Русскую республику" в рамках РФ, раздававшиеся несколько лет назад, большинством причастных к практическим политическим решениям были признаны опасными для стабильности России.

Каковы критерии "английскости"? По Фаулзу, признание тебя англичанином требует, "чтобы по меньшей мере двое из четырех твоих дедов и бабок были англичанами, чтобы хоть половину жизни ты прожил в Англии, чтобы образование ты получил в Англии и - разумеется - чтобы твоим родным языком был английский" ²³ . При этом он отмечает, что немногие живущие в Англии люди могут похвастаться чисто английскими предками. Глядя на разнообразие человеческих типов и внешностей в России, сомневаешься, что все те 80%, официально считающихся русскими, принадлежат одному этносу.

Не чистота крови или общность языка видятся Фаулзу основополагающими свойствами "английскости". Как фундаментальное свойство английского народа, в целом, по его мнению, трудно поддающегося идентификации, Фаулз называет "маниакальное стремление к справедливости" ²⁴ . Главным же критерием идентификации с Британской империей признается "стремление быть сильнее любой другой страны мира". Если англичанин и принимает этот взгляд, то лишь потому, что считает это единственным способом распространить свою идею справедливости на весь остальной мир. Однако, в глубине души, по Фаулзу, он всегда предпочитал жить в самой справедливой, а не в самой сильной стране. Я не поленился подсчитать: в своем сравнительно небольшом сочинении автор 22 раза повторяет слово "справедливость" применительно к характеристике "английскости". Если сюда присовокупить антоним "несправедливость", получится 27 раз.

Установка общественного сознания России на социальную справедливость многими трактуется негативно. Ссылаются на социологические исследования общественного сознания, в которых в качестве одного из основных свойств национального характера россиян называется стремление к справедливости. Именно оно представляется помехой конструированию российской идентичности в направлении ее сближения с западной ²⁵ .

Между тем, озабоченность справедливостью через георгианскую и викторианскую Британию стала "самой сердцевиной существования Америки" 20 века, воспринявшей этот "губительный идеал", объединяющий англосаксонский мир. Так считает Фаулз. Континентальной Европе "пуританская увлеченность идеей справедливости" не свойственна. Отчасти это объясняется географическим фактором: народ, живущий на острове, склонен к стороннему наблюдению и оценке происходящего на материке. Фаулз подробно анализирует эту черту англичан - критичность по отношению к существующей в мире несправедливости.

К слову, в недавно вышедшем капитальном труде "Нации Британии" его автор Кристофер Брайэнт, идентифицируя Англию, указывает на 4 ее конструкции, включающие "Маленькую Англию" и даже "Английскую Англию" ²⁶ . Фаулзовская концепция "Зеленой Англии" научным миром его страны, похоже, проигнорирована. Между тем, огромный массив издающейся в Великобритании научной литературы отражает тенденцию к противостоянию коренных национальных меньшинств, скажем, шотландцев "британскости" ("Britishness"). В то же время, по мнению Брайэнта, черные и азиатские меньшинства не имеют ничего против нее, а вот с "английскостью" или "шотландскостью" у них проблемы.

При всей расплывчатости характеристики английской идентичности в данной статье все же становится очевидным, что под идеей "справедливости" Фаулз подразумевает идеалы "свободного мира", которые позволили англичанам стать "пионерами права и демократии". Писатель конструирует свою концепцию Зеленой Англии, поэтически. Он противопоставляет легендарного Справедливого Разбойника Робина Гуда (в котором персонифицируется народное представление об индивиде, стремящемся к свободе) и ноттингемского шерифа (олицетворяющего государство и власть, с их стремлением эту свободу ограничить). В конечном счете выясняется, что эти две непримиримые противоположности есть две стороны личности англичанина, глубинные черты его характера.

По сути, Фаулз воспроизводит широко распространенную в англо-американской культуре мифологему о способности индивида решить свои проблемы без помощи государства, даже противостоять ему и выйти победителем. На этом построен сюжет большинства голливудских боевиков. "Гнилым" может оказаться любой член общества вплоть до президента, но только не он - "маленький человек" по-американски. Он - единственная надежда и опора демократии и свободы. Он разоблачает коррумпированных шерифов, прокуроров и сенаторов. Он рассчитывает не на помощь полиции, а лишь на собственные бицепсы.

