Слово о полку Игореве

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

I

Наибольшую часть древнерусской светской беллетристики занимают исторические повести. «Историческими» эти повести называются применительно к старинному пониманию объема светского исторического повествования. Такое понимание выражено, например, в одной из проповедей Кирилла, епископа туровского (конец XII в.): «историки и витии, то есть летописцы и песнотворцы, прислушиваются к рассказам о бывших между царями войнах и битвах, чтобы в изящной речи передать слышимое и возвеличить похвалами крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство во время боя с врагами». Как понимал русский летописец объем исторического повествования, видно из Галицкой летописи: под 1227 г. - «Начнем же сказати бещисленыя рати и великыя труды и частыя войны, и многия крамолы, и частая востания, и многия мятежи»; между 1229 и 1230 г.: «по семь скажем многий мятежь, великия льсти, бещисленыя рати...».

Действительно, если исключить известия и повести церковного характера, главное содержание русской летописи составляют повести о междукняжеских отношениях, т. е. о борьбе князей за право на лучшую область. Эти притязания выражаются в договорах, которые, как правило, нарушаются и влекут за собою междоусобия. Итак, большинство исторических тем действительно соответствуют перечислению их, данному в Галицкой летописи, и заключают в себе, как характерный признак, военные столкновения. Другими словами, исторические повести древней Руси по преимуществу являются «воинскими».

Эти воинские повести не равны по степени реальности. Одни из них отражают действительные факты с сохранением деталей, другие дают лишь сочиненную картину, лишенную действительных черт события. Есть и смешанный тип повестей, средний между приведенными характерными крайностями. Сочиненность сказывается всего более в описаниях самих боевых столкновений. Для таких описаний выработался запас картинных черт, общих мест, из которых и компонировалось изображение боя. Сюда относятся такие образы, как треск оружия, тучи стрел, падающих подобно дождю, реки крови, падение трупов, подобно снопам, и т. д.

Также типизировалась и относящаяся сюда фразеология: «бысть сеча зла», враг пришел «в силе тяжце», «потопташа», «давши плещи, побегоша», «утер поту» и т. д. Даже идеи, осмысляющие события, обращались в трафарет, например, столкновения объяснялись действием дьявола, победа - помощью ангельских полков, поражение - наказанием за грехи и т. д. И не только эти трафаретные образы, идеи и фразеология переносились, как подвижные картинки, из повести в повесть, но переносились даже индивидуальные образы и реалии, свойственные одной лишь повести, которые усваивались другою, позднейшею повестью путем литературного заимствования. Но не следует, конечно, преувеличивать значение шаблона, трафарета в русских исторических повестях. Его присутствие ощутимо во многих из них, но в разных комбинациях составных элементов и в разной степени. Из этого шаблона подлежат исключению однообразные технические выражения, свойственные практике военной среды, отличающиеся иногда образностью («взяша город на щит»), которую не следует считать художественной принадлежностью именно исторической беллетристики; подобные выражения представляют собою обычную терминологию языка военной среды. Есть и такие повести, где эти образные термины и им подобные («соколы стрельцы») усиливают художественность изложения и придают ему яркую рыцарскую окраску.

Но, несмотря на то, что исторические, в том числе и «воинские» повести, собранные преимущественно в летописях, не лишены индивидуальных черт, все же они имеют много общего как в отдельных элементах, так и в построении. Это общее позволяет выделить летописные повести в особый «книжный» жанр, развивавшийся в русле летописи, в литературной школе летописцев.

В области русского исторического повествования были, однако, памятники, разительно отличающиеся от обычного летописного жанра, притом памятники большой художественности. Главная особенность таких произведений состоит в том, что они были полны лирического чувства и являлись бесспорно поэтическими и по содержанию и по форме. Будучи композиционно разнообразными, эти произведения не составляли однородного жанра, хотя некоторые из них, например плачи по уходящим в бой, над погибшими в бою, над умершими вождями и героями, имели общее между собою и могли бы быть объединены в один жанр. Следует оговориться, что такие плачи не ходили как отдельные самостоятельные произведения, а обычно включались в повести как один из мотивов общей композиции. Есть они и в летописных повестях, не являясь, однако, обязательной принадлежностью их шаблона.

Представителей исторического повествования, которые были бы бесспорно поэтическими, полными лирического чувства, сохранилось мало, но это еще не значит, что они были в свое время редки. К этой категории принадлежат такие произведения XII и XIII вв., как Слово о полку Игореве, рассказ о степной траве половецкой «евшан», включенный в начало Галицкой летописи, в Слово о погибели русской земли, которым начинается один список повести об Александре Невском. Первое по красоте и поэтической глубине место занимает среди них Слово о полку Игореве.

То обстоятельство, что Слово о полку Игореве, созданное в 80-х годах XII в., дошло до нас в единственном списке, еще не свидетельствует о малой распространенности этого произведения.

Созданное на юго-восточной окраине Руси, оно там не залежалось, не затерялось на границе «дикого поля», оно обошло весь горизонт русской территории, не раз пересекло его окружность и через сто двадцать лет после появления поэтической его речью пользовались, как пословицей, на далеком северо-западном крае Руси.

Несмотря на упорное гонение, направленное средневековой церковностью против произведений живого народного духа, Слово о полку Игореве не потонуло в потоке повестей, создавшихся по летописному шаблону, окрашенному библейской риторикой. Оно не только уцелело в среде своего культурного круга, но и заразило церковных книжников.

Самым ранним фактом такого воздействия Слова на чуждую ему среду является запись на пергаменном Апостоле, культовой книге, написанной во Пскове в 1307 г. Отмечая «бой на Русской земле» между князьями Михаилом Тверским и Георгием Даниловичем Московским, запись говорит цитатой из Слова о полку Игореве: «при сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в князех которы и веци скоротишася человеком». Сравните в Слове: «Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-божа внука, в княжих крамолах веци человеком скратишась». Заимствуя из Слова, церковный книжник ограничился только устранением имени языческого «Даждь-бога», как деда русского народа, но верно понял, кто был его внуком («гыняше жизнь наша»).

