"Слово о полку Игореве" и древнерусская литературная традиция

Литературное значение летописи определяется большим количеством вошедших в нее сказаний, повестей и легенд, чередующихся с краткими заметками и справками чисто фактического характера. Если редакторами летописных сводов были лица духовные, тесно связанные с монастырем, как это мы видим и в практике западноевропейского средневекового летописания, если той же духовной среде нужно приписать вошедшие в летопись благочестивые сказания, легенды и поучения, то повести, рассказывающие о воинских событиях или о частной жизни князей и их приближенных, вышли из среды светской, по всей вероятности дружинной. Значительная часть этих повестей возникла на основе устных поэтических преданий, в ряде случаев осложненных мотивами и сюжетами, почерпнутыми из фонда международных бродячих рассказов. Немалая доля повествовательного материала летописи в большей или меньшей степени отличается всеми признаками поэтического изложения. В иных случаях художественные достоинства этого материала очень незаурядны. Этот материал в большей своей доле возник независимо от летописи и был использован ею уже в готовом виде, подвергшись специальной обработке под руками редактора летописных сводов; но отдельно от летописной компиляции он до нас не дошел, знакомимся мы с ним только по летописным сводам, и этим обусловливается большая ценность летописи с точки зрения специфически историко-литературной. По удачному определению К. Н. Бестужева-Рюмина, начальный летописный свод - "Повесть временных лет" - является "архивом, в котором хранятся следы погибших для нас произведений первоначальной нашей литературы" ("О составе русских летописей до конца XIV в.". СПб., 1868, с. 59).

Характеризуя особенности летописного изложения событий, Ключевский пишет: "Под пером летописца XII в. все дышит и живет, все безустанно движется и без умолку говорит; он не просто описывает события, а драматизирует их, разыгрывает перед глазами читателя. Таким драматизмом изложения особенно отличается Ипатьевский список. Несмотря на разноголосицу чувств, и интересов, на шум и толкотню описываемых событий, в летописном рассказе нет хаоса: все события, мелкие и крупные, стройно укладываются под один взгляд, которым летописец смотрит на мировые явления" ("Курс русской истории". Т. I, с. 111).

С половины XII в. начинается оскудение Киевской Руси, усиленное нашествием татар. Литературная продукция здесь постепенно начинает ослабевать, но ее традиция передается частично северо-восточной Руси, частично Галицко-Волынскому княжеству. В ближайшие после появления "Слова о полку Игореве" десятилетия литература там и здесь живет еще неизрасходованными запасами того культурного и поэтического возбуждения, которые характеризовали собой Киевское государство. В первой четверти XIII в., в результате взаимодействия севера и юга, создается памятник, получивший впоследствии название "Киево-Печерского патерика". Читая его, Пушкин восхищался в нем "прелестью простоты и вымысла". Приблизительно тогда же в пределах Переяславля Суздальского возникает острый публицистический памфлет, известный под именем "Моления Даниила Заточника". Автор его, прекрасно начитанный в переводной и оригинальной литературе своего времени и хорошо знакомый с "мирскими притчами" (поговорками и пословицами), в риторически-приподнятой речи обращается к переяславскому князю с просьбой избавить его от холопского положения, в котором он находится, будучи во власти немилостивого боярина. Обращение Даниила пересыпано образными сравнениями, красочными афоризмами и изречениями. В его сочинении дает себя знать незаурядное литературное дарование автора и темперамент страстного обличителя социальных неурядиц своей эпохи.

Татарское нашествие, обрушившееся на Русь как страшное и неожиданное бедствие, отразилось в ряде литературных памятников XIII в. Наиболее значительным из них по своим художествершым достоинствам является повесть о разорении Рязани Батыем в 1237 г., сложившаяся, очевидно, вскоре же после этого события под влиянием эпических сказаний и песен о разорении татарами Рязанского княжества. Народнопоэтическая основа повести особенно сильно дает себя знать в эпизоде убийства Батыем князя Федора Юрьевича и самоубийства его жены Евпраксии, нашедшем себе отражение в былине о Данииле Ловчанине, а также в рассказах о подвигах и гибели Евпатия Коловрата - мстителя татарам за бедствия, причиненные ими Рязанской земле.

Повесть о разорении Рязани Батыем по своей тематике и по стилю является ярким образчиком воинских повестей. Среди последних она по своим художественным качествам занимает одно из первых мест. Характерной особенностью ее является напряженный и в то же время сдержанный лиризм и драматизм. Впечатление волнующего драматизма, производимое повестью, достигается в ней не многословной риторической фразеологией, как в позднейших сходных памятниках, а как бы преднамеренно предельно сжатой передачей трагических событий. Повествование, в основе своей восходящее к лиро-эпическому сказанию, как будто сознательно чуждается напыщенной и витиеватой словесной шумихи, заслоняющей собой непосредственное и искреннее выражение чувств; с той же предельной сжатостью и словесной безыскусственностью передается скорбь окружающих по поводу смерти близких. Первоначальная основа повести отличается всеми характерными чертами раннего воинского стиля как в своей фразеологии, так и в своих образных средствах. Изложение насквозь проникнуто героическим пафосом воинской доблести, князья и дружина изображены здесь в ореоле беззаветного мужества, побуждающего их безбоязненно идти навстречу смерти. Образ "смертной чаши", как лейтмотив, проходит через всю повесть. Рядом с "благоверными" и "благочестивыми" князьями неоднократно с лирическим воодушевлением упоминается "дружина ласкова", "узорочие и воспитание резанское", "удальцы и резвецы резанские". Во всем тоне повести сильно дают себя знать идеальные представления о рыцарственных взаимоотношениях князя и дружины, характерных для поры раннего феодализма. Князья неизменно пекутся о своей дружине и оплакивают погибших в бою дружинников, дружина хочет "пити смертную чашу с своими государьми равно". Воодушевляемые преданностью своим князьям, "удальцы и резвецы резанские" бьются "крепко и нещадно, яко и земли постонати", "один с тысящею, а два с тьмою", а когда они не в силах одолеть врага, все до одного умирают, испив единую смертную чашу. Изложение повести отличается в ряде случаев ритмической организованностью речи. Все эти особенности заставляют очень высоко расценивать повесть как произведение нашего раннего воинского жанра, отводя ей едва ли не второе место после "Слова о полку Игореве".

К числу памятников XIII в., связанных с татарским нашествием и созданных в северной Руси, принадлежит и упомянутое выше "Слово о погибели Русской земли", найденное в начале 1890-х годов. Оно очень невелико по объему (в рукописи занимает всего 45 строк).

В "Слове о погибели", по своему стилю представляющем соединение книжного изложения с устно-поэтическими формами песенной речи, перечисляются природные и материальные богатства, которыми до татарского нашествия изобиловала "светло-светлая и украсно-украшена земля Русская": озера многочисленные, реки и колодцы местнопочитаемые, горы крутые, холмы высокие, дубравы чистые, поля дивные, звери различные, птицы бесчисленные, города великие, села дивные, сады монастырские, дома церковные. Выли тогда на Руси князья грозные, бояры честные, вельможи многие. Большие пространства и живущие на них народы были покорены великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, именем которого половцы устрашали своих детей в колыбели и при котором литовцы из своих болот не показывались на свет, а венгры укрепляли каменные свои города железными воротами, чтобы он через них не въехал к ним; немцы же радовались, живя далеко за синим морем. Различные соседние племена платили дань Владимиру медом, а царь византийский Мануил, опасаясь как бы Владимир не взял Царьград, посылал ему великие дары. Так было раньше, теперь же приключилась болезнь христианам.

Таково содержание "Слова о погибели". Первый издатель памятника Лопарев считал его "только началом великолепной поэмы XIII в., оплакивающей гибель Руси", и сравнивал его по художественным качествам со "Словом о полку Игореве". То же сравнение находим и у позднейшего исследователя памятника - Мансикки. Несмотря на то, что тут мы имеем дело с явным преувеличением, "Слово о погибели" все же свидетельствует о незаурядных литературных способностях его автора.

Стилистическую манеру "Слова о полку Игореве" некоторые ученые сопоставляли с манерой, в которой написана Галицко-Волынская летопись, памятник, окончательно сложившейся на юге Руси в конце XIII в., но использовавший, несомненно, материалы значительно более ранней поры, с самого начала XIII в., откуда и ведет свое повествование эта летопись.

Со "Словом" ее роднит, прежде всего, красочность языка, яркость поэтических образов. Автор ее обнаруживает несомненный литературный талант. Он любит красивую, изысканную фразу и торжественную отделку стиля. В то же время, как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, он прислушивается и к тем песням, которые пелись певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен. Лучший образчик песенного склада в изложении Галицко-Волынской летописи (похвала Роману и Владимиру Мономаху) приведен выше.

Как и "Слово о полку Игореве", Галицко-Волынская летопись в большей своей части обязана своим написанием не церковнику, а светскому автору. В ней мало сообщается о фактах церковной истории, а говорится преимущественно о военных столкновениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших, главным образом, княжению сына Романа - Даниила. Характеристики князей, их быт, детали их придворного обихода - все это изложено в Галицко-Волынской летописи с точки зрения светского человека, принимающего горячее участие в событиях и в судьбе князей и, вероятно, принадлежавшего к официальным кругам.

Приведем некоторые образчики стиля Галицкой летописи. Здесь поединок уподобляется игре: "и обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похватавши щит играющи" или "наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и с стрелами, и ятвязе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре". Вооружение галицкой пехоты описано так: "Щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол идущим и держащим в руках ражаници (луки) свое и наложившим на не стрелы своя противу ратным, Данилови же на коне седящу и вое рядящу". Далее о вооружении русских полков и о воинских доспехах Даниила сказано: "беша бо кони в личинах и в коярях (попонах) кожаных, и люде во ярыцех (латах), и бе полков его светлость велика, от оружья блистающася. Сам же (т. е. Даниил) еха подле короля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивле-нию подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом украшена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шелковой ткани) грецького и круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хза (кожи) шити золотом". О "светлом оружии", о "соколах-ст'рельцах" говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми. Сам Даниил изображается летописцем всегда в апофеозе. Пользуясь библейским образом, летописец так характеризует своего героя: "бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока". Когда князь подъезжает к Галичу, жители города бросились ему навстречу, "яко дети ко отцю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику". У Даниила рыцарское представление о назначении воина и об его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с половцами, он говорит в стиле речи Дария из "Александрии": "Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных; аз бо возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душго имате; аз вам не рек ла, яко не подобает изыти трудным (усталым) воемь противу целым (бодрым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь". К потерпевшим поражение союзникам своим - полякам, пришедшим в уныние, он обращается с такой речью: "Почто ужасываетеся? не весте ли, яко война без падших мертвых не бываеть? не вести ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати, то кое чюдо есть? Инии же дома умирають без славы, си же со славою умроша; укрепите сердца ваша и подвигнете оружье свое на ратнее". Унижение, испытанное Даниилом, когда он пошел на поклон к татарам, вызывает у летописца горестную тираду: "О злее зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером и Галичем, со братом си, и инеми странами, ныне седить на колену и холопом называться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его же отец бе царь в Руской земли, иже покори Половецкую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то иный кто может прияти?".

Эти примеры, с точки зрения их художественной выразительности, говорят сами за себя.

Все сказанное выше свидетельствует о том, что и устно-поэтическая и литературная продукция древней Руси ко времени создания "Слова" и в ближайшее после этого время далеко не была так бедна, как думали об этом скептики в первые десятилетия XIX в. и как думал даже Пушкин, всегда энергично в спорах со скептиками отстаивавший подлинность "Слова" и, тем не менее, писавший о том, что оно "возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности".

В пору Пушкина изучение древней русской литературы только еще начиналось; многие крупные ее памятники были еще неизвестны, и этим в значительной степени можно объяснить безотрадный взгляд Пушкина на нашу старинную литературу как на "пустыню", в которой одиноко высится "Слово".

Даже то, что дошло до нас от литературной культуры древней Руси, говорит нам о том, что эта культура отличалась значительной высотой и что она создала в самое короткое время выдающиеся памятники словесного мастерства. Знакомство с ней убеждает нас в том, что в ней присутствовали элементы подлинного творческого возбуждения и настоящего творческого роста. И то и другое было результатом общего развития культуры древней Руси, на время лишь замедлившей свое дальнейшее движение благодаря тяжести татарского ига.

Древняя Русь дала нам выдающиеся памятники не только литературного искусства, но и искусства живописного и архитектурного. Рядом с автором "Слова о полку Игореве" она выдвинула такие выдающиеся личности, как книголюб Ярослав Мудрый, как незаурядный государственный деятель и талантливый писатель Владимир Мономах, как его отец Всеволод, изучивший пять языков, и многие другие.

"Слово о полку Игореве", конечно, много выше того, что создала до него русская литература, как пушкинский "Борис Годунов" несравненно выше того, что представляла допушкинская русская драматургия, но и "Слово" и "Борис Годунов" не могли возникнуть на почве, не подготовленной всем предшествующим литературным развитием.

"Слово о полку Игореве" ценно не только само по себе, но и как органический продукт нашей хотя и молодой, но уже в ту пору талантливой культуры, быстрыми шагами догонявшей более старую и значительно раньше себя проявившую культуру средневековой Европы.