Проблема народного характера в рассказе А.И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича"

5

ГОУ ВПО «Марийский Государственный университет»

Курсовая работа

на тему

Проблема народного характера в рассказе А.И. Солженицына

«Один день Ивана Денисовича»

Работу выполнила

Студентка 3 курса з/о ГФ

Александрова Н.В.

Йошкар-Ола

2008г.

Содержание

Введение

Глава 1. Система персонажей в рассказе А. Солженицына «Один день Ивана

Денисовича»

Глава 2. Шухов как народный характер

Заключение

Библиография

Введение

Писать о Солженицыне трудно. И не только потому, что мы не знакомы пока с его творчеством в полном объеме, не успели в него «вжиться» и вдуматься. Еще одна причина - масштаб личности художника, во многом для нас непривычный.

Сравнивают Солженицына со Львом Толстым, Ф.М, Достоевским - двумя вершинами русской классической позы. И основания для такого сравнения есть. Уже сейчас очевидно, что Солженицын поставил перед читателями крупнейшие проблемы - нравственные, философские, правовые, исторические, религиозные - которыми так богата современность. Немногие способны взять на себя роль судьи, когда предмет суждения - трагическая развилка в исторической судьбе великого народа.

В современной литературе Солженицын - единственная крупная фигура, чье воздействие на литературный процесс только лишь начинается. Он еще не понят и не осмыслен нами, его опыт не продолжен в современном литературном процессе. То, что это воздействие будет огромным, представляется совершенно несомненным. Во-первых, его творчество отразило важнейшие исторические события русской жизни в ХХ веке, и в нем содержится глубокое их объяснение с самых разных точек зрения - социально-исторической, политической, социокультурной, национально-психологической. Во-вторых, (и это самое главное), судьбу России ушедшего столетия Солженицын воспринимает как проявление Божественного промысла и взгляд на русскую судьбу с мистической точки зрения тоже близок ему. Онтологическая символика в его рассказах трактуется как проявление Высшей воли. При этом писатель скрупулезно документален, и сама действительность, воспроизведенная с точностью до мельчайших деталей, обретает глубоко символический смысл, трактуется метафизически. Некоторые аспекты онтологической проблематики рассказов Солженицына проанализированы в работе П.Е. Спиваковского «Феномен Солженицына: новый взгляд» (М, 1999)

Это важнейший смысловой аспект его произведений, что открывает для него путь к синтезу реалистического и модернистского взгляда на мир.

«Один день Ивана Денисовича» - это первое произведение писателя, увидевшее свет. Именно этот рассказ (сам писатель назвал его повестью), опубликованный в одиннадцатом номере журнала «Новый мир» за 1962 год, принес автору не только всесоюзную славу, но и по сути мировую известность. Значение произведения не только в том, что оно открыло прежде запретную тему репрессий, задало новый уровень художественной правды, но и в том, что во многих отношениях (с точки зрения жанрового своеобразия, повествовательной и пространственно-временной организации, лексики, поэтического синтаксиса, ритмики, насыщенности текста символикой и т.д.) было глубоко новаторским.

Эта история, как позднее вспоминал Александр Исаевич, началась в 1950 году в Экибастузском особом лагере, когда он «в какой-то долгий лагерный день зимний день таскал носилки с напарником и подумал: «Как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути, достаточно описать один всего день в подробностях, и день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь». В 1959 году, когда Солженицын учительствовал в Рязани, он реализовал свой замысел. Повесть «Щ-854. Один день одного зека», как она первоначально называлась, была написана примерно за полтора месяца. В редакции журнала «Новый мир», возглавлявшегося А.Т. Твардовским, куда в конце 1961 года была передана рукопись, автору предложили заменить первоначальное название на другое, более нейтральное - «Один день Ивана Денисовича». Это была вынужденная мера, с помощью которой опальный журнал пытался обойти бдительную советскую цензуру. Однако даже в несколько смягченной журнальной версии содержание рассказа было настолько острым, что разрешение на его публикацию главному редактору А.Т. Твардовскому пришлось добиваться у Н.С. Хрущёва - тогдашнего главы партии и государства, который спустя время дал разрешение печатать.

Спустя 20 лет, вспоминая об этом в интервью Би-Би-Си, Солженицын заметит: «Для того, чтобы ее напечатать в Советском Союзе, нужно было стечение совершенно невероятных обстоятельств и исключительных личностей. Совершенно ясно: если бы Твардовского не было, как главного редактора журнала - нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если не было бы Хрущева в тот момент - тоже не была бы напечатана. Еще больше: если бы Хрущев в этот момент не атаковал Сталина еще один раз - тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе в 62-м году подобно явлению против физических законов, как если бы например, предметы сами стали подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы сами нагреваться, накаляться до огня. Это невозможно, это совершенно невозможно. Система была так устроена. Из 45 лет она не выпустила ничего, и вдруг такой прорыв. Да и Твардовский, и Хрущев, и момент - все должны были собраться вместе. Солженицын А.И. Интервью для радио Би-Би-Си к 20-летию выхода «Одного дня из жизни Ивана Денисовича» // Звезда. - 1995. - № 11. - С. 5-7. Между тем, в произведении, открывавшим для советского читателя лагерную тему, отсутствовали прямые разоблачения тирана Сталина и руководителей НКВД, не было ничего сенсационного, никаких леденящих кровь историй о палачах и жертвах ГУЛАГа. Только под давлением редколлегии «Нового мира», желавшей угодить главному разоблачителю «культа личности», автор ввел в текст упоминание о «вожде народов». Причем имя Сталина в рассказе прямо не называется, а сам он упоминается лишь мимоходом, в двух фразах какого-то безымянного «зэка» из седьмого барака: «Пожалеет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, не то, что вам, лопухам!» Позже в книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын напишет, что Сталин не был причиной террора, он лишь «закономерное явление на том пути, который был предопределен революцией и ее идеологией».

