Язык русской прозы эпохи постмодернизма: динамика лингвопоэтической нормы

Наличие у Петерса игровой (=жизненной) интенции и неумение ее реализовать выражены автором на разных текстовых уровнях: на уровне языковой игры (фонетико-лексической и морфологической), лексической парадигматики и сюжетостроения. Проиллюстрируем сказанное анализом «жестокой игры» грамматики, предрекающей неизбежность очередного коммуникативного поражения героя. Модальность желания («я хочу») рождает в Петерсе решимость добиться чего-то в этой жизни, и он выстраивает свой сценарий преодоления, прорыва, победы над злой судьбой: Но я напрягусь, я победю. Он вышел прочь - под ледяные брызги, под морозную хлещущую воду. Победю. Побежду. Побежу. Стисну зубы и пойду напролом и выучу, выучу этот проклятый язык.

Так кульминация рассказа разрешается посредством употребления личных форм первого лица ед. ч. будущего совершенного от глагола победить, употребление которых запрещено нормой. Петерс пытается заполнить нормативно пустую клеточку в парадигме глагола победить, перебирая все потенциально возможные, с его точки зрения, фонематические варианты. При этом имплицитно возникает семантическое приращение невозможности, недостижимости победы Петерса, порожденное отверженностью, ущербностью грамматических форм. Читатель понимает: нет нормативной формы 1 лица ед. ч. простого будущего - не будет и самого действия по глаголу победить. Дефектность парадигмы глагола становится экспликантом дефектности поведенческой практики Петерса.

Таким образом, как показал анализ, современные прозаики следуют классической лингвопоэтической норме контекстуальной семантизации личных имен героев, использования говорящих фамилий и прозвищ как средства текстопорождения, социально-психологической характеристики героев и конструирования их образов. В состав антропонимикона современной прозы входят также принципиально асемантичные заумные имена, отвечающие художественной задаче создания неомифа, и псевдоговорящие фамилии, обусловливающие эффект обманутого читательского ожидания и репрезентирующие индивидуальную лингвопоэтическую норму.

В главе VIII «Лингвопоэтика литературной топонимии» исследуется роль топонимов в организации условно-реального географического пространства и виртуальных, утопических пространств современной прозы в произведениях А. Битова, Ю. Буйды, Е. Гришковца, О. Зайончковского, А. Кабакова, А. Кима, П. Крусанова, А. Левкина, Д. Липскерова, В. Нарбиковой, В. Пелевина, Т. Толстой, В. Тучкова, М. Шишкина. Классический спор двух концепций о непонятийности, асемантичности онимов, с одной стороны, и об их гиперсемантичности - с другой, в приложении к художественной топонимии теряет свою актуальность вследствие образно-семантической маркированности, нагруженности в литературном произведении как реальных, так и вымышленных имен собственных.

В п. 8.1. «Транссемантизация топонимов» под транссемантизацией географических имен понимается обусловленное контекстом ближайшего окружения и / или макроконтекстом произведения изменение семантики реального топонима: частичное «стирание» присущей ему энциклопедической информации и приписывание геонаименованию новой информации в результате возникновения новой - фикциональной - референтной отнесенности. При формировании топономастического пространства художественных текстов происходит транссемантизация топонимов Оккервиль (в рассказе Толстой «Река Оккервиль»), Внутренняя Монголия (в романе Пелевина «Чапаев и Пустота»), Сибирь, Китай, Хайдарабад, Марокко (в произведениях Буйды). Эти топонимы обретают в произведениях современных творцов «утопической географии» (О.Серебряная) статус названий других миров. Востребованность реальных топонимов в качестве имен возможных миров, представляющих не «утопию реконструкции» общества, а «утопию бегства» от обыденности, объясняется, на наш взгляд, стремлением авторов создать эффект полуреальности, полувоплощения мечты, погрузить героев в спасительное для них состояние творческого «дрейфа» от реальности к мечте.