Еще через столетие, когда Россия ознаменовывала свою победу над татарами в 1380 г. рядом повестей о Мамаевом побоище на верховьях того же Дона, к низовьям которого стремился Игорь Святославич, Слово о полку Игореве снова оказало свое воздействие и опять-таки на творчество церковного книжника. Именно, в начале XV в. создалась, как подражание Слову, Задонщина, автором которой называли «Софония» или «Софрония», «иерея-рязанца». Прославляя победу общерусских войск московского князя Дмитрия Донского в 1380 г. символами и метафорами Слова, иерей-рязанец многого не понял в красоте своего образца, но как очарованный шел по его следам, не остывшим, несмотря на двухвековую давность.

Обойдя три четверти горизонта русской территории (Северская область Черниговщины - Псков - Рязань - Москва), Слово о полку Игореве нашло себе прибежище в библиотеке Спасо-Ярославского монастыря, у архимандрита которого екатерининский вельможа Мусин-Пушкин и купил в 1795 г. рукописный сборник, включавший среди других произведений текст Слова о полку Игореве, переписанный в Псковской области в XVI, вероятно, веке.

Итак, по изумительной диалектике жизни церковная среда, гнавшая «песни, басни и кощуны», культивировавшая вопреки им византийско-библейский стиль, сохранила для нас полуязыческое произведение мирской поэзии, добившись, однако, того, что сделала его текст редчайшим, единственным. Но Мусин-Пушкин, меценат-любитель русских древностей, собиравший их уже четверть века в свое древнехранилище, не сумел его сберечь. Оно погибло в московском пожаре 1812 г. вместе с единственным текстом Слова о полку Игореве.

Что же осталось нам от этого текста, если даже пепел его развеялся сто с лишним лет тому назад? Осталось прежде всего печатное его издание, выпущенное в 1800 г. в Москве, в книге под заглавием «Ироическая песнь о походе на Половцов удельнаго князя Новагорода-Северскаго Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие». Это издание было приготовлено графом Мусиным-Пушкиным при деятельной помощи опытного архивиста и археографа Н.Н. Бантыш-Каменского и его ученика и помощника А.Ф. Малиновского, корреспондентов и консультантов Н. М. Карамзина по историческим вопросам. Собственно говоря, издание 1800 г. обязано своей научностью именно этим помощникам Мусина-Пушкина. Надо, однако, принять во внимание, что в конце XVIII в. историческая и литературная науки только зачинались в России и что обращение с сырым материалом средневековья, в частности воспроизведение рукописных текстов в печати, не имели еще разработанной методики. Нет сомнения, что и самая рукопись Слова о полку Игореве, легшая в основу издания 1800 г., будучи лет на триста с лишком позднее первоначального текста, заключала в себе ряд ошибок, как результат предшествующей неоднократной его переписки. Все это отразилось на качестве издания 1800 г., на воспроизведении в нем рукописного текста Слова. Наделение этого текста графикой, современной изданию, изменило подлинную внешность текста, подновило его орфографию, повлияло и на явления языка и на правильность чтений, не говоря уже о том, что ошибки самой рукописи не только не прояснились в ее издании, но получили еще более загадочный вид. В 60-х годах прошлого столетия в бумагах Екатерины II был найден писарской список с той же Мусин-Пушкинской рукописи, сделанный в 1795-1796 г. для императрицы по той же графической системе, что и в издании 1800 г. В этом списке есть, однако, отличия от издания, по преимуществу орфографические. Из перекрестного сопоставления печатного издания и этого списка не только восстанавливается исследователями ряд графических и орфографических явлений сгоревшего текста Мусин-Пушкинской рукописи, но и выясняется самая методика его воспроизведения учеными издателями 1800 г. Лучшие силы славянской филологии, истории и литературы полтора столетия трудились над реконструкцией чтений погибшего текста и над воссозданием его протографа, но результат этих трудов еще недостаточно значителен, да и не может быть доведен до конца без находки хотя бы еще одной средневековой рукописи Слова. Тем не менее, имеющийся в нашем распоряжении текст, несмотря на его несовершенства, позволяет судить о сущности этого памятника, о его художественном строении, о его образах, о его поэтическом языке. «Темных» мест, неразгаданных чтений не так уж много, и не столько они мешают исчерпывающему пониманию Слова, сколько лаконическая поэтичность автора, ясная для его современников и скрытая от поздних поколений.

С XII в. неузнаваемо изменились не только политические и общественные отношения и черты быта, все, что меняется в потоке времени; изменилась и сдвинулась самая почва, на которой происходили события, отраженные Словом, на которой выросло само Слово. Эта территория на целые столетия уходила из-под опеки древнего населения; высокая культура ее центров перемещалась на север; ее природное обилие пришло в запустение, было истощено и затем подвергалось новому, иному культурному использованию. Наглядным примером этих перемен может служить древняя южная степь, воспетая Словом, от неизмеримого поля которой остались редкие заповедники, назначенные охранять жалкие остатки ее дикой красоты. Вот это поистине «темные места», которые затрудняют исчерпывающее понимание Слова о полку Игореве.