Сюжетная основа произведения предельно проста - автор описывает один день одного заключенного - от подъема до отбоя. Особое значение в этом случае приобретает выбор главного героя. Солженицын не совпал с начавшей складываться в эпоху «оттепели» и продолженной в годы «перестройки» традицией: он повествует не о Сталинских наркомах, в революцию и гражданскую войну утопивших Россию в крови, а в конце 30-х оказавшихся в числе жертв ими же возвращенного тирана; не о партийной номенклатуре, вкупе с преуспевающими интеллигентами, которые верой и правдой служили диктаторскому режиму, но в какой-то момент оказались неугодными; не об элитарной столичной молодежи - «детях Арбата», попавших в ссылку чуть ли не случайно, из-за «перегибов» руководителей и рядовых сотрудников НКВД. А Солженицын решил пойти другим путем: он взялся рассказать о судьбе одного из тех миллионов простых русских людей, которые ни жалоб, не мемуаров не пишут, о народе бессловесном и бесписьменном, о тех, кто больше всего и пострадал, причем безвинно, от чудовищного государственного произвола и насилия.

Выход в свет «Ивана Денисовича» сопровождался рядом очень лестных для автора писательских откликов и напутствий, начиная с предисловия А. Твардовского. Еще до того, как произнесла свое слово критика, о повести успели высказаться в печати К. Симонов, С Маршак, Г. Бакланов, В. Кожевников и др. Они не пытались анализировать ее в собственно-критическом понимании этого слова. Их задача была другой - поддержать талантливого писателя, дерзнувшего войти в доселе запретную область.

«Первинка», выражаясь по Солженицыну была встречена и печатно одобрена маститым писателями с редким единодушием, с выдачей ценных авансов ее создателю в виде сравнений с Л.Н. Толстым и Ф.М. Достоевским, с твердо выраженным убеждением, что после «Ивана Денисовича» «писать, как писали еще недавно, нельзя уже. В том смысле, что возник другой уровень разговора с читателями». Знамя. - 1990. - № 7. - С.85, 81, 84.

Но самое трудное испытание ожидало автора рассказа, когда в полемику с ним вступили писатели со сложной лагерной судьбой. Характерно при этом, что одни писатели критиковали Солженицына как бы слева, с позиции, побуждающей сказать еще более жестокую правду о лагерях, а другие - справа, с точки зрения сугубо ортодоксальной, партийно-номенклатурной, согласно которой эта мрачная сторона советской действительности, раз уж она стала достоянием литературы, то должна быть освещена светлыми образами лагерников-коммунистов. Среди этих писателей самым строгим судьей рассказа Солженицына, горячо поддерживавшим его, но и предъявившим весьма серьезные претензии к нему, оказался Варлам Шаламов. Уже в ноябре 1962 года он направил Солженицыну подробнейшее письмо, где, в отличие от официальных рецензентов, детально, и так сказать, со знанием дела проанализировал повесть. В сущности это были первые критические замечания о повести, но высказанные не с позиции ее отрицания, а с точки зрения как бы «соавтора» или, точнее, будущего автора «Колымских рассказов», досконально знакомого с предметом изображения. В творчестве Солженицына создана целая характерология русской жизни первой половины ХХ в. Предметом исследования стал русский национальный характер в его разных личностно-индивидуальных проявлениях, охватывающих почти все слои русского общества в переломные моменты его бытия: политический Олимп, генералитет, дипломатический корпус, карательные аппараты, служащие разным режимам, советские заключенные, лагерные надсмотрщики, крестьяне антоновской армии, советский партаппарат разных десятилетий. Солженицын прослеживает изменение русской ментальности, показывает процесс мучительной ломки национального сознания. Можно сказать, что русский характер запечатлен им в процессе деформаций.

Эпос Солженицына дает материал для исследования конкретных форм этих деформаций и условий, приведших к ним. Принято считать, что это условия политические.

«Большевики перекипятили русскую кровь на огне, - приводит Солженицын слова Б.Лаврентьева, - и это ли не изменения, не полный пережог народного характера?!» Солженицын А.И. Россия в обвале. - М., 1998. - С.171. Изменения, совершенные целенаправленно и вполне в прагматических целях: «А большевики-то быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя». Там же. - С.170. Писатель фиксирует оскудение народной нравственности, проявившееся в озлоблении и ожесточении людей, замкнутости и подозрительности, ставшей одной из доминант национального характера. Эту проблему народного характера писатель затрагивает и в повести «Один день Ивана Денисовича». Автор при раскрытии характера главного героя показывает, что помогло ему выжить в условиях массового нивелирования людей. Это было годы советской власти, когда тоталитарный режим пытался подчинить себе сознание людей, но вопрос, как сохранить внутреннюю нравственность, опору, как не сломиться под влиянием всеобщего духовного разложения в современном мире - волнует нас и сегодня. Поэтому можно сказать, что данная тема для нас актуальна, и рассмотрение ее имеет ценность. Серьезный литературоведческий разговор о произведениях Солженицына, по сути, только начинается. Сегодня о Солженицыне - художнике на его родине опубликованы десятки статей, стали выходить книги и брошюры, защищаться диссертации.

Из исследователей творчества А. Солженицына можно назвать Жоржа Ниву, В.А. Чалмаева, А.В.Урманова, Варлама Шаламова.

В.А. Чалмаев в своей работе «А. Солженицын: жизнь и творчество» называет лагерь бездной, в которой творится мрачное, звериное дело самоистребления, «простота» опустошения, «доплывания» всех до примитивнейших состояний. И благодаря чему выживает Иван Денисович? Благодаря тому, что его характер - «это тоже в очень большой мере стихия боя, воплощенный опыт освобождения. И отнюдь не мечтательного, не расслабленного». Чалмаев В.А. «А.Солженицын: жизнь и творчество»: книга для учащихся. - М.: Просвещение, 1994. - С.56.

