Слово о полку Игореве

Но художественная форма Слова не лишена и книжной стихии, книжной литературности. Изысканная конструктивность как всего произведения, так и отдельных его частей, затем - риторизм не свидетельствуют об исключительно фольклорной непосредственности. Например, книжной искусственной фразеологией отличаются такие выражения, как: «вещиа пръсты на живая струны въскладаше», «истягну умъ крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа», «спалъ князю умъ по хоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго», «храбрая мысль носить вашъ умъ на дело». Надо учесть и то, что не все образы, метафоры и символы Слова принадлежат только стилистике фольклора, некоторые из них находят себя параллели не только в исторических повестях русских летописей, но и в византийско-славянской книжности разных жанров.

По поводу отношения Слова о полку Игореве к переводной книжности говорилось уже давно и много, но можно и еще, умножив переводные параллели, развить и уточнить этот вопрос, без надежды, однако, получить теперь же окончательное его решение.

Слово о полку Игореве - произведение риторическое по преимуществу. О том свидетельствует его насыщенность образными метафорами, символика и гиперболизм выражения. Но эта риторика не есть случайный каприз творчества, не есть только индивидуальная наклонность данного стилиста. Риторика Слова - это целый стилистический жанр, и едва ли в Слове мы имеем первое проявление такого жанра. Следует иметь в виду, что такой жанр давно уже развивался в Византии, вероятно, унаследованный от последней поры античности, отмеченной роскошью красноречия. Мы не в состоянии проследить этапы развития этого стилистического жанра в исторической беллетристике Византии; можем только привести один яркий образец его - в виде стихотворной Хроники Константина Манассии, составленной около 1144 г. и доводящей свое повествование до 1081 г. Хроника эта, переведенная по-болгарски прозою веке в XII, в переводе носит заглавие «Премудраго Манассия и летописца събрание летно, от създания миру начинающее и текуще до самого царства кир Никифора Вотаниота». Сходство по стилистическому жанру между Хроникой Константина Манассии и Словом о полку Игореве было отмечено двумя исследователями независимо друг от друга [3]. Примеры из этой Хроники мы приводим здесь не для установления текстуальной близости Хроники к Слову о полку Игореве и даже не для сближения памятников по выбору самих образов. Мы хотим установить лишь общность стилистического жанра. Предупреждаем, что наглядности такого обобщения мешает невразумительный вычурный язык болгарского перевода, стремившегося передать изысканную лексику византийских стихов. Царь Лев Великий «рать страшну» «на Ливианы съставл?етъ и на Гизериха, и воеводу приставл?етъ обладающа ратию... Василиска. Рать убо сии устрашааше и долниихъ, покрывааше же море в?трилы корабныими, исполн?аше море корабми водопловными, б?ху бо стр?лцы, мечници, водниратници и по суши паче п?ска множъствомъ, дерзостию же яко зверие». К воеводе царя Иустина Велисарию «от Ливианъ съпостат любовь приложися, и въси точно богови воеводу хвал?аху, от сего пр?възможе паче кр?пкыихъ стражъ и въс?кого града, красна, добронырна и твръдонырна. Самыи же пр?красныи градъ Кархидонъ врата отвръзе... Обретъ же (Велисарий) царская Гелимерова тамо, богатъствомъ мор? почръпе и р?кы им?ниомъ и воемъ расточи пл?нъ другочестн?; с сам?мъ же Гелимеромъ съставль брань и кръвию наплънена сътворивъ Ливиискаа пол? и въс?ко кръвию оброщено оружие показавъ, и варваръскими мрътъвци земя прикрывъ, явльшуся трупием постлану убиеныихъ. По многыихъ же бранехъ и мужоубиениихъ и по многыихъ съплетениихъ и конныихъ ратехъ и по конныихъ сокрушениохъ и сътрениохъ щитныихъ, конечн?е и самого Гелимера съ женою и съ д?тми умилеными образы поемъ пл?нены, оттуду яко многопоб?дныи възвратися воевода... О семъ же Велисарий уязвл?ется сердцемъ и въоружается кр?пце и тръзаетъ мечь, и съ оружноносцы твръдыми и храбрыими... яко львъ дръзосръдыи, въскочи въ ср?ду и буяго народа със?че плъкъ... Б? же сие храборъство красн?ише паче пръвыихъ, и великъ Велисаръ б?ше въ храборствохъ». Фома Магистр «въоружается съ вои сътекшимися отвъсуду (перечислены страны) и плъкы събравъ, яко моръскыи п?съкъ, мужа храбры, оружноносны и силны, огнь въ бранехъ дыхающа, и мужа ратны, и оплъчается у Хрисопол?... и наплън?етъ пол? храбрыихъ мужии и въся земя жел?зомъ; облиставааху копиа, сиааху же шл?мове и щитове зор?ахуся, и въздухъ облиставаашеся сулицами». «Устрашишася копии (царя Иоанна Цимисхия) Киликиистии страже, въстрясошася отъ кр?пости его Аравъстии военачялници, Финикианин усъмн?ся искусною его руку, бльщащеся б?жа от копиа его Сир?нинъ, Едесъ вид? его и Ефратскаа пол?, Гръчьстии же коне напоишася водъ Ефратъскыихъ и скакании наплъниша того гръдыихъ. Вид? сего Дунавъ и Скифъ близъ Истра живущии плъкы със?цающа и гоняща и поб?ждающа съпостаты, яко же н?кыи лев въпадъ на воловы великоребрыя, налегая и растръзая и уязв?я нуждн?. Тогда и струя р?чныя в кръвь пр?ложишася, и бысть кръвию очръвленъ доброводныи Истръ, сиир?чь Дунавъ. Гръци ликовааху въ полихъ и остров?хъ, сердца же варварскаа страхъ уязв?аше». Этот перевод Хроники Манассии, вошедший не ранее начала XV в. в хронограф, составленнный для русских сербом Пахомием, едва ли был известен автору Слова о полку Игореве. Возможно, однако, что ему был известен предшественник Манассии по жанру, т. е. был известен вообще этот стилистический жанр, развитой в Византии. Нам кажется, что начитанность автора Слова не подлежит сомнению. Большинство исследователей находили возможным сопоставлять некоторые выражения Слова с переводными, особенно с Историей Иудейской войны Иосифа Флавия, если не со всей хронографической компиляцией, составленной на Руси веке в XII из переводов Иосифа Флавия, Малалы, Амартола и «Александрии». Сопоставляли Слово и с Девгениевым деянием, т. е. с прозаическим переводом византийской стихотворной поэмы о пограничном богатыре Дигенисе Акрите. Эти сопоставления не предполагают, однако, тесной текстуальной зависимости Слова от поименованных переводных произведений, а только указывают на возможное знакомство автора Слова с некоторыми из них, в том числе и на тяготение автора к образному риторическому жанру. В самом деле, если не учитывать сходства Слова в части книжной фразеологии, общей многим памятникам, близость Слова к помянутым переводным повествованиям сказалась преимущественно в образах воинского типа, в воинственной риторике, разлитой по греко-византийским историческим произведениям в разной степени концентрации Любопытно то, что среди аналогий Слова есть произведения, сложенные в оригинале стихами, т. е. поэтические произведения, по существу культивировавшие риторику. Затем, из сопоставления Слова с Девгениевым деянием, стихотворный оригинал которого восходит к византийским былинам, вытекает, конечно, не знакомство автора Слова с переводом этого произведения, а его склонность к фольклорным реалистичным образам, отзвук которых остался от былин о Дигенисе Акрите в обработке византийского книжника. Напрасно В. Ф. Миллер стремился доказать, что именно Девгениево деяние воздействовало на Слово, передав ему свои грецизмы и болгаризмы. Теперь доказано, что перевод повести о Дигенисе был сделан русским, а не болгарином, а грецизмы перевода относятся к ряду таких, которые можно встретить в разных жанрах русской книжности, подвергавшейся византийскому влиянию. Но гипотеза Миллера свидетельствует о тонком чутье его как фольклориста. Нам кажется, что прежде всего отзвуки народной поэзии, родственные греческому и славяно-русскому фольклору, привлекли внимание исследователя к сопоставлению Слова и Девгениева деяния, памятников, ярко запечатленных народностью. К сожалению, автор гипотезы пошел не от этой точки отправления, а от общего представления о неизбежной зависимости древнерусской литературы от византийско-болгарской, особенно если русский памятник глубокой древности отличался высочайшим художеством. Но, как бы то ни было, существо дела, конечно, не в начитанности и наслышанности автора Слова, не в подражательности или независимости его творчества, не в изобретательности его как стилиста, а в том, что его произведение неподражаемо, что, каковы бы ни были по происхождению элементы Слова, они сложились в «свое», все принадлежит великому его автору, как он принадлежит великому народу.