Древняя южная степь от Дуная до Дона и Волги, в большей части своей территории еще не освоенная Русью, «земля незнаемая», «поле чистое», пропускала через свои просторы много народов, всего больше восточных кочевников. Со второй половины XI в. она стала «землей Половецкой». Степь эта представляла собою равнину, усеянную то «яругами» (оврагами), то «шеломеньми» (холмами, курганами, природными и насыпными) и поднятую кое-где ответвлением горных кряжей. Через степь неслись из Руси «на полъдне» «великие» реки и вливались своими «жерелы» (устьями) в «синее море», пересекши «поля широкая» и «пробив» «каменные горы». Были в степи и болота, «грязивые места» и поле «безводное». Черноземная степь весною покрывалась травами и цветами, седым ковылем, по которому развеялась радость Ярославны, и душистой полынью, запахом которой половецкий хан манил вернуться на родину своего брата, бежавшего на Кавказ от грозы Владимира Мономаха; эти травы питали скот кочевников, «кони, овьце и вельблуды», их топтали и волновали («въшуме трава») «вежи», «телегы» половецкие, которые скрипели, «кричали», как «лебеди роспужени». Степные травы то мирно покрывались «студеной росою», которую стряхивал («трусил») волк на бегу, то поливались кровью и посыпались прахом боевых столкновений, когда обнажалась «чръна земля под копыты». Пересекалась степь проторенными искони караванными «путями», о которых упоминал в 1170 г. Мстислав Изяславич Киевский, жалуясь на половцев, что они «уже у нас и Гречьский путь изъотимають, и Соляный и Залозный». Движение шло и «неготовами дорогами». Степные «поля широкая» с лесистыми яругами и реки, текшие в «сребренех брезех» под сенью «зелену древу», окруженные «лугами» и заросшие «тростием» (тростником, камышом), были полны зверями и птицами, от большинства которых, как насельников степи, сохранились одни названия или глухие упоминания. Когда во время похода Игоря по степи «свист зверинъ въста», мы не знаем, издавали ли его одни суслики («сусълы» летописи), непереведшиеся в степях и теперь, или какие-либо породы коз, например сайги, водившиеся там еще в XVI в. (Герберштейн). Остатки диких коз были еще в конце прошлого столетия у устья Трубежа. Но уже перевелись в этой степи «дикие кони», которых Владимир Мономах «имал своима рукама», туры, метавшие его рогами вместе с конем, и «лютый зверь», может быть, из породы «пардусов», с выводком («гнездом») которых сравнивает половцев Слово о полку Игореве. Многое, исчезнувшее в степи без следа, весь древний быт ее, мы можем воображать для понимания картин Слова при помощи летописи, украинских дум, донских исторических песен, при помощи художественных описаний наших классиков, писателей, еще заставших хотя бы следы екатерининской «Новороссии». Но ни художественные описания, ни научные исследования не представляют достаточного материала для существенных частей такой реконструкции. Даже путь, по которому двигалось войско Игоря, и место его побоища и плена остаются без точного определения. Степные пути и шляхи передвинулись и уже к XVII в. переменили свои названия, а реки или переименовались, или высохли.

Вот это поистине «темные» места, которые затрудняют исчерпывающее понимание Слова о полку Игореве. Но народная стихия, отраженная Словом, осталась неизменной, иначе Слово не трогало бы далекие от него поколения, стоящие на высочайшем уровне культуры. Народность Слова и является залогом его понимания.

Если мы пересмотрим условия жизни Руси на пространстве целых двух веков, от начала XI до конца XII столетия, когда было создано Слово, то убедимся в наличии двух основных несчастий Руси - это междукняжеская распря и опустошительные набеги воинственных кочевников, соседей южной Руси. Уже с половины XI в. такими кочевыми соседями были половцы, тюркский народ, который занял приморские степи от Волги и Дона до Днепра и Дуная и владел ими безраздельно до татарского нашествия. Как были опустошительны половецкие набеги на Русь, видно из речи Владимира Мономаха на княжеских съездах XI-XII вв.: «как станет крестьянин («смерд») пахать, приедет половчин, ударит его стрелою и лошадь его возьмет и, поехав в его село, возьмет жену его и детей и все имущество». «Если, - говорил Мономах князьям, - мы не прекратим междоусобий и начнет брат брата „закалати“, то погибнет земля Русская и враги наши, половцы, возьмут землю Русскую». То же не один раз говорили князьям и «мужи смыслении» из дружины: «зачем вы допускаете распрю между собою? Пользуясь ею, „погании“ (т. е. варвары) губят землю Русскую». «Если вы поднимаете рать между собою, „погании“ станут радоваться и возьмут землю нашу, которую „стяжали“ отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбрством, побарающе по Русской земле». Трагичнее всего было то, что, борясь между собою за право на владение лучшей областью, русские князья сами приводили себе в помощь половецкие отряды на территорию Руси и в возмещение этой помощи отдавали половцам на разграбление область своих родичей, с которыми боролись. Наиболее действительным средством защиты Русской земли были совместные походы русских князей вглубь приазовских и черноморских степей. Летопись с гордостью отмечает, что Владимир Мономах черпал воду из самого Дона своим золотым шлемом (это символ овладения вражеской территорией). Герой Слова Игорь тоже говорил в начале своего похода дружине о своем желании пить шеломом из Дона, реки половецкой. К сожалению, русских походов вглубь Половецкой земли за XI и XII вв. было значительно меньше, чем нашествий половцев на Русь, ввиду трудности добиться единения первостепенных «старших» князей и привлечения их к военной коалиции. Наиболее успешные походы в половецкие степи были выполнены в конце XI и начале XII в. (с участием Святополка Киевского и Владимира Мономаха), затем в 40-70-х годах XII в. и, наконец, в 1183 г., когда предприняли поход Святослав Всеволодович Киевский и Рюрик Ростиславич с несколькими молодыми князьями. Пока главные русские силы этого похода отвлекали к себе внимание половцев, Игорь Святославич с братом, сыном и племянником (т. е. в составе князей, известном из Слова), сделал удачный набег на половецкий отряд, шедший на Русь. Когда, после значительной победы над половцами, вторгшимися на Русь в 1184 г., Святослав Всеволодович стал готовить коалицию князей для летнего похода вглубь Половецкой земли и в апреле 1185 г. послал туда отряд берендичей (союзные русским кочевники), Игорь Святославич с братьею самостоятельно предпринял поход в глубину придонских степей, послуживший темою Слова о полку Игореве.

Существуют два летописных рассказа об этом Игоревом походе: в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях.

Рассказ Ипатьевской летописи очень характерен для летописного жанра. Он подробен и последователен. Прозаичность его скрашена умеренным проявлением чувства, выраженного рыцарски-воинственными лозунгами, не без участия и религиозной сентиментальности. Идея Русской земли, родины, также нашла себе здесь место, например, в упреке Святослава Киевского побежденным молодым князьям за то, что они «не воздержавше уности, отвориша ворота на Руськую землю», и в обращении его к Давиду Смоленскому: «а поеди, брате, постерези земле Руское». Звучит она и при описании подвигов Владимира Глебовича на защите от половцев Переяславля, куда он насилу спасся «язвен, труден» и где «утре мужественаго пота за отчину свою».

