Роман М.А. Шолохова "Тихий Дон" в оценке современных литературоведов

Министерство образования Российской Федерации

ТОБОЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ им. Д.И. Менделеева

Реферат:

Роман М. А. Шолохова «Тихий Дон» в оценке современных литературоведов.

Руководитель: Суворова

Ирина Викторовна

Студент: Мудров

Радомир Святославович

54 гр. Ф.Ф/О.Пр.Ж.

Тобольск 2009

Содержание

1. Отзывы из прошлого

2. Истоки событий и характеров

3. Шум вокруг «Тихого Дона»

Список литературы

1. Отзывы из прошлого

«Его успех у читателей очень велик. В советской России нет библиотечной анкеты, где бы имя Шолохова не оказалось бы на одном из первых мест. В эмиграции -- то же самое. Принято утверждать, что из советских беллетристов наиболее популярен у нас Зощенко. Едва ли это верно. Зощенко «почитывают», но не придают ему большого значения, Зощенко любят, но с оттенком какого-то пренебрежения... Шолохова же ценят, Шолоховым зачитываются. Поклонники у него самые разнообразные. Даже те, кто склонен видеть гибельное дьявольское наваждение в каждой книге, приходящей из Москвы, выделяют «Тихий Дон».» Именно этими словами начинает Георгий Адамович свою статью «ШОЛОХОВ» которая впервые была опубликована в газете «Новое русское слово» 10 сентября 1933 года (Нью-Йорк). Г. Адамович характеризует советского реалиста как носителя «исконно русского писательского духа» и «большого природного таланта».

Не секрет, что успеху Шолохова критика содействовала мало. В Советской России о нем стали писать как о «выдающемся художнике, которому приходится простить некоторую противоречивость его социальных тенденций» только после выхода в свет «Поднятой целины» и третьего тома «Тихого Дона». В эмиграции же критика занималась Шолоховым лишь случайно. Шолохов оставался в тени, но это не помешало ему «пробиться к читателю» и опередить в читательском «благоволении» всех тех, о которых в печати было больше толков. К примеру читательской оценки в своей статье Адамович приводит такой случай: «…недавно мне удалось беседовать с одним почтенным земцем, человеком простодушным и пылким, который держал в руках роман Шолохова и приговаривал: -- А, здорово! Здорово! Ловко, негодяй, пишет. Замечательно наворачивает, подлец. Здорово! В глазах его было искреннее удивление: советский писатель, а не совсем бездарен и туп; на книжке пометка Государственного издательства, а читать не противно. «Ну да ведь это казак!» -- нашел он вдруг неожиданное объяснение…». Это доказывает то, что «Тихий Дон» изначально с большим радушием был принят в эмигрантской среде, нежели на родине.

Вообще роман «Тихий Дон» начал свое триумфальное шествие по миру сразу после выхода первой и второй книг, когда в Советском Союзе его третья книга, которую Г. Адамович называет «суше, бледнее и сбивчивее первых двух», находилась фактически под запретом. Восторженно встретила «Тихий Дон» и белоэмигрантская критика. Так, журнал «Числа» уже в феврале 1930 года в рецензии на первую и вторую книги романа писал: «Шолоховский роман, изображая казачество перед войной, на войне и в начале революции, прославил автора на весь мир»; «Шолохов, кровно привязанный к жизни, «открывает» казака так, как до него еще никто не пытался его изобразить изнутри»; «у Шолохова, как в «Войне и мире» Толстого, множество отдельных сюжетов в романе, но в основе -- «куски жизни», тяжкого труда людей». Самую высокую оценку дала роману «Тихий Дон» и казачья эмиграция. «Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918-1940. Периодика и литературные центры» в разделе «Казачьи журналы» содержит подробный обзор всех периодических изданий русского казачества в эмиграции. Выявлено 30 казачьих журнальных изданий, выходивших в 1920-1940 гг. за рубежом.