Представляя собою бесподобное слияние устной и книжной стихии, Слово о полку Игореве, если и пользовалось стилистикой, выработанной в книге и частью восходящей к античной традиции (например, образ поющего лебедя), то так изменяло или развертывало эту свою основу в поэтическом направлении, что получалось нечто совершенно самостоятельное. Например, и в летописях и в переводных памятниках трупы сравниваются со снопами (История об Иудейской войне Иосифа Флавия), кладбище - божья нива, чаша смерти (Библия) и т. д. В Слове же даются такие развернутые картины: «Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровью польяна, тугою взыдоша по Руской земли»; «на Немизе снопы стелють головами, молотятъ чепы харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела»; «ту кроваваго вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии Русичи, сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». Следует оговориться, что подобные образы отмечены и в фольклоре. Но вот обычное выражение русской летописи «стрелы идяху, аки дождь», не встреченное в устной поэзии и, вероятно, восходящее еще к античной традиции, передано Словом в обратной метафоре: «быти грому великому, итти дождю стрелами». Наивысшим слиянием устной и книжной поэзии отличаются три эпизода Слова: сон Святослава, «золотое» его «слово» и «плач» Ярославны. Роскошью иносказаний особенно наделена биография Всеслава, рожденного по летописи «от волхвования», почему он и «немилостив есть на кровьпролитье».

