Лирический герой в поэзии А.А. Григорьева

Размещено на http://www.allbest.ru/

25

Оглавление

I. Введение

II. Глава 1. Нравственно-философская лирика А.А.Григорьева

1.1 Лирика А.А. Григорьева в контексте исканий времени

1.2 Темы и мотивы лирики А.А.Григорьева

III. Глава 2. Лирический субъект в структуре произведений А.А. Григорьева

3.1 Система образов и структура цикла «Борьба»

3.2 Экфрасис как особенность поэтики А.А.Григорьева

IV. Заключение

V. Список использованной литературы

I. Введение

Большие таланты, если только они не авторы знаменитых изобретений или выдающихся художественных произведений, часто входят в нашу культуру незаметно, безымянно. Многие ли знают, что "Цыганскую венгерку" создал Аполлон Григорьев? Наверное, лишь одни пушкинисты осведомлены, что крылатая фраза «Пушкин - наше всё» тоже григорьевская. Ещё меньшее число специалистов знают, что Григорьев придумал такие обычные для нас выражения, как «допотопный», «цвет и запах эпохи», «цветная истина», «мертворождённое произведение». Создания живут, становятся общенародным достоянием, а создатели уходят в тень, забываются...

Аполлону Григорьеву судьба отпустила всего 42 года жизни, то есть около 20 лет творчества. Сделал за это время он очень много: стал одним из самых главных литературных критиков и уж явно самым главным театральным критиком России тех лет, известным поэтом и переводчиком, писал интересные очерки, воспоминания, драмы.

Но Григорьев был чрезвычайно противоречив как человек и как творческая личность, что вызывало у современников и потомков изумление, раздражение, отталкивание... «Мистик, атеист, масон, петрашевец, славянофил, артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист, певец, гитарист, оратор, чистый и честный юноша, запойный пьяница, душевный, но безалаберный человек, добрый товарищ и непримиримый противник, страстный фанатик убеждения, напоминающий этим Белинского, - таков облик Григорьева, мозаично рассыпавшийся на несоизмеримые элементы» Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев. М., 2000 с. 12.

Противоречивая мозаика взглядов и черт Григорьева, однако, имела под собой некие глубинные основы его характера; они, возможно, и связывали различное воедино, и в то же время способствовали самой раздробленности. Прежде всего, это страстность натуры. «Существует легенда, что когда Григорьев входил в вечерний салон, то всем хотелось спросить его: где пожар?!» Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев. М., 2000. с. 14 Срасти помогали созданию новых грандиозных концепций и быстрому разрешению старых, способствовали художественному творчеству чрезвычайно запутывали человеческие отношения, особенно любовные...

Законченной, развернутой поэтической системы Ап. Григорьев не создал. Но в его художественном наследии есть около десятка замечательных стихотворений, оригинальных по своей поэтической мысли, резко индивидуальных по способам построения и эмоциональной окраске. Если вы их полюбили, эмоционально «заразились» (пользуясь выражением Л. Толстого) ими в молодости, вы их уже никогда не забудете. Таких лириков «второго плана», как Григорьев, в истории русской поэзии не так уж много.

Поразительная черта поэзии Григорьева - ее неровность. Рядом с вещами большой внутренней силы и обаяния - такими, как «Комета», «О, сжалься надо мной...», «Над тобою мне тайная сила дана...», «К Лавинии» («Для себя мы не просим покоя...»), «Город», «Женщина», «О, говори хоть ты со мной...», «Цыганская венгерка», «Глубокий мрак, но из него возник...», «О, помолись хотя единый раз...», «Вверх по Волге», - стихотворения и поэмы неровные, неряшливые, иногда просто технически беспомощные. Знать эти стихи тоже полезно и необходимо - как некую почву, некое окружение, в котором возникают подлинные поэтические ценности. Сама эта неровность поэзии Григорьева по-своему преломляет общий драматизм его исторической судьбы: ведь эти вспышки яркого, своеобразного таланта часто свидетельствуют о том, что Григорьев - человек и поэт - никак не может убедиться в справедливости и основательности многих теоретических построений Григорьева-критика.

В истории русской лирики важной и ценной оказалась общая направленность поэтических поисков Григорьева. Иногда объединяют Григорьева, Фета и Полонского в один общий ряд лириков «романсного стиха». На деле это поэты очень разные, а иногда и противостоящие. Поэзия Фета, в 90-е - 900-е годы оказавшая большое воздействие на массовую стихотворную продукцию буржуазно-дворянского лагеря, превращаясь в руках эпигонов в некий штамп поэзии «чистого искусства», в то же время своими импрессионистическими тенденциями оказывала воздействие на символистскую поэтическую школу. Молодой Блок во многом вырастает из этой импрессионистической тенденции. Своеобразным противовесом к этой поэзии зыбких, смутных переживаний, намеков, недомолвок оказывается Григорьев с его стремлением к эмоциональной сгущенности, яркости, своеобразному душевному «примитиву», непосредственности.

Но важнее всего - поиски Григорьевым яркой личности лирического героя. Лирика Григорьева своеобразно сплавляет «стихийность» (эмоциональную интенсивность) с поэтической рефлексией, с мыслью в стихе. Как это ни парадоксально на первый взгляд, Григорьев с его традициями интеллектуализма 40-х годов оказывается в XX веке поэтом не только яркой эмоции (что само по себе важно на фоне импрессионистической зыбкости фетовской школы), но и поэтом мысли, посредствующим звеном между интеллектуальной лирикой Тютчева, Баратынского, отчасти Лермонтова - с тенденциями высокой интеллектуально-философской и эмоциональной лирики в поэзии XX века

Среди массы очень неровных стихов Ап. Григорьева его лучшие, яркие и своеобразные произведения представляют собой как бы зерна, прорастание которых в будущем, в иных исторических условиях, дало одну из блестящих сторон поэтической системы Блока. Сам Григорьев такой системы создать не смог. Это было обусловлено многими причинами, и в первую очередь тем, что в эпоху напряженной исторической борьбы он хотел занять некую среднюю между борющимися лагерями позицию. Но эти подлинные поэтические ценности, созданные Григорьевым, заслуживают пристального внимания и изучения, без них было бы неполным наше представление об общих процессах развития большой русской поэзии. Вспомним, что давая в 1864 году на страницах «Эпохи» общую оценку творческой деятельности Григорьева, Ф. М. Достоевский сказал о нем знаменательные слова: «Григорьев был бесспорный и страстный поэт» Достоевский Ф.М. Собрание сочинений. Т. 13. М., 1930. С. 353.