А.В. Урманов в своей работе так же задается вопросом, как сохранить свой характер от разложения, как не сломиться. В своей работе Урманов делает вывод, что понять, почему герой А. Солженицына сумел и в лагере сохранить свою индивидуальность, помогают высказывания А. Солженицына о «Колымских рассказах» В. Шаламова. По его оценке, там действуют «не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями <…> Не согласен я, что настолько и до конца уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом». Солженицын А.И. с Варламом Шаламовым // Новый мир. - 1999. - № 4. - С.164.

Цель работы: рассмотреть образ Шухова как образ народного характера.

Содержание данной работы обусловлено следующими задачами:

1. Проанализировать исследовательскую литературу о творчестве А.И. Солженицына, в частности о рассказе «Один день Ивана Денисовича».

2. Рассмотреть образную систему рассказа.

3. Выявить особенности народного характера главного персонажа.

Цель и задачи работы определили ее структуру. Она состоит из двух глав. Первая посвящена рассмотрению персонажей повести. Вторая глава посвящена рассмотрению образа Шухова.

Гл. 1. Система персонажей в рассказе А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

«Один день Ивана Денисовича» связан с одним из фактов биографии самого автора - Экибастузским особым лагерем, где зимой 1950-51гг. на общих работах был создан этот рассказ. В этом рассказе автор от лица своего героя повествует о всего одном дне из трех тысяч шестисот пятидесяти трех дней срока Ивана Денисовича. Но и этого дня хватит, чтобы понять, какая обстановка царила в лагере, какие существовали порядки и законы. Лагерь - это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Жизнь в зоне показана не со стороны, а изнутри человеком, который знает о ней не понаслышке, а по своему личному опыту. Именно поэтому рассказ поражает своим реализмом. Итак, А.Солженицын показывает жизнь бригады и каждого человека из бригады отдельно. Всего в 104-й бригаде 24 человека, но выделены из общей массы, включая Шухова, четырнадцать: Андрей Прокофьевич Тюрин - бригадир, Павло - помбригадира, кавторанг Буйновский, бывший кинорежиссер Цезарь Маркович, «шакал» Фетюков, баптист Алеша, бывший узник Бухенвальда Сенька Клевшин, стукач Пантелеев, латыш Ян Кильдигс, два эстонца, одного из которых зовут Эйно, шестнадцатилетний Гопчик и «здоровенный сибиряк» Ермолаев.

Практически все персонажи, (за исключением собирательного образа Шухова) имеют реальных прототипов: за каждым из них, по признанию автора, стоит подлинный узник Экибастузского лагеря, в котором писатель отбывал заключение в начале 50-х. Фамилии прототипов изменены, иногда незначительно. Так, прототипом кавторанга Буйновского был Борис Васильевич Бурковский - в 60-е годы начальник филиала Центрального военно-морского музея на крейсере «Аврора», капитан второго ранга в отставке; прототипом Цезаря Марковича - режиссер Лев Гроссман; начальника режима Волкового - Сбродов; десятника Дэра - Бэр, Коли Вдовушкина - Николай Боровиков и т.д.

Фамилии солженицынских персонажей нельзя назвать «говорящими», но тем не менее, некоторые из них отражают особенности характера героев: фамилия Волковой принадлежит зверски жестокому, злобному начальнику режима («… иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный - и носится быстро»); фамилия Шкуропатенко - зэку, рьяно исполняющему обязанности вертухая, словом, «шкура». Алешей назван всецело поглощенный размышлениями о Боге молодой баптист (здесь нельзя исключать аллюзийную параллель с Алешей Карамазовым из романа Достоевского), Гопчиком - ловкий и плутоватый юный зэк, Цезарем - мнящий себя аристократом, вознесшийся над простыми работягами столичный интеллигент. Фамилия Буйновский под стать гордому, готовому в любой момент взбунтоваться заключенному - в недавнем прошлом «звонкому» морскому офицеру. Однобригадники часто называют Буйновского кавторангом, капитаном, реже обращаются к нему по фамилии, и никогда - по имени-отчеству (подобной чести удостаиваются только Тюрин, Шухов и Цезарь). В лагере Буйновский еще не адаптировался, он все еще ощущает себя морским офицером. Потому, видимо, своих однобригадников и называет «краснофлотцами», Шухова - «матросом», Фетюкова - «салагой». Буйновский не слышит надзирателя Курносенького, выкрикивающего его лагерный номер - Щ-311, но сразу же отзывается на фамилию. Неповторимыми портретными чертами в произведении А. Солженицына наделен не только Шухов, но и все остальные выделенные из общей массы лагерники. Так, у Цезаря - «усы черные, слитые, густые»; баптист Алеша - «чистенький, приумытый», «глаза, как две свечки теплятся»; бригадир Тюрин - «в плечах здоров да и образ у него широкий», «лицо в рябинах крупных, от оспы», «кожа на лице - как кора дубовая»; эстонцы - «оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами»; латыш Кильдигс - «красноликий, упитанный», «румяный», «толстощекий»; Гопчик - «розовенький, как поросенок»; Шкуропатенко - «жердь кривая, бельмом уставился». Максимально индивидуализирован и единственно развернуто представленный в рассказе портрет зэка - старого каторжанина Ю-81.

Подобная закономерность распространяется и на персонажей, представляющих лагерную обслугу: «показалась красная рожа повара»; зав. столовой - «откормленный гад, голова как тыква»; у повара руки «белые холеные и волосатые, здоровые. Чистый боксер, а не повар»; старший барака - «мордой - урка»; лагерный художник - «старик с бородкой седенькой» и т.д. Лагерное начальство, охранники, надзиратели, тоже имеют индивидуальные отличия: надзиратель Полтора Ивана - «худой да долгий сержант черноокий»; у надзирателя Татарина - «безволосое мятое лицо»; надзиратель Курносенький - «совсем маленький паренек с румяным лицом»; начальник лагеря - «пузатый».