Подобный образ, отражающий либеральные ценности, подпитывает уверенность обывателя в том, что в этом несправедливом мире справедливость зависит от него самого. С политической точки зрения, любое инакомыслие и оппозиционность рано или поздно приходят к власти, порождая тем самым нового Робин Гуда, в свою очередь скрывающегося в лесах. Позиционирующий себя левым социалистом Фаулз изложил нам традиционные либеральные взгляды ²⁷ . В этом нет ничего удивительного - бОльшая часть западной творческой интеллигенции именно так и поступает.

Противостояние "ноттингемскому шерифу" в английской мифологии, реконструируемой Фаулзом, не безнадежно. И в этом его коренная противоположность исторической реальности и национальному самосознанию России. Народные чаяния справедливости до сих пор не находили выхода в рамках существующей политической системы. Народный разбойник на Руси, скажем, Стенька Разин, не мог восстановить справедливость, выйдя из лесов. Свобода в народном сознании всегда ассоциировалась с волей. Самоограничение в виде внутреннего принятия права российскому сознанию не свойственно.

В англичанине уверенность в возможности политического решения проблем породила, по выражению Фаулза, нетерпимость к метафизике, предпочтение логического позитивизма воздушным замкам ²⁸ . В России же ровным образом наоборот - бесцельное философствование заняло место практической деятельности, как результат бесперспективности оппозиции власти. Недостаток практической деятельности вылился в широко известную критичность ума, не дающую плодов в реальной жизни.

Вырубив леса, англичане были вынуждены начать отлаживать свою политическую систему так, чтобы все было "по справедливости", ибо физически скрыться было уже негде. В России, к счастью для озабоченных экологической ситуацией, леса все еще шумят. Время от времени в масс-медиа появляются сведения о людях, живущих отшельниками в непроходимых чащах. За бескрайними просторами лесов, в дали от государева ока, местные "шерифы" доводят до ума политический механизм в соответствии со своими интересами. Остальные приспосабливаются к этим правилам игры.

Если Западная Европа вырубила свой лес сама, то на Руси он был съеден монгольским скотом. Мы, конечно, об этом ничего не помним, но есть историки, показывающие роль леса, экологической ситуации и засечной полосы в процессе формирования единого суперэтноса на территории нынешней России ²⁹ . Примечательно в контексте данного эссе, что один из них, Эдуард Кульпин, выбирает для своей статьи эпиграф из шекспировского "Макбета", иллюстрирующий роль леса в истории Великобритании.

Обращение к идее справедливости применительно к англичанам неожиданно. Мы привыкли считать, что "справедливость во многих культурах отходит на задний план, ее заслоняет законность" ³⁰ . Это так, но Фаулз именно реконструирует идентичность англичан, а не просто перечисляет ее признаки. Он как бы напоминает соотечественникам о том, что стоит за каждой буквой конституции, какие чувства бушевали до того, как стал править закон. Понимание справедливости различает российское и западное общественное сознание: эмоциональное в одном случае, и юридическое в другом.

Демократически настроенная интеллигенция России всегда была на стороне народа, и его представления о справедливости не подвергались сомнению. Эти народнические традиции были торжественно перенесены на благодатную советскую почву. Ведь надежда на справедливого царя никуда не девалась. И лишь работы, появившиеся в самое последнее время, дают возможность более вольной трактовки таких канонических текстов как "Путешествие из Петербурга в Москву" ³¹ . Заочный диалог Екатерины, воплощающей немецкое уважение к закону, и Радищева, выражающего сочувствие простому народу по поводу убийства крестьянами помещиков, оказывается актуальным и, как утверждают некоторые авторы, находит свое развитие в законопроизводственной практике сегодняшней России ³² .