Поэтическое наследие Григорьева в его полном объеме сложно и многоаспектно. Оно включает в себя, наряду с фольклорными влияниями, романтическую традицию лермонтовского плана; страстность, экзальтированность французской и польской лирики; трезвую, грубоватую правду натуральной школы; психологическую аналитичность новой русской прозы, - а в целом оно оригинально и неповторимо, как неповторима всякая талантливая личность. Надо сказать, что человеческая личность Григорьева еще глубже и сложнее его поэзии. Всегда соотношение между человеком и поэтом отнюдь не однозначно. Григорьев как личность лишь отдельными гранями своего художественного мировоззрения реализовался в поэзии, но эти грани глубоки и интересны.

Большинство стихотворений поэта - как бы маленькие дневники и исповеди, а циклы стихотворений представляют собой своеобразные сюжетные эпизоды из реальной жизни автора, вплоть до прямой имитации ежедневных записей: таков цикл «Дневник любви и молитвы» («имитация» потому, что - сразу же оговоримся - не следует полностью отождествлять художественные произведения даже такого субъективного писателя, как Григорьев, с реальной биографией художника).

Объект: лирика Аполлона Григорьева, поэмы и стихотворения.

Предмет: лирический герой, его эволюция, особенности поэтики и эстетики.

Материал: статьи и письма А.А.Григорьева, А.А.Блока, Н. Страхова, циклы, поэмы.

Научная новизна дипломного сочинения: специальных исследований по творчеству Ап. Григорьева в современном литературоведении нет. Впервые предпринята попытка целостного анализа его поэзии.

Практическая значимость: материалы и выводы данной работы могут применяться в качестве дополнительного материала при подготовки к урокам литературы как в общеобразовательных школах, так и в школах с углубленным изучением русской литературы, при подготовки семинаров, практических занятий, чтений и лекций по курсу русской литературы 19 века.

Пути отбора материала, задачи его организации и сам характер диктуют структуру работы. Работа состоит из введения, трёх глав, заключения и списка использованной литературы.

Цель: раскрыть значение поэзии А.А.Григорьева, рассмотреть её в контексте соответствующего периода развития русской литературы.

Задачи:

· выявить своеобразие лирического героя;

· рассмотреть основные мотивы лирики;

· проанализировать историко-литературное значение и влияние А.Григорьева на последующую поэзию (А.А.Блок);

· проследить эволюцию литературно-эстетических взглядов А.Григорьева.

Методы: культурно-исторический, сравнительно-исторический, метод литературной герменевтики.

Положения, выносимые на защиту:

1. Как поэт А.А.Григорьев сложился в сороковые годы 19 века. Жанровый диапазон поэта достаточно широк: ему принадлежат и большие драмы, и поэмы, и лирические стихотворения. Жанр цыганского романса с особым, присущим ему стилем, достиг именно в творчестве Григорьева наиболее полного выражения.

2. Григорьева условно можно назвать мастером музыкального экфрасиса как в стихах ("Цыганская венгерка"), так и в поэме "Прекрасная Венеция", а также в прозе ("Роберт-дьявол").

3. Сам себя поэт называл "странствующий романтик", являя живое воплощение напряженного гамлетизма и одновременно идеального, романтического беспомощного донкихотства. Центральной темой художественного творчества А.А.Григорьева был конфликт современного человека с прозаическим миром. Лирический герой поэзии Григорьева - человек города, зараженного меркантильным духом. Город губит романтические иллюзии героя, порождая в нем протест и желание бороться.

4. Душевный мир героя лирики изображается как противоречивый, лишенный цельности, полный внутреннего драматизма, мрачного отчаяния и горького скептицизма. Героиня любовной лирики Григорьева чаще всего отождествляется с кометой, связь лирического героя и героини - борьба.

5. В истории русской поэзии были учтены достижения Григорьева в области психологического анализа внутреннего мира человека. Поэзия цыганства, нашедшая столь совершенное воплощение в творчестве и самой жизни Григорьева, берет начало в "Цыганах" Пушкина, оказывается важной составной частью образа "страшного мира" А.А.Блока, неожиданно возникает в ряде предсмертных стихотворений Давида Самойлова.

II. Глава 1. Нравственно-философская лирика А.А. Григорьева

1.1 Лирика А.А. Григорьева в контексте исканий времени

Творчество А.А. Григорьева, как и любого поэта или писателя необходимо рассматривать в контексте исторического времени. Западноевропейские духовные потрясения в связи с французскими революциями и наполеоновскими войнами вызвали невиданно мощный подъём гуманитарного творчества, породив гениев в философии, музыке, в литературе, где возник особенно разноцветный спектр от консерваторов Скотта и Шатобриана до почти революционных Байрона и Гюго. И эти бурные взлёты совпали в России с тягостным, гнетущим прессом николаевской реакции после разгрома декабризма. Романтический Запад давал духовную отдушину, духовный свет, в лучах которого русский интеллигент мог хотя бы платонически, хотя бы на время ощутить себя свободной творческой личностью. С другой стороны, этот романтический ореол порождал внутренний духовный протест талантливых людей, вырывавшийся наружу и, конечно, быстро оказывавшийся под железным прессом николаевской реальности: личностей терзали, сламывали, ссылали, запрещали печататься.

Постоянные гонения, наказания ещё больше способствовали массовому развитию романтических увлечений, но в специфически субъективистском роде: если внешняя жизнь так страшна и опасна, то нужно замкнуться, уйти в себя, в мир рефлексий или фантастических грёз; индивидуализм и рефлексированность становилась тоже формой протеста против мрачной и неуютной действительности. Таковым было поколение Ап. Григорьева. Характерно, что более старшие московские юноши оказывались более открытыми внешнему миру, они больше интересовались социально-политическими вопросами.