Рассказ Лаврентьевской летописи, будучи отрывочен, кое в чем дополняет Ипатьевскую летопись, но противоречит не только ей, а и Слову о полку Игореве. К князьям, предпринявшим поход и потерпевшим поражение, Лаврентьевская летопись проявила наибольшее несочувствие; вообще рассказ ее явно тенденциозен. Кроме того он подвергся редакции какого-то церковника, нагрузившего изложение цитатами из Пророчеств, Псалтыря и Апостола.

Основываясь на изысканиях акад. Шахматова, следует предположить, что развитая повесть о событиях Игорева похода на половцев была сначала составлена в Черниговской области, с тенденцией расположения к Игорю Новгород-Северскому, удельному князю этой области, причем, однако, в сочувственных чертах была отмечена и роль Владимира Глебовича Переяславского в ликвидации последствий Игорева поражения. Эта повесть в объеме, сохраненном Ипатьевской летописью, была сокращена в Переяславской области, с ревнивым ослаблением сочувствия Игорю и с особым подчеркиванием значения Владимира Глебовича Переяславского, причем кое-что, замолченное черниговским автором, было дополнено переяславским. Черниговская версия попала непосредственно в Ипатьевскую летопись, а переяславская через ряд владимирских летописных сводов - в Лаврентьевскую летопись.

Для представления событий, послуживших темою Слова о полку Игореве, далее дается изложение рассказа Ипатьевской летописи, как последовательного и наиболее согласного со Словом не только по содержанию, но и по некоторым мотивам.

Во вторник 23 апреля 1185 г. князь Игорь Святославич Новгород-Северский, брат его Всеволод Трубчевский, племянник Святослав Ольгович Рыльский и сын Владимир Путивльский, с вспомогательным отрядом «коуев» (осевшие кочевники), присланным Ярославом Всеволодовичем Черниговским, двинулись в поход на придонских половцев, собирая по пути дружину. Дойдя до реки Донца, а было уже к вечеру, заметил Игорь, что солнце «стояло, как месяц» [1]. Поникли головами бояре и дружина, ибо не добро предвещало это затмение. Но Игорь сказал: «Сами увидим, на добро нам или на зло сотворил его бог». Переправились через Донец, подошли к Осколу, где Игорь два дня поджидал брата Всеволода, шедшего из Курска.

У реки Сальницы встретились с высланными вперед сторожами, которые видели половцев уже вооруженными и готовыми к бою и советовали войску домой вернуться. Русские князья не согласились на это: «Если нам, не бившеся, возвратиться, то срам нам будет хуже смерти». В пятницу впервые показались на той стороне реки Сюурлия половецкие полки, к которым подтянулись и их «вежи» (кибитки).

Русские построились в шесть полков с отборными стрелками впереди. Игорь сказал братье своей: «Ведь, мы этого искали, так постараемся!». Выехали вперед и половецкие стрелки и, пустивши через реку «по стреле», ускакали; устремились прочь от реки и остальные половцы. Русские передовые полки погнались за ними, овладели вежами и захватили полон. После некоторого разногласия между князьями решено было переночевать на месте. На рассвете следующего дня, в субботу, половецкие полки стали наступать со всех сторон, подобно лесу («ак борове»). Князья недоумевали, кому на какой полк нападать. «Вот, кажется, всю землю их мы на себя собрали», говорил Игорь. Решено было пробиваться к Донцу пешими: «если побежим, спасемся сами, а рядовых ратников («черные люди») оставим, то от бога нам будет грех». Во время боя Игоря ранили в руку, много воинов погибло, но целый день, да и ночью бились русские, отступая. На рассвете воскресенья дрогнули черниговские коуи. Игорь верхом (так как был ранен) поскакал остановить бегущих и даже снял шлем, чтобы его узнали, но ничего не добился. На обратном пути, на расстоянии «перестрела» от полка своего, Игорь был схвачен половцами. Уже будучи пленным, смотрел он, как жестоко бьется брат его Всеволод, и просил «душе своей» смерти, чтобы не видеть братнего падения. «И тако во день святого воскресения наведе на ны господь гнев свой, в радости место наведе на ны плачь и во веселья место желю на реце Каялы». Это мне возмездие, думал Игорь, вспоминая кроволитие, насилия и плен, причиненные им населению Руси во время усобиц. Все князья были взяты в плен и разведены по вежам. Русские полки почти не уцелели, бежало лишь человек пятнадцать, а коуев еще меньше, остальные же потонули в море.

О самочинно предпринятом Игорем походе великий князь Киевский Святослав узнал с досадой во время разъездов для подготовки своего летнего похода на половцев. Вскоре узнал он и о поражении Игоря с братьею. Горько вздохнув, сказал Святослав со слезами: «Увы, милые мои братья и сыновья, и мужи Русской земли! Дал бы мне бог „притомить“ поганых; но не сдержали вы порыва молодости своей и отворили им ворота в Русскую землю. Как сначала сердит я был на Игоря, так теперь жаль мне его, брата моего, стало». Плач поднялся по всей Черниговщине. Святослав послал за помощью к Давиду Смоленскому и к Ярославу Черниговскому.

Одержав победу, половцы решили броситься на Русь. Кончак звал на Киевскую область, Кза на Посемье. Ханы разделились. Кончак осадил Переяславль, который мужественно защищал Владимир Глебович. Затем взял город Римов. Помощь старших князей не поспела из-за несогласий между ними. Кза пожег села около Путивля и даже часть его укреплений.