Буйновский воплощает такой тип поведения, который в условиях лагерной несвободы оказывает (в отличие от Шухова, который оказывает внутреннее, в нравственном отношении, сопротивление) открытый протест, прямое сопротивление. Столкнувшись с произволом конвоиров, кавторанг смело бросает им: «Вы не советские люди. Вы не коммунисты!» и при этом ссылается на 9-ю статью УК, запрещающую издевательство над заключенными. Критик Бондаренко, комментируя этот эпизод, называет кавторанга «героем», пишет о том, что он «ощущает себя как личность и ведет себя как личность», «при личном унижении восстает и погибнуть готов» Бондаренко В. Стержневая словесность: О прозе Александра Солженицына // Лит. Россия. - 1989. - № 21. - С.11. и т.п. Но при этом упускает из виду причину «геройского» поведения персонажа, не замечает, из-за чего тот «восстает» и даже «погибнуть готов». А причина здесь слишком прозаична, чтобы быть поводом для гордого восстания и тем более героической гибели: при выходе колонны зэков из лагеря в рабочую зону охранники записывают у Буйновского (чтобы заставить вечером сдать в каптерку личных вещей) «жилетик или напузник какой-то. Буйновский - в горло <…>». Критик не почувствовал некой неадекватности между уставными действиями охраны и столь бурной реакцией кавторанга, не уловил того юмористического оттенка, с которым смотрит на происходящее главный горой, в общем-то сочувствующий капитану. Упоминание о «напузнике», из-за которого Буйновский вступил в столкновение с начальником режима Волковым, отчасти снимает «героический» ореол с поступка кавторанга. Цена его «жилетного» бунта оказывается в общем-то бессмысленной и несоразмерно дорогой - кавторанг попадает в карцер, про который известно: «Десять суток здешнего карцера <…> это значит, на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из больничек уже не вылезешь. А по пятнадцать суток кто отсидел строгого, те уж и в земле сырой».

Солженицын, правда, сопровождает этот протест ироническим комментарием - и от себя, и от Шухова: «Имеют, знают. Это ты, брат, еще не знаешь». А тихий бедолага Сенька Клевшин сказал: «Залупаться не надо было!» <…> Будешь залупаться <…> пропадешь!» Когда приходит в барак надзиратель Курносенький, чтобы увести «энтузиаста» Буйновского в карцер, то Шухов с сочувствием следит, как «темнит» бригадир, укрывая Буйновского («у меня малограмотные…», «рази их упомнишь номера собачьи»). А внезапное возникание Буйновского на первый же окрик надзирателя: «Буйновский есть?» - вызывает и жалость и презрение: «Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает».

Но от этих оценок дистанция огромного размера до уничтожительного вывода Шаламова: смельчак Буйновский с его правдоискательством первый кандидат на роль шакала Фетюкова! Он тоже будет лизать плошки, сказывать «романы» блатным, чесать их «паханам», «Севочке», «Федечке» пятки перед сном! Такой бунтарь быстро доплывет до последних пределов унижения. Однако суждения Шаламова не подтверждаются реальной судьбой человека, послужившего прототипом данного художественного образа.

Солженицын не просто снисходительней, добрее относится к кавторангу, он еще надеется на него. Но пока ему предстоит постепенно превратиться «из властного звонкого морского офицера в малоподвижного, осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы».

И Шухову с его здравым смыслом, и Буйновскому с его непрактичностью противопоставлены те, кто не «принимает на себя удар», «кто от него уклоняется». Прежде всего это кинорежиссер Цезарь Маркович. Вот уж устроился так устроился: у всех шапки заношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с воли («кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А с других даже обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха»); все на морозе работают, а Цезарь в тепле, в конторе сидит. Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь, как само собой разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес ему Шухов обед в контору, «откашлялся, стесняясь прервать образованный разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху…». «Образованные разговоры» - вот одна из отличительных черт жизни Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается Цезарь - игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни занят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, «чтобы возбудить в себе сильную мысль, сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности».

Примечателен разговор Цезаря с каторжанином Х-123, жилистым стариком о фильме Эйзенштейна «Иван Грозный»: «Объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. Иоанн Грозный! Разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» - говорит Цезарь. «Кривлянье!... Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!» - отвечает старик.

Но Цезаря прежде всего интересует «не что, а как», его больше занимает, как это сделано, его увлекает новый прием, неожиданный монтаж, оригинальный стык кадров. Цель искусства при этом - дело второстепенное; «<…> гнуснейшая политическая идея - оправдание единоличной тирании» (так характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой «идеи»: «Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции». Пытаясь оправдать Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такую трактовку пропустили бы. «Ах, пропустили бы? - взрывается старик. - Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!».

Вот и получается, что «игра ума», произведение в котором слишком «много искусства», - безнравственно. С одной стороны, это искусство служит «вкусу тиранов», оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и Шухов, и сам Цезарь сидят в лагере; с другой - пресловутое «как» не пробудит мысли втора, «добрых чувств», а потому не только не нужно, но и вредно.

Для Шухова, безмолвного свидетеля разговора - все это «образованный разговор». Но насчет «добрых чувств» Шухов хорошо понимает, - идет ли речь «о том, что бригадир «в доброй душе» или о том, как он сам «подработал» у Цезаря. «Добрые чувства» - это реальные свойства живых людей, а профессионализм Цезаря - это, как будет потом писать позднее сам Солженицын, «образованщина».

Цезарь и с кавторангом пытается говорить на свои излюбленные темы: монтаж, крупный план, ракурс. Но и Буйновский «ловит» его на игре, на нежелание соотнести выдуманное к реальности.