Их издавали люди, прошедшие горнило Гражданской войны и оставшиеся в живых. В них печатались крупнейшие представители донского казачества, которые не понаслышке знали все обстоятельства борьбы на Дону. В публикациях этих эмигрантских казачьих изданий не обнаружено ни одного негативного отзыва о «Тихом Доне» и ни одной публикации, в которой ставился бы под сомнение тот факт, что «Тихий Дон» написан Шолоховым.

С самого начала «Тихий Дон» стал любимой книгой казачества в эмиграции. И не только казачества, но русской эмиграции в целом. По данным Н.Н. Кнорринга, приведенным им в статье «Эмиграция и книга» опубликованной в журнале «Встречи» в 1934 году, Шолохов, по числу выдачи книг в знаменитой Тургеневской библиотеке (Париж) опережал Достоевского, Л. Толстого, Бунина, Чехова, стоял на первом месте среди тех русских писателей, которые вошли в золотой фонд отечественной литературы, равно как и среди современных ему писателей, в том числе и эмигрантских, включая такие имена, как Сирин (Набоков), Алданов, Мережковский, Бабель, Зощенко и др.

В своей статье Г. Адамович так объясняет этот феномен: «…искусство Шолохова органично. В заслугу ему надо поставить и то, что он не сводит бытие к схеме в угоду господствующим в России тенденциям -- как это случается, например, у богато одаренного, но растерянного и, кажется, довольно малодушного Леонова... Шолоховские герои всегда и, прежде всего, люди: они могут быть коммунистами или белогвардейцами, но эта их особенность не исчерпывает их внутреннего мира. Жизнь движется вокруг них во всей своей сложности и бесцельности, а вовсе не для того только, чтобы закончено было какое-либо «строительство» или проведен тот или иной план. В повествование входит огромное количество действующих лиц. Некоторые из них эпизодичны, на их долю достается всего-навсего какая-нибудь одна фраза. Но если через триста страниц это лицо снова вынырнет, оно окажется уже знакомо, и автор никогда не наделит его чертами, которые бы не согласовались с уже известными. Все у Шолохова очень «ладно сшито». Он знает, о чем пишет, -- знает не только в том смысле, что касается близких себе общественных слоев, но и в том, что видит и слышит все изображаемое, как будто бы в действительности оно было перед ним. Фальши нет почти совсем. Привлекает в Шолохове свежесть. Привлекает первобытная сила его характеров. Привлекают даже такие, например, лирические отступления -- необычайно и странно звучащие у советского автора, непохожие на индустриальные восторги большинства его собратьев: «Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом. Вилхорины балок, суходолов, красно-глинистых яров, ковыльный простор с затравившимся гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачья, нержавеющей кровью политая степь!» Слова, пожалуй, слишком уж «нутряные». Но тон искренний, и неподдельная есть в этом отрывке связь с землей, неподдельная ей преданность. Это, может быть, лучшая и самая сильная особенность дарования Шолохова: его чувство земли. Думаю даже, что именно она к Шолохову влечет и тянет, литература везде, во всем мире, механизируется, теряет живую непосредственность, надстраивает в своих вымыслах этаж за этажом, обрывает корни -- и если вдруг появляется книга, в которой чувствуется еще близость к истокам бытия, это действует очищающе. Будто подышал прозрачным деревенским воздухом, посмотрел на небо, еще не задымленное и не запыленное... В европейской словесности сейчас таков Гамсун, который, конечно, другим беллетристам не чета и умеет быть художником тончайшим и обостренно-чутким, сохраняя всю силу и близость стихиям. Шолохов, что говорить, грубоват. Его здоровье чуть-чуть животное, звериное. Кстати, характерно, что ему лучше всего удаются образы зажиточных, крепких казаков, веками, из рода в род сидящих на тех же хуторах, отстаивающих свою землю зубами, как волки. Чуть только надо изобразить «сознательного работника», Шолохов слабеет. Это заметнее всего в «Тихом Доне», и оттого, вероятно, первая часть романа особенно хороша, что действие ее развертывается во времена мирные, еще никакими катастрофами не встревоженные...». «Тихий Дон» развивается неторопливо, плавно и величаво. Это настоящий «roman-fleuve» (роман-река), как называет его Адамович.