Фаулз очень точно воссоздает менталитет, образ мышления и стиль поведения англичанина - что неудивительно для выдающегося писателя, имеющего за спиной школу реалистической прозы. Он утверждает, что с исчезновением Англии лесов, "Зелёная Англия" была перенесена в головы жителей страны. Леса здесь - метафора свободы. Толерантность, корректность поведения в обществе и терпимость - все внешнее в его облике, по Фаулзу, от "ноттингемского шерифа", а внутреннее его состояние и мысли по-прежнему обращены к лесу. Отсюда характерные черты психологии англичанина, заключающиеся "в способности укрыться за маской, симулирующей согласие, когда мы не согласны, улыбаться, когда мы испытываем ненависть, говорить нечто абсолютно противоположное тому, что на самом деле имеем в виду" ³³ . Мой, пусть и незначительный, опыт общения с англичанами позволяет согласиться с подобной характеристикой.

Цитата 5:

"Запад нам нужен ровно настолько, чтобы нас самих в нем не было вовсе" Виктор Ерофеев "Сила лобного места" (1997)

Как-то мне пришлось беседовать с одним голландским профессором. Он назвал представителей своей нации нецивилизованными, что выражается в их излишней прямолинейности. Думаю, прямолинейность русских ни с какой голландской не сравнится. Русские говорят правду с детской непосредственностью. Для них характерно "игнорирование "границ личности" и "способность высказывать публично мысли потаенные, интимные, самые глубокие" ³⁵ . Лев Шестов считал русскую искренность и правдивость "величайшей роскошью" ³⁵ . Видимо, для англичан она непозволительна.

В русском отсутствует раздвоенность. В нем нет убежденного нонконформиста, спрятанного за маской лояльности. Его поведение предсказуемо. "Вождение чужака за нос" не входит в число его любимых национальных игр. Он охотно делится результатами разгадывания собственной "загадочной души" с окружающим миром.

В мировой литературе большая путаница и туман в области описания национального характера. Генрих Бёлль заметил: "Впечатление такое, что при изображении национального своеобразия между полюсами смехотворности и благородства не остается человеческого измерения" ³⁶ . Поэтому, чем изучать английскую душу по старинке, читая книги, гораздо лучше съездить в Англию. Сегодня такая возможность есть. Там на месте легче разобраться, как же сочетается "тонкий английский юмор" со смехом за кадром, который мы уже вовсю перенимаем, несмотря на его полное несоответствие нашему представлению о смешном. "Когда я ем, я глух и нем", правило, вбитое в голову в детском саду и семье, не позволяет нам при случае непринужденно пообщаться за обедом с французами. Но, оказывается, в этом мы не так уж отличаемся от немцев. Тот же Бёлль свидетельствует:". это ужасающее правило сидеть за столом молча. " ³⁷ . Получается - надёргали по нитке из разных европейских идентичностей.

Читая полемику Бродского с Кундерой, решительно присоединяешься к первому - кто же мы, если не европейцы? Путешествуя по родным просторам, начинаешь сомневаться. Европа, которую мы "обрасеяли". ³⁸ Все неясно: на какой Запад нам стремиться? На тот, который, по Бьюкенену, умирает? Если Россия все-таки станет "новым Западом" и примет философию либерализма не на словах, а на деле (что, по Тренину, предполагает реальное функционирование рыночных и демократических институтов), конец чьей или какой истории это будет означать? Пока одни все надежды связывают с проектом Евразии, другие полагают, что она уже "исчезла" ³⁹ . Такое впечатление, что мы постоянно находимся на чьих-то похоронах.

Вернемся, однако, к Фаулзу. Его статья в очередной раз убеждает: национальная идентичность - явление не только загадочное и где-то мистическое, но и очень устойчивое. Даже если мы захотим с ней расстаться, это вряд ли удастся. Главный вывод из прочитанного: а не вредит ли нам многолетняя озабоченность собственной идентичностью?

Фаулз остался верен характеристике своих соотечественников: чем больше он выставляет напоказ нелицеприятные их черты, тем больше у читателя остается впечатление, что он на самом деле произносит похвальное слово "английскости". Подобное послевкусие от данного эссе вполне в английских традициях, столь живо в нем описанных.

По направлению к Фаулзу

Почти одновременно в переводе на русский появились две книжки Джона Фаулза, в которых он раскрывается перед читателем с той мерой откровенности, какая только возможна для писателя, англичанина, нашего современника. Редчайший вообще-то случай, когда писатель так тщательно, так добросовестно, даже с изрядной долей занудства определяет исходные основания собственного творчества, излагает свой способ понимания жизни, свои идейные приоритеты.