Между тем Игорь Святославич все еще («тот год») жил в плену. Уважая его достоинство («аки стыдящеся воеводства его»), половцы не стесняли его. Стража Игоря состояла из родовитых юношей, он свободно ездил на охоту со своими слугами, вызвал даже попа из Руси, думая остаться здесь надолго, «не ведяшеть бо божия промысла». Но, с точки зрения автора повести, бог-то и освободил его. Половчин, именем Лавор, предложил Игорю вместе бежать на Русь. Игорь сначала не поверил ему, да и считал бегство при помощи половчина бесславием. Бывшие с князем в плену сын тысяцкого и конюший уговорили, однако, Игоря, передав ему слух, что возвращающиеся от Переяславля половцы намерены перебить всех русских пленных. Но сторожа были бдительны днем и ночью, и бегство было возможно лишь при заходе солнца. Игорь послал конюшего своего сказать Лавору, чтобы тот загодя переправился через реку Тор с поводным конем. Стало темнеть («бысть при вечере»), половцы напились «кумыза», конюший сказал князю, что Лавор ждет. Игорь встал в ужасе и трепете, помолился, поднял стенку вежи и вылез вон. Сторожа играли и забавлялись, думая, что Игорь спит, а он уже был за рекою и, сев на коня, пробрался с Лавором через вежи. Одиннадцать дней он шел пешком до Донца, а оттуда направился в свой Новгород-Северский, где ему все обрадовались; из Новгорода он прибыл в Чернигов к Ярославу, прося у него помощи на Посемье, а «оттоле еха ко Киеву, к великому князю Святославу: и рад бысть ему Святослав, также и Рюрик, сват его». Ниже, под 1187 г., среди других известий в летописи замечено: «Тогда же приде Володимер из Половець с Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему и венча его и с детятем».

Эта летописная повесть о несчастном походе 1185 г. составлена искусным книжником и не лишена настроения. Она, пожалуй, лучше всех повестей с половецкой темой, предшествующих в летописи. И не только канва событий похода, но даже некоторые черты собственно литературной композиции совпадают в этой повести со Словом о полку Игореве. Но все же и эта воинская повесть, подобно своим предшественницам в летописи, имеет коренные отличия от Слова. Сосредоточенностью рассказа исключительно на данных похода, деловитой последовательностью, преобладанием фактического изложения над образностью, отсутствием символики, умеренностью риторических украшений летописная повесть коренным образом отличается от Слова, охватывающего интересы всей Руси за целую эпоху, сопоставляющего настоящее с прошлым, пропитанного лирической страстностью и выраженного в метафорах и символах языком, исполненным ритма и музыки. Поход Игоря Святославича автор Слова использовал не как интересную авантюру, не как благодарный сюжет для повествователя, а как показательную картину, характерную для общего состояния своей родины, стонущей от несогласий внутри и обид извне. Слово не есть рассказ, это - раздумье над судьбой родной земли. Оно развертывает и раскрывает историческое бытие Руси, «от старого Владимира до нынешнего Игоря»; берет ее жизнь во всем охвате феодальных отношений за целых полтора столетия, вспоминая страшные усобицы XI в., когда редко слышен был окрик пахарей на мирном поле, чаще же раздавалось карканье воронов, делящих между собой трупы на полях междоусобной брани. Автор Слова не простой книжник, оформляющий события в повествовательном шаблоне, он гражданин и поэт. Не события владеют ходом его сказа, он подчиняет события развитию поэтических идей, смене настроения и эффектам картинности. Представим схему поэтического плана Слова.

По общему мнению исследователей Слова, поэтический его план делится на три основные раздела. Первый из них посвящен событиям Игорева похода и последствиям русского поражения, второй - Святославу Киевскому, как оберегателю Русской земли, и третий - возвращению Игоря из плена.

Эти основные разделы Слова о полку Игореве предваряются размышлением автора о стиле для «трудных повестий о полку Игореве», причем он склоняется «начать» свою «песнь» по «былинам сего времени, а не по замышлению Бояню» (былины - действительность, замышление - фантазия). Здесь далее характеризуется творческий размах «вещего» Бояна, песни которого во славу князей поминали усобицы прежних времен, будучи посвящены «старому Ярославу, храброму Мстиславу», победителю касогов (черкесов), «красному Романови Святъславличю» (т. е. событиям и лицам второй и третьей четверти XI в.). «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серымъ волкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы. Помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобице, тогда пущашеть десять соколовь на стадо лебедей, которыи дотечаше, та преди песнь пояше... Боянъ же, братие, не десять соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху».

После этого введения, определив объем своего повествования «от стараго Владимера (т. е. Мономаха) до нынешняго Игоря», поэт сразу же приступает к развертыванию действия, к выступлению Игоря в поход «на землю Половецькую за землю Руськую». Солнечное затмение, случившееся в начале похода, не охладило боевого пыла героя, и неутомимая жажда отведать Дона Великого заставила его пренебречь знамением. «Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружине своей: „Братие и дружино! Луцежъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону... Хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго, съ вами, Русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону!“» После предложения для «песни» об Игоре двух на выбор запевов в бояновском стиле («О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ» ...), идет быстрая смена картин, начинающаяся встречей выступившего в поход Игоря с братом Всеволодом в Путивле и изображением устами Всеволода готовности и удальства Курской дружины: «А мои ти Куряни сведоми къмети (молодцы, воины), подъ трубами повити (пеленаны), подъ шеломы възлелеяны, конець копия въскръмлени, пути имъ ведоми, яругы (овраги, балки) имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули (колчаны) отворени, сабли изострени, сами скачють акы серыи влъцы в поле, ищучи себе чти, а князю славы». «Ищучи себе чти, а князю славы» повторяется, как «рефрен», и далее.

Описывается движение русского войска по степи под тенью затмения, а ночью среди зловещих криков зверей и птиц, в том числе и «Дива», крик которого с «връху древа» оповещает окрестные земли от Днепра до Волги, включая поморье, где стоит «Тьмутораканьский блъванъ» (статуя?). Одновременно идет спешное движение половцев к Дону «неготовами дорогами»; «крычатъ телегы полунощы, рци - лебеди роспужени». Вторично изобразив зловещие знамения степи (волки воют, орлы клектом на трупы зовут, «лисици брешутъ на чръленые щиты» русских), поэт восклицает: «О Руская земле! уже за шоломянемъ еси». Шеломя - холм, курган (здесь, вероятно, пограничный); это тоже «рефрен», повторяющийся далее. Долгая ночь, мглистое утро: «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы».