2. Истоки событий и характеров

Человек и история - одна из центральных проблем романа-эпопеи, и избранный автором жанр обязывал писателя к глубокому и всестороннему отражению эпохи не только в картинах, но и в документах, органично включенных в развитие сюжета. Общеизвестна, например, документальная основа шолоховского рассказа о гибели Подтелкова и Кривошлыкова. Писатель изучил (имел в своей библиотеке) воспоминания участников гражданской войны - и красных, и белых - в том числе мемуары Деникина, Краснова, журнал "Донская летопись", на страницах которого объективно анализировались причины Вешенского восстания, газетные репортажи, очерки, воззвания. События Первой мировой и Гражданской войн были живы и в людской памяти. Подлинность и достоверность изображаемого - характерная черта прославленного романа, и не случайно ему посвящены книги историка С.Н.Семанова "Тихий Дон": Литература и история" (М., 1975, 1977). и "В мире "Тихого Дона" (М., 1987). Исследователь говорит об общей временной сетке, которая покрывает всю ткань романа, позволяя соотнести события частной жизни с глобальными процессами истории. В труде Семанова приводятся "Сводные данные о составе персонажей романа" (а их более 700) и их алфавитный перечень, где особо выделены подлинные исторические лица, но учтено и много безымянных героев, формирующих в сознании читателя совокупный образ народа. Свой вклад в понимание исторической основы романа внесли литературоведы В.Гура, Ф.Бирюков. Публикации новых материалов продолжаются, открывая новые документальные источники тех или иных глав произведения. Так, рассказ очевидца о самоубийстве Каледина, как оказалось, почерпнут писателем из еженедельника "Донская волна" за 1918 год. Шолохов сам подтверждал в беседе со шведскими студентами в декабре 1965 г.: "Исторически существовавшие лица, такие, как Корнилов, Деникин, Краснов, Подтелков - тут я не отходил от истины. И если в текст романа попадали биографические черты, то они полностью совпадали с действительностью". Разумеется, принятый в целом исторический ракурс изображения побуждал романиста и судьбы вымышленных героев выстраивать сообразно внетекстовым событиям. Кроме того, Шолохов счел необходимым уточнить официальные цифры по верхнедонскому восстанию, в котором участвовало "не 15, а 30-35 тысяч" (в наши дни называют цифру в 100 тысяч), количество вооружения: "Не несколько пулеметов, а 100, кроме того - 25 орудий", а также сроки подавления восстания, которые вовсе не исчерпывались последней неделей мая на правом берегу Дона. Шолохов уточнил, что повстанцы, переправившись на левый берег, оборонялись в течение двух недель, соединившись потом с основными силами Донской Армии.

Публикации новых материалов по истории казачества на страницах журнала "Дон" позволяют более глубоко осветить проблематику и социально-нравственную концепцию "Тихого Дона", актуализировать пласты романа, которые раньше либо замалчивались, либо не привлекали к себе особого внимания. Ныне становится ясным, что судьба казачества не может быть понята без уяснения истоков его исторически сложившегося национального самосознания. Казачество признано субэтносом, особой этнографической группой (характерно, что в первом журнальном варианте "Тихого Дона" оно было названо нацией, что, разумеется, не соответствует действительности, но отражает уровень самоидентификации субэтноса).

Верный принципу историзма, Шолохов показал социальное расслоение казачества, но оно было не столь резким, как в России - и не богатый казак чувствовал, что он казак, достойно представляющий свое сословие (как заметил Шолохов об Иване Котлярове, "всосались и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции). Период, описанный Шолоховым, как раз и отмечен ростом казачьего самосознания. При атамане Петре Краснове в 1918 г. Донская область была объявлена "демократической республикой - "Всевеликим Войском Донским", открывались казачьи гимназии, множество начальных школ; создавались свои учебники. В то же время иногородних продолжали "принимать в казаки", что подчеркивало сословную (а не национальную) сущность казачьих общин (34; 140).

Этот факт позволяет понять масштабность изображенного Шолоховым верхнедонского восстания. Казалось бы, оснований для него не предвиделось. на Втором Всероссийском съезде Советов была оглашена декларация Совета "Союза казачьих войск", в которой заявлялось, что казачество не будет вмешиваться в начавшуюся гражданскую войну (34; 133). Разумеется, это была иллюзия, но она выражала настроение широких кругов казачества. Немалое число казаков отказалось идти за Калединым и Красновым, а напротив, поддержало советскую власть. Казаки выдвинули такую легендарную фигуру, как командарм Филипп Миронов, за которым в 1-ую конную армию пошла часть казаков Усть-Медведицкого и Хоперского округов. Хотя имя Миронова на многие десятилетия было вычеркнуто из истории, мы в "Тихом Доне" находим его, упоминается и мироновский корпус (в тот трагический для уже мятежных казаков момент, когда его окружила конница Буденного).

Однако новая власть, плохо представляя себе специфику казачества, сделала все, чтобы оттолкнуть его от себя. Как убедительно (на архивных материалах) показано Ф.Бирюковым, нередки- ми были случаи конфискации земли у всех казаков, насильственное создание коммун, стихийные реквизиции, нежелание считаться с исторически сложившимися вольнолюбивыми традициями и укладом жизни казачества. В ход пошла так называемая "политика расказачивания", возмущавшая даже дальновидных коммунистов. Перед соответствующими органами вполне официально ставилась задача "формальной ликвидации казачества": казаков было решено уравнять как социально-экономическую группу с другими слоями населения, а это повлекло за собой наступление на сам уклад казачьей жизни: запрещалось носить лампасы, проводить ярмарки. Большая часть казаков огульно обвинялась в контрреволюции, и "Инструкция о терроре" оправдывала полное уничтожение казачества.

Характерно, что директива о расказачивании была подписана Я.Свердловым и утверждена Оргбюро ЦК РКП(б) 29 января 1919 г., т.е. в то время, когда казаки сами открыли фронт красным и шло братание казаков с красноармейцами. Вспомним слова Григория Мелехова, обращенные к красноармейцу Александру Тюрникову, затевающему ссору в доме Мелеховых: "Негоже ты ведешь себя; будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел". История с Тюрниковым (часть VI, глава 16, далее указаны только цифры) закончилась благополучно: не в меру агрессивного Тюрникова остановили собственные товарищи, хотя и понимая его беду - его мать и сестру расстреляли белые.

В дальнейшем на вечеринке у Аникушки намерение красноармейцев убить Григория едва не стало реальностью. Сила художественного повествования в том, что проявление социальных катаклизмов в нем раскрывается на уровне индивидуальной психологии. Роман Шолохова убедительно показывает напряженность отношений, складывающихся между красноармейцами и казаками. Нужна была четкая революционная директива, предотвращающая кровавые эксцессы - на деле появилась противоположная. В романе правдиво показано недовольство казаков, вызванное приказом о сдаче оружия: "... Уговору не было, как мы пускали Красную армию через свой округ, чтобы нас обезоруживали.... Я без оружия, как баба с задратым подолом, - голый",- говорит один из хуторян. Тем не менее "на другой день после выборов власти хутор разоружился до двора".

Шолохов раскрывает психологию среднего казака, подавленного происходящим. Пантелей Прокофьевич чувствует, что "какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление жизнью... Мгла нависла над будущим". Горькое прозрение переживает Григорий: "Бросили фронт, а теперь каждый, как я: ах! - да поздно". И хотя Иван Котляров радуется: "Вот она, наша власть-любушка! Все ровные",- он все больше ощущал невидимую стену, разделяющую его с хутором. Шолохов пишет: "...Понесла, завертела коловерть. Молодые и которые победней - мялись, отмалчивались, все еще ждали мира от советской власти, а старые шли в наступ, уже открыто говорили о том, что красные хотят казачество уничтожить поголовно".