Кино (сталинское, советское кино) и жизнь! Цезарь не может не вызвать уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью своей профессией, но нельзя отделаться от мысли, что желание поговорить об Эйзенштейне во многом связано с тем, что сидел Цезарь целый день в тепле, трубочку покуривал, даже в столовую не ходил. Он живет вдалеке от реальной лагерной жизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своей бригаде, ждет, когда после работы в зону можно будет идти:

- Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос - дела как?

- Да как? - поводит капитан плечами. - Наработался вот, спину распрямил.

Цезарь в бригаде «одного кавторанга придерживается, больше ему не с кем душу отвести». Да Буйновский смотрит на сцены из «Броненосца…» совсем другими глазами: «…Черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели такие были? Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной, да не моя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы…»

Реальность остается скрытой от Цезаря. Шухов иной раз жалеет Цезаря: «Небось много он о себе думает, Цезарь, а не понимает в жизни ничуть».

В одном из публицистических выступлений А. Солженицын сказал о степени «безнадежности» и степени «надежды». «Степень безнадежности» писатель уравновешивает «степенью надежды» на то качество народа, что пересиливает всякую злую силу. Это качество - внутренняя свобода. Эталон внутренней свободы, генетическое ее воплощение - высокий старик Ю-81, против которого за ужином оказался Иван Денисович.

Шухов знал, что «он по лагерям да тюрьмам сидит несчетно и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятая кончалась, так ему сразу новую совали», но вблизи рассмотрел его впервые. По мнению В.А. Чалмаева «это лучший портрет Варлама Шаламова в лагере! - живое воплощение уцелевшего разума, достоинства, следования не высказанной вслух заповеди:

Неволя заставит пройти через грязь,

Купаться в ней свиньи лишь могут…». Чалмаев В.А. А.Солженицын: жизнь и творчество: книга для учащихся. - М.: Просвещение, 1994. - С.65.

Чем поразил Шухова тот старик, «досказавший», выразивший без слов и его умное достоинство? Тем, что в нем как бы не сломалась, не согнулась, не рассыпалась в прах «внутренняя вертикаль», веленье Божье, воля к жизни не по лжи.

«Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще сверх скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего - волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было, ни сверху, ни снизу, ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня писаного, темного. И по рукам большим в трещинах и черноте видать было, что не много выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а - на тряпочку стиранную». Этот словесный портрет позволяет заглянуть за предел человеческой стойкости и ощутить мощь абсолютного иммунитета к насилию.

Честному сообществу заключенных противостоит бездушный мир лагерного начальства. Оно обеспечило себе безбедное существование, обратив узников в своих личных рабов. Надзиратели с презрением относятся к ним, пребывая в полной уверенности, что сами живут по-человечески. Но именно этот мир имеет звериное обличие. Таков надзиратель Волковой, способный забить плеткой человека за малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего на перекличку «шпиона»-молдаванина, который уснул от усталости на рабочем месте. Таков отъевшийся повар и его приспешники, костылем отгоняющие заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и тем самым исключили себя из человеческого общества.

Гл. 2. Шухов как народный характер

В центре произведения А.Солженицына - образ простого русского человека, сумевшего выжить и нравственно выстоять в жесточайших условиях лагерной неволи. Иван Денисович, по словам самого автора, - образ собирательный. Одним из его прототипов был солдат Шухов, воевавший в батарее капитана Солженицына, но никогда не сидевший в сталинских тюрьмах и лагерях. Позже писатель вспоминал: «Вдруг, почему-то, стал тип Ивана Денисовича складываться неожиданным образом. Начиная с фамилии - Шухов, - влезла в меня без всякого выбора, я не выбирал ее, это была фамилия одного из моих солдат в батарее, во время войны. Потом вместе с его фамилией его лицо, и немножко его реальности, из какой он местности, каким языком он говорил.

О долагерном прошлом сорокалетнего Шухова сообщается немного: до войны он жил в небольшой деревушке Темгенево, имел семью - жену и двух дочерей, работал в колхозе. Собственно, «крестьянского» в нем не так уж и много, колхозный и лагерный опыт заслонил, вытеснил некоторые «классические», известные по произведениям русской литературы крестьянские качества. Так у бывшего крестьянина почти не проявляется тяга к матушке-землице, нет воспоминаний о корове-кормилице. Кони упоминаются только в связке с темой преступной сталинской коллективизации: «В одну кучу скинули <ботинки>, весной уж не твои будут. Точно как лошадей в колхоз сгоняли». «Такой мерин и у Шухова был до колхоза. Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли». У героя нет сладостных воспоминаний о святом крестьянском труде, зато в лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку - целыми сковородами, кашу - чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо - ломтями здоровыми. Да молоко дули - пусть брюхо лопнет». То есть деревенское прошлое воспринимается скорее памятью изголодавшегося желудка, а не памятью истосковавшихся по земле, по крестьянскому труду рук и души. У героя не проявляется ностальгия по деревенскому «ладу», по крестьянской эстетике. В отличие от многих героев русской и советской литературы, не прошедших школы коллективизации и ГУЛАГа, Шухов не воспринимает отчий дом, родную землю как «утраченный рай», как некое сокровенное место, к которому устремлена его душа. Родная земля, «малая родина» вообще не является для Щ-854 безусловным центром мира. Возможно, это объясняется тем, что автор хотел показать катастрофические последствия социальных и духовно-нравственных катаклизмов, потрясших в ХХ столетии Россию и существенно деформировавших структуру личности, внутренний мир, саму природу русского человека. Вторая возможная причина отсутствия у Шухова некоторых «хрестоматийных» крестьянских черт - опора автора рассказа прежде всего на реальный жизненный опыт, а не на стереотипы художественной культуры. «Из дому Шухов ушел двадцать третьего июня сорок первого года, воевал, был ранен, отказался от медсанбата и добровольно вернулся в строй, о чем в лагере не раз сожалел. В феврале 42-го года на Северо-Западном фронте армию, в которой он воевал, окружили, многие бойцы попали в плен. Иван Денисович же, пробыв в фашистском плену всего два дня, бежал, вернулся к своим. Шухова обвинили в измене: будто он выполнял задание немецкой разведки: «Какое ж задание - ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто - задание». Во-первых, эта подробность ярко характеризует сталинскую систему правосудия, при которой обвиняемый сам должен доказывать собственную вину, предварительно придумав ее. Во-вторых, приведенный автором частный случай, касающийся как будто бы только главного героя, дает основания предположить, что «Иванов Денисовичей» проходило через руки следователей так много, что те просто были не в состоянии находить солдату, побывавшему в плену, придумать конкретную вину. То есть на уровне подтекста речь здесь идет о масштабах репрессий.