Хотя между рождением Белинского, Герцена, Огарёва, с одной стороны, и ровесников Ап. Григорьева - с другой, интервал всего десять лет, но разница между ними огромная: первые воспитались на 1812 годе и декабристских идеях, почти взрослыми юношами встретили николаевскую эпоху, а вторые с малолетства выросли в атмосфере этой эпохи. Герцен на примере В.А.Энгельсона, близкого к петрашевцам и почти ровесника Григорьева (родился в 1821 году), наблюдал отличие двух исторических типов: «На Энгельсоне я изучил разницу этого поколения с нашим. Впоследствии я встречал много людей не столько талантливых, не столько развитых, но с тем же видовым, болезненным надломом по всем суставам. Страшный грех лежит на николаевском царствовании в этом нравственном умерщвлении плода, в этом душувредительстве детей. Дивиться надобно, как здоровые силы, сломавшись, всё же уцелели… Молодые люди становились ипохондриками, подозрительными, усталыми, не имея двадцати лет от роду. Они все были заражены страстью самонаблюдения, самообвинения, самоисследования, они тщательно поверяли свои психические явления и любили бесконечные исповеди и рассказы о нервных событиях своей жизни» Герцен А.И. Собрание сочинений. Т. 4 с. 87.

Герцен как бы с высоты своего кругозора и чуть-чуть со стороны видел в этом поколении социальную ущербность, страшные последствия николаевского пресса, давящего Россию; Григорьев же «изнутри» считал свою романтическую гипертрофированность чуть ли не нормой, по крайней мере, достоинством. Крайности интроспекции, рефлексии были тоже косвенной формой протеста, по крайней мере - романтической формой неприятия нивелирующей личность действительности. Недаром поколение, родившееся в 1819-1822 годах, дало так много поэтов романтического плана: А.А.Фет, Я.П. Полонский, А.Н.Майков, Н.Ф.Щербина, Ап. Григорьев.

Поэтов 40-х годов волновали «вечные» темы искусства, но они испытывали интерес и к современным проблемам. Их творчество формировалось под влиянием демократического движения, в пору подъёма общественной мысли. Они были убежденными сторонниками обновления русской жизни, врагами гнёта, произвола, позорного крепостного права, но, сочувствуя народным страданиям, никогда не поднимались выше либеральных идей. Откликаясь на социальные нужды общества, эти авторы внесли в русскую поэзию новые темы, мотивы и ритмы.

Всё автобиографическое творчество Григорьева, от юношеских «Листков из рукописи...» до предсмертных воспоминаний может быть рассмотрена как черновая лаборатория русской литературы XIX в. в плане психологизма.

«Обостренный интерес к душевным противоречиям и к подробностям психического процесса - два существеннейших признака психологизма XIX века» Гинзбург Л.Я.О лирической поэзии. 1977. М., с. 67, - справедливо указывает современный исследователь.

В истории русской литературы мы знаем гениальный рывок; к психологизму, на гребне «личностной» волны позднего романтизма, - в «Герое нашего времени» Лермонтова, рывок, который потом десять лет не был поддержан ведущими писателями, так как 40-е гг. оказались обстоятельственно нужными прежде всего для становления в литературе обобщенно-социальных типов, для развития навыков изображать человека как продукт среды. И лишь подспудно, зная уже то, что будет потом, - у Толстого и Достоевского, мы извлекаем черты глубинного психологического анализа у Гоголя, Достоевского, Тургенева и других писателей 40-х гг. Художественные произведения Григорьева, созданные на мощной «лермонтовской» волне, хотя и на ее спаде, тоже не могли не поддаться новшеству - психологизму. «Шеллингианской» натуре Григорьева было чуждо чувство процесса, становления, хронологического развитая, поэтому данная ипостась психологизма XIX в. прошла совершенно мимо него, зато изображение душевной напряженности, конфликтности, противоречивости всегда его привлекало, и в стихах его и в прозе нашло заметное отражение. В том числе и в автобиографической прозе.

Начиная с первых строк «Листков из рукописи...», где герой говорит заведомую неправду и тут же анализирует причину обмана, и, кончая многими яркими страницами основной книги воспоминаний, Григорьев постоянно стремится показать сплетение в душе противоречивых чувств и помышлений, их нерасторжимую запутанность. Ср. в его цикле стихотворений «Элегии» (1846), где это стремление особенно сгущено:

Только тому я рад, над чем безгранично владею,

Только с тобою могу я себе самому предаваться,

Предаваясь тебе... Подними же чело молодое,

Руку дай мне и встань, чтобы мог я упасть пред тобою Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с..

Недаром он так любил оксюмороны и вообще контрастные сочетания противоположных понятий: «Руки ваши горячи - а сердце холодно», «диковинно-типическое Замоскворечье», «О! эти муки и боли души - как они были отравительно сладки!». Немало подобных оксюморонов и противопоставлений в поэзии Григорьева. Пушкин, а позднее в более узкой сфере Кольцов и Фет создали замечательные картины гармоничной, высокой любви, того целостного и возвышенного состояния души, когда даже печаль оказывалась светлой. Лермонтов показал сложность и даже изломанность двух натур, которые противостоят друг другу без надежды на победу. Григорьеву ближе всего в этих ситуациях лермонтовская линия, но, в отличие от предшественника, наш поэт впервые, пожалуй, в русской литературе так подробно разработал тему о значимости, о великой ценности трагической любви, о счастье трагизма.

После 1855 года на поэзию Григорьева, наряду с субъективными факторами, влияли и общая атмосфера, и реалистическая проза, и реалистическая поэзия. А в последние годы творческой деятельности Григорьева-поэта на него несомненное влияние оказал Некрасов - и не столько лирикой, сколько поэмами. Некрасов развивал историзм Пушкина и Лермонтова, он великолепно вписывал своих героев в историческую атмосферу эпохи, а в поэмах впервые в русской литературе показал сложную диалектическую соотнесенность времен. Так, в неоконченной поэме (иногда ее называют стихотворением) «На Волге» (1800) Некрасов стал радикальным новатором, описывая два времени одного героя, постоянно чередующихся, перебивающих друг друга (такое смешение и перебивание двух времен одного героя станет характерной чертой литературы XX века).