Когда же расстреляли группу казаков из хутора Татарского (VI, 24), "в каждом курене уже гудела новость". Гневные слова бросает в лицо Штокману Алешка Шамиль: "Ну скажи, правильно расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду,- он атаманил..., а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина Матвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они такие же, как и мы, темные, простые... И ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их надо брать?- Алешка перевел дух, рванулся вперед. На груди его забился холостой рукав чекменя, рот повело в сторону".

Содержание романа соответствует выводам современных историографов, что восстание шло под лозунгами: "Долой расстрелы!", "Да здравствует народная выборная власть!" (35, 137). Оно началось в одном из хуторов, куда въехал ревтрибунал - 25 вооруженных людей с пулеметом, чтобы, по выражению его председателя, некоего Марчевского, "пройти Карфагеном по этому хутору". У Шолохова картины жестокости и насилия над казаками вплетены в развитие сюжета; чаще всего это рассказы безымянных персонажей - мнение народное. Несколько страниц посвящены диалогу возницы со Штокманом и Кошевым. Возница рассказывает о бесчинствах комиссара, стоявшего в станице Букановской: "Собирает с хутора стариков, ведет их в хворост, вынает там из них души, телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда ихняя в том, что их станичными почетными судьями выбирали когда-то... и вот этот Малкин чужими жизнями как бог распоряжается... Я дескать вас расказачу, сукиных сынов, так, что вы век будете помнить". Приведенные возницей факты потрясающи: расстреливали случайно подвернувшихся под руку людей или потому, что борода большая, ухоженная - комиссару не понравилась.

Суть диалога не в этих душераздирающих подробностях, Штокман убеждает возницу: "Я это проверю. И если это так..., то мы ему не простим" - и слышит ответ, полный сомнения: "Ох, навряд!" Хотя последнее слово остается за красноречивым Штокманом, последующая глава подводит читателя к выводу о правоте возницы. На свой вопрос о комиссаре Штокман получает успокаивающий ответ: "Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят - щепки летят" (типичная фразеология красного террора). Полная безнаказанность Малкина - факт исторический, ибо благополучно дожил он до 1937 года.

Подобные сцены подводят читателя к мысли о закономерности активных действий казачества. Образ весеннего ледохода ("Дон поломало",- слышит Григорий о начале восстания) подчеркивает естественность и неотвратимость процесса.

"- Что вы стоите, сыны Тихого Дона!.. Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются..." - эти слова незнакомого казака, у которого злые слезы рвут голос, стали психологической мотивировкой выбора Григория (VI, 28). И хотя впоследствии, поняв бесперспективность восстания, Григорий оказывается в Красной Армии, писатель сообщает об этом исподволь, не показывая героя ни в действиях, ни в раздумьях. Ясно, что не было там "такой лютой огромной радости, такого прилива силы и решимости", той опаляющей его "слепой ненависти", которую испытал он, вливаясь в ряды повстанцев.

"Степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала на людях".

Писать так о восстании на рубеже 20-30-х г.г. мог только писатель, обладающий огромным гражданским мужеством. Советская власть даже сам факт восстания замалчивала, а его причины - еще с 1919 г. - объяснялись провокациями белых генералов, за которыми якобы пошли обманутые ими казаки. (Именно об этом говорит Штокман вознице, а Григорий, прочитав статью Л.Троцкого "Восстание в тылу" - имя автора в романе по понятным причинам не названо - возмущается: "Черкнули пером и доразу спаровали с Деникиным, в помощники ему зачислили").