Откровенность, исповедальность сегодня - явление не такое уж экзотическое. Самообнажение ненаказуемо - и в моде. Но не так уж часто в наличии не просто определенные признания, но еще и определенное качество мысли. У Фаулза есть личная философия бытия и человека, где метафизический план сопоставлен с планом экзистенциальным. Откровенные признания свидетельствуют в пользу того, кто их делает, потому что нам открывается человек недюжинный, личность на редкость значительная. Он не только знает слова. Он умеет мыслить. Имеет идеи.

“Аристос” - солидная книга рассуждений на главные темы, своего рода философское кредо Фаулза. Впервые она была опубликована в 1964 году, когда автору было тридцать восемь. Возраст, когда не только приходят к окончательным выводам, но уже и формулируют их с той категоричностью, которая имеет место и в нашем случае. Еще более увесист томик “Кротовых нор" - это вопреки жанровому обозначению не “роман”, а сборник эссе на разные темы. (Самое раннее датировано тем же 1964 годом, самое позднее - 1997-м.)

Искренние книги. Честные книги. Умные книги. После них Фаулз становится понятнее. Как если бы в его художественной прозе, которая русскому читателю стала известна намного раньше этих опытов рефлексии, чего-то недоставало для законченных суждений о личности и творческих импульсах писателя. Да и вправду чего-то (по крайней мере - мне) недоставало. Было при чтении ощущение дна, под которым течет темный поток личностного бытия, но туда уже нет доступа. И вот теперь появилась “шпаргалка”, существует досье на Фаулза.

И кто же он, Джон Фаулз?

Начнем с мифа. Вот эссе “Быть англичанином, а не британцем" 1964 года.

Есть Европа “обжигающего, черного, цинического опыта. Есть Британия - военная, империалистическая, ханжеская. И есть любезная сердцу Фаулза Англия - Зеленая, эмоционально наивная и морально восприимчивая страна Робина Гуда - Справедливого разбойника”. “Он человек, который, встав перед выбором - смириться с несправедливостью или уйти в леса, всегда ищет убежища среди деревьев. Робингудизм по сути своей есть критическая оппозиция, не удовлетворяющаяся бездействием”. Из этой точки Фаулз выводит склонность англичанина к уединению, к переживанию своих эмоций, стремлений, желаний, своих излишеств и экстазов вдали от всех, в четырех стенах, за семью замками, - но и коренной инстинкт справедливости, не замыкающийся ни в какие границы. Зеленые англичане - сократический народ: “что-то вроде расползающейся сухой гнили в здоровом и крепком доме укоренившейся несправедливости”.

Этот миф есть одновременно и автоаттестация, приведенная к завершенному и пластически очевидному образу. Многое из прочего - приложения и реализации целостной мифологемы. Причем к этим реализациям относятся не только отшельнический образ жизни Фаулза или его внепартийность. Но и его мегаевропейство - стремление писателя выйти за пределы английской литературы в общеевропейское (включающее и Россию, кстати) пространство культуры, с особыми французским и греческим акцентами.

Фаулз - Зеленый Сократ. Зеленый Камю. Интуит, правдоискатель, проповедник. Сократовское “неуважение" к старым богам и камюсовский абсурдный вызов пустым небесам претворились у Фаулза в утверждение принципиальной неопределенности-неопределимости бытия. (Не без соучастия, наверное, Юма, Локка, Беркли, Рассела и прочих почтенных господ альбионитов.) Мир бесконечен и таинствен. Бесконечное непостижимо. “Я живу в мире случайности и бесконечности. Вокруг меня простирается космос: луга галактик, ширь темных пространств, звездные степи, океаны тьмы и света. В нем нет ни ответственного бога, ни особой заботы, ни особого милосердия. Но повсюду я вижу живое равновесие, трепетное напряжение, бездонную, но таинственную простоту, беспредельное дыхание света”. Так выглядит одна из итоговых формул Фаулзова мировосприятия.

И вот его специальное уточнение по поводу религиозного лона европейской культуры: “Вторым пришествием Христа станет понимание того, что Иисус из Назарета был величайшим человеком, а не богом”; если церкви этого не поймут и не найдут сил “реформироваться” - они умрут.