Григорьев явно под воздействием Некрасова создал поэму «Вверх по Волге» (1862), которую он воспринимал как четвертую часть «Одиссеи о последнем романтике» (первая - цикл «Борьба», вторая - рассказ «Великий трагик», третья - поэма « Venezia la bella»). Идя за Некрасовым в заглавии и теме, а также в приеме перебива времени, Григорьев отличается от предшественника самой сущностью понимания этих времен и смысла их соотнесенности.

Некрасов вписывает личные времена героя в исторический поток, в историю России, в историю народа. И так как для него история прогрессивна, то даже пессимистический вывод в конце поэмы о печальном уделе современных бурлаков не окрашивает пессимистическим светом все произведение: наоборот, все оно пронизано нравственным отрицанием рабства, нравственной несовместимостью рабства и вольной реки: на этом основании возникает горячая вера в его уничтожение.

Ап. Григорьев был чужд представлению о ходе истории по пути прогресса (недаром он так не любил гегельянскую историческую схему восходящих этапов), для него куда более значительны и по-славянофильски «неподвижные» нравственные, эстетические, материальные фундаменты человеческого бытия: национальный характер, традиции, быт, заповеди. Но страстная живая натура поэта и явное воздействие на его мышление реалистического метода русской литературы отдаляли его от близких, в общем, славянофилов в сторону Достоевского, Островского, Некрасова. И как бы ни было сильно романтическое влияние, Григорьев динамическим развитием своих поэтических характеров, тянущим за собой разные срезы времени и отражающим суть этих времен, создавал историческую основу. Образы и ситуации в его лирике и в поэмах носят в самом деле «цвет и запах эпохи», передают драматические судьбы русского интеллигента середины XIX века. А в поэме «Вверх по Волге» Григорьев осветил тему о губительной сущности буржуазно-мещанского бытия и сознания, которое засасывает в свою бездуховную трясину, подрезает крылья, а главное - уничтожает самые дорогие для поэта ценности национального, если не всемирного, масштаба. И хотя сюжетно и более глубоко - идеологически поэма не замкнута в себе, она не дает основания истолковывать ее в оптимистическом, некрасовском духе: слишком уж болезненно растерзана душа героя.

Глубокая и всепроникающая автобиографичность григорьевских произведений объясняется особенностями его духовного склада, его мировоззренческих принципов. Прежде всего, он вырос и воспитался в романтическую эпоху, в эпоху гипертрофированного субъективизма - Григорьев замечательно это показал в своих воспоминаниях. Влияние эпохи было настолько мощно, что уже совсем в другие времена, когда господствовал реализм, оказавший сильное воздействие и на Григорьева, наш литератор все-таки считал себя романтиком, причем «последним романтиком». Ясно, однако, что ссылок на эпоху мало для понимания и объяснения такого глубинного романтизма. Следует учитывать еще и особый душевный склад Григорьева, его артистическую, художническую натуру с неуемными страстями, с постоянными стремлениями к идеалам, с частыми сменами этих идеалов. Совокупность многих причин создавала благодатную почву, на которую падали семена романтической культуры, и порождала трагическое одиночество «последнего романтика» в условиях эпохи 60-х гг.

1.2 Темы и мотивы в лирике А.А. Григорьева

Трагический отпечаток лежит на всем творчестве Григорьева во все периоды: напряженная духовная жизнь с постоянными поисками высоких идеалов мало способствовала спокойному и тем более утверждающему, оптимистическому отношению к реальной действительности (единственными радостными находками для Григорьева были выдающиеся произведения литературы, о которых он оставил прекрасные критические статьи, особенно - драмы Островского и романы Тургенева). Личная жизнь Григорьева приносила ему тоже чрезвычайно мало радостей: он был в постоянном раздоре с семейным кругом, постоянно был в долгах, так как совершенно не умел жить «расчетливо»; ему, умному и остроумному собеседнику, красивому мужчине, удивительно не везло в любви: любимые предпочитали ему «положительных», обстоятельных, практичных... Чрезвычайно экзальтированная, страдальческая, поэтически прихотливая, обнаженно ранимая и слабая натура Григорьева лишала его успеха у женщин, обусловливала слишком узкий круг способных оценить его достоинства.

Первым серьёзным ударом для Григорьева была неразделенная любовь к Антонине Корш. Со свойственными его характеру привычками он не только не пытался заглушить жар чувств, но ещё и постоянно растравлял раны. Одним из главных способов (может быть, бессознательных) такого растравливания стало художественное и художественно-критическое творчество, причем во всех жанрах: в стихах, прозе, драме, очерке, театральной и литературной критике. И во всех этих произведениях прямо или косвенно отражена драматическая любовь автора.

Больше всего её, естественно, в лирике. Почти все московские стихотворение Григорьева были посвящены этой истории, то же можно сказать о последующих петербургских. Начинал поэт с гармоничных, светлых образов, и лишь обертонами звучали какие-то странные, совсем не гармоничные мотивы. Например, стихотворение «Обаяние» (1843) как будто бы - вариант на тему «Доброй ночи»:

Когда из-под темной ресницы

Лазурное око сияет,

Мне тайная сила зеницы

Невольно и сладко смыкает.Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 21

Тайная сила любимой навевает ему сладкий сон: морской простор, волны, заветная жизнь… Всё хорошо бы, если бы не странное начало:

Безумного счастья страданья

Ты мне никогда не дарила,

Но есть на меня обаянья

В тебе непонятная сила. Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 21

Здесь, как и в некоторых других ранних стихотворениях Григорьева, встречаются грамматические неточности; например, вряд ли удачно сочетание: сила обаяния на меня. Но одна неточность, возможно, сознательная: каково подчинение слов в первой строке? Страданье безумного счастья или безумное счастье страданья? Неясно. Но неясность, видимо, умышленная, Григорьев так тесно сливает счастье и страданье, что безразлично, счастье страданья или страдание счастья.