Подлинно историческая, не искаженная в угоду официальным версиям основа романа свидетельствует о честной позиции автора, что вызвало активное противодействие пробольшевистской критики. За Шолоховым прочно закрепилась репутация апологета кулачества и белого движения, и многозначительной была реплика первого лица НКВД Генриха Ягоды: "Миша, а ты все же контрик, твой "Тихий Дон" ближе белым, чем нам". Сам Шолохов еще в 1929 после выхода в свет первых двух книг романа признавался в частном письме:

"Были и такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец...

Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа".

Гонения на писателя усилились, когда встал вопрос о печатании 3-ей книги, где как раз шла речь о верхнедонском восстании. Даже "высочайшее разрешение" Сталина на ее публикацию в 1932 г. не избавило автора от искажений текста: из журнального варианта была выброшена сцена расстрела пленных казаков и Петра Мелехова, ее восстановили (в форме дополнения) только по настоянию писателя.

Амплитуда колебаний в оценке якобы классовых пристрастий автора "Тихого Дона" осталась стабильной. Критика 30-х годов подчеркивала, что Шолохову "не хватает разящей ненависти", что он "страшно равнодушен к борьбе с контрреволюцией", специально показывает человечность в белогвардейце и жестокость в большевике. То, что было увидено враждебной или в редких случаях объективной по отношению к Шолохову критикой в 30-е годы, было напрочь вычеркнуто из шолоховедения в 60-70 г.г.; "хрестоматийный глянец" превратил писателя (не без помощи его публицистических выступлений) в идеолога большевизма. В наши дни последний акцент сохраняется, подчеркивается негативное отношение писателя, например, к белому офицеру Евгению Лиcтницкому. Поводом для такого заключения явились... строки А.Блока, трактуемые современной критикой как знак враждебного отношения большевиков, а значит и Шолохова, к культуре Серебряного века: Листницкий "рискнул козырнуть меланхолической строфой (в эти дни одолевала его поэзия - певучая боль)..." Эта шолоховская фраза, приведенный им текст из "Незнакомки", истолковали как художественный прием для "окончательного морально-идеологического расчета" (14; 62) писателя с Листницким. Однако достаточно просто перечитать главу романа (VI, 5), чтобы убедиться в абсолютной необоснованности очередного обвинения. Кстати, с блоковской "Незнакомкой" соседствуют и стихи Пушкина, в любви к которым Шолохов признавался неоднократно, так что речь может идти не о "морально-идеологическом расчете", а напротив, о каком-то, пусть мимолетном соприкосновении душевных переживаний героя и автора.

3. Шум вокруг «Тихого Дона»

««Тихий Дон» не раз уже сравнивали с «Войной и миром». Шолохова называли последователем и учеником Толстого. Кое-что от Толстого у него действительно есть, но чем пристальнее вглядываешься, тем сильнее убеждаешься, что это -- только оболочка толстовского искусства... Ala,«roman-fleuve». Но Толстой им управляет, он нас самих, читателей, уносит на его волнах. А Шолохов не в силах поток сдержать. Третий том «Тихого Дона» сбивается на откровенную бестолочь: автор больше не знает, что, куда, к чему, и в поисках спасения цепляется за «руководящую» коммунистическую идейку. Мысль могла бы помочь ему. Но мысли у Шолохова нет.» - Г. Адамович ) статья «ШОЛОХОВ» 1933 года (Нью-Йорк).

Положение выдающихся фигур, подобных автору «Тихого Дона», в сознании интеллигенции “с того берега” отчасти объясняет саморазоблачительно резкое заявление Б. Зайцева, ответившего на просьбу редакции журнала «Числа» написать о Ленине: “Ленин настолько мне мерзок, что ни думать о нём, ни о нём писать -- никак не могу”. Никогда ни словом не обмолвившийся о Шолохове Б. Зайцев в 1965 году, придерживаясь табу на его имя, не без скрытого раздражения писал в Россию литературоведу Л. Н. Назаровой: “Поздравляю Вас с новым лауреатом. И шведскую Академию поздравляю. Премудрые старики”. Правда, в беседе с советским прозаиком Ю. Казаковым, посетившим Францию в 1967 году, он всё же нарушил обет умолчания и назвал Шолохова в разговоре о Бунине, однако присуждение Нобелевской премии первому объяснил многолетними хлопотами советского правительства и, следовательно, сговором Нобелевского комитета с варварской властью СССР, а второму -- престижным культурным положением русской эмиграции в Европе 30-х годов.