В п. 8.2 «Контекстуальная семантизация топонимов-фиктонимов» рассматривается семантическое наполнение вымышленных онимов Онлирия (в романах Кима «Онлирия» и «Остров Ионы»), Вилипутия, Великания, Нормальния (в рассказе Буйды «Вилипут из Вилипутии»), Чанчжоэ (в романе Липскерова «Сорок лет Чанчжоэ»), Нефтеперегоньевск (в романе Пелевина «Священная книга оборотня»). При создании топонимов-фиктонимов ономатет является единственным творцом географического имени и его виртуального референта, вследствие чего фиктивные топонимы характеризуются особо прочной (часто взаимопорождающей) связью как с микроконтекстом употребления, так и с макроконтекстом произведения. Например, в вышеназванных романах Кима топоним-фиктоним Онлирия мотивирован ономатопеей: чудесная птица отчетливо выговаривает «Онлиро! Онлиро! Онлирия…», называя так иной, параллельный земному мир, куда собирает Спаситель свои земные стада. Отсутствие у фоносемантически гармоничного новообразования Оценка фоносемантического значения фонетического окказионализма Онлирия по шкалам «красивый / безобразный», «нежный / грубый», «светлый / темный», «хороший / плохой» по методике А.П. Журавлева подтверждает интуитивное восприятие звукового облика новообразования как гармоничного и вследствие этого уместного, удачного в качестве номинации кимовского варианта рая. ближайшего значения компенсируется текстуальными «семантизаторами», рассредоточенными в пределах совокупного текста романов и создающими в совокупности образ Нового Царства - светозарной, светоносной Онлирии, более тонкого мира, мира СВОБОДЫ как рая для всех - праведных и грешных.

П. 8.3. «Концептуализация топонимического переименования» посвящен описанию лингвопоэтического приема переименования фантазийных топонимов (в романе Толстой «Кысь», рассказе Пьецуха «Город Глупов в последние десять лет») и лингвопоэтики художественного осмысления переименования реальных географических объектов (в произведениях Буйды). Если принять тезис об известной изоморфности имени и личности, в данном случае - «личности города», следует признать то, что каждое переименование чревато неизбежной ломкой, деформацией судьбы города, его текста. Например, в романе Толстой «Кысь» выстраивается целый ряд имен города, когда-то бывшего Москвой, а теперь представляющего собой ойкумену, символически окруженную с трех сторон чужим и враждебным для горожан пространством: А зовется наш город, родная сторонка, - Федор-Кузьмичск, а до того, говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того - Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде - Москва. «Кысь» - роман-пародия, причем пародированию подвергаются в нем постулаты постмодернистской эстетики, культовые постмодернистские романы, типаж советского интеллигента, черты новояза эпохи социализма. Объектом пародии стала в романе и топонимическая политика советской эпохи: неуемное стремление увековечить в названиях городов и прочих топонимических объектов очередную фигуру «сиюминутной» исторической значимости. Городок из романа Толстой на каждом отрезке своей истории носит имя Набольшего Мурзы или Главного Санитара, словом, очередного градоначальника-тирана, что делает принципиально открытым ряд имен города, несмотря на указ последнего его правителя: Город будет впредь и во веки веков зваться Кудеяр-Кудеярычск. Выучить накрепко. Заметим также, что каждое переименование по сути ничего не меняет в городском тексте: после Взрыва, погубившего Москву (шире - Россию), новое имя города не создает своего культурного «кольца» (по аналогии с годовыми кольцами дерева) - культурная катастрофа сделала невозможным какое-либо развитие. Именно вследствие непреодолимости пропасти, разверзшейся между (обобщенно говоря) Москвой и Сергей-Сергеичском, терпят крах все старания культуропоклонника Никиты Ильича по возрождению московских урбанонимов: Дак Никита Ильич начал по всему городку столбы ставить. У своего дома на столбе вырезал: «Никитские ворота». А то мы не знаем. Там, правда, ворот нет. Сгнивши. Но пусть. В другом месте вырежет: «Балчуг». Или: «Полянка». «Страстной бульвар». «Кузнецкий мост». «Волхонка».