Один из первых в русской и мировой литературе, Григорьев заговорил о важности страдания для человека, о его положительном качестве. Уже писалось нашими учёными, что страдание для Григорьева - «чрезвычайно сложное и ёмкое понятие: это и боль, и болезнь, и интенсивность, и этическая высокость - видение страдания других, и вообще признак настоящих человеческих чувств в противовес бездушию, тупому безразличию, серенькому бесстрастному существованию» Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев. М., 2000. с. 87. Такое понимание становилось типичным для русских писателей XIЧ века, особенно поэтов. У Пушкина:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

У Тютчева:

О Господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей…

У Некрасова:

Но мне избыток слёз и жгучего страданья

Отрадней мёртвой пустоты…

Не все эти писатели принимали страдание с положительным знаком. Например, Хомяков решительно отказывался от такой трактовки. А проповедник гармонических идеалов Белинский изумился и возмутился, прочитав григорьевское стихотворение «Обаяние»: «Безумное счастье страданья» - вещь возможная, но это не нормальное состояние человека, а романтическая искажённость чувств и смысла. Есть счастие от счастия, но счастие от страдания - воля ваша - от него надо лечиться - классицизмом здравого смысла, полезной деятельностью…» Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М., т. 9. с. 592 Но такие литераторы, как Григорьев, специально акцентировали значительность страдания для мыслящего и чувствующего человека. Однако не всё просто в его творчестве. Очень ценная для лирического героя Григорьева категория оказывается совсем не связанной с героиней; в гармонии, реальной или потенциальной, возникает трещина. Собственно говоря, героиня-то остаётся гармоничной, но сетование героя создаёт оттенок разлада. Лермонтов, Пушкин, а позднее в более узкой сфере Кольцов и Фет создали замечательные картины гармоничной, высокой любви, того целостного и возвышенного состояния души, когда даже печаль оказывалась светлой. Лермонтов показал сложность и даже изломанность двух натур, которые противостоят друг другу без надежды на победу. Григорьеву ближе всего в этих ситуациях лермонтовская линия, но, в отличие от предшественника, наш поэт впервые, пожалуй, в русской литературе так подробно разработал тему о значимости, о великой ценности трагической любви, о счастье трагизма.

Однако стали появляться стихотворения, в которых уже сама героиня теряет прежнюю уравновешенность покоя. Очищаться от недуга труднее, чем не допускать его, но героиня постепенно втягивается в круг недугов и страданья. Поэту, конечно, очень хотелось, чтобы его возлюбленная тоже прониклась страстями, чтобы она приблизилась по душевному состоянию к «нему», к герою. Так возникла идеальная тема «кометы», одна из самых заветных и дорогих для Григорьева. Как писал он в повести «Один из многих»; «В Москве и Петербурге есть барышни, в Москве есть барыни, в Петербурге есть чиновницы: но ни в Москве, но в Петербурге нет женщин, не родятся женщины - почва такая! А если и появится женщина, то ведь и там и здесь, по слову Пушкина, она - беззаконная комета в кругу расчисленном светил». Центральное и лучшее стихотворение на эту тему так и называется - «Комета» (1843). Автор привёз её в рукописи в Петербург и опубликовал в «Репертуаре и пантеоне» в 1844 году.

…Она

Из лона отчего, из родника творенья

В созданья стройный круг борьбою послана,

Да совершит путём борьбы и испытанья

Цель очищения и цель самосозданья. Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 22

И знаменитое пушкинское стихотворение «Портрет» с образом «беззаконной кометы в кругу расчисленном светил», и, несомненно, следующая за предшественником григорьевская «Комета» невольно ассоциируется с женским характером: такова властная сила грамматического рода. Позднее Григорьев придумает «мужской» аналог кометы и будет широко использовать его - «метеор».

Григорьеву страстно хотелось, чтобы его любимая порвала холодные путы светских приличий, отдалась сдерживаемым, как ему казалось, чувствам, тоже стала «кометой». Но реально-то Антонина Корш совершенно не годилась для роли эксцентричной героини. Григорьев не мог не понимать этого, и стихотворение превращалось фактически в утопию, в идеальное пожелание: ах, как бы было хорошо, если бы она стала кометой!

В то же время кометность у Григорьева явно шире женского образа, она приобретает общечеловеческие черты и даже скорее становится принадлежностью лирического героя, мужским началом, как это видно по стихотворениям «Волшебный круг» и «Над тобою мне тайная сила дана…», написанным поэтом вслед за «Кометой». В этих стихотворениях беззаконной кометой, «падучей» звездой является он, герой, а она - существо пассивное, «дитя», которое, впрочем, тоже втягивается в стихийный мир страстей. Эта тема «втягивания» и «заражения» героини будет варьироваться во многих последующих стихотворениях Григорьева: «К Лавинии» (три разных произведения с одним названием), «Женщина», «Две судьбы», «Песня духа над хризалидой», в поэме «Видения», в прозе тех лет.

Тема кометы, страстной и хаотичной стихии, - не просто личная слабость поэта, отражающая его склонности, органические черты его характера. В этой теме заложены глубинные процессы, свойственные России или даже широко - всему европейскому миру XIЧ - начала XX века: в механистическом, всё сильнее стандартизирующемся мире живые силы не могли не бунтовать, не выражать хотя бы анархического протеста против всеобщей униформы. Чуткая литература тоже не могла не отобразить этой тенденции: григорьевские «кометы» расположены на магистральном пути от немногочисленных пушкинских персонажей и лермонтовских Демона, Арбенина, Печорина - к героям Достоевского, к цыганской теме в русской литературе второй половины XIЧ века, к эксцентричным образам Лескова, к лирике Блока.

В рамках же григорьевской поэзии тема кометы включается в более общую, традиционную романтическую тему о страданиях глубокого по уму и чувствам человека, не понятого обществом. Ещё хуже, когда он не понят ею, избранницей сердца. Григорьев преодолевал последний вариант утопическими мечтами, зашаманиванием себя картинками «заражения» героини романтическими недугами. Ему так хотелось сблизить «его» и «её». И здесь во всю ширь возникла проблема равенства, чуть ли не главная проблема всей жизни автора, и как творца, и как человека. Равенства не в абстрактном смысле, в духе триединой формулы Великой французской революции о свободе, равенстве и братстве. Конечно, Григорьев был за свободу всех людей, особенно - крепостных крестьян, за всеобщее равенство, всеобщее братство. Но его больше волновало равенство-неравенство конкретных людей вокруг его собственной личности.