Мысль о неожиданности появления в раннем русском средневековье столь сложного и высокохудожественного памятника, как Слово, неисторична и неверна. Слово не могло возникнуть без подготовительного периода в русской литературе, да оно и не единично среди русских памятников XI-XIII вв. ни по элементам формальным, ни по идеологии. Предшествующие и современные ему исторические повести имеют с ним много точек соприкосновения. И если Слово как повесть («трудныхъ повестий о пълку Игореве», «почнемъ же, братие, повесть сию») отличается от жанра других повестей, то не самыми элементами выражения, а концентрацией их и применением. Затем, Слово ведь не повесть только, а и песня («начати же ся тъй песни», «певше песнь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пети»), т. е. оно не чуждо и песенному жанру, представителя которого мы знаем в лице Бояна, «песнотворца стараго времени». Это песнотворчество князьям во славу было в расцвете при Владимире Мономахе, при его сопернике Олеге Святославиче - и еще ранее, но книги не донесли до нас его образцов. Может быть, Бояновы и подобные песни и не предназначались для книги, или такие книги исчезали, гонимые средневековою церковью.

Автор Слова, отмежевываясь от «замышления Бояня», все же находился под его воздействием. Он обновил и развил старую манеру княжеских певцов и довел их героическую песнь до героической поэмы, применив к ее строению опытность писателя, в совершенстве знающего книжные жанры [4].

Поэма эта, несомненно, ритмична; значительную часть ее текста многие исследователи пробовали разлагать на стихотворные строки и даже предполагали, что она пелась. Но до сих пор еще не установился общий взгляд по этому поводу, так как на пути к решению вопроса стоят большие трудности. Прежде всего самый текст Слова дошел до нас не в рукописи XII в., а в списке века XVI с подновленной орфографией и с ошибками, что еще более было умножено изданием 1800 г. и писарской копией Екатерины II. Затем, до метрического собственно исследования надлежало еще предварительно установить нормы произнесения некоторых звуков и законы ударения для языка XII в. Установление же этих норм и законов до сих пор находится в начальной стадии. Наконец, самая метрика для XII в., по отсутствию древних аналогий, является весьма гипотетичной. Наибольшим знатоком в области языка и стихосложения, академиком Ф. Е. Коршем, Слово о полку Игореве было исследовано со всех перечисленных сторон. Он реставрировал подлинную звуковую орфографию Слова, разложил весь реставрированный текст на стихи «былинной» системы, расставил ударения, принял во внимание и собственно музыкальную сторону, но, чтобы соблюсти стих на всем протяжении памятника, принужден был допустить много изменений не только в формах слов, но и в самом изложении текста. Этот опыт Ф. Е. Корша, несмотря на поразительную ученость и остроумие, оказался неубедительным, именно в отношении к проблеме, было ли Слово стихотворением и пелось ли оно.

Все читатели и слушатели Слова, от XVIII в. до наших дней, ощущают ритм этой поэмы, но от ритмической мерной речи еще нельзя делать прямого заключения о ее стихотворной форме. И у русских классиков-прозаиков можно указать образцы такого изложения, например, в «Тарасе Бульбе»:

Белый ус его серебрился,

слеза капала одна за другою...

Кто же главный герой этой поэмы? Хотя Слово и насыщено обильно именами князей, от прадедов и дедов до современных Слову их внуков; хотя Киевский Святослав зовется «грозным, великим» и особенно отмечается военная мощь Ярослава Галицкого и Всеволода Владимирского, а также храбрость братьев, предводителей похода, Игоря и Всеволода Святославичей, но не им во славу создана эта поэма, никто из них не заслужил быть истинным героем Слова. Героем Слова является «Русская земля», добытая и устроенная трудом великим всего русского народа. Храбрые полки Игоря идут «за землю Русскую»; это не просто воины, ратники, кмети, а «Русичи», дети Руси; углубление их во вражескую степь сопровождается горьким прощанием с родиной: «О Русская земля! уже ты за курганом!» Знаменитый дед Игоря Олег получил от автора Слова укоризненное прозвище «Гориславич», вместо отчества своего «Святославич», за то, что в усобицах своих усеял трупами родную землю и нарушил мирный труд ее «ратаев» - пахарей. Княжеские распри и крамолы допустили «поганых со всех стран» ходить «с победами на землю Русскую». И вот все областные князья призываются к единению и общей защите Русской земли: «Смысл поэмы, - писал К. Маркс, - призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов» [5].

Сам автор Слова не придерживался местных, узко-областных интересов, он был настоящим сыном всей Русской земли, представителем Русского народа.

Семь с половиной веков прошло с тех пор, как создалось Слово о полку Игореве, и эти века не стерли его красок, не погасили его чувства, его любви к родине и забот об ее общем благе. Творя историю своей родины, народ не раз находил в Слове созвучие своему творчеству.