Первое столкновение с половцами «съ зарания въ пяток» увенчивается победой русских над «погаными полками» и богатой добычей (красавицы-девки, золото, шелковые ткани, драгоценная одежда); ночь после боя с чутким сном и смутной тревогой за будущее: «дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый Половчине». На другой день с утра вся природа исполнена мрачных предвестий: надвигаются с моря черные тучи, сверкает синяя молния: роковой бой неизбежен, возврата нет: «О Руская земле! уже за шеломянемъ еси». Вот уже ветры, внуки Стрибога, повеяли с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. На реке Каяле бесчисленные половцы с кликом обступили храброе войско Игоря со всех сторон, а против них поля перегородили червленые русские щиты. Беззаветный героизм русских поэт сосредоточил в образе князя Всеволода: «Ярый тур, Всеволод! Стоишь ты впереди («на борони», в авангарде), брызжешь на воинов стрелами, гремишь по шеломам мечами булатными; куда ты, тур, ни поскачешь, своим золотым шлемом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие; рассечены саблями закаленными шлемы аварские тобою, ярый тур Всеволод! Какие раны страшны тому, братья, кто забыл почет и жизнь и город Чернигов, золотой престол отцовский, и своей милой красавицы Глебовны ласку и привет» («своя милыя хоти, красныя Глебовны свычая и обычая»).

Яркая современность вызывает в поэте воспоминания об отдаленном прошлом, о событиях вековой давности: «Были вечи Трояни (Троян, может быть, римский император II в. Траян - завоеватель славянской территории), минула лета Ярославля, были плъци Олговы...» Возникает образ деда современных героев, известного Олега Святославича, который мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял; недаром в Слове он прозван «Гориславличем». Слава его подвигов звенела всюду, всюду росли усобицы, сокращалась человеческая жизнь, погибало благосостояние Даждь-божа внука, т. е. Русского народа, окрик пахарей заглушался карканьем воронов и говором галок, зовущих на трупы. Но и в те времена неслыханно о таком бое, как этот.

Поэт снова возвращается к прерванному изображению битвы на Каяле и завершает его с исключительной экспрессией на фоне героического прошлого: «Съ зараниа до вечера, съ вечера до света летятъ стрелы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя в поле незнаеме среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна, тугою (т. е. горем) взыдоша по Руской земли». Звуки боя долетают до самого поэта и вызывают еще на мгновение образы двух братьев-князей: «Что ми шумить, что ми звенить давечя (или далече) рано передъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ, жаль бо ему мила брата Всеволода». Но упорный длительный бой близится к своему роковому концу: на третий день к полдню пали знамена Игоревы. Тут братья разлучились на берегу быстрой Каялы; тут недостало кровавого вина, тут кончили пир храбрые русские, сватов напоили и сами полегли за землю Русскую.

Тяжесть поражения на Каяле поэт ставит в связь с признаками распада прежних феодальных отношений. «Невеселую годину» эту он олицетворяет в образе «Девы-Обиды», которая плеском своих лебединых крыльев «на синемъ море у Дону» будит воспоминание о прошедших счастливых временах. Княжеские усобицы прекратили борьбу с «погаными» за Русскую землю. Князья-братья стали говорить друг другу: «се мое, а то мое же», «про малое - се великое», «а погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Русскую». Но случившееся непоправимо: «О, далече зайде соколъ, птиць бья - к морю. А Игорева храброго плъку не кресити». Последняя фраза и далее служит рефреном. «Карна» и «Жля» (олицетворения горя) пронеслись по Русской земле; русские женщины причитают по своим милым «ладам». «А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми», печаль разлилась по земле Русской, разрушаемой княжескими крамолами и набегами половцев.

Всеобщее уныние и горе тем сильнее, что еще недавно Русь торжествовала над половцами. Припоминается прошлогодняя блестящая победа великого князя Святослава Киевского, который самого хана «Кобяка изъ луку моря отъ железныхъ великихъ плъковъ Половецкихъ яко вихръ выторже». Контраст этой победы еще более усугубляет тяжесть и позор поражения Игоря. Все страны осуждают его, сам он из князя превратился в пленника-раба: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче».

На этом заканчивается первый отдел Слова - о походе Игоря и его последствиях. Второй отдел посвящен Великому Святославу. Теперь выдвигается на первый план образ сюзерена княжеской Руси, блюстителя Русской земли, который и способствует развертыванию сказа. В личности великого князя Святослава поэт сосредоточивает свои гражданские помыслы о благе родной земли, вызванные впечатлением от разгрома Игоря.

Великий князь Святослав, еще неосведомленный о несчастии, видит в своем тереме на Киевских горах сон, сулящий недоброе княжескому дому. Его будто бы покрывали черной шелковой тканью, подносили вино, смешанное с отравой, сыпали ему на грудь жемчуг (символ слез) колчанами, на златоверхом его тереме доски оказались «безъ кнеса» (средней балки), всю ночь граяли вороны и т. д. Бояре иносказательно толкуют Святославу его сон, как поражение князей на Каяле, повлекшее за собою новые набеги и торжество врагов. «Тогда великий Святъславъ изрони злато слово с слезами смешено». Как старший в роде, обращается он к Игорю и Всеволоду со словами жгучего укора за поспешность их предприятия против половцев и самонадеянность в погоне за славой. Он отдает должное их безмерной храбрости, но тем больнее чувствует их пренебрежение его великокняжеским авторитетом: «Се ли створисте моей сребреней седине!» Но горечь русского поражения не погасила дух Святослава, он оправляется и молодеет, как сокол весною: «А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ в мытехъ бываетъ (меняет оперение), высоко птицъ възбивает, не дастъ гнезда своего въ обиду. Нъ се зло - княже ми непособие...».