В п. 8.4 «Лингвопоэтический прием топонимической панорамности» анализируется, как названный прием эксплицирует концептуальные смыслы в произведениях Гришковца, Кима, Крусанова, Шишкина.

Например, на «географической карте» романа Крусанова «Укус ангела» исходная точка организации художественного пространства обозначена микротопонимом Порхово (название родового имения главного героя романа Ивана Некитаева). От Порхово геопространство романа стремительно расширяется подобно всё растущей в диаметре воронке смерча. Стадии территориального расширения империи В романе Крусанова «Укус ангела» изложена «альтернативная история» Российской империи, причем стереотипная формулировка «до 1913 года» лучше других передает ту временную веху, от которой и разворачивается в текстовом континууме романа крусановская версия русского пути. отмечены в романе топонимическими вехами, причем калейдоскоп топонимов эксплицирует неудержимость русской экспансии: Турция, Босфор, Галата, Пера, Гесперия, Царьград, Суэц, Кипр, Порта, Бизерта, Гибралтар, Порт-Саид, Австрия, Мюнхен, Гамбург, Ломбардия, Штутгарт, Норвегия, Швеция, Дания, Вена. Бессистемное нагромождение разнорядных (именующих страны, города, проливы, острова, края) топонимов передает состояние хаоса, в который ввергает мир удовлетворение чудовищных амбиций императора Ивана Чумы (Ивана Некитаева), цель стремлений которого - мировое господство, добытое ценой крови и преступления.

П. 8.5. «Деактуализация топонимов как способ выражения концептуального смысла художественного произведения» посвящен описанию приема деактуализации топонимов, который способствует рождению лингвопоэтики безымянности (в произведениях Буйды, Зайончковского, Левкина, Тучкова), исхода (в произведениях Буйды, Гришковца), забывания (в произведениях Битова, Кабакова), географической неопределенности (в произведениях Нарбиковой).

Например, при всем разнообразии тополексем в совокупном тексте рассказов сборника Буйды «Прусская невеста» очевидно тяготение автора к деактуализации топонимов: в поисках разрешения оппозиции «свое - чужое» Буйда конструирует «семантические лестницы», по которым совершается восхождение от дифференцирующего к классифицирующему, от частного (индивидуального) к общему. В рассказе «Ева Ева» от группы немецких астионимов автор переходит к окказиональным обобщенным номинациям немецких городов - все эти «ау» и «бурги», а затем - через малочастотное противопоставление Велау - Знаменск - к высокочастотному и обобщающему городок, городок вообще, который строился семьсот лет, сначала немцами, потом поляками и литовцами, затем опять немцами. Он выползал из болотистых низин, карабкался на рукотворные дамбы, наконец плотным кольцом тесно поставленных домов облег невысокий холм с косо срезанной вершиной, на которой и сделали главную площадь…

Используя прием деактуализации топонимов, Буйда придает статус лексических доминант словам-классификаторам городок, страна, река. В совокупном тексте рассказов сборника «Прусская невеста» происходит актуализация семантики сращения «Ястобой» - кальки с окказионализма Р.М. Рильке Ichbinbeidir. «Ястобой» становится ключевым словом текста - номинацией способа и сути освоения «чужого». Именно освоение-единение через познание, понимание, приятие позволяет автору сказать о чужой земле моя невеста - не чужая, но и не своя - не жена.

Таким образом, как показал анализ, современные прозаики творчески развивают классическую лингвопоэтическую норму контекстуальной семантизации реальных и вымышленных имен собственных, используя их как средство конструирования географического сегмента художественного пространства.

В главе IX «Лингвопоэтика ремейка и ретейка» исследуется лингвопоэтика переложения старых историй и дописывания чужих произведений, имеющая свою традицию в мировой литературе и активно развивающаяся на современном этапе отечественного литературного процесса, свидетельствуя о силе притяжения классики. Задачей этой главы является выяснение (на материале произведений Н.Садур и Б.Акунина) того, действительно ли и всегда ли создание ремейка предполагает разрушение исходного произведения и в чем проявляется «неотчуждаемость» ремейка и ретейка от «поглощенного ими» (И.П.Смирнов) произведения.