II

Откуда бы ни заимствовал современник автора Слова о полку Игореве, Кирилл Туровский, свое определение двух разновидностей писателей, он четко разделил их на «историков и витий», иначе, на «летописцев и песнотворцев». Те и другие «приклоняют свой слух» «въ бывшая межи цесари рати и ополчения». Писатель-летописец отличался от песнотворца, следовательно, манерой изложения, способом выражения мыслей, подходом к материалу. А материал для тех и других был одинаков - события военные. Никоновская летопись, поместив под 1409 г. печальную повесть о разгроме Руси Едигеем, суровую объективность изложения оправдывает ссылкой на «начального летописца» Сильвестра Выдубецкого, «не украшая пишущего», который «вся временнобытства земскаа, не обинуяся, показуеть». В этом состоял основной прием летописцев. Автор Слова о полку Игореве вводит в сложную лабораторию песнотворцев.

В самом начале автор обращается к читателям с предложением, которое при небольшой перестановке слов звучит так: «Не л?по ли ны бяшеть, братіе, начяти о пълку Игорев?, Игоря Святъславлича, старыми словесы трудныхъ пов?стій». Такое обращение не стоит особняком. Волынская летопись под 1227 г. пишет: «Начнемъ же сказати бесчисленныя рати и великыя труды и частыя войны...» Предлагается, таким образом, вспомнить «трудную повесть», поведать о ратных трудах прошлого (хотя бы недавнего). Для поэтов это прошлое безраздельно понимается как «былины». Припомним начало поэмы «Нибелунги»: «Нам в старых былинах чудесного много рассказано о героях славных, о великом труде ратном...».

Однако в дальнейшем автор называет свое произведение «песнью», о чем не забывает до самого конца: «П?вше п?снь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ п?ти». Только песнь эту автор предполагает скомпановать «по былинамъ сего времене», «а не по замышлению Бояню». Творчества последнего не раз касается автор «Слова». Явственно выступают приемы этого певца времени Ярослава. Боян далеко выходил из рамок реализма: он скакал соловьем по мысленному дереву, как сизый орел летал умом под облаками, носился серым волком по земле, через поля и горы. Безудержный полет вдохновения Бояна не привязывал его всецело к данному объекту воспевания. Его задача - набросать широкую, обобщающую картину, свить «славы оба полы сего времени», т. е. в песне славы коснуться настоящего с прошлым. Например, собираясь петь об усобицах «първыхъ временъ», Боян припоминал Ярослава, Мстислава, Романа, набрасывая весь комплекс отношений Руси Киевской и Тьмутараканской.

У «вещего» певца, подобно соколу, выхватывающему из стада первую попавшуюся лебедь, первая затронутая пальцем струна гуслей давала тон дальнейшему, живые струны «сами княземъ славу рокотаху». Стихийный лиризм Бояна чуждался всякой плановой постройки. Песнь о Всеславе Полоцком, написанная автором Слова в явное подражание Бояну, представляет этому прямое доказательство. Очень важно, что поэт показывает, как сам Боян скомпановал бы песнь об Игоревом походе. Он начал бы ее или с отрицательного сравнения на фоне широкой картины гонимых бурей птиц:

Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая,

(Не) галици стады б?жать къ Дону великому.

или - аккордом шума и звона выступающей русской рати:

Комони ржуть за Сулою,

Звенить слава въ Кыев?.

Определив творчество Бояна, автор Слова остановился перед альтернативой: сложить ли «трудную пов?сть» или «п?снь», но не «по замышлению Бояню». Сначала он попробовал создать «трудную пов?сть»: «Почнемъ же, братіе, пов?сть сію...» При этой попытке он следовал Бояну только в том, что «свивал» «славы оба полы сего времени», т. е. собирался припоминать о прошлом при изложении настоящего. Прошлым автор Слова выбирает времена «старого» Владимира Мономаха, идеального для поэта князя, все время стремившегося погасить междоусобицы, объединить Русскую землю. Возвращение к этому старому времени выдержано на всем протяжении Слова. Изобразив Игоря, так сказать, внутренне приготовившимся к выступлению, упомянув о затмении солнца, приведя обращение Игоря к смутившейся зловещим знамением дружине, автор резко оборвал изложение горячим обращением к Бояну: вот бы ты, вещий, сумел воспеть этот поход!

Этим, собственно, кончается попытка создать «трудную пов?сть»; дальше идет «п?снь» об Игоревом походе. В стилевом отношении этот повествовательный отрывок сильно отличается от дальнейшего. Он переполнен выражениями, находящими себе полное соответствие с оборотами воинской повести, переводной и летописной. Риторически отвлеченное «истягну умъ кр?постію своею и поостри сердца своего мужествомъ...» - относится к таким книжным приемам и не повторяется в дальнейшем.

Воспоминание о соловье-Бояне перестраивает поэта. Приведя его возможные зачины, певец Игорева похода начинает произведение как бы с начала, на этот раз в тоне второго предполагаемого Боянова «соловьиного щекота». У автора он звучит так:

Трубы трубять въ Нов?град?.

Стоять стязи въ Путивл?.

Дана картина сбора в поход. Солнечное затмение упоминается вторично. Хотя в дальнейшем будут приводиться «припевки» Бояна, компановаться вставные песни вполне в его духе, все же Слово о полку Игореве нельзя считать песнью, подобною Бояновой. Сто лет, отделяющих песнопения Бояна от Слова о полку Игореве, при быстром поступательном движении русской литературы должны были сказаться на коренном изменении поэтики знаменитой песни.