Кроме того, данный эпизод помогает глубже понять героя, смирившегося с чудовищными по несправедливости обвинениями и приговором, не ставшего протестовать и бунтовать, добиваясь «правды». Иван Денисович знал, что если не подпишешь - расстреляют: «В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь - бушлат деревянный, подпишешь - хоть поживешь еще малость». Иван Денисович подписал, то есть выбрал жизнь в неволе. Жестокий опыт восьми лет лагерей (семь из них - в Усть-Ижме, на севере) не прошел для него бесследно. Шухов вынужден был усвоить некоторые правила, без соблюдения которых в лагере трудно выжить: не спешит, не перечит конвою, лишний раз не «высовывается».

Говоря о типичности этого персонажа, нельзя упускать, что портрет и характер Ивана Денисовича выстраиваются из неповторимых черт: образ Шухова собирательный, типический, но вовсе не усредненный. А между тем, нередко критики и литературоведы делают акцент именно на типичности героя, его индивидуальные особенности отводя на второй план или вовсе ставя под сомнение. Так, М. Шнеерсон писала: «Шухов - яркая индивидуальность, но пожалуй, типологические черты в нем преобладают над личностными». Шнеерсон М. Александр Солженицын: Очерки творчества. - Frankfurt on Main, 1984. - С.112. Ж. Нива не увидел в образе Щ-854 принципиальных отличий даже от дворника Спиридона Егорова - персонажа романа «В круге первом». По его словам, «Один день Ивана Денисовича» - это отросток от большой книги (Шухов повторяет Спиридона) или, скорее, сжатый, сгущенный, популярный вариант зэковской эпопеи», это «выжимка» из жизни зэка». Нива Ж. Солженицын. - М., 1992. - С.64,65.

Но сам А. Солженицын признается, что иногда собирательный образ выходит даже ярче, чем индивидуальный, вот странно, так получилось с Иваном Денисовичем». Солженицын А.И. Интервью для радио Би-Би-Си к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» // Звезда. -1995.-№11.-С.5-7. Понять, почему герой А. Солженицына сумел и в лагере сохранить свою индивидуальность, помогают высказывания автора «Одного дня…» о «Колымских рассказах». По его оценке, там действуют не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями <…> Не согласен я, что настолько и навсегда уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом». Солженицын А.И. с Варламом Шаламовым // Новый мир. - 1994. - № 4. -С.164. В портрете Шухова встречаются типические детали, делающие его почти неразличимым, когда он находится в огромной массе зэков, в лагерной колонне: двухнедельная щетина, «бритая» голова, «зубов нет половины», «ястребиные глаза лагерника», «пальцы закалелые» и т.д. Одевается он точно так же, как основная масса зэков-работяг. Однако в облике и повадках солженицынского героя есть и индивидуальное, писатель наделил его немалым числом отличительных особенностей. Даже лагерную баланду Щ-854 ест не так, как все: «В любой рыбе ел он все, хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда он на месте попадались, а когда вываливались и плавали в миске отдельно - большие рыбьи глаза - не ел. Над ним за это смеялись. И ложка у Ивана Денисовича имеет особую метку, и мастерок у персонажа особенный, и лагерный номер у него начинается на редкую букву. Н.А. Решетовская рассказывает, что после публикации рассказа А.И. Солженицын получил письмо от бывшего заключенного Озерлага, носившего номер Ы-839. Писатель ответил ему: «Письмо ваше уникально для меня Вашим номером: Ы. Если бы я знал, что такая буква существовала, то Иван Денисович был бы, разумеется, Ы-854». Решетовская Н.А. Александр Солженицын и читающая Россия. - М., 1990. -С.94.

Писатель создал художественный образ судьбы человека, а не документальный портрет. Хорошо сказал об этом Виктор Некрасов: «Ведь это не сенсационное разоблачение, это - народная точка зрения». Решетовская Н.А. Восхождение // Культурно-просветительская работа. - 1989.-№ 9. - С.46. И еще он назвал повесть «жизнеутверждающей вещью». Здесь каждое слово и точно и верно: народная точка зрения определила выбор героя, тон и пафос в изображении конфликта временного и вечного. Иван Денисович - русский мужик, смекалистый, деликатный и работящий, в ком жестокая эпоха культивирования зависти, злобы и доносов не убила той порядочности, той нравственной основы, что прочно живет в народе, не позволяя никогда в глубине души путать добро и зло, честь и бесчестье, сколько бы к этому ни звали. Критик Сергованцев, упрекающий Ивана Денисовича в патриархальности, в отсутствии у него черт строителя нового общества, печально ближе к истине, чем Лакшин (критик, защитник писателя), утверждающий, что основные черты Ивана Денисовича «сформировались годами советской власти». Несомненно, что Солженицына волнует как раз твердая нравственная основа Ивана Денисовича, его несуетное достоинство, деликатность, практический ум. А все эти черты, конечно, были присущи русскому крестьянину от века. «Умная независимость, умное покорство судьбе, и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - все это черты народа, людей деревни», - писал Шаламов Солженицыну.