П. 9.1. «Инсталляция и перформанс как формы воплощения ремейка» посвящен анализу лингвопоэтики пьесы Садур «Памяти Печорина» - ремейка романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Важно отметить значимость изменения родовой принадлежности произведения: переплавка романа в пьесу позволило автору воплотить (в письменной фиксации) инсталляцию (< англ. installation - `установка, монтаж') и перформанс (< англ. рerformance - `театральное представление') - столь популярные сегодня формы творческих акций. Инсталляция требует нестандартных символических решений, рассчитанных на визуальное восприятие, - и читатель пьесы Садур «видит» на сцене не пятигорский домик с красной кровлею над ванной, как сказано в первоисточнике, а саму ванну (ремарка: Здесь же где-нибудь дымится Ермоловская ванна, в ней плавает княгиня Лиговская), позже в ней дружно заплещутся княгиня и Печорин, Вера назначит возлюбленному свидание в пару и тумане ванны, потом доктор Вернер вытащит оттуда нашего озябшего героя. Так водяное общество отчасти становится таковым в прямом смысле слова. Еще одним объектом инсталляции становится сакля-клетка, парящая под потолком зала ресторации, переделанного в залу благородного собрания: Вверху, над балом, летает клетка. В клетке Казбич. Клетка инсталлирует отчаянную тоску Казбича по украденному у него коню (ср.: «мечется, как тигр в клетке»). Инсталляцию дополняет перформанс: Среди танцующих смятение - странные, опасные и черные люди мелькают среди них. <…> Черные люди-тени с шелковыми, льющимися движениями неуловимо исчезают. Так в перформансе как искусстве действия материализуется опасность, которую таят в себе непокорные горы. Средствами необычных сценических атрибутов и пластических дивертисментов перекодируется художественная информация, «зернышки» которой содержатся в тексте-первоисточнике.

Инсталлируется также психофизическое состояние Веры - жар ее любви к Печорину и чахоточный жар: В стене, обвитой виноградом, рушится проем. В проеме пламя. В пламени Вера. Лексика речевой сферы этой героини поддерживает инсталляцию, аккумулируя слова «температурной» тематики. Более того, жар охватывает всё водяное общество. Эта всеобщая лихорадка по тематической ассоциации выводит читателя на мысль об адовом пекле, ею же обусловлена ситуативная семантизация фамилии главного героя: контекст пьесы провоцирует словообразовательную ассоциацию фамилии Печорин с глаголом печь в значении `обдавать жаром, обжигать, палить' и тем самым - `овладевать, мучить, печалить, губить'. В результате создается эффект энантиосемичности значения антропонима, поскольку сохраняет свою актуальность давно осмысленная читателями романа «Герой нашего времени» соотнесенность фамилии Печорин с рекой Печорой, способствующая выводу психологической характеристики героя (Печора > север > холод > «остылость» как состояние души / сердца (Сердце мое давно остыло). Изначально контрастная тема холода / жара как тема Печорина заявлена самим Лермонтовым: Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал… Оксюморон холодный кипяток (= холодный жар) эксплицирует основное противоречие натуры нашего героя: холодность, равнодушие, «остылость», усталость души и «горячечность», кипучесть разрушительной для окружающих и для самого Печорина деятельности как проявление бесплодных поисков себя, своего предназначения.

В п. 9.2. «Лингвопоэтика “прививки” ремейка и ретейка к тексту-первоисточнику» исследуется, в какой степени «Чайка» Акунина стилизована под чеховскую «Чайку» и как современный автор, стремясь высказать свое, попытался преодолеть классика, отринув значимые черты его поэтики. Анализ показал, что стилизация «под Чехова» достигается проявлением в акунинском тексте таких черт лингвопоэтики классика, как обилие «отавторских пауз, молчаний» (Е. Фарино), высокая частота употребления отрицаний (включая чеховский концепт ничего), распространенность противительных синтаксических конструкций, создание эффекта коммуникативной разобщенности персонажей, доминирование любовного мотива, разработанность символического лейтмотива чайки.