Как бы из уст Святослава идут далее обращения во все стороны Руси со словами пламенного призыва князей «поблюсти» золотой стол киевский, выступить «за обиду сего времени», «за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича». В этих воззваниях к современным русским князьям даны меткие их характеристики в поэтических гиперболах. Особенной мощью и независимостью наделены здесь Владимиро-Суздальский князь Всеволод, забывший на севере о золотом отчем престоле Киевском, и Галицкий Ярослав, занятый своей властью на Дунае.

Нет надежды только на Полоцких князей, недружных и ослабевших силами. Негодующее обращение к ним осложнено образами, возникающими по контрасту; припоминается князь Изяслав, героически погибший в бою с Литвой, покинутый братьями; припоминаются в образах роскошной символики удивительные подвиги деда Полоцких князей, Всеслава, некогда воспетого Бояном. На призыв князей отклика с их стороны не показано в Слове. Русской земле остаются лишь воспоминания о славном прошлом, о безвозвратных временах «старого Владимира», потомки которого идут врозь: «но знамена их стягов теперь веют в разные стороны».

Подвиги Всеслава представлены здесь в виде поэтической его биографии, композиционно законченной настолько, что она ощущается как отдельное самостоятельное произведение. Состоя из загадочных символов и иносказаний, эта биография ближе по стилю не к «былинам сего времени», а к «замышлению Бояню», и, возможно, представляет собою именно песню Бояна о Всеславе, пересказанную автором Слова. Тем же иносказательным стилем отличается и характеристика буйной деятельности Олега Святославича, данная в первом разделе Слова. И в ней возможио видеть отражение песни Бояна. Боян, действительно, был современником Всеслава и Олега; Всеславу он сказал «припевку»: «ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда божиа не минути», а близкое отношение его к Олегу выражено, повидимому, при другом изречении Бояна в заключительной части Слова. К сожалению, относящийся сюда текст сильно испорчен.

Переходим к третьему отделу Слова, связанному с возвращением Игоря из плена. Раскрытие образа Святослава не привело ни к солидарному выступлению князей против половцев, ни к спасению Игоря. Оно осуществляется иными путями. Тут возникает образ жены Игоря, Евфросинии Ярославны, и с высоты гражданских призывов к борьбе за страну поэт переходит на высоту личного пафоса. Одиноко горюя на городской стене в Путивле, Ярославна обращается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику.

Ярославна шлет Ветру, Днепру Словутичу и Солнцу свои мольбы, и стихии как бы откликнулись на ее плач: «Прысну море полунощи, идутъ сморци (смерчи) мьглами. Игореви князю богъ путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую».

Следует изображение бегства Игоря, переданное сначала в прерывистом тоне волнения и страха, но постепенно переходящее в радость счастливого возвращения на родину. Достигнув Донца, Игорь обменивается приветствиями с этой рекой, охранявшей его в бегстве. Покровительству Донца противополагается река Стугна, которая, «худу струю имея», некогда утопила юного князя Ростислава, спасавшегося от половцев на днепровский берег. Если природа сочувствует и помогает Игорю, то она проявляет полное безразличие к половецким ханам, Гзаку и Кончаку, в их погоне за Игорем. Преследуя Игоря, Гзак и Кончак спорят о судьбе Игорева сына, оставшегося в плену: отомстить ли ему смертью, или привязать любовью к красавице-половчанке (намек на связь Владимира с Кончаковной).

В заключении Слова к Игорю применено изречение Бояна, песнотворца старого времени, о взаимной тяжести разлуки Русской земли со своим героем. Но солнце вновь сияет на небе (намек на миновавшее затмение), а Игорь князь - на Русской земле. Девичьи песни с Дуная долетают до Киева, по стогнам которого уже едет Игорь «к богородице Пирогощей» (это - византийская «Пирготисса», по-русски «Нерушимая стена»). «Спевши песнь старым князьям, надо петь во славу молодым - Игорю, Всеволоду и Владимиру. Да здравствуют борцы за христиан. Князьям слава и дружине».

Прославление князей и дружины, «побарающих за христианы на поганыя плъки», и направление Игоря «къ святей богородице Пирогощей», тотчас по возвращении на родину, должны свидетельствовать о христианстве самого автора Слова о полку Игореве. В то же время, что автор Слова был полон языческой традиции своей родины, видно из определений русского народа, как внука Даждьбога, песнотворца Бояна, как внука Велеса, и стихий природы, как порождения сил того же олимпа: «се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы...». Слово вообще полно образами языческой мифологии. «Вся песнь, - как характеризует Слово К. Маркс, - носит христианско-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» (Письмо Ф. Энгельсу 5 марта 1856 г.) [2]. Степень освоения христианства, свойственная автору Слова, определяется тем, что он не оставил следов религиозной сентиментальности, не обмолвился ни одним намеком на грех и искупление. Это обращает на себя внимание в особенности при сравнений с обеими летописными повестями о походе Игоря, отмеченными покаянным настроением и идеей божеского наказания.