Он странноватый атеист. Без воинствующего гедонизма, без трагического абсурда. И вовсе не скептик-агностик. Его атеизм, на котором Фаулз настаивает снова и снова, - эмоционален и инструментален: не догма, а рыдание над страдальческим бредом жизни. Тут не малая иванкарамазовская слезинка ребенка, а однажды увиденный воочию сумасшедший преступник, бросивший в топку зачатого от него же самого ребенка своей старшей дочери… Гипертрофия масштаба бедствий сопровождается сокращением претензий к высшей инстанции. Если бы она вмешивалась, можно было бы ее обвинить, но она не вмешивается, и лучше считать, что ее нет. Мир безразличен к человеку. “У целого нет фаворитов”; не догма, а руководство к действию, как говаривали в старину по совсем другому поводу. “Быть атеистом - это вопрос не морального выбора, а человеческого долга”. Вот оно как. Отбросить иллюзии и самообманы. Гарантии отсутствуют. “Смерть - это комната, которая всегда пуста”. Жизни после смерти нет - и это стимул жить сейчас. Курсив автора: “Чем более абсолютной представляется смерть, тем более подлинной становится жизнь”. “Никто нас не спасет, кроме нас самих”.

Парадоксальным образом Фаулз выводит из этих невеселых посылок оптимистический итог: “Эта таинственная стена вокруг нашего мира и нашего представления о нем должна не расстраивать нас, а лишь возвратить к дню сегодняшнему, к жизни, к нашей эпохе”. Бога нет, и это хорошо весьма. Все противоречия сходятся где-то в бесконечности в точку смысла, и там “несправедливости не существует”. Хотя “для отдельного существа это может означать несчастье”. Но и точка эта для нас недостижима, непостижима. Зато человек свободен. “Мы строим в ничто; мы строим”.

Параллели своему миропониманию Фаулз ищет у Гераклита и Екклезиаста, в дзенско-даосском бездействии-безымянности. Мы же вправе прописывать эти идеи в религиозно выстуженном ХХ веке, в эпохе немого и безымянного, неведомого Бога (“Человек ХХ века - млекопитающее не религиозное”, - с ударением отмечает Фаулз). Довольно это грустно и сиротливо. Хотя писатель пытается сгладить эффект. Хиросима показала, что человечество смертно, причем внезапно смертно? - утешьтесь: “Если наш мир будет уничтожен вместе со всеми нами, то целое не пострадает”. Утешились? Нет? Тогда просто забудьте о химерах. Перестаньте ждать, займитесь делом, наконец. “Я надеюсь также предложить каждому выбрать какое-нибудь место - в непосредственной близости от его до- ма, - где тоже кое-что можно сделать в плане решения экологических проблем" (или еще каких-то, их ведь много).

У человека в этом мире огромное поприще, потому как никто ему не помощник. Он сам себе, простите, бог - не потому, что так велик, а потому, что незаменим. Отсюда растут ноги социальной философии Фаулза, в которой нет места Богу и довольно парадоксально пересекаются идеалы свободы и равенства, относительно практической совместимости которых так трудно быть уверенным.

фаулз писатель эссе английский

Человек существует на грани небытия и заражен небытием. Небытие живет в нем самом, и это называется немо - “человеческое чувство собственной бесполезности и недолговечности; собственной относительности и фактической ничтожности”. Он боится. Фаулз изощренно коллекционирует человеческие страхи: “Боязнь незнания смысла жизни. / Боязнь незнания будущего. / Страх смерти. / Боязнь правильного выбора. К чему приведет мой выбор? Могу ли я выбирать? / Боязнь иного. Все чуждо мне, включая большую часть меня самого. / Боязнь ответственности. / Боязнь неспособности любить других и помогать им: своей семье, друзьям, стране, всем людям. Эта боязнь усугубляется нашим обостренным осознанием вины перед ними. / Боязнь не быть любимым другими. / Страхи республики - социальная несправедливость, водородная бомба, голод, расизм, политика балансирования на грани войны, шовинизм и проч. / Беспокойство из-за амбиций. Тот ли я человек, каким хочу быть? Тот ли я человек, каким хотят меня видеть другие?” И так далее.