Акунинский «сдвиг» в стилизации «под Чехова» проявляется в трансформации / деформации сфер персонажей, которая происходит в результате изменений в составе и структуре словарей образов, вбирающих в себя всю так или иначе характеризующую данный персонаж лексику. Причем в большинстве случаев эти изменения являются не результатом акунинского произвола, а детерминируются «Чайкой» Чехова как мотивным источником. Так, от убийства Треплевым одной чайки (Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку) производен мотив его ненависти ко всему живому (Дорн. Он ненавидел жизнь и все живое), что обусловливает деформацию словаря образа героя. Из ростка сомнения Треплева в любви к нему матери (Любит - не любит, любит - не любит, любит - не любит. Видишь, моя мать меня не любит) рождается тема очевидной нелюбви Аркадиной к сыну. При этом словарь образа Аркадиной подвергается значительной трансформации: меняются контекстные условия функционирования «материнской» лексики. Сильная мотивная связь существует между творческой неудовлетворенностью Тригорина в «Чайке» Чехова (Я не люблю себя, как писателя. <…> Чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив) и обнаружением его зависти к Треплеву в «Чайке»-2 (Теперь могу признаться, что я очень завидовал его дару), между привычкой Тригорина постоянно пополнять свою литературную кладовую (Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера) и неразличением им текста жизни и текста книги, которое оказывается чревато преступлением (Дорн. Но повесть тем не менее сдвинулась с мертвой точки. С мертвой - каламбур. Стало быть, психология убийцы для вас теперь загадкой не является?). Соответственно в словаре образа Тригорина облако, похожее на рояль, и приторно благоухающий гелиотроп вытесняются кровавой лексикой убийства. Итак, развитие чеховских мотивов в акунинском тексте достигается трансформацией сфер персонажей, приводящей к ломке всей чеховской драматургической конструкции. Мир акунинской «Чайки» жёсток и жесток, его сумрачной речи чужд лиризм, в нем сквозь флер стилизации конца XIX века с пугающей отчетливостью проступает наше время со свойственными ему «цветами зла»: разрывом кровных связей, торжеством циничной публичности, жестокостью, преступностью в отношении к человеку и природе.

Таким образом, лингвопоэтический анализ литературных ремейков и ретейка продемонстрировал следующее: во-первых, неспособность пародийных интенций автора и текста уничтожить классический первоисточник (они лишь актуализируют донорский текст); во-вторых, безусловную содержательную и формальную актуальность классики для участников современного литературного процесса; в-третьих, технику (приемы и средства) обеспечения диалога с произведением-первоисточником; в-четвертых, обусловленность трансформации классики нуждами художественного отображения сегодняшних реалий; в-пятых, порождаемую ремейками и ретейками провокацию пристального и «челночного» (предполагающего многократный переход от одного произведения к другому) чтения.

В Заключении подводятся итоги проведенного исследования, намечаются тенденции развития лингвопоэтических норм и перспективы их изучения.

Очевидная диахроническая и синхроническая динамика лингвопоэтических норм русской художественной литературы последних десятилетий позволяет сделать вывод о чрезвычайной интенсивности лингвопоэтического поиска и об исключительной плодотворности литературной работы современных авторов со звуком / буквой, словом, грамматической формой, синтаксической структурой, повествовательной организацией как экспликантами концептуальных смыслов. Созданное, найденное русскими писателями рубежа столетий существенно пополнило и обогатило общий лингвопоэтический ресурс русской литературы.