Автор Слова далек от вольного орлиного полета, волчьего рыскания, гоньбы сокола за лебедями. Его песнь, прежде всего, подчинена строгому плану. В стройной, хотя и сложной композиции, автор Слова с необыкновенным поэтическим мастерством излагает событие 1185 г. в ряде тесно связанных между собою картин-песен. Многие из них кончаются рефренами, «припевками»: «Ищучи себе чти, а князю слав?», «О Русская земле, уже за шеломянемь еси»; «Ничить трава жалощами, а древо съ тугою къ земли преклонилось». Рефренов много, причем некоторые повторяются по нескольку раз. Ясно, что сам поэт видел в них «припевки», отделяющие одну поэтическую часть от другой. В песне о Всеславе, сложенной вполне в духе Бояна потому, что она относится именно к тому времени, поэт приводит рефрены самого Бояна. Автор Слова намеренно не придерживается последовательного изложения событий. Перед местами, особенно драматическими, он делает отступление, вводя песни, уводящие, главным образом, в воспоминание о прошлом. В этих, так сказать, интерлюдиях встречаются возвращения к «старому Владимиру». Таких три: первая помещена перед описанием роковой битвы, говорит о жестоких походах Олега «Гориславича», кончается рефреном: «то было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано»; вторая содержит краткое упоминание - сожаление, что нельзя же «пригвоздити къ горамъ кіевьскымъ» старого Владимира; третья рассказывает о гибели Владимирова брата Ростислава, ее рефрен: «Уныша цв?ты жалобою и древо съ тугою къ земли пр?клонилось».

Все интерлюдии глубоко эмоциональны, полны высокого лиризма. Среди них обращают особое внимание: песнь о Деве-Обиде, нагоняющей лебедиными крылами паводок печали на Русскую землю; плач русских жен, когда «Карна и Жля» несутся, «смагу мычючи въ пламян? роз?», и особенно плач Ярославны. Структура последнего, с ясно разделенными строфами, одинаковыми запевами, поражала внимание поэтов нового времени. Многие из них перелагали только один «плач», придавая ему характер и давая название «романса» (И. Козлов, В. Загорский, Н. Берг).

Другими вводными интерлюдиями являются картины природы, предваряющие и сопутствующие наиболее сильным местам рассказа. Мрачными объятиями встречает природа вступающих в половецкую степь русских: ночь стонет грозою, слышатся крики зверей, зловещего Дива; кровавые зори, черные тучи, завыванье ветров, внуков Стрибога, стон земли, мутное течение рек, тучи пыли предсказывают исход роковой битвы; дятлы стуком путь кажут возвращающемуся Игорю, Донец-река поздравляет освободившегося героя. Проникновенно изложена благодарность князя Игоря Донцу за то, что качал его на волнах, постилал постелью зеленую траву на своих серебряных берегах, одевал теплым туманом, стерег птицами на воде, на струях, на ветрах.

Поэт выдвигает навеянные ему знамением - затмением солнца - аллегорические смутные образы, символизирующие нарастающую печаль поэмы. Таков упомянутый Див, предупреждающий половцев, «Беда» Игоря, разгоняющая птиц, Дева-Обида, плещущая на синем море, «Карна и Жля» с погребальными факелами. Только Донец дружески беседует с героем, зато припоминается, что Стугна погубила юного Ростислава, Сула с Двиною не серебряными струями, а «болотом» текут к полочанам, растерявшим прадеднюю славу.

Поэт в высшей степени музыкален. Действительно, он умеет «приклонять слух», по выражению Кирилла Туровского. Нет другого памятника, столь полного шума, звона, стона. «Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями», - восклицает сам автор. Половцы наступают «с кликом», гремят мечи, сабли о шеломы, трещат копья, трубят трубы, кричат телеги в полночь, звонят «в прадеднюю славу», звенит слава... Поэт слышит позванивание золотом готских красавиц, пение девиц на Дунае, голоса которых вьются через море, рев хищных зверей, клекот птиц, рыканье туров, пение соловьев, заунывную кукушку Ярославну. Он прекрасно умеет передать звон кованой рыцарской рати; от зловещего этого звона старый Владимир «затыкал уши» у себя в Чернигове. Земля стонет, «тутнет» при движении рати, сопровождаемом зловещими раскатами грозы, плеском моря, шелестом травы. Карканье хищников противопоставлено замолкшим возгласам хлебопашцев; читателю даже слышно трепетание половецких веж во время Игорева побега.