В женских персонажах у Григорьева не было большого разнообразия. Конечно, эпизодически у него мелькали, по романтическому контрасту, пошлые, бездуховные образы, противостоящие его идеалам, а те варьировали очень узкий круг характеров: болезненная девушка, «комета», страстная натура, доводящая свои чувства до эгоистической любви-вражды.

Мужских характеров у него было больше. В значительной мере это связано с их автобиографичностью, а натура Григорьева, тем более натура становящейся, формирующийся личности была весьма мозаичной, и отражение каких-то сторон этой мозаики в отдельных персонажах лишь сильнее подтверждает такую калейдоскопичность.

Любопытно, что в драме «Два эгоизма», тесно связанной с душевными несчастиями автора и с его идеальными представлениями, выведена также целая галерея сатирических персонажей, что свидетельствует о желании или расстаться с прежними кумирами, или с ходу не принять какие-то явление. Если в женских образах у Григорьева господствовала болезненность, то в мужских - двойственность.

Любопытно, что героини Григорьева при всей своей экзальтированности всё-таки оказываются более цельными и органичными натурами, чем персонажи мужчины: они не выдерживают именно двойственного существования: жизни «втроём», жизни во лжи, перепутывания добра и зла. Гармоничный Пушкин, а за ним и совсем не гармоничный Лермонтов как-то обошли эту проблему, их героини справляются с утаиванием. Но писатели сороковых годов, видя всё более сгущающуюся атмосферу двойничества и обмана, от общегосударственных политических и общественных проблем до интимной жизни человека, показали драматизм и безысходность многих двойнических коллизий.

У Григорьева герои, как правило, ведут именно двойственную жизнь в самых различных сферах: в социальной, профессиональной, любовной, дружеской. Несомненно, такая утрированная двойственность, ведущая в перспективе к двойничеству.

Двойственность - это наличие в жизни человека двух или более сфер (деятельности или сознания), которые очень не похожи друг на друга, чаще всего даже противоположны по сути. Переносясь из одной сферы в контрастную ей, человек существенно меняет воззрения, привычки, весь стиль мышления и поведения. Крайняя степень такого расщепления и переключения и оказывается двойничеством: человек начинает ощущать в себе двух разных лиц, чуть ли не физически даже разделенных! Таков хорошо изображенный в литературе путь двойников у Гофмана, Гоголя, Достоевского. Григорьев как личность в какой-то степени «освобождался» от своей двойственности на грани двойничества, воплощая в художественных романтических образах некоторые двойнические черты (или стремления) своей натуры: страстная экзальтация, демонизм и т. п.

У Григорьева - человека и художника двойственность и двойничество переплетались и множились: несомненно, двойственной была его реальная жизнь, двойственны персонажи его повестей, а из-за их автобиографической основы диалектически двойственными были связи автора со своими героями-двойниками.

Двойственность и двойничество вели не только к нравственно-психологическим, но и к физическим, «пространственным» метаниям. Двойничество и скитальчество - две существенные черты ранней прозы Григорьева и это видно уже в самих «скитальческих» заглавиях григорьевских воспоминаний. (Заглавие его первого очерка - «Листки из рукописи скитающегося софиста»).

Следует добавить, что как в случае двойничества, так и странничества, громадную роль играла, наряду с традицией, и скитальческая натура самого Григорьева. Как только у него возникали мировоззренческий или душевный кризисы или житейские неурядицы, он стремился их преодолеть перемещением себя в другие края. Расстояний, границ, «здравого смысла» для Григорьева как бы не существовало, и он был готов немедленно ехать в Сибирь, в Заволжье, в Италию, в Париж, из столицы в столицу - лишь бы не застыть, не утонуть в житейской мути.

Как говорил позднее сам Григорьев в поэме «Вверх по Волге»:

Меня оседлость не прельщает,

Меня минута увлекает...

Ну, хоть минута, да моя! Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959 с.171

Герои Григорьева, лишенные бытовых корней и привязанностей, так же легки на подъем, как и их автор, - и в этом отношении противостоят статичности героев и сюжетов в повестях и рассказах ранней «натуральной школы», отражавшей более массово-типичное состояние личностной неподвижности, закрепленности в николаевскую эпоху. Зато григорьевские скитальцы предвещают тургеневских героев, а в более отдаленной перспективе ведут к сложной проблеме «перемены мест», возникшей в конце XIX в.

Есть еще одна тема, не очень подробно развитая Григорьевым, но важная для него, так как имеются доказательства ее автобиографичности, Это тема амбициозной гордости «униженного». Подспудно он страдал комплексом если не неполноценности, то социальной ущербности. Мещанин в семье отца-дворянина, не студент, а лишь слушатель в университете, потом хроническая бедность - эти факторы отнюдь не способствовали формированию свободно чувствующей себя личности, а наоборот, сжимали душу, сковывали поведение.

Видимо, Григорьев постоянно был занят этой проблемой применительно к своей особе: не оказывается ли он «ниже» того или иного знакомого? Если не в социальном, то в образовательном, творческом, волевом и т. д. смыслах. Описывая в дневниковых «Листках из рукописи скитающегося софиста» драматическое прощание с Фетом перед расставанием, Григорьев не преминул заметить: «Мы квиты - мы равны». Почему нужно «квитаться» для равенства? Значит, было раньше ощущение неравенства? И в чём оно? В скрытности Фета при откровенности друга? В одностороннем «спасении» Фета «для жизни и искусства» - а теперь, дескать, и тот спас Григорьева? Неясно. Ясно только, что последний всё время об этом думал.

Ещё колоритный пример. Григорьев пишет из Петербурга отцу исповедь (23 июля 1846 года), где между прочим вспоминает: «Мне не забыть одной, по-видимому, мелочной сцены: ко мне пришёл Кавелин, человек, с которым я хотел быть по крайней мере - равным; мы сошли с ним в залу. Вы вышли и стали благодарить его за знакомство со мною. О Господи! Верите ли Вы, что теперь даже, при воспоминании об этом мне делается тяжело» Григорьев А.А. Полное собрание писем. М., 1999. с. 36. По крайней мере равным! Ещё лучше - примировать, как выражался сам Григорьев. И его любимые герои в прозе, драме, поэзии постоянно заняты этой проблемой. В том числе и в любовной лирике:

Я верю мы равны…

(«К Лелии», 1845)

…Не скучно ль нам обоим

Теперь равно…

(«К Лавинии», 1843)

…осуждены

Они равно…

(«Две судьбы»,1844)

…в нас равно страданье гордо.