Исключительно напряженный, динамичный, продуктивный диалог русской литературы с постмодернизмом как особым творческим мироощущением, не имеющий и не могущий иметь четких хронологических рамок, маркированных начала и конца, вторгается в «ареалы» классического реализма, модернизма, социалистического реализма и распространяется на многие литературные факты сегодняшнего дня. В этом диалоге встретились силы действия (внутрироссийский мировоззренческий кризис и западная философия постмодернизма) и противодействия (константы русской ментальности, мощь национальной литературной традиции, вольный творческий дух, не терпящий жесткого эстетического диктата), результатом чего и явилась литература, которую предпочтительнее и корректнее называть не «русской постмодернистской литературой» или «литературой русского постмодернизма», а «русской литературой эпохи постмодерна», поскольку в ней на содержательном и формальном уровнях очевидны как постмодернистское влияние, так и конструктивное сопротивление этому влиянию или его игнорирование.

Русская литература эпохи постмодерна, обладая своим языком, своими лингвопоэтическими нормами как медиаторами понимания, каналами и средствами аутентичной трансляции концептуальных смыслов, естественно и безусловно принадлежит единому потоку русской литературы и потому не может быть квалифицирована как литературный (-ая, -ые, -ое) промежуток, пауза, сумерки, нулевой цикл, умирание.

Русские писатели эпохи постмодерна не являются в абсолютном своем большинстве «правоверными» постмодернистами, что подтверждается

1) предпочтением, отдаваемым ими древесной, а не ризоматической структуре повествования;

2) актуализацией, а не погашением универсальных смысловых оппозиций;

3) очевидной сформированностью идиостилей современных писателей вопреки постмодернистскому требованию «смерти автора»;

4) недейственностью принципа «мертвой руки», что находит выражение в творческом продолжении литературной традиции;

5) использованием интертекстуальности как приема индивидуального творчества, а не как проявления тотальной анонимности письма;

6) актуализацией языковой игры как действенного лингвопоэтического приема выражения содержательно-концептуальной информации, а не как самодостаточного, замкнутого в себе самом словесного действа;

7) декларативностью отречения от утверждающих поэтик: русская литература эпохи постмодерна утверждает традиционные ценности через их отрицание, причем утверждает не менее убедительно и категорично, чем классическая «учительная» русская литература, но либо подчеркнуто иными, другими средствами, либо использованием ранее известных лингвопоэтических приемов в нетривиальной, другой функции.

Все перечисленные позиции отторжения постмодернизма получили в русской литературе последних десятилетий свое лингвопоэтическое обеспечение.

Перспективы исследования видятся нам в сопоставительном изучении общих и индивидуальных лингвопоэтических норм русской прозы и русской поэзии эпохи постмодерна, в лингвопоэтическом мониторинге языка русской художественной литературы завтрашнего дня.

Основное содержание диссертации отражено в следующих

публикациях

Монография

1. Лингвопоэтика русской литературы эпохи постмодерна. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. - 410 с.

Статьи, опубликованные в научных изданиях, рекомендованных ВАК:

2. Лингвопоэтика «иноязычия» (по произведениям современной русской прозы) // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Вып. 6: Сер. Филологические науки. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2007. - С. 56-63.

3. Филологический анализ текста как дидактическая проблема // Вестник Российского государственного университета им. И.Канта. Вып. 4: Сер. Педагогические и психологические науки. Калининград: Изд-во им. И. Канта, 2007. - С. 41-47.

4. Проблема читательского восприятия «трудных» художественных текстов // Вестник российского государственного университета им. И.Канта. Вып. 4: Сер. Педагогические и психологические науки. Калининград: Изд-во КГУ им. И.Канта, 2007. - С. 61-66.

5. «Москва - женского рода, Петербург - мужеского» // Русская речь. 2007. № 1. - С. 25-29.

6. Имя и образ Пушкина в зеркале современной литературы // Русская речь. 2007. № 3. - С. 25-33.

7. Китайские мотивы и образы в современной русской прозе // Русская речь. 2007. № 4. - С. 26-32.

8. Лингвопоэтика «инографики»: функционально-семантический анализ (на материале современной прозы) // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Вып. 6: Сер. Филологические науки. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2008. - С. 45-49.