Конечно, сообщение схемы поэтически построенного плана Слова еще не может дать удовлетворяющего представления о композиционном искусстве создателя этого произведения. Попытаемся дополнительно охарактеризовать в общих сначала чертах отношение автора к своей композиции. Автор Слова отличается от других известных нам представителей исторического повествования Киевской Руси не одной высотой, а и культом литературного стиля. Он стилист по преимуществу и при этом не практик только, а теоретик стиля, сознающий его значение и сознательно определяющий свойства его видов. Это явствует из того, что сказу Слова предпослано стилистическое чисто введение, где автор обсуждает вопрос, какой манерой излагать ему свое произведение, по Боянову ли «замышлению», или «по былинамь сего времени». И далее он не только поэтически характеризует стиль Бояна, а дает подражательно самые образцы этого стиля, не цитирует песни Бояна, а часть своей темы облекает напоказ формой Бояновой поэтики. По нашему мнению, все основное содержание Слова изложено особым оригинальным стилем, так сказать - промежуточным между Бояновым и тем, который автор Слова считает соответствующим «былинамь сего времени», т. е. реальности текущих событий. Не решаемся точно определить, что за «реалистический» стиль противополагался Боянову, книжный ли, летописный, хронологический и т. п., но позволяем себе предположить, что не его, как нечто готовое, избрал для себя автор Слова. Изложение Слова почти сплошь символично, реальность событий и их оценка как бы просвечивают сквозь символику, а это сближает стиль автора не с «реалистической» формой повествования, а с «замышлением». С Бояном автора Слова роднит ритмичность и музыкальность речи. Он говорит о песнях и струнах не потому только, что Боян пел с их аккомпанементом, а потому, что сам был полон песенного ритма и речевой музыки. Изложение в Слове не единообразно, его характер меняется соответственно сложному рисунку поэтической композиции. События излагаются не сами по себе, а путем картин и впечатлений, которые не развертываются в естественной последовательности, а пересекаются (например, прошлое с современностью), разрываются (например, сказ - размышлением, воспоминанием), переставляются (вопреки хронологии). Эволюционной форме изложения предпочитаются сдвиги, ожидаемому - неожиданность. Вспомним, например, неожиданное, внезапное видение автором того момента боя, когда Игорь пытается вернуть бегущие войска: «Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями» и т. д. Общий тон Слова - лирика, но и она не единообразна. Ведь и в любом героическом эпосе есть лирический элемент. Гомеровский певец Демодок в присутствии неузнанного Одиссея запел случайно о его подвигах и злоключениях и вызвал у него слезы, конечно, лирикой своего эпоса. Вот этой героической лирикой окрашено все «героическое» в Слове и особенно те его части, где автор раздумывает о судьбе Русской земли. Но у него есть и другая лирика, нежная, как женские песни, лирика разлуки с «хотию» и «ладой». Она звучит в причитании русских женщин по мужьям, ушедшим в поход на чужбину, и в поминании забытой героем красной Глебовны и особенно в «плаче» Ярославны. Эстетика Слова, естественно, принадлежит к «рыцарскому», «удельному» типу, что обусловлено темой произведения. Но в самом эстетическом типе литературы рыцарской среды XI-XII вв. ощутительны элементы живого «просторечия», не книжно-изысканные, не аристократические, что, например, сказалось в Поучении Мономаха и в его письме к Олегу Черниговскому. Эти чисто национальные элементы, уже присутствовавшие в образной песне Бояна, и в Слове являются существенной принадлежностью стиля. Не одно только рыцарство князей и их кметей поглощает внимание творца Слова, он помнит и о ратаях, земледельцах, мирному труду которых мешала эта удельная воинственность. И вот он углубляет национальность своего художества образами фольклора трудовых масс. Оставаясь постоянно художником, он мыслит как историк, глубоко любящий свою родину, и перипетии ее жизни изображает, то горюя о ее несчастиях и неудачах, то досадуя и гневаясь на ее нестроения, но неизменно прославляя мощь ее народа и героизм ее водителей и защитников. Неустройство отношений между князьями, их разобщенность, повлекшая за собой поражение Игоря и половецкий набег на Русскую окраину, не привели автора Слова к неисходному унынию. Напасти, постигшие Русь, не лишили мужества ее великого князя; в порыве защитить ее от вражеской «обиды» он забыл свои седины, и обидчики, половецкие ханы, уже почувствовали, что их скоро начнут бить в поле половецком. Такая смена настроений сопровождается в Слове разнообразием жанровых форм.

Каждая из приведенных выше тематических частей плана Слова разлагается в свою очередь на законченные строфы, музыкальные по строению, частью наделенные даже повторным припевом, «рефреном» («ищучи себе чти, а князю славы»; «о Руская земля, уже за шеломянемъ еси»; «великая поля чрълеными щиты прегородиша»; «а Игорева храбраго плъку не кресити»; «за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича»). Стиховой строй народных песен звучит, например, в таком повторе: «Немизе кровави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми Рускихъ сыновъ». Сходство с фольклором сказывается в самом строении метафор Слова, в отрицательном их выражении, например: «не десять соколов пускал Боян на стадо лебедей, но возлагал свои вещие персты на живые струны», или - «не буря соколы занесе чрезъ поля широкая...» Близость к фольклору наблюдается и в постоянстве эпитетов, например: «светлое солнце», «чистое поле», ««сабли каленые», «острые стрелы», «острые мечи», «бръзые комони», «серые влъци» и т. д. Сюда же можно отнести эпитеты «золотой» и «серебряный»: «злат стремень», «златый шелом», «седло злато», «злато слово», «злат стол», «златокованный стол», «терем златоверхий», «се ли створисте моей сребреней седине»; «уже бо Сула не течетъ сребреными струями», «стлавшу ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезехъ». Некоторые эпитеты, современные Слову, неизвестны из других памятников: «синии млънии», «синее вино», «синя мьгла», «мечи харалужные», «копия харалужные»; «изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелие». В живой речи и в устной поэзии находят себе источник такие выражения, как: «ни мыслию смыслити, ни думою сдумати». Отношение Слова к устной поэзии, устанавливаемое обычно по сходству его фразеологии и некоторых образов с фольклорными записями, сделанными не ранее XVII-XVIII вв., подлежит уточнению. Среди цитат подобного рода есть, например, несомненно относящиеся к военному быту, к «рыцарской» среде: «копие приломити», «испити шеломомь (Дону)», «звенить слава», «ищучи себе чти, а князю славы», «стоять стязи», «падоша стязи», «въступи Игорь князь въ златъ стремень», «ступаетъ въ златъ стремень», «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша», «потопташа поганыя плъкы», «сулици своя повръгоша», «понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени» и др.

Эстетический элемент, свойственный живому языку, отражен Словом в наивысшей степени. Взять, например, точность языка, непререкаемое соответствие изображенного словесно реальной основе, как, например: «О Бояне, соловию стараго времени! абы ты сиа плъкы ущекоталъ...», «щекотъ славий успе, говоръ галичь убуди», «А Половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому: крычатъ телегы полунощы, рци - лебеди роспужени», «орли клектомъ на кости звери зовутъ, лисици брешутъ на чръленые щиты», «Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие», «Уже соколома крыльца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа въ путины железны», «ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти», «Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня».