"Слово о полку Игореве" и древнерусская литературная традиция

"СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ" И ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ

Счастливая случайность в 1795 г. привела любителя и собирателя древних русских памятников А.И. Мусина-Пушкина к открытию драгоценнейшего памятника старинной русской литературы - "Слова о полку Игореве". "Слово" было написано по поводу неудачного похода на половцев северского князя Игоря Святославича в союзе с его братом Всеволодом из Трубчевска, сыном Владимиром из Путивля и племянником Святославом Ольговичем из Рыльска. Поход состоялся в конце апреля и в начале мая 1185 г. Князь Игорь, попавший в плен к половцам, бежал из плена осенью того же года. Побывав в Новгороде-Северском и затем в Чернигове, он направляется в Киев к князю Святославу, где и застает его заключительная часть "Слова".

Такова историческая почва нашего памятника. Он представляет собой произведение письменного творчества, однако не могущее быть приуроченным к определенному имени: автор "Слова" нам неизвестен. Можно лишь сказать, что он был дружинник, скорее всего - киевского князя Святослава, выступающего в "Слове" центральной политической фигурой, обладающей всей силой политического и нравственного авторитета. Он изображается как выразитель идеи общерусских интересов и как непогрешимый судья князей, своими сепаратными действиями приносящих горе и беду Русской земле. К Святославу, который на самом деле не всегда был на высоте в качестве сберегателя общерусских интересов, автор "Слова" явно пристрастен и явно переоценивает его авторитет и его политическую мудрость. Это было естественнее всего у поэта-публициста, по своему положению и по своим личным связям стоявшего близко к киевскому князю. Поэт мог быть и северянином по своему происхождению, но он, очевидно, ко времени похода Игоря уже прочно обосновался в Киеве, при дворе Святослава. Содержание "Слова" не дает нам никаких оснований для утверждения, что его автор был участником похода. В "Слове" отсутствуют те конкретные подробности в описании событий похода, которые были бы естественны у очевидца, непосредственно наблюдавшего все происходящее.

Поэтический гений автора "Слова" питался книжной литературой его времени - оригинальной и переводной - и, видимо, еще больше устной народной поэзией. Нет оснований богатейшую устно-поэтическую стихию "Слова" ограничивать узкими рамками специально дружинной среды, основываясь только на том, что сам автор был дружинником. Мы не имеем никаких данных для того, чтобы утверждать наличие специфически дружинных особенностей эпического или песенного устного творчества, специфически дружинной поэтики, отличной от поэтики, характерной для творчества крестьянства. И это, тем более что нельзя говорить о том, что культурный, а, следовательно, и литературный, уровень дружины в целом, как и вообще привилегированных слоев древней Руси, был резко отличен от соответствующего уровня крестьянской массы. К тому же дружина не представляла собой вполне замкнутого социального слоя; выходцы из холопов и крестьян попадали не только в младшую дружину, что было явлением довольно обычным, но иногда и в старшую; Владимир киевский произвел в старшие дружинники юношу из скорняков, в единоборстве победившего печенежского богатыря.

"Слово о полку Игореве" привлекает нас тем, что глубокое идейное его содержание гармонически воплотилось в изумительной поэтической форме, какой мы не встретим ни в одном памятнике старинного славянского эпоса. Богатство образно-символических элементов - отличительная черта "Слова". Поэтическое олицетворение, сравнение, параллелизмы - все это в изобилии находим мы в нем. Важнейшей его особенностью, обусловившей богатство его поэтических красок, является неразрывная связь в нем мира природы и мира человека. Природа принимает здесь самое активное - дружеское или враждебное - участие во всех происходящих событиях; животные и растения, земные и небесные стихии очень живо отзываются как на горе, так и на радость Игоря, его войска и всех тех, о ком упоминается в "Слове". Мрачными предзнаменованиями природа сопровождает сборы Игоря в поход и самый поход, и с радостным возбуждением она помогает ему во время его бегства из плена.

Природа в "Слове" - не немая, бессловесная, а звучащая и говорящая: галки говорят своей речью, Донец разговаривает с Игорем; звуками, звоном, пением переполнено вообще все "Слово": звенит слава, звон идет от битвы, поют копья, кричат телеги, говорят боевые знамена,

Обильные и богатые эпитеты и сравнения "Слова" - сплошь из мира природы. Боян - соловей, Всеволод - буй-тур, "поганый" половчанин - черный ворон. Боян растекается серым волком по земле, сизым орлом под облаками. С серым волком сравниваются также князья, дружина, половецкий хан Кончак. Ярославна сравнивается с кукушкой, Игорь - с горностаем, с белым гоголем, Всеслав - с лютым зверем, половцы - с барсовым гнездом. Вещие персты Бояна, которые он возлагает на живые струны, чтобы петь песню во славу князей, сравниваются с десятью соколами, пущенными охотником на стаю лебедей, кричащие телеги - также со вспугнутой лебединой стаей. Органическим созвучием между автором "Слова" и стихийными силами природы объясняется присутствие в памятнике языческих богов. Не нужно думать, что введение в "Слово" богов языческого Олимпа является литературным упражнением, которым автор занимается наподобие поэтов XVIII в., обычно упоминавших имена классических богов; нет основания и полагать, чтобы он верил в них, как верили его языческие предки. Вернее думать, что он настолько был во власти поэтической стихии, что, несмотря на свою связь с христианством, не мог и не хотел уйти от той системы мироощущения, которая подсказывалась ему язычеством и которая была еще очень сильна в ту пору среди широких масс. Не следует забывать, что тогда еще живо было так называемое двоеверие, являвшееся источником поэтического восприятия природы для таких одаренных людей, каким был автор "Слова".

В связи с общим характером поэтического стиля "Слова" находится его разнообразная, красочная символика, его метафорический язык, богатство его эпитетов. Все это также обусловлено было воздействием на автора традиции не только книжной, но и в большей мере устно-поэтической, народной.

Художественные средства поэтической речи автор "Слова" использовал так, что придал своему произведению глубокую лирическую взволнованность и большое эмоциональное напряжение, то и дело, высказывая свое субъективное отношение к событиям и лицам, принимавшим в событиях участие. Это делает "Слово" памятником насквозь публицистическим, агитационным, призывающим к действию, к борьбе за определенные политические идеалы - в данном случае за сплочение всех русских сил против степных кочевников, разорявших Русскую землю и угрожавших ей непрестанно неожиданными губительными нашествиями. Автор с большой страстью и с подлинной гражданской скорбью рисует картины несчастий родной земли, происходящих от княжеских усобиц и всяческих неурядиц, сокращающих человеческий век, губящих жизнь "Даждъ-божья внука", русского народа. Призыв постоять "за землю Русскую", забыв личные счеты и личные временные эгоистические выгоды, звучит у нашего автора значительно энергичнее и убедительнее, чем он звучит даже у древнего летописца, также стоящего на страже интересов Русской земли в ее целом. По высоте основной идеи, проникающей "Слово", оно является сугубо прогрессивным для своего времени литературным памятником, ярко обнаружившим силу национального самосознания наиболее передовых людей Киевской Руси, стремившихся направить движение истории по пути, объективно полезному для судеб всего русского народа.

Велика и познавательная ценность "Слова". Оно дает живую и очень правдивую картину феодальной обстановки старой Руси, как эта обстановка сказалась преимущественно в междукняжеских взаимоотношениях, а также во взаимоотношениях князя и дружины. Ни один памятник старой русской литературы не рисует нам так сконцентрировано рыцарского уклада Киевской Руси, как это делает "Слово". Игорь и Всеволод выступают в нем в качестве воинов, для которых честь и слава являются главными двигателями их поведения. Игорь обращается к своей дружине со словами: "Братья и дружила! Лучше пасть в бою, чем быть в плену. Я хочу сломить копье в конце поля половецкого, хочу с вами, русские, либо голову сложить, либо напиться шлемом из Дона". По словам Святослава киевского, сердца обоих братьев "скованы из крепкого булата и в отваге закалены". Рыцарская храбрость, воинская доблесть отличают Игоря, еще больше - его брата буй-тура Всеволода, который, стоя в передовом отряде, прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы мечами булатными. Рыцарями-храбрецами выступают в "Слове" также князь Борис Вячеславович, Всеслав полоцкий, Роман владимиро-волынский. Княжеская дружина тоже помышляет о том, чтобы добыть себе честь и князю славу. О своей дружине Всеволод отзывается так: "мои куряне - испытанные воины; они под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены. Пути им ведомы, овраги им знакомы, луки у них напряжены, колчаны отворены, сабли заострены; сами скачут, как серые волки, ища себе чести, а князю - славы". Обращаясь к князьям Рюрику и Давиду, Святослав говорит: "Не у вас ли храбрая дружина рыкает, как туры, раненные саблями, закаленными в поле незнаемом?"

В "Слове" присутствует один из замечательнейших в мировой литературе образов - тоскующей жены Игоря Ярославны, кукушкой причитающей на стенах Путивля по своем ладе, заклинающей стихии природы вернуть ее мужа и силою все преодолевающей и побеждающей любви помогающей ему счастливо бежать из плена на родину. Мимоходом, но с большим лирическим подъемом изображает "Слово" и горе матери, плачущей по своем утонувшем сыне Ростиславе и заражающей своей скорбью цветы и деревья.

К какому времени относится создание "Слова"? Прежде всего, нужно думать, что оно писалось, по крайней мере, в два приема. Уже сравнительно давно некоторыми исследователями было обращено внимание на то, что рассказ о бегстве Игоря и о возвращении его в Русскую землю, написанный в ликующе-радостных тонах, не согласуется со всем предшествующим повествованием, в котором судьба Русской земли и самого Игоря изображена в мрачных, пессимистических красках. Сама собой, поэтому напрашивается мысль о том, что когда создавалась основная часть "Слова", в горестных картинах изображавшая несчастье Руси и раненного, находящегося в плену Игоря, побег Игоря еще не состоялся. Когда же Игорь вернулся на Русь, автор во славу его и двух других князей, участников похода, написал заключительную часть "Слова", в которой говорилось о бегстве Игоря из плена, и которая должна была дать удовлетворение нравственному чувству, подавленному ярким изображением недавней военной неудачи.

Время создания основной части "Слова", кончая плачем Ярославны, правдоподобно определяется следующими соображениями. Повесть о походе Игоря на половцев, вошедшая в Ипатьевскую летопись, в очень реальных, хоть и не лишенных лиризма подробностях, рассказывают о том, как известно, стало Святославу о поражении Игоря: Святослав пришел к Новгороду-Северскому летом 1185 г., желая идти на половцев на все лето, и тут-то он узнал впервые о том, что его двоюродные братья - Игорь и Всеволод - сами отправились против половцев, и ему стало досадно; затем, придя к Чернигову, он от Беловолода Просовича, видимо участника Игорева похода, услышал о победе половцев и со вздохом, утирая слезы, стал упрекать князей, чья невоздержанная молодость отворила ворота в Русскую землю врагам, которых он год назад обессилил. "Но воля господня да будет во всем,- говорит он,- как раньше я досадовал на Игоря, так и теперь еще больше жалею я Игоря, брата моего". После этого Святослав шлет весть о поражении Игоря к соседним князьям, призывая их на помощь против половцев. Имея перед своими глазами урок Игорева похода, Святослав, естественно, должен был задуматься над тем, чтобы гарантировать удачу своего предприятия и не поставить русское войско в то положение, в каком оно очутилось во время похода Игоря. Нужно было опереться на солидную силу, которая способна была бы нанести половцам сокрушительный удар. Нужно было объединить русских князей для совместного отпора врагу. Вот та конкретная задача, выполнение которой было первоочередным для Святослава. Замысел "Слова" как раз нужно поставить в связь именно с этими планами Святослава. В таком случае написание основной части поэмы следует отнести к лету 1185 г.: эта часть была создана по горячим следам событий, в целях поддержки призыва Святослава. Обратим внимание на то, что он в своем "золотом слове" обращается к князьям Рюрику и Давиду Ростиславичам с просьбой вступить в золотые стремена "за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича". Судя по повести Ипатьевской летописи, Рюрик и Давид тогда же, летом 1185 г., откликнулись так или иначе на призыв Святослава и двинулись против половцев. Значит, нужно думать, "золотое слово" было написано еще до того, как стало известно о выступлении Ростиславичей. Во всяком случае, основная часть "Слова о полку Игореве" не могла быть написана после 1187 г., так как в ней упоминается как здравствующий князь Владимир Глебович переяславский, погибший во время похода на половцев 18 апреля этого года. Кроме того, Святослав обращается с просьбой о помощи к Ярославу галицкому, умершему 1 октября 1187 года.

Что касается вопроса о том, когда написана была заключительная часть "Слова", повествующая о бегстве Игоря из плена, то на него можно ответить, определив предварительно время пребывания Игоря в плену. Основываясь на том, что в "Слове" говорится о соловьях, возвещающих бегущему Игорю рассвет, логически следовало бы заключить отсюда, что дело было весной, т. е. через год после похода. Значит, Игорь пробыл в плену целый год. Летописные данные не дают нам точных указаний на этот счет, но, все же, судя по ним, следует думать, что в плену Игорь оставался значительно менее года. Лаврентьевская летопись, ошибочно приурочивающая поход к 1186 г., под тем же годом, вслед за упоминанием о ранении под Переяславлем Владимира Глебовича, сообщает: "И по малых днех ускочи Игорь у половець". В Ипатьевской летописи, правильно определяющей время похода 1185 годом, опять-таки под тем же 1185 годом, тоже после упоминания о ранении Владимира Глебовича, сказано: "Игорь Святославличь тот год бяшеть в половцех". Но в контексте повести Ипатьевской летописи, как и во многих других древнерусских памятниках, "год" означает "время" (ср. в повести Ипатьевской летописи: "Идущим же им к Донцю рекы в год вечерний", и т. д.). Далее там же сказано, что Игорь, полагая, что он долго задержится в плену, выписал себе попа из Руси "со святою службою". Значит, Игорь в плену пробыл недолго, во всяком случае, много меньше года. Годичный срок был вполне достаточен для того, чтобы традиционно благочестивому русскому князю потребовался поп и его служба. Кроме того, в рассказе Ипатьевской летописи бегство Игоря приурочено к возвращению половцев из-под Переяславля, что было через несколько месяцев после пленения Игоря. Таким образом, Игорь, вернее всего, бежал осенью 1185 г. (зима исключается, так как в Ипатьевской летописи говорится о том, что, убегая из плена, Игорь перешел реку вброд). Если же, по "Слову", побег Игоря сопровождался соловьиным пением, то тут мы имеем дело, скорее всего, с поэтической вольностью автора поэмы. Из всего сказанного следует, что окончание "Слова" может быть приурочено ко времени, начиная с осени 1185 г. Если согласиться с теми исследователями, которые считают, что включение в число прославляемых князей Владимира Игоревича могло иметь место лишь после того, как он вернулся из плена, а это было осенью 1187 г., то время завершения "Слова" придется отодвинуть к последним месяцам этого года или к начальным 1188 года.

Вскоре же после появления в свет первого издания "Слова о полку Игореве" (1800 г.) стали раздаваться голоса скептиков, отрицавших древность памятника. Так, митрополит Евгений Болховитинов утверждал, что "Слово" написано лишь в XVI в., а Румянцев относил его к XVIII в., считая, что оно является явной подделкой. Были даже столь крайние отрицатели подлинности "Слова", которые усматривали в нем подделку не то самого Мусина-Пушкина, не то Карамзина. Недоверие к "Слову" как к подлинному памятнику не было поколеблено у некоторых наиболее упорных скептиков и после того, как появилась публикация (в 1838 г.) "Поведения и сказания о побоище великого князя Дмитрия Ивановича Донского", относящегося к началу XV в. и написанного под явным влиянием "Слова о полку Игореве". К числу этих скептиков принадлежали в первую очередь Каченовский и Сенковский, до середины 50-х годов высказывавшиеся против подлинности "Слова".

Скептическое отношение к знаменитому памятнику было лишь частным проявлением скептического отношения преимущественно в 30-40-е годы группы историков и критиков к прошлому русской истории, которое представлялось им как эпоха культурно очень бедная, почти варварская. Специально же в отношении "Слова" скептики указывали, с одной стороны, на отсутствие в древней русской литературе произведений, хотя сколько-нибудь по своих художественным качествам приближающихся к нему, с другой - они подчеркивали особенности языка "Слова", якобы не находящие себе параллелей в языке древнейших русских памятников. Обращалось также внимание на присутствие в "Слове" элементов рыцарского быта, будто бы чуждых древнерусскому укладу жизни.

Очень показательна позиция в отношении "Слова" славянофила Константина Аксакова в его книге "Ломоносов в истории русской литературы и русского языка", вышедшей в 1846 г. Не отрицая подлинности "Слова", Аксаков в то же время указывает на искусственность его языка, отсутствие в нем живого движения и внутренней жизни, что сказывается в безучастном, педантически-правильном употреблении автором языков древнерусского и церковнославянского. Так мог писать, по мнению Аксакова, только иностранец, столкнувшийся с двумя стихиями в тогдашнем нашем литературном языке, хорошо усвоивший обе эти стихии и равномерно их использовавший в своем произведении. Если бы автор был русским человеком, то он, утверждает Аксаков, неизбежно допустил бы ошибки, пытаясь совместить в одном сочинении две языковые стихии, и это свидетельствовало бы о живом, органическом, а не чисто книжном отношении к языку. А боязливая, холодная правильность как раз характерна для иностранца, ошибкой и обмолвкой боящегося обнаружить свое нерусское происхождение.

С другой стороны Аксаков не находит в "Слове" обычного для древнерусских памятников религиозного элемента. Кроме того, поэтические образы "Слова", по его словам, "так мало имеют народного русского характера, так часто отзываются фразами, почти современными, так кудреваты иногда, что никак нельзя в них признать русской народной поэзии, если и нельзя отказать сочинителю в поэтическом таланте, которому придал он только оттенок руссицизма" (с. 158). Автором "Слова", по догадке Аксакова, был грек, знавший церковнославянский язык еще у себя на родине и на Руси научившийся русскому. Отсутствие у него религиозного элемента, думает Аксаков, не препятствует предположению, что он был грек, потому что, несмотря на то, что христианская вера была заимствована русскими у греков, "религиозность была собственным элементом русской жизни, и грек мог и не иметь ее" (с. 159).

Эти неожиданные в устах славянофила рассуждения о драгоценнейшем памятнике древней Руси и сдержанная, а порой, и недоброжелательная его оценка поражают своим субъективизмом и полной необоснованностью. Язык позднейшего списка Аксаков отождествляет с языком оригинала, образное богатство речи считает "кудреватостями" и "хитросплетениями" и склонен видеть в "Слове" отсутствие христианского религиозного элемента. Последнему утверждению легко противопоставить суждение о "Слове" К. Маркса в его письме к Энгельсу: "Вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. XXII, с. 122).

В 1877 г. появилась заставившая о себе много говорить книга Вс. Миллера "Взгляд на "Слово о полку Игореве". Эпиграфом к книге Вс. Миллер взял цитату из "Слова": "Девици поют на Дунаи, вьются голоси чрез море до Киева". Этим эпиграфом Вс. Миллер подчеркивает свое принципиальное воззрение на "Слово" как на памятник несамостоятельный, написанный под воздействием чужеземных литературных образцов. Он ищет для "Слова" источников, главным образом, в средневековой византийской поэзии, дошедшей до русского автора в болгарской передаче, а также отчасти и в болгарской литературе. Для доказательства связи "Слова" с общим строем византийских поэм Вс. Миллер очень детально сопоставляет его с переведенной у нас в XII в. с греческого повестью "Давгениево деяние", усматривая в обоих произведениях общность поэтического стиля. Автор "Слова", по Вс. Миллеру,- книжник, хорошо начитанный в византийской и болгарской литературах, далекий от той наивной непосредственности, которую видел в нем, например, Буслаев. Упоминая языческие божества, он делает это якобы единственно для украшения речи, пересаживая на русскую почву то, что он нашел в греческой и болгарской мифологии. Так, например, по мнению Вс. Миллера, "внук Даждь-божь" могло быть передачей византийского эпитета, приданного в каком-нибудь византийском произведении какому-либо мифическому или историческому лицу. Даждьбог был поставлен на место Гелиоса или Феба. Обращая внимание на то, что среди упоминаемых в "Слове" богов нет самого главного русского бога - Перуна, Вс. Миллер объясняет этот пропуск тем, что автор "Слова" не нашел Перуна в своем болгарском источнике, хотя эту мысль нетрудно оспорить тем простым соображением, что автору "Слова" вовсе не обязательно было упоминать всех русских языческих богов и что ему пригодились лишь те из них, которые естественно согласовались с самим контекстом повествования.

Позже, по крайней мере, па последнем этапе своей научной деятельности, Вс. Миллер, очевидно, отказался от своего первоначального взгляда на "Слово" как на памятник подражательный. Во всяком случае, в статье "Очерк истории русского былевого эпоса", написанной в 1900-х годах и впервые напечатанной в 1924 г. в III томе "Очерков русской народной словесности", он ни слова об этом не говорит, но зато уделяет достаточно места связи "Слова" с предшествовавшей ему русской песенной традицией.

Через год после выхода в свет книги Вс. Миллера, в 1878 г., появилась книга Потебни "Слово о полку Игореве. Текст и примечания" (переиздана в 1914 г.), по своей общей направленности представляющая как бы опровержение исходных положений Вс. Миллера. Потебня считает "Слово" произведением личным и письменным; он усматривает в нем наличие книжных элементов, не возражает против того, что оно "сочинено по готовому византийскому шаблону" (явный намек на точку зрения Вс. Миллера), а, напротив, утверждает, что "мы не знаем другого древнерусского произведения, до такой степени проникнутого народно-поэтическими элементами", как "Слово". Потебня приводит большое количество параллелей из славянской народной поэзии, особенно украинской и великорусской, подтверждающих его точку зрения. Наряду с этим он пытается вскрыть мифологические элементы памятника.

Еще до Потебни (в работах по "Слову" Максимовича, Буслаева, Тихонравова, Огоновского), а также после Потебни (в трудах Смирнова, Барсова, Владимирова, Яковлева и др.) сделано было немало сопоставлений отдельных мест "Слова" с произведениями устной поэзии - великорусской, украинской и белорусской. Сопоставления эти по необходимости делались с текстами позднейших записей, преимущественно XIX в. (памятники устной поэзии впервые начинают записываться у нас, и то лишь в очень небольшом количестве, лишь в XVII в.), но устойчивость художественных средств народной поэзии заставляет думать, что позднейшие записи не слишком нарушают первоначальные формы поэтики народного творчества. В результате мы с уверенностью можем утверждать непосредственную и органическую связь поэтики "Слова" с поэтикой былин, устных лирических песен, причитаний. Отсюда идет изумительно разнообразная и красочная символика "Слова", богатство его эпитетов и метафор, отсюда - и органическое созвучие мира человека и мира природы, на каждом шагу наблюдаемое в "Слове".

Автор поэмы об Игоревом походе представляется нам одиноким певцом значительных и памятных страниц русской старины. Кажется, будто у него не было предшественников и сверстников в его поэтическом деле. А между тем сам он с уважением и восторгом говорит о "соловье старого времени" Бояне, песенный дар которого ценит так высоко, что не решается идти по его стопам, чувствуя себя бессильным сравняться с ним в искусстве поэзии. Боян пел во славу "старого" Ярослава, его брата - "храброго" Мстислава, внука - "красного" Романа Святославича; он поведал и о подвигах беспокойного князя, воина-авантюриста Всеслава полоцкого, о судьбе которого к тому же сложил назидательную припевку. Наш автор не прочь был бы уступить свое место Бояну, чтобы он своим соловьиным щекотом воспел Игоревы полки, но, сам принимаясь за свою песнь, автор "Слова" то и дело говорит не "по былинам сего времени", как он обещал это делать, а "по замышлению Бояню". Красочность и гиперболичность образов "Слова", стремительность и напряженность повествования, взволнованность речи - все это, нужно думать, подсказано было ему песенным стилем Бояна. Он идет по следам Бояна и тогда, когда с явным преувеличением изображает богатство добычи Игоря при его победе над половцами, предшествовавшей его поражению, и тогда, когда рисует картину второй битвы русских с половцами, и тогда, когда живописует победоносное вторжение Святослава в Половецкую землю и пленение им хана Кобяка. В манере Бояна, нужно думать, изображается и могущество и воинские удачи князей Всеволода Большое гнездо, Ярослава Осмомысла и, быть может, эпизод бегства Игоря из плена.

Таким образом, своим поэтическим искусством наш автор был обязан не только безличной народной поэзии, но и творчеству личного певца, в свою очередь воспитавшего свой дар на лучших образцах народно-песенного творчества.

К сожалению, мы очень мало знаем о таких личных певцах старой Руси, но кое-какие сведения о них дает древняя летопись. Так, в Галицко-Волынской летописи под 1240 г. упоминается о "словутном певце" Митусе, который подвергся наказанию за то, что из гордости не захотел служить князю Даниилу. В той же летописи под 1251 г. говорится о том, что, когда князья Даниил и Василько, победив ятвягов, вернулись со славою в землю свою, им пели "песнь славну". Такую же песнь пели и в честь Александра Невского, судя по житию его, когда он вернулся с победы на Чудском озере над немецкими рыцарями. В обоих последних случаях, при отсутствии указаний на конкретных певцов, певших во славу князей-победителей, существование их все же необходимо предполагать, так как трудно допустить, чтобы песни, сложенные по поводу определенных событий, возникли без непосредственного участия индивидуальных певцов.

Рядом с песнями о подвигах князей в древнейшую пору существовали и песни, рассказывавшие о подвигах "храбров", защищавших Русскую землю от нападений степных врагов. Эти песни, группировавшиеся вокруг личности Владимира киевского, были предками наших былин и, как справедливо указывает Вс. Миллер ("Очерки русской народной словесности". Т. III, с. 27), не могли не быть известны автору "Слова".

Итак, у певца Игорева похода и позади его и в ближайшее к нему время была определенная песенная традиция. Не исключена возможность и того, что частично она была закреплена на письме, но в письменном виде до нас не дошла, как не дошло, можно сказать с уверенностью, очень многое из того, чем богата была древнерусская письменная традиция. Весьма возможно, что и песни вещего Бояна существовали не только в устном обиходе, но и были записаны, как было записано автором в период своего создания и "Слово о полку Игореве".

Древняя русская летопись сохранила следы влияния на нее устного предания и устной народной песни. Рассказы "Повести временных лет" о походах Олега на Царьград, о его смерти от своего коня, о смерти Игоря, о походах Святослава, о пирах Владимира и другие в значительной мере являются отражением эпических сказаний, создававшихся вокруг наиболее популярных старых русских князей. Рука монаха-редактора летописных сводов, вобравших в себя весь этот народно-поэтический материал, в очень большой степени стерла и обесцветила его, но в пору, когда жил и писал автор "Слова", устная эпическая традиция, растворенная в летописном повествовании, очень вероятно, бытовала и вне связи с летописной компиляцией и хранила еще свою свежесть и полноту поэтического выражения. Об этом можно догадываться хотя бы по той похвале князьям Роману и Владимиру Мономаху, которой открывается Галицко-Волынская летопись и которая помещена под 1201 г. О Романе сказано, что он "ума мудростью" ходил по заповедям божиим, устремлялся на поганых, словно лев, сердит был, словно рысь, губил [врагов], словно крокодил. Как орел, проходил он через вражескую землю, был храбр, как тур. Он соревновал деду своему Мономаху, победившему половцев, загнавшему хана половецкого Отрока в Абхазию и заставившему другого хана - Сырчана - скрываться на Дону. Тогда,- говорится далее,- Владимир Мономах пил золотым шлемом из Дона, завладев всей землей Половецкой и прогнав поганых агарян. В эту похвалу вплетается поэтический рассказ на тему о любви к родине. Память о ней пробуждается у половецкого хана запахом травы с родных степей. После смерти Мономаха Сырчан посылает своего певца Оря к Отроку с предложением вернуться в родную землю. Но ни слова Оря, ни половецкие песни, которые он поет перед Отроком, не склоняют его к возвращению; когда же он понюхал полынь с половецких степей (емшан), то, расплакавшись, сказал: "лучше в своей земле костьми лечь, нежели в чужой прославиться", и вернулся в свою землю. От него - добавляется в рассказе - родился Кончак, который, ходя пешком, нося на плечах котел, вычерпал Сулу.

В свое время Вс. Миллер в упомянутой выше книге "Взгляд на "Слово о полку Игореве" утверждал, что весь приведенный рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в нее из какой-либо героической повести вроде "Слова о полку Игореве", быть может, даже из недошедшей до нас начальной части "Слова", и это, по мнению Вс. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале "Слова" автор обещает начать повествование от "старого Владимира" (т. е. от Владимира Мономаха) до нынешнего Игоря", и что это едва ли было только пустое обещание.

В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со "Словом" и сравнение Романа с туром, и выражение "пил золотым шеломом Дон", и упоминание о половецком певце и половецких песнях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака, вычерпывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Всеволода Большое гнездо, способного расплескать веслами Волгу и вычерпать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Святослава киевского.

Если догадка Вс. Миллера о том, что приведенный рассказ Галицко-Волынской летописи - фрагмент не дошедшей до нас части "Слова о полку Игореве", представляется лишь остроумной гипотезой, то вполне приемлема его мысль о том, что этот рассказ привнесен в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к "Слову".

В упомянутом выше рассказе Галицко-Волынской летописи под 1251 г. о хвалебной песне в честь Даниила и Василька о Романе сказано, что он "изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху".

Как видим, тут применяется знакомое нам уже сравнение Романа со львом, "изострился на поганыя" близко к "поостри сердца своего мужеством" "Слова о полку Игореве", а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей - отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение в одновременно почти написанном "Слове о погибели Русской земли" по отношению к Владимиру Мономаху.

Если мы теперь обратимся к русской книжной литературе, предшествовавшей по времени появления "Слову о полку Игореве", а также к литературе, современной ему и возникшей в ближайшее после него время, мы убедимся в том, что оно, не имея равных себе по своим художественным достоинствам, все же имеет достойных соседей.

Мы не должны забывать того, что наши знания о древнейшем периоде русской литературы далеко не полны, что мы обладаем лишь тем материалом, который случайно дошел до нас, преодолев ряд весьма неблагоприятных условий своего хранения и распространения. Нужно принять в расчет гибель, в результате всяких стихийных бедствий (пожары, разграбления книгохранилищ во время войн и т. д.), отдельных литературных памятников, особенно обращавшихся в незначительном количестве списков. Само открытие в одном из провинциальных монастырей "Слова о полку Игореве", дошедшего до нас в единственном списке, в значительной мере является, как сказано выше, случайной, счастливой находкой. Если бы этой находки не было, наше представление о характере и ценности древней русской литературы было бы значительно беднее, чем оно составилось в результате открытия "Слова". Но у нас нет уверенности в том, что рядом со "Словом" не существовали и другие памятники, в какой-то степени однородные с ним по своему художественному качеству.

В свое время акад. Н. К. Никольский в брошюре "Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности" (1902) указывал на то, что мы не знаем древнерусской литературы во всем ее объеме, потому что письменность, особенно за время до XV в. включительно, сохранилась лишь в остатках, и сохранившееся является результатом, одностороннего отбора книг монастырскими книгохранилищами. "Слово о полку Игореве", "Слово Даниила Заточника", отрывки исторических сказаний в летописях, "Слово о погибели Русской земли" и тому подобные произведения,- писал он,- показывают, что в начальные века русской жизни, кроме церковно-учительской книжности, существовала и развивалась светская литература, достигнувшая в Южной Руси значительного расцвета. Если бы "Слово о полку Игореве" было одиночным для своей эпохи, то оно было бы, конечно, исторической несообразностью". "Но мы знаем, кроме того,- продолжал он,- что в тот же ранний период было немало частных книголюбцев и участников литературного труда. Однако ни частные собрания таких лиц (за исключением случайных экземпляров), ни произведения литературы, чуждые церковного назидательного характера, нам не известны помимо того немногого, что сберегли до нас в разрозненном виде монастырские библиотеки более поздней формации, как северно-русские, так отчасти и юго-западные" (с. 10).

Что представляла собой ко времени создания "Слова" древняя русская литература - переводная и оригинальная, насколько мы ее знаем по дошедшим до нас текстам?

Из памятников переводной литературы, заключавших в себе элементы художественности, должны быть отмечены библейские книги, апокрифы, жития, церковно-ораторские поучения, исторические хроники, сочинения о животном и растительном мире ("Физиолог" и "Шестодиевы") и, наконец, произведения светской повествовательной литературы. Особенностями своего поэтического стиля все эти переводные памятники в разной мере оказывали влияние на древнюю художественную литературу. Уже в раннюю эпоху у нас существовали в переводе такие крупнейшие повествовательные памятники, как "Александрия", "Девгениево деяние", "Повесть о разорении Иерусалима" Иосифа Флавия. Два последних произведения, особенно второе, отдельными чертами своего стиля сближаются со "Словом о полку Игореве". Однако ни одно из переводных произведений и в малой доле не способно объяснить нам поэтического своеобразия "Слова" в его целом. Если переводная литература может привлекаться при его рассмотрении, то преимущественно для установления той культурно-исторической перспективы, которая поможет нам уяснить появление крупного исторического памятника.

Но такая перспектива в значительно большей степени создается в результате учета явлений литературы оригинальной. Если дошедшие до нас ее памятники отличались 'значительностью своего художественного и идейного уровня, то это уже само по себе заставит нас видеть в появлении "Слова" не случайное явление, а такое, которое может быть понято из условий развития нашей оригинальной литературной культуры, хотя бы в ней мы не могли найти очевидных аналогий с интересующим нас памятником.

Приняв во внимание то, что создано было в области древней русской литературы впервые же века ее существования, мы должны дать ей очень высокую оценку. Вскоре же после принятия христианства, приобщившего Русь к европейской культуре, на Руси создаются литературные памятники, в общем, не уступающие по своему качеству памятникам задолго до этого приобщенной к христианству средневековой Европы.

Письменность на Руси развилась для удовлетворения в первую очередь потребностей христианизировавшегося государства, и потому литература древней Руси на первых порах по содержанию и по форме была преимущественно церковной, религиозно-поучительной. Религиозные тенденции характерны и для древнейших памятников переводной литературы со светской тематикой. Поскольку, однако, церковь была теснейшим образом связана с государством, являясь его политическим агентом, постольку церковная по своему основному содержанию литература служила не только интересам церкви самим по себе, но вместе с тем и интересам государства.

Покровительство, какое оказывало государство церкви и церковной литературе, было совершенно естественно, так как борьба за укрепление политического строя складывавшегося русского феодализма определяла собой в этом процессе роль церкви как крупного политического и идеологического фактора.

Все это наглядно подтверждается древнейшим памятником русской оригинальной литературы (первая половина XI в.) - "Словом о законе и благодати" первого русского митрополита Иллариона. Возведение Илариона в 1051 г. Ярославом Мудрым на митрополичью кафедру в Киеве знаменовало собой попытку освободиться от административного вмешательства Византии в русские церковные дела и тем самым - по тогдашнему времени - попытку защитить самостоятельное развитие русской культуры. Для того чтобы оправдать свой шаг, Ярослав должен был иметь в числе тогдашних русских церковных деятелей человека, стоявшего на определенной высоте образования и культуры. Илларион в полной мере оказался таким человеком. Его "Слово" но своим литературным качествам и по значительности идейного содержания было в русской литературе совершенно незаурядным явлением. Оно принадлежит к числу тех памятников, появление которых трудно объяснить, принимая во внимание слишком краткий срок, прошедший со времени приобщения Руси к европейской культуре. Если принято указывать на отсутствие литературных прецедентов для "Слова о полку Игореве", то с не меньшим правом можно указать и на такое же отсутствие прецедентов и для "Слова" Иллариона.

Заключая в первой своей части искусно построенный догматический трактат на тему о всемирной роли христианства, "Слово о законе и благодати" в дальнейшем превращается в публицистически насыщенную апологию отца Ярослава Владимира, как насадителя христианства на Руси, а затем и самого Ярослава, как продолжателя дела Владимира.

Содержание "Слова" подсказано было Иллариону, прежде всего, живой современностью, той политической ситуацией, которая в пору Ярослава создалась для молодого Киевского государства и русской церкви. Центральным моментом сочинения Иллариона является, наряду с похвалой Владимиру и Ярославу, и апология Русской земли, которая "ведома и знаема во всем мире", а также независимой русской церкви. Всем ходом своего рассуждения Илларион стремился доказать, что Владимир принял христианство не по внушению Византии, а по своему собственному почину. Однако автор прославляет Владимира не только за его благочестие, но и за его мужество, и за государственные заслуги, за то, что он покорил окружные страны, одни - миром, другие, непокорные,- мечом.

Рядом с интересами чисто церковными, у Иллариона обнаруживаются национальные интересы. Недаром он в духе позднейшего "Слова о полку Игореве", говоря о Владимире, упоминает о том, что он "внук старого Игоря, сын же славного Святослава". Его, дорожащего лучшими страницами своей родной истории, не смущает то, что и Игорь и Святослав - оба были язычниками: они - русские князья, прославившие себя мужеством и храбростью, и потому с чувством патриотической гордости поминает их Илларион, как с чувством такой же гордости говорит он о своей земле.

В сочинении Иллариона мы имеем дело с образчиком высокого ораторского искусства, достойного стать рядом с лучшими произведениями византийского церковного красноречия. Оно обнаруживает в авторе выдающуюся словесную культуру, замечательный вкус и настоящее чувство меры. С большим умением и изяществом он использует такие приемы стиля, как символический параллелизм и сравнения, олицетворение отвлеченных понятий, метафоры, антитезы, повторения, риторические восклицания и вопросы, и т. д.- одним словом, все те стилистические особенности, которые мы, хотя и в другой форме и в другом применении, встретим в "Слове о полку Игореве". "Слово" Иллариона все насквозь проникнуто горячим патриотическим воодушевлением, написано с большим внутренним подъемом и отличается безупречной внешней стройностью. Без преувеличения можно сказать, что вся древняя русская литература не оставила нам в области ораторской речи ничего равного по своей значительности "Слову" Иллариона. Оно является блестящим показателем той высоты литературного мастерства, какого достигла Русь в пору раннего расцвета ее культуры, при Ярославе Мудром. Илларион, можно думать, был одним из первых в числе тех книжных людей, которых Ярослав собрал вокруг себя и при помощи которых он, по словам летописи, "насея книжьными словесы сердьца верных людей".

Ораторская речь представлена у нас очень яркими образцами и в XII в. В середине этого столетия одним из видных проповедников-риторов был второй русский митрополит Климент Смолятич, о котором летопись отзывается как о книжнике и философе, какого в Русской земле не бывало. Типичной особенностью его литературного творчества было, как это видно из единственно дошедшего до нас произведения Климента - "Послания к пресвитеру Фоме", аллегорически-символическая манера истолкования библейских текстов и мира природы. Судя по посланию, Фома упрекал Климента в том, что он опирался в своих сочинениях не на "отцов церкви", а на Гомера, Аристотеля и Платона. Этот упрек сам по себе, независимо от вопроса о его основательности, говорит о том, что творчество Климента Смолятича стояло на той высоте, какая характеризовала собой выдающихся риторов византийского средневековья.

Но наиболее талантливым и плодовитым представителем торжественного, стилистически украшенного церковного ораторства был у нас, во второй половине XII в., Кирилл Туровский. В противоположность Иллариону, он в своих "словах", дошедших до нас, совершенно не откликался на современные ему политические события и не обнаружил в себе публицистических наклонностей. Все его "слова" представляют собой лирически и часто драматически окрашенную похвалу празднику, в которой путем аллегорий, символических соответствий и сближений уясняется религиозный его смысл.

Испытав на себе в этом отношении сильное влияние со стороны, главным образом, византийских "отцов церкви" и ораторов, Кирилл Туровский не был, однако, простым компилятором, механически усваивавшим чужие образцы; в нем сказываются подлинный творческий талант и несомненное поэтическое одушевление. Ему недоставало той стройности и логической строгости в расположении материала, какая присуща была Иллариону; в ряде случаев речь его отличается излишней пышностью и как бы самодовлеющим риторизмом, но при всем том все его "слова" обличают в нем незаурядного оратора и поэта. Кирилл Туровский сознательно ставит целью проповедника превзойти светских писателей в изяществе и красоте речи. "Если историки и витии, то есть летописцы и песнотворцы,- писал он в одном из своих "слов",- преклоняют свой слух к рассказам о бывших между царями ратях и ополчениях, чтобы украсить словами услышанное ими и возвеличить, венчая похвалами, крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство перед врагами,- то тем паче нам подобает приложить хвалу к хвале храбрым и великим воеводам божиим, крепко подвизавшимся за сына божия, своего царя, господа нашего Исуса Христа".

Для "слов" Кирилла Туровского, так же как и для "Слова" Илариона, характерны символизм и аллегоризм, а также значительная насыщенность их тропами и фигурами - метафорой, олицетворением, антитезой, риторическими вопросами и восклицаниями. Кирилл Туровский в своих сочинениях сплошь и рядом от лирической похвалы празднику переходит к повествованию о самом событии, связанном с праздником, драматизируя это повествование введением монологов, диалогов, поэтических плачей и изображая самые события как бы происходящими в настоящее время. Такая драматизация повествования особенно сильна в "Слове о расслабленном", где приводится диалог Христа с исцеленным им расслабленным. Пользовался Кирилл Туровский в своих проповедях и приемом иносказания - притчи ("Притча о души человестей и телеси", параллели к которой находим в "Талмуде" и в сказках "Тысячи и одной ночи", и "Притча о белоризце-человеце", восходящая к повести о Варлааме и Иоасафе). Наконец, нужно отметить и ритмическую упорядоченность речи Кирилла Туровского, особенно присутствующую в его молитвах.

Нужно думать, что Кирилл Туровский сам читал по-гречески, быть может, прошел строгую школу писательского искусства под руководством какого-либо заезжего образованного грека, какие в ту пору, несомненно, должны были появляться на Руси.

Исследователи, сопоставлявшие "Слово о полку Игореве" с литературными произведениями древней Руси, в определении его литературной школы чаще всего привлекали, вслед за летописью, произведения Кирилла Туровского.

В самую раннюю пору - уже в XI в.- у нас возникает оригинальная житийная литература. С самого же начала своего существования она, как и другие памятники древней литературы, проникается определенными публицистическими тенденциями. Наиболее значительным по своим литературным достоинствам житийным произведением древнейшей поры является "Сказание о Борисе и Глебе", без достаточного основания приписываемое Иакову-мниху.

Оно значительно отличается от канонической формы византийского жития. В нем отсутствует последовательное изложение всей жизни святых или хотя бы основных ее моментов, как это обычно для жития, а рассказан лишь один эпизод - их убийство. "Сказание" является скорее исторической повестью, стремящейся к точному обозначению событий и фактов, с упоминанием исторических местностей и имен, и в то же время представляет собой произведение, лирически насыщенное плачами, монологами, молитвами и размышлениями, влагаемыми в уста Бориса и Глеба. Сам автор не остается в стороне от рассказываемых им событий и обнаруживает повышенную лирическую эмоцию там, где повествование достигает своего наибольшего драматизма, и особенно в похвале Борису и Глебу. Риторика и лирический пафос, в ряде случаев довольно талантливые, господствуют на протяжении всего "Сказания". Автор пытается изобразить психологическое состояние юных братьев перед грозящей им смертью (особенно удачно младшего - Глеба) и их внутреннюю борьбу между страхом и отчаянием и верой в небесную награду. В конце "Сказания" дан портрет Бориса, гармонически сочетающий в себе идеальные внутренние и внешние качества христианского героя. "Сказание" проникнуто насущными политическими интересами своего времени. Литературная и последовавшая за ней церковная апология Бориса и Глеба и проклятие, тяготевшее над Святополком, одновременно выполняли две задачи - с одной стороны, осуждались княжеские братоубийственные распри, с другой же - всем поведением убитых братьев, не хотевших поднять руку на старшего брата, подчеркивалась и укреплялась идея родового старшинства в системе княжеского наследования, проводившаяся в целях укрепления новой феодальной системы.

В связи с прославлением Бориса и Глеба в 1175 г., 2 мая, в день празднования их памяти, было произнесено в черниговском соборе неизвестным нам духовным лицом похвальное слово в честь братьев, известное как "Слово о князех". Оно составлено в интересах будущего киевского великого князя Святослава, фигурирующего в "Слове о полку Игореве", соперничавшего тогда с младшим по возрасту князем Олегом Святославичем из-за черниговского стола. Идея повиновения младших князей старшим и осуждения княжеских усобиц звучит в этом "Слове" еще более энергично, чем в "Сказании о Борисе и Глебе". "Слушайте, князья, противящиеся старшим братьям своим, рать на них воздвигающие и поганых приводящие! - читаем мы здесь.- Не обличит ли нас бог на страшном суде этими двумя святыми? Как претерпели они от брата своего не только потерю власти, но и жизни! Вы же и слова брату стерпеть не можете и за малую обиду вражду смертоносную воздвигаете!.. Постыдитесь, враждующие против своих братии и единоверных друзей, вострепещите и плачьтесь перед богом! Своей славы и чести вы хотите лишиться за свое злопамятство и вражду!"

Как нетрудно видеть, "Слово о князех" по своей идейной сущности живо перекликается со "Словом о полку Игореве".

Одним из древнейших и получивших на Руси большое развитие жанров является жанр летописный. Еще в первой половине XI в. у нас зарождаются летописные своды, а к началу XII в. окончательно оформляется так называемая Начальная летопись - "Повесть временных лет". Наша старинная летопись нашла себе достойную высокую оценку не только у русских, но и у западноевропейских историков, не отрицающих того, что по своим качествам она нисколько не уступает средневековым европейским хроникам, а в некоторых отношениях даже и превосходит их. Идея славянского единства, с одной стороны, и идея единства целей и интересов всей Русской земли - с другой, проходят в летописи через все изложение событий. В последнем случае она сближается со "Словом о полку Игореве".

"Замечательно,- говорит Ключевский,- что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад еще приносили идолам человеческие жертвы, мысль уже училась подниматься до сознания связи мировых явлений. Идея славянского единства в начале XII в. требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительностью" ("Курс русской истории". Т. I, изд. 4, М., 1911, с. 107). И далее Ключевский подчеркивает, что для XI-XII вв. характерно "пробуждение во всем обществе мысли о Русской земле, как о чем-то цельном, об общем земском деле, как о неизбежном, обязательном деле всех и каждого, о котором так часто говорят и князья, и летописцы" (там же, с. 248).