Не менее богата живописная палитра автора Слова. Поэт продолжает находиться под впечатлением случившегося затмения: «два солнца пом?ркоста, оба багряная стлъпа погасоста», - говорят бояре об Игоре со Всеволодом. Солнце Игорю - тьмою путь заступало, а когда прошла беда - «солнце св?тится на небес?, Игорь князь в Руской земли». Блеск доспехов, освещенных солнцем («посвечивание шлемом»), сменяется синими молниями, кровавыми зорями, мглистыми туманами. Клику поганых русские противополагают свои красные щиты; красный стяг, белая хоругвь, красная челка, серебряное «стружие» достаются храброму Святославичу. Живописный талант поэта подсказал поражающие современного читателя метафорические картины. Сведомые Всеволодовы «кмети» - рожденные на поле брани ребята: их пеленали под звуки труб, укачивали под шлемами, кормили с конца копья. Олег Гориславич - ковач и пахарь земли Русской, только ковал он крамолу, сеял стрелы. Плох сев, когда черная земля вспахана конскими копытами, сеяна костьми, полита кровью. Жатва, результат такого сева, ужасна: постилают снопы-головы, молотят булатными «цепами», на току отдают жизнь, веют душу от тела. Где же народу веселиться после успешного окончания полевых работ. Битва - это брачный пир, когда недостает кровавого вина, когда напаивают «сватов», а сами ложатся «за землю Русскую», когда, вместо ласк молодой жены, Изяслава Васильковича «приласкали» литовские мечи на окровавленной траве-постели.

Поэт средневековой поры, автор Слова многими образами пользуется из обихода соколиной охоты, любимой забавы феодалов. Когда Игорь жил в плену, половцы, как рассказывает повесть Ипатьевской летописи, обходились с ним весьма мягко: «волю ему даяхуть, гд? хочеть, ту ?здяшеть и ястребомъ ловяшетъ». Начиная со сравнения игры Бояна с соколиной охотой, поэт последовательно, тонко проводит этот лейтмотив по своей поэме. Игорь с товарищами - Ольгово храброе гнездо, не для обиды рожденное; Мстиславичи, их трое, не «худого гнезда» шестокрыльцы - это Мстиславово храброе гнездо; когда сокол линяет, - говорит Святослав Киевский, - высоко птиц подбивает, не дает своего гнезда в обиду. Далеко зашел Игорь-сокол, птиц избивая, к половецкому морю. За это сабли поганых подрубили обоим братьям крылья, надели на них железные путины. Поэт говорит: «прип?шали» - сокол с подрезанными крыльями звался «п?шим». Струны гусель, телеги, Дева-Обида сравниваются с лебедями -- главной соколиной добычей. Прекрасен разговор половецких ханов, мчащихся вослед Игорю: Если сокол к гнезду летит, расстреляем мы соколенка золотыми стрелами, - говорит один. - Нет, лучше опутаем соколенка красной девицей, - возражает сват Игоря, Кончак. - А если мы его женим, - возражает Гза, - то ни соколенка, ни красной девицы у нас не будет, «почнуть наю птици бити въ пол? половецкомъ».

Автор «Слова о полку Игореве» в высшей степени искусно пользуется внешними изобразительными средствами. На первый план следует поставить употребление «аллитераций» и «ассонансов». Это начальное, внутреннее, иногда синтаксически конечное созвучие идет с глубокой древности. Им пользовался Гомер, подражал Вергилий (Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris...). Особенного развитая достигли эти созвучия в средневековье; их значительно поддерживала народная поэзия. Такова, например, гармония слова, всецело основанная на аллитерации, в народном эпосе «Калевала».

Аллитерация Слова роскошна. Ее не мог не заметить ряд исследователей (П. Вяземский, Е. Барсов, Р. Абихт, І. Франко, В. Ржига). Всего чаще она встречается на начальную согласную: «та преди п?снь пояше», «пороси поля прикрываютъ», «в пятокъ потопташа поганыя плъкы Половецкыя, и рассушася стр?лами по полю, помчаша красныя д?вкы Половецкыя», «в?три Стрибожи внуци в?ютъ», «тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ», «тугою имъ тули затче», «князи сами на себе крамолу коваху». Особенно часта аллитерация на с, с его изменением на з: «се ли створисте моей сребреней с?дин?»; «сабли изъострени, сами скачуть аки с?рыи влъци», «жалость ему знамение заступи искусити...» Существуют речения комбинированные, с чередованием с и плавных р, л: «съ зараніа до вечера, съ вечера до св?та летятъ стр?лы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копіа харалужныя въ пол? незнаем? среди земли Половецкыи». Весьма употребительны плавные в сочетании с предшествующими одинаковыми или сходными согласными: «Святъславъ изрони злато слово, съ слезами см?шено», «чрьленъ стягъ... чрьлена чолка, сребрено стружіе храброму Святъславличю».

Относительно гласных звуков следует отметить ассонансы на о: «дремлеть въ пол? Ольгово хороброе гн?здо, далече зал?т?ло, не было оно обид? порождено, ни соколу, ни кречету, ни теб?, чръный воронъ, поганый Половчине». Здесь - прямая напевность. Интересны ассонансы на у, вообще на широкие гласные, выражающие натиск силы, гнет: «взмути р?ки и озеры, иссуши потокы и болота» (они напоминают подражательное В. Брюсова: «Третий на коне тяжелоступном, в землю втиснувшем упор копыт, в забытьи, волненью недоступном, недвижимо, сжав узду стоит»).

Встречаются созвучия более сложные: «на кровати тисов?», «темно бо б?»,«сквоз? землю», «чему мычеши», об?сися син? мьгл?», «на мор? рано...» Аллитерация звучанием усиливает зловещие картины: «Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свистъ зв?рий въ стаи зби». Здесь слышны зловещие завыванья ночи.