… … …

Но память прошлого с собою

Нести равно осуждены…

(«Прости», 1844)

И героиня драмы «Два эгоизма» (1845) Донская в тяжёлый момент подведения итогов жизни рассуждает:

Любила я … мне равное любила,

Не низшее иль высшее меня…

Общественные и социалистические (в христианском и масонском духе) увлечения молодого Григорьева широко отразились в его лирике. Поэт и критик Аполлон Григорьев вошел в репертуар вольной русской поэзии тремя стихотворениями, широко распространенными в списках. «Прощание с Петербургом», «Нет, не рожден я биться лбом...», «Когда колокола торжественно звучат...». Эти стихотворения написаны в очень небольшой промежуток времени, почти подряд, в 1845-1846 годах. В них нашли характерное отражение фурьеристские увлечения Григорьева, с их отрицанием буржуазно-капиталистической цивилизации, верой в утопический идеал свободного патриархального народа и душевно независимого человека. Вольнолюбивые настроения поэта ярко отражали его неприязнь к холодной и бездушной столице, к городу, в котором царствует насилие и процветают чиновные бюрократы.

Прощай, холодный и бесстрастный,

Великолепный град рабов,

Казарм, борделей и дворцов,

С твоею ночью гнойно-ясной,

С твоей холодностью ужасной

К ударам палок и кнутов... Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 27

Кроме «Прощания с Петербургом» известно еще стихотворение «Город», являющееся, в сущности, его легальным вариантом. Это стихотворение Белинский в 1846 году назвал «прекрасным» и писал, что в нем «есть сила, а в целой пьесе дышит своего рода поэтическое обаяние; но всего более поражает нас в ней болезненно настроенный ум».

К 1845-1846 годам у Григорьева, видимо в тесной связи со всеми его личными неудачами, усиливаются в художественных произведениях, особенно в стихотворениях, более общие мотивы яда и протеста. Они возвышаются до социально-политических тем. Первое стихотворение этого рода, подписанное «1 января 1845» (возможно, с намёком на известное стихотворение Лермонтова «1-е января» - «Как часто, пёстрою толпою окружён»), называется «Город». Оно о Петербурге, о «громадном, гордом граде» и об особых чувствах поэта: не любовь к «зданиям» и «пышному блеску палат», а видение всюду страдания:

Его страдание больное.

....

И пусть его река к стопам его несёт

И роскоши, и неги дани,-

На них отпечатлён тяжёлый след забот,

Людского пота и страданий.

Так что страдание - это не только счастье творческого человека; когда оно безмерно, оно становится несчастьем, проклятьем большого города. В таком ореоле и прекрасные пейзажные мотивы Петербурга, особенно белые ночи, превращаются под пером поэта в жутковато больничный образ: «...то - прозрачность язвы гнойной». Между прочим, эта гнойная язва станет для Григорьева чуть ли не постоянным эпитетом при характеристики столицы. Сравним в следующих стихотворениях:

С твоею ночью гнойно-ясной...

Как ночи финские с гнойной белизной... Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 27

Такие гневные стихотворения, как два «Города» (вслед за рассмотренным, начинавшимся строкой «Да, я люблю его, громадный, гордый град...», Григорьев написал ещё один «Город» - «Великолепный град! пускай тебя иной...») или «Героям нашего времени» С эпиграфом из Ювенала «Негодование рождает стих», могли пройти сквозь цензуру, но некоторые тексты поэта распространялись только в списках, в тогдашнем «самиздате».

лирика герой поэзия григорьев

III. Глава 2. Лирический субъект в структуре произведений А.А. Григорьева

2.1 Система образов и структура цикла «Борьба»

Любовная лирика Григорьева, разумеется, с соответствующими оговорками, особенно автобиографична.

Многолетняя безответная любовь Григорьева к Леониде Яковлевне - самое сильное его чувство, оно преследовало его всю жизнь, даже перед смертью он пишет стихотворение, обращенное к «далекому призраку», Леониде Яковлевне. Но она предпочла другого, вышла замуж за приятеля Григорьева, второстепенного драматурга и актера М.Н. Владыкина. Вся поэзия Григорьева пятидесятых - начала шестидесятых годов, и, прежде всего циклы «Борьба» и «Титания», все поэмы - пронизаны этой драматической любовью.

Весь многоцветный и хаотичный мир интимных чувств Григорьева нашел замечательное воплощение в его поэзии. Ни в коем случае не следует, однако, понимать лирические стихотворения, циклы, поэмы как дневники, буквальные автобиографические записи. Лирическое творчество всегда преподносит и обобщение, и хронологическую инверсию, и вторжение в действительность.

Рассмотрим наиболее характерные для Григорьева стихотворения из его лучшего цикла «Борьба», чтобы яснее понять эстетические принципы автора и связи его поэзии с действительностью.

Циклизация стихотворений в единое целое является существенным жанровым явлением позднеромантической поры, в том числе характерным и для русской литературы сороковых - пятидесятых годов: с одной стороны, поэты явно тянутся к широкому охвату чувств и событий, им тесно в рамках отдельных стихотворений, а с другой - им недостает масштабного кругозора, необходимого для создания цельносюжетной поэмы, а когда авторы все-таки создавали поэмы, то они были или стихотворными переложениями жанра повести натуральной школы, или неоконченными отрывками. Поэтому формируются циклы, где есть хотя бы пунктирно очерченное движение мысли или фабулы, и в то же время это собрание малых стихотворений, каждое из которых значимо и само по себе. Почти все циклы Григорьева основаны на романтической интенсивности чувства, его динамическом напоре, рвущем границы одного стихотворения, но в эту романтическую основу вмешивалось глубокое воздействие реалистического метода (натуральной школы сороковых годов и психологической прозы пятидесятых), воздействие историзма и, следовательно, исторического, событийного движения, превращающего цикл в сюжетную повесть.