Учебное пособие:

9. Окказиональное в художественной речи. Структурно-семантический анализ: Учеб. Пособие. Калининград: Изд-во КГУ, 1997. - 81 с.

Научные статьи и материалы:

10. Окказиональное развитие узуальных словообразовательных типов имени существительного (на материале повести Д. Гранина «Зубр») // Семантика русского языка в диахронии. Лексика и грамматика: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 1992. - С. 18-25.

11. Развитие семантики прилагательных в художественном тексте и лингвистический статус окказиональных компаративов // Семантика русского языка в диахронии: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 1994. - С. 72-77.

12. Окказионализмы: проблема перевода с русского на польский / Polsko-wschodnioslowianskie powizania kulturove, literackie i jezykowe. Jezykoznawstwo i translatoryka. Olsztyn, 1995. - C. 101-108.

13. Проблема стилистической адекватности перевода художественного текста // Acta Polono. Ruthenica I. Olsztyn, 1996. - C. 167-176.

14. Эволюция символа «звезда» в русском поэтическом языке 18-20 вв. (лингвистический аспект) // Семантика русского языка в диахронии: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 1996. - С. 51-56.

15. Трудности лексикографического описания окказионализмов // Актуальные проблемы лингвистической семантики и типологии литературы: Материалы Международ. науч. конф. Калининград: Изд-во КГУ, 1997. - С. 8-11.

16. Эволюция антонимической пары «свет - тьма» (окказиональные плюрали в поэтическом языке) // Семантические единицы и категории русского языка в диахронии. Калининград: Изд-во КГУ, 1997. - С. 20-30.

17. Окказиональная деформация фразеологизмов в поэтическом языке // Актуальные проблемы лингвистической семантики: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 1998. - С. 46-55.

18. Окказиональная «фразеология»: Опыт структурно-семантического анализа // Материалы XXVII межвузовской научно-методической конференции преподавателей и аспирантов. Вып. 12. Секция стилистики русского языка: В 2 ч. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998. Ч.2. - С. 16-24.

19. Нестандартная сочетаемость в поэтическом языке М. Цветаевой // Борисоглебье Марины Цветаевой: Шестая цветаевская междунар. научно-темат. конф.: Сб. ст. М., 1999. - С. 187-193.

20. Феномен нарратива В. Сорокина, или Рецептура «Голубого сала» // Балтийский филологический курьер. Калининград: ГИПП «Янтарный сказ», 2000. № 1. - С. 72-86.

21. Звук и буква в языке русской поэзии // Кирилл и Мефодий: Духовное наследие: Материалы Междунар. конф. / Под ред. Н.Е. Лихиной. Калининград: Изд-во КГУ, 2000. - С. 40-46.

22. Стилистика художественного текста: формы насилия над читателем (на материале произведений В. Сорокина)// Когнитивно-коммуникативные аспекты филологических и методических исследований. Материалы международной конференции 26-27 апр. 2001 г. - Калининград: Изд-во КГУ, 2001. - С. 63-71.

23. Лингвостилистический анализ рассказа В. Набокова «Благость» // Набоковский сборник: Мастерство писателя. - Калининград: Изд-во КГУ , 2001. - С.115-126.

24. Деформация узуальной семантики символа в экспрессионистской стилистике Л. Андреева// Актуальные проблемы литературы: комментарий к ХХ в. Материалы международной конференции. - Калининград: Изд-во КГУ, 2001. - С.47-59.

25. Идиостиль Валерии Нарбиковой: аномалия как норма // Структура текста и семантика языковых единиц: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 2001. Вып 1. - С. 155-171.

26. Типология девиаций в языке художественной литературы последней четверти ХХ в. // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. М.: МГУ, 2001. - С. 436.

27. Читая «Кысь» Т. Толстой как эпикриз культурного одичания // Кирилл и Мефодий: духовное наследие. Калининград: Изд-во КГУ, 2002. - С. 137-143.

28. Отражение современной научной парадигмы в поэтическом языке последней четверти ХХ века // Языкознание: Взгляд в будущее / Под ред. Г.И. Берестнева. Калининград: ФГУИПП «Янтарный сказ», 2002. - С. 116-135.