Человек ли? Этим вопросом задается читатель, открывающий первые страницы повести и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный сон. Все интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных потребностей организма: как «закосить» лишнюю порцию баланды, как при минус двадцать семи не запустить под рубаху стужу на этапном шмоне, как сберечь последние крохи энергии в ослабленном хроническим голодом и изнуряющей работой теле, - словом, как выжить в лагерном аду. И это неплохо удается сноровистому и смекалистому крестьянину Ивану Денисовичу. Подводя итог прожитому дню, герой радуется достигнутым удачам: за лишние секунды утреннего дрема его не посадили в карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку - бригада получит лишние граммы пайка, сам Шухов купил табачку на два припрятанных рубля, да и начавшуюся было утром болезнь удалось перемочь на кладке стены ТЭЦ. Все события как будто убеждают читателя, что все человеческое осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что подтверждает индивидуальность - лагерный номер. Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем - от состоящего на службе надзирателя и конвоира до повара и старшины барака - таких же узников, как и он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив на всю жизнь туберкулезом, а то и расстрелять. Душа Шухова, которая казалось бы, должна была ожесточиться, зачерстветь, не поддается «коррозии». Заключенный Щ-854 не обезличивается, не обездушивается. Казалось бы, трудно представить себе положение худшее, чем у этого бесправного лагерника, однако сам он не только о своей судьбе печалится, но и сопереживает другим. Иван Денисович жалеет свою жену, которая много лет в одиночку растила дочерей, и тянула колхозную лямку. Несмотря на сильнейшее искушение, вечно голодный зэк запрещает присылать ему посылки, понимая, что жене и без того нелегко. Сочувствует Шухов баптистам, получившим по 25 лет лагерей. Жаль ему и «шакала» Фетюкова: «Срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить». Шухов сочувствует неплохо устроившемуся в лагере Цезарю, которому приходится ради сохранения привилегированного положения отдавать часть присылаемых ему продуктов. Щ-854 иногда сочувствует охранникам «<…> тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках потоптаться» и конвоирам, на ветру сопровождающим колонну: «<…> им-то тряпочками завязываться не положено. Тоже служба неважная». В 60-е годы критики нередко упрекали Ивана Денисовича в том, что он не сопротивляется трагическим обстоятельствам, смирился с положением бесправного зэка. Такую позицию, в частности, обосновывал критик Н. Сергованцев в статье «Традиция одиночества и сплошной быт» (Октябрь.-1963.-№4). Уже в 90-е годы высказывалось мнение, что писатель, создав образ Шухова, якобы оклеветал русский народ. Один из наиболее последовательных сторонников такой точки зрения Н.Федь утверждает, что Солженицын выполнил «социальный заказ» официальной советской идеологии 60-х годов, заинтересованной в переориентировке общественного сознания с революционного оптимизма на пассивную созерцательность. По словам автора журнала «Молодая гвардия», официозная критика нуждалась в эталоне этакого ограниченного, духовно сонного, а в общем равнодушного человека, не способного не то, что на протест, а даже на робкую мысль какого-либо недовольства», и подобным требованиям солженицынский герой как будто бы отвечал как нельзя лучше.

В отличие от Н. Федя, крайне тенденциозно оценивающего Шухова, В. Шаламов, за плечами которого было 18 лет лагерей, в своем разборе произведения Солженицына писал о глубоком и тонком понимании автором крестьянской психологии героя, которая проявляется «и в любознательности, и природно цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать».

Высокая степень приспособляемости Шухова к обстоятельствам не имеет ничего общего с униженностью, с потерей человеческого достоинства. Страдая от голода не меньше других, он не может позволить себе превратиться в подобие «шакала» Фетюкова, рыскающего по помойкам и вылизывающего чужие тарелки, униженно выпрашивающие подачки, и перекладывающего свою работу на плечи других. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина: «Здесь, ребята, закон тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется и кто к куму ходит стучать…»

Можно сказать, что не велика сия мудрость, - это уловки «зверехитрого» выживания. Не случайно Солженицын обмолвился о зэках: «зверехитрое племя»… В этом племени, выходит, мудрее тот, кто… невзыскательнее, примитивнее? Но свои права герой Солженицына готов при необходимости отстаивать силой: когда кто-то их зэков пытается отодвинуть с печки поставленные им на просушку валенки, Шухов кричит: «Эй, ты, рыжий! А валенки в рожу если? Свои ставь, чужих не трог!» Вопреки распространенному мнению, что герой рассказа относится «робко, по-крестьянски почтительно» к тем, кто представляет в его глазах «начальство», следует напомнить о тех непримиримых оценках, которые дает Шухов разного рода лагерным начальникам и их пособникам: десятнику Дэру - «свинячья морда»; надзирателям - «псы клятые»; начкару - «остолоп»; старшему по бараку - «урка» и т.д. В этих и подобных им оценках нет и тени того «патриархального смирения», которое иногда из самых благих побуждений приписывают Ивану Денисовичу.