Первое стихотворение из цикла «Борьба» начинается чрезвычайно характерным для Григорьева негативным оборотом: «Я не люблю, не люблю…» Поэт страстно отталкивается от «чужого» не только в своей жизни, не только в критике, но и в поэзии. Очень многие его стихотворения посвящены таким отталкиваниям, отрицаниям, и даже с первой строки отрицанием начинаются:

Нет, за тебя молиться я не мог…

Нет, никогда печальной тайны…

Для себя мы не просим покоя…

Восстань, о Боже! - не для них…

Нет, нет - наш путь иной…

Нет, не тебе идти со мной…

Нет, не рождён я биться лбом…

Но первое стихотворение из «Борьбы» несёт в себе другое отрицание: там речь шла о противопоставлении себя («я») или узкого круга близких («мы») чужому, враждебному миру, здесь - о борьбе в душе самого героя. Любовь захватывает героя. Он в ужасе отпрядает от неё, шепчет заклинания, зашаманивает себя негативностью, но ничего не получается из этих ритуальных клятв: поэт превосходно показывает диалектику чувства. Властное вторжение позитивного начала любви, с которым не справиться ни какими отрицаниями.

Каждое последующее стихотворение цикла будет давать не только временное развёртывание чувств и событий, по сравнению с предыдущим, но и обязательно вносить какую-то контрастность, противоположность: «развёртывание» соединяет стихотворения, делает их и фабульно, и тематически близкими, а контрастность отталкивает; тем самым будет постоянно поддерживаться напряжённость развития, мерцающая переходность, одновременно сходство и различие.

Так, второе стихотворение показывает дальнейшее заполонение героя любовным чувством, похожим на болезнь, но, в противовес первому, оно обращено уже не к душевному «я» героя, а к «ней», к виновнице, поэтому стихотворение становится заклинанием героини.

Третье стихотворение ещё дальше развивает сюжет: здесь уже звучит прямое объяснение в любви. Контрастно к прошлому интимному «ты» выглядит вежливое «вы»; значит, второе стихотворение ещё больше подчёркивает мысленный характер обращения, а третье - как бы реальное объяснение, хотя в конце поэт заявляет об утаивании чувства, и это делает проблематичным предположение о «реальности»: прямое обращение на «вы» приобретает тоже скорее мысленный характер, лишь душевную подготовку, «репетицию» возможного разговора. Интересно отметить, что Григорьев в своих поэмах и стихотворениях не любил называть героиню по имени, обычно это просто»она», «вы», «ты». Лишь изредка он использовал значительный литературный псевдоним, значительный не только по содержательному смыслу, но и по звучанию.

Сквозь все три первые стихотворения «Борьбы» героиня проходит как светлый возвышенный образ: «тихая девочка», «воздушная гостья», «ангел, «ребёнок чистый и прекрасный». Герой же, кроме его «безумия страсти», слабо определён, и только в третье, благодаря сравнению «Как не доступен рай для сатаны», он зачисляется в тёмный мир, к которому он ещё прикован «цепями неразрывными». Эти цепи можно, конечно, трактовать как автобиографический намёк Григорьева на свою семейность, на юридическую несвободу, но значение их шире, глубже, о чём поэт хорошо скажет в шестом стихотворении:

Но если б я свободен даже был…

Бог и тогда наш путь разъединил. Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959. с. 55

Так что дело не в цепях брака, а в том, что герой «веком развращён, сам внутренне развратен», отсюда такой контраст между «ангелом» и «сатаной».

Следует подчеркнуть ещё один, обычно не учитываемый, аспект, появившийся именно в «Борьбе» и ранее отсутствующий в поэзии и прозе Григорьева, - удивительную этическую высоту чувства: ведь герой третьего и ряда других стихотворений как бы берёт на себя, на свои плечи всю тяжесть, всю боль страдания, благородно стремясь освободить от них героиню. Это рыцарственное благородство ещё больше даёт любящему силы, ещё больше даёт ему счастья.

Но герой - сын больного века, он далеко не последователен в идеалах и поступках, он вполне может «сорваться». Подобный срыв и преподносится читателю в четвёртом стихотворении «Борьбы». Героиня освещается неожиданным этическим светом: оказывается, «тихая девочка» с ангельской улыбкой может быть «насмешливо зла и досады полна». А раз так, то она опускается с недосягаемого пьедестала на грешную землю, она уже не ангел, а «Евы лукавая дочь», и, следовательно, ни к чему рыцарское самопожертвование, более уместно лермонтовское сюжетосложение, борьба. В первых трёх стихотворениях борьба тоже была весьма насыщенной, но там она велась «между собой», в душе героя, теперь она переносится вовне, в конфликтное столкновение с героиней.

Чрезвычайно важным и сложным для Григорьева было понятие рока, впервые заявленное в цикле именно в этом четвёртом стихотворении. «Роковой приговор» четвёртого стихотворения многозначен: это как будто бы и решение с высоты Олимпа судьбы героя и героини, и в то же время пафос борьбы как признака вариативного соревнования, где нет заранее предсказуемого результата, снимает фатальность, однозначную предрешённость, придаёт стиху энергию, надежду, перспективу. Последние компоненты разрывают замкнутость, завершённость стихотворения, обращают его в будущее. Этим свойством поэзия Григорьева заметно отличается от фетовского стремления «закруглить» стихотворение, ограничить его волшебным мигом, совершенно выйти за пределы времени в его историческом потоке.

Следующие стихотворения продолжают контрастные зигзаги: героиня то «ангел», и тогда отношения могут достичь утопической гармонии ( седьмое стихотворение - переделанный ранний перевод «Доброй ночи!...» Мицкевича), то чужая и мертвенно-холодная; герой то рыцарственно возвышен, то страдающий грешник, то он полон отчаяния, то живёт верой и надеждой.

А в двенадцатом стихотворении, предвестье кульминации, в рамках его одного, подобно четвёртому, существуют совершенно, казалось бы, несоединимые черты: героиня одновременно и «ангел света», и душа «больная», «темней осенней ночи», но герою явно ближе последнее, ибо тогда они равны: «поровну страдаем» - а это даёт какой-то проблеск надежды несмотря на лермонтовски-гейневские ореолы лицемерной внешней холодности («И чинны ледяные наши речи…» и т.д.).