У поэта аллитерация доходит до своеобразной рифмовки: «страны ради, гради весели». Особенно часто оперирует он со словом слава: «Бориса Вячеславича слава», «Изяслав притрепа славу», «славу Святославлю», «разшибе славу Ярославу».

К аллитерациям, наконец, следует отнести синтаксический параллелизм: «нъ нечестно одол?сте, нечестно бо кровь поганую пролиясте» «ни нама будетъ сокольца, ни нама красны д?вице». Стремление к созвучию окончаний приводит автора непосредственно к рифме: «пом?р коста - погасоста - поволокоста - погрузиста - подаста».

Отдавая должное великому индивидуальному мастерству автора, поэтику Слова все же надлежит считать уходящей своими корнями в русскую народную поэзию. Изобразительные средства современного фольклора многое донесли от далекой древности и во многом напоминают поэтические приемы Слова.

Сопоставления фольклора с поэмой не раз делались исследователями, но не часто, причем бывали иногда довольно односторонни. Так, например, М. Максимович, А. Потебня привлекали для сравнения фольклор преимущественно украинский, хотя давали материал и русский. Наиболее обстоятельное и в то же время доказательное сравнение Слова с русским фольклором принадлежит А. Смирнову.

Символика русского фольклора во многом одинакова со Словом. Сокол - символ героя: «Высоко сокол поднялся и о сыру матеру землю ушибся», «Не ясен сокол перелетывал, Не белый кречет перепархивал», -- приезжал Илья Муромец. Соловей - певец: в эпосе имя Соловья дано искусному гусляру, пленяющему княжескую племянницу. Кукушка - тоскующая женщина: «Вскинусь я, взброшусь я кукушечкою, Полечу на свою сторону, на батюшкину». Ворон служит символом грубой силы: «Летает Невежа черным вороном»; в украинской и белорусской песне - ворон символ несчастья: «Ой у леси черны ворон граче, А мне молодому головку оплаче»: волк - символ быстроты: Волх «обернулся серым волком»; «это начал он, ведь, по полю побегивати»; тот же Волх в образе тура бежит к царству Индейскому: «Он первый скок за целу версту скочил, А другой скок не могли найти».

В Слове, как в фольклоре, в большом ходу прием сравнения положительного и отрицательного. Следует отметить трехчленную формулу сравнения, в сущности, редкую в русской народной поэзии (она свойственна юго-славянской): утверждение - отрицание - утверждение. В Слове: Боян пускает десять соколов на стадо лебедей - не десять соколов пускает - вещие персты налагает. В фольклоре: рано на заре поймал соловей кукушечку - не кукушечку поймал - красну девицу. Часто встречающаяся в Слове тавтология: трубы трубят, свет светлый, мосты мостити, мыслию смыслити, думою сдумати, песнь пояше, суды судити - обычна в народной поэзии, где тоже: мосты мостити, суды судити, думу думать.

Одинаковы в Слове и в фольклоре достоянные эпитеты: серый волк, сизый орел, черный ворон, каленая стрела, храбрая дружина, зеленая трава, борзый конь, широкое поле, златоверхий терем, тисовая (тесовая) кровать; В. Далем в его «Словаре живого великорусского языка» приведено - серебряная струя.

Живописное обращение Ильи Муромца к коню вполне созвучно с изобразительными обозначениями голосов зверей и птиц в Слове: «Неужель не слыхал крыку звериного, Свисту змеиного и щекотанья соловьиного», или «Станет речи говорить, Точно лебедь прокричит».

Исследователями приводились более обстоятельные параллели с фольклором. Так, еще Максимович отметил, что сравнение битвы с посевом, жатвой в Слове («Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна») находит себе близкое соответствие в украинской песне:

Чорна роля заорана, кулями засіяна,

Білым тілом зволочена, і кровью сполощена.

Этот образ сохранился и в поздней солдатской песне:

Распахана шведская пашня

Распахана солдатской белой грудью,

Орана шведская пашня

Солдатскими ногами,

Боронена шведская пашня

Солдатскими руками,

Посеяна новая пашня

Солдатскими головами,

Поливана новая пашня

Горячей солдатской кровью.

Фольклорный образ пир-битва («ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбріи Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую») сближает Слово с украинской и русской народной песней:

Гей друзі, молодці, браття козаки запорозці!

Добре дбайте, борзо гадайте,

Із ляхами пиво варити зачинайте,

Лядьский солод, козацька вода,

Лядські дрова, козацькиі труда.

Ой с того пива

Зробили козаки з Ляхами превеликее диво ...

Смерть на бою уподобляется брачному союзу и в поздней казацкой песне, где казак наказывает своему коню:

Ты скажи моей молодой жене,

Что женился я на другой жене,

На другой жене, мать-сырой земле,

Что за ней я взял поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать калена стрела.

Наконец, Слово о полку Игореве роднится с фольклором общностью лексического состава. В «Словаре живого великорусского языка» В. Даль приводит слова, знакомые нам по Слову о полку Игореве: смага, яруга, болонь, котора, стяг, кмет (в значении «парень»), кресити, засапожник (охотничий нож, прижатый ножнами к голенищу). В областных - туга (белорусское), чернядь (черная утка, в б. Архангельской губ.). В народной лирике и эпосе: жир (в значении «обилия»), хоть, лада, комонь, шеломя, ратай, аксамит («самит»), гридница, путины («шелковыя»), хоботы, черлен; у Кирши Данилова - лелеять, рано зазвонили у заутрени, речь говорили.