29. Семантический комплекс «немота - молчание - тишина» в поэтическом языке второй половины ХХ в. // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. № 2. - С 66-85.

30. Лингвистический анализ рассказа Т. Толстой «Петерс» //Текст в лингво- дидактическом аспекте: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. - С. 41-49.

31. Эхо классической зауми в поэтическом языке конца ХХ века // Структура текста и семантика языковых единиц. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. Вып. 2. - С. 12-29.

32. Русский эротический язык: вербализация вопросов пола в современной художественной прозе // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во КГУ, 2003 № 3. - С. 157-182.

33. Возможные миры героев Ю. Буйды // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. № 4. - С. 189-207.

34. Иноязычные включения в языке прозы В. Пелевина: функционально-семантический анализ // Вестник КГУ. Серия «Языки, литература и культура стран Балтийского моря». Вып. 1. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. - С. 28-34.

35. Деструкция, трансформация и заумное творчество в языке русской прозы последней четверти ХХ века: функционально-семантический анализ // Слово в тексте, словаре и культуре: Сб. ст. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. - С. 123-144.

36. Словесное выражение смысловой оппозиции «свое - чужое» в рассказах Ю. Буйды // На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе. Вып. 7: В 2 ч. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. Ч. 1. - С. 204-213.

37. «Чайка» Б. Акунина: лингвопоэтика remake'a и retake'a // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2005. № 5. - С. 77-98.

38. Лингвопоэтика мифа новейшего времени (на материале романов В. Сорокина «Путь Бро» и «Лёд») // Структура текста и семантика языковых единиц: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Н.Г.Бабенко. Калининград: Изд-во РГУ им. И.Канта, 2005. Вып. 3. - С. 81-95.

39. Н.В. Гоголь - родоначальник поэтики русского постмодернизма? // Альтернативный текст: версия и контрверсия: Сб. ст. / Под ред. Т.В. Цвигун, А.Н. Чернякова. Калининград: Изд-во РГУ им. И.Канта, 2006. Вып. 1. - С. 69-86.

40. Лингвопоэтика топонимики современной русской литературы // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Вып. 8: Серия Филологические науки. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2006. - С. 59-65.

41. Бестиарий современной прозы в аспекте импликации / экспликации культурных коннотаций // Семантико-дискурсивные исследования языка: экспликация / импликация выражения смыслов: Сб. ст. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2006. - С. 274-290.

42. Бабенко Н.Г. Лингвопоэтика русской литературы эпохи постмодернизма // Wschуd - Zachуd. Dialog jкzykуw i kultur. Sіupsk, 2006. - C. 119-122.

43. Художественная топонимика Юрия Буйды (лингвопоэтический анализ) // Мир русского слова. 2006. № 6. - С. 50-56.

44. Зоометафора единорог в художественной интерпретации Аллы Боссарт и Юрия Буйды // Балтийский филологический курьер. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2007. № 6. - С. 318-326.

45. Лингвопоэтика инсталляции и перформанса (на материале пьесы Нины Садур «Памяти Печорина») // Альтернативный текст: версия и контрверсия. Калининград, 2007. Вып. 2. - С. 38-50.

46. Лингвопоэтика современного литературного бестиария // Исторические судьбы русского языка: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. М.: МГУ, 2007. - С. 639.

47. Лингвопоэтический анализ пьесы Нины Садур «Памяти Печорина» // Электронный вестник ЦППК ФЛ. № 0420700030\0077.

48. Лингвистическая и литературная ипостаси культурного концепта «норма» // Семантика: слово, предложение, текст. Сб. науч. тр. Калининград: Изд-во РГУ им. И.Канта, 2007. - С. 34-47.

49. Грамматическая аномалия в современном художественном тексте: функционально-семантический анализ // Лингвистика и поэтика в начале третьего тысячелетия. Материалы международ. науч. конф. ИРЯ РАН, М.: Словари. ру., 2007. - С. 318-324.