На издание первой книги «Тихого Дона» в Москве (1928) первыми откликнулись парижские «Последние новости» рецензией их сотрудника Н. Кнорринга, который отмечал, что роман привлечёт “особенное внимание… со стороны донцов”, “сам по себе” он “ничем не замечателен”, и “вся его несомненная ценность -- в бытовом элементе”, в неотъемлемой от ткани произведения живой стихии народной речи, в “превосходном знании” казачества и в умении автора “дать подлинных живых людей”. Кнорринг же написал отзыв и о второй книге романа, вновь подчеркнув исключительный его интерес для казачьего читателя и “силу автора в удивительной красочности и изобразительности быта”. Резкие контуры выходящего на первый план повествования быта “стушёвывают”, по мнению рецензента, и делают “совершенно незаметными” немногие “большевицкие тенденции” в шолоховской “огромной хронике целого края”.

Большую статью посвятил первым двум книгам «Тихого Дона» К. Зайцев. Назвав роман “своего рода «сенсацией»” из-за объективного изображения в нём вождей белого движения -- портреты их “выписаны без враждебной тенденции, некоторые… даже с известной симпатией”, автор отнёс эту “сенсационность” на счёт обывательского восприятия произведения и по существу всей второй книге (Первая мировая война, две революции, начало белого движения) отказал в художественности. В отличие от Н. Кнорринга (“Шолохов «спокойно зрит на правых и виноватых» -- это свойство его писательского таланта, и всякие привнесённые тенденции поэтому большого значения в его романе не имеют”) или Р. Дельмара (“С глубокой писательской совестливостью отнёсся Шолохов к Корнилову и Каледину”), К. Зайцев в тоне изображения вождей контрреволюции усмотрел великодушие и снисходительность художника, и, кажется, это обстоятельство задело нравственное чувство критика газеты, идеологи которой ни за что бы не согласились на “ту симпатию” к ним со стороны писателей большевистской России, какую “способны ощущать победители к честным и достойным, но заблуждающимся побеждённым”. Отсюда “эта часть книги не имеет никаких” “литературных достоинств”. Вообще, по К. Зайцеву, “автор является художником и только художником, пока он описывает далёкий от политики казачий быт. Как только ему приходится сойти с этой «аполитической» позиции, он начинает лгать. Типичная большевицкая идеология начинает овладевать его пером”, и на всё ложится “отпечаток тенденциозности. Всё внутренне лживо -- и художественно беспомощно… Вот уж подлинно -- жертва большевицкого режима!” Даже к описаниям природы в романе К. Зайцев отнёсся с резким неприятием -- они показались ему грубыми и одновременно изощрёнными по манере письма: такая манера “не рождает в представлении читателя тех образов, которые старается вызвать писатель, а прежде всего раздражает”.

Иначе воспринял “белую линию” в романе Гулливер (коллективный псевдоним, под каким вели «Литературную летопись» в газете «Возрождение» В. Ходасевич и Н. Берберова), целиком посвятивший свой отклик на вторую книгу «Тихого Дона» защите Шолохова от советской критики, подозревавшей писателя в тайной приязни к белому движению. “В России до сих пор продолжают разбирать это во многих отношениях «свободное» произведение, -- констатировала газета, -- изображение «белой» казачьей среды до сих пор ставит под вопрос политическую благонадёжность Шолохова”. И далее авторы приводят пространные цитаты из рецензии М. Майзеля на IV и V части шолоховского романа, заключая свою летопись знаменательным выводом: “«Белые генералы», как видно… достаточно мозолят глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте: упрекнуть Шолохова она пока что не решается”.

Аналогичную позицию в отношении шолоховского