Примеры могут быть умножены. Они определенно показывают, что Слово о полку Игореве неотделимо от фольклора. За долгое время, отделяющее Слово от современного фольклора, в последнем многое изменилось в отношении содержания под влиянием исторических, общественных перемен. Но краски не погасли, сохранившись так же свежо, как фрески или мозаики XII в.

Заключение

В обстоятельном разборе «романсов о Сиде» Ф. Буслаев отметил, что в романском эпосе можно найти много подробностей, сходных с встречающимися в наших старинах. Герои в «Chansons de geste», подобно богатырям, отличаются непомерной силой поражают врагов первым попавшимся оружием (ослиной ногой, например), много пьют и едят, применяют одинаковые приемы при единоборстве. В статье приводится убедительное сравнение эпизода с Запавой и Соловьем Будимировичем, когда тот упрекает ее:

Всем ты мне, девица, в любовь пришла,

А тем ты мне, девица, не слюбилася,

Что сама себя, девица, просватала,

с репликой Жирара Вианского герцогине, которая объясняется ему в любви и предлагает руку: «Неужели обычай изменился и теперь принято, чтобы сами невесты приходили свататься?» Исследователь счел долгом отметить, что подобные сравнения возможны только по степени развития народного быта, выраженного с разных сторон в русском и западноевропейском эпосе. Бытовые черты исторически слагались независимо друг от друга, но могли сходствовать как по врожденному всем народам единообразию в общих началах исторического развития, так и по разным основам, общим в цивилизации европейских народов: простотой и грубостью ранней цивилизации средневековых народов, некоторыми обычаями, влиянием христианства, церковных книг, других литературных источников, общих на востоке и западе Европы.

Эти высказывания крупного знатока древнерусской и западной литературы не надо терять из виду при частых сопоставлениях Слова о полку Игореве с другими произведениями средневековой поэзии. Слово не раз сравнивалось с «Песнью о Роланде» с точки зрения общности идеи и художественных приемов. Однако наиболее обстоятельный в этом отношении исследователь (В. Каллаш) принужден был заметить, что оба памятника, наиболее родственные друг другу, «органически вырастали из почвы народной поэзии, которая везде и всегда имеет много сходных приемов, сюжетов и красок; оба прошли через своеобразную общественную среду - дружинную и рыцарскую, создавшую при сходных условиях очень близкие друг к другу результаты». Замечание это повторяет, в сущности, положение Буслаева. Развиваясь при более или менее сходных обстоятельствах, средневековье могло одинаково реагировать на исторические события. В этом отношении любопытно сопоставление русской знаменитой поэмы с произведением грузинского поэта Шота Руставели - «Витязем в тигровой шкуре». «Слово» и «Витязь» - сверстники, возникшие почти одновременно.

Основная идея Слова о полку Игореве - стремление к единству Русской земли, к собиранию народной силы в противовес ослаблению и раздроблению государства благодаря усобицам князей-феодалов. В эпоху Слова феодальная раздробленность достигла наивысших пределов, вызвав появление гениального поэтического призыва к единству. Такой же призыв к защите родной земли, к власти, которая могла бы победоносно отразить натиски кочевых народов, бороться с внутренними разногласиями своекорыстных феодалов, звучит в высоком произведении Руставели.

Однородная общественно-политическая обстановка вызывает сходные идеи. Только в этом направлении следует сопоставлять памятники мировой литературы. Поэтика каждого принадлежит ему самому. Поэтика Слова о полку Игореве - народна, как народна и его идея, и в то же время гениально своеобразна.

Литература

1. Затмение случилось 1 мая 1185 г., у Донца оно видимо было в 3 ч. 25 м. по киевскому времени, т. е. при начале «вечерен» на Руси.

2. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXII, М. - Л., 1931, стр. 122-123.

3. П. В. Владимиров. Древняя русская литература Киевского периода XI-XIII вв. Киев, 1900, стр. 36 и 309. - А. С. Орлов. Слово о полку Игореве. Москва, 1923, стр. 12, 13, 51, 52.

4. Приведем характеристику поэзии Слова о полку Игореве, принадлежащую М. А. Максимовичу (1845): «Песнь Игорю не импровизирована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова, или русские песни Мерзлякова и Дельвига. Разница та, что новейшие поэты пробовали придавать искусственной письменной поэзии характер поэзии народной; а певец Игоря возводит народную изустную поэзию на степень образования письменного, на степень искусства. Он поэт, родившийся в веке изустной поэзии, полной песнями и верованиями своего народа, но он вместе и поэт грамотный, причастный высшим понятиям своего времени, он поэт писатель». Эта характеристика, несмотря на устарелость выражений, неясность терминологии и упрощенность некоторых понятий, до сих пор привлекает своей чуткостью и глубиной основной мысли.

5. Письмо Энгельсу 5.III.1856. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, Переписка 1854-1860, М. - Л., 1931, стр. 122.