Если и говорить о «покорности перед обстоятельствами», в чем иногда упрекают Шухова, то в первую очередь следовало бы вспомнить не его, а «шакала» Фетюкова, десятника Дэра и им подобных. Эти нравственно слабые, не имеющие внутреннего «стержня» герои пытаются выжить за счет других. Именно у них репрессивная система формирует рабскую психологию. Драматический жизненный опыт Ивана Денисовича, образ которого воплощает некоторые типические свойства национального характера, позволил герою вывести универсальную формулу выживания человека из народа в стране ГУЛАГа: «Это верно, кряхти да гнись. А упрешься - переломишься». Это однако, не означает, что Шухов, Тюрин, Сенька Клевшин и другие близкие им по духу русские люди покорны всегда и во всем. В тех случаях, когда сопротивление может принести успех, они отстаивают свои немногочисленные права. Так, например, упрямым молчаливым сопротивлением они свели на нет приказ начальника передвигаться по лагерю только бригадами или группами. Такое же упорное сопротивление колонна зэков оказывает начкару, долгое время продержавшему их на морозе: «Не хотел по-человечески с нами, так хоть разорвись теперь от крику». Если Шухов и гнется, то только внешне. В нравственном же отношении он оказывает системе, основанной на насилии и духовном растлении, сопротивление. В самых драматических обстоятельствах герой остается человеком с душой и сердцем и верит, что справедливость восторжествует. Но сколько бы не было внешних опор, заемных «дощечек» для ограждения внутреннего мира, Иван Денисович бессознательно ищет завершение себя, своих надежд, верования в человека и жизнь. Целую коллекцию уродств, понятных ритуалов обмана, игр и победы расшифровывает и для читателя зоркий глаз и нравственное чувство Ивана Денисовича. Хорошо «закрыл процентовку» бригадиру, значит теперь «пять дней хорошие пайки будут». И не думай, «уж где-то он там работу нашел, какую - это его, бригадирова ума дело…» Удалось украсть рулон толи, пронести его мимо охраны и прикрыть окна, рабочее место от ледяного ветра - тоже хорошо, хотя и опасно, рискованно: «Ладно придумал Шухов. Взять рулон неудобно, так не взяли, а стиснули между собой, как человека третьего, - и пошли. И со стороны только и увидишь, что два человека идут плотно». Но эти деяния, комичные и жуткие способы реализации формулы: «голь на выдумку хитра» так до конца и не пленили ни мысль, ни чувство Шухова. Так или иначе, а все эти уловки, приемы выживания, навязаны лагерем. Герой интуитивно, на уровне подсознания, без всякой «теоретической» оснащенности борется против второй натуры или внутреннего плена, который создает, внедряет в него лагерь. Но за пределами досягаемости оставались мысли и воля к внутренней свободе. Не случайно А.Солженицын построил свое повествование на переживаниях и думах Ивана Денисовича, в котором трудно заподозрить сложную духовную и интеллектуальную жизнь. И самому Шухову в голову не приходит взглянуть на усилия своего ума иначе как житейски: «Дума арестанская и то несвободная, все к тому и возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером? посадят капитана или не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл свое белье теплое? наверное, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж?» Иван Денисович не задумывается над так называемыми проклятыми вопросами: почему так много народа, хорошего и разного сидит в лагере? В чем причина возникновения лагерей? Да и за что - сам сидит - не знает, вроде бы и не пытался осмыслить, что с ним произошло.

Почему так? Очевидно потому, что Шухов принадлежит к тем, кого называют природным, естественным человеком. Естественный человек далек от такого занятия, как размышления, анализ, в нем не пульсирует вечно напряженная и беспокойная мысль, не возникает страшный вопрос: зачем? почему? Природный человек живет в согласии с собой, ему чужд дух сомнений; он не рефлексирует, не смотрит на себя со «стороны». Этой простой цельностью сознания во многом объясняется жизнестойкость Шухова, его высокая приспособляемость к нечеловеческим условиям.

Природность Ивана, его подчеркнутая чуждость искусственной, интеллектуальной жизни сопряжены, по мысли Солженицына, с высокой нравственностью героя. Шухову доверяют, потому что знают: честен, порядочен, по совести живет. Цезарь со спокойной душой прячет у Шухова продуктовую посылку. Эстонцы дают в долг табаку, уверены - отдаст.

Каков же тот, непрерывно созидаемый, огражденный мир, куда и уходят тихие помыслы Шухова? Как определяется ими его видимые деяния и поступки? Вслушаемся в тот неслышный монолог, который звучит в сознании Шухова, идущего на работу, в той же колонне по ледяной степи. Он пробует осмыслить вести из родной деревни, где то укрупняют, то дробят колхоз, где урезают огороды, насмерть душат налогами всякую предприимчивость. И толкают людей на бегство от земли, к странному виду наживы: к малеванию цветных «коров» на клеенке, на ситце, по трафарету. Вместо труда на земле - жалкое, униженное искусство «красителей» - как вид предпринимательства, как очередной способ выживания в извращенном мире. «Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы». В обход бы и Шухов пробрался. Заработок, видать, легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде бы обидно. Но по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу дать. Шухов уж сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал, и не брал ни с кого, и в лагере не научился. Легкие деньги - они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол ты заработал. Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того не доносишь». В свете этих раздумий становится понятно снисхождение, с которым Шухов встречает тот же «образованный разговор» о фильме С.Эйзенштейна «Иван Грозный». Снисходительное равнодушие Шухова к «образованному разговору» - это первый намек на «образованщину», как на некий самый уточненный, логически безупречный способ жить по лжи. Все эти дискуссии - для Ивана Денисовича как бы путь в обход. Они тоже «прямую дорогу людям загородили». Да и где она, эта прямая дорога, если стихия говорильни толчет души, наделяет их фразами, лозунгами, обрывками «аргументов». Иван Денисович давно и прочно отверг весь костюмированный мир «идей», лозунгов всяческой пропаганды в лицах… На протяжении повести герой живет с удивительным пониманием происходящего и отвращением ко лжи. Собственно, весь лагерь и труд в нем, хитрости выполнения плана и приработка, строительства «Соцгородка», начинающегося с создания колючего ограждения для самих строителей, - это растлевающий, страшный путь в обход всему естественному, нормальному. Здесь опозорен, проклят сам труд. Здесь все разрознены, все жаждут легкого «огневого» безделья. Все помыслы уходят на показуху, имитацию дела. Обстоятельства заставляют и Шухова как-то приспосабливаться ко всеобщему «обходу», деморализации. В это же время, достраивая свой внутренний мир, герой оказался способен увлечь и других своим моральным строительством, вернуть и им память о деятельном, непоруганном добре. А проще говоря, Иван Денисович вернул и себе и другим «ощущение изначальной чистоты и даже святости труда». Чалмаев В.А. А. Солженицын: Жизнь и творчество: книга для учащихся. - М.: Просвещения, 1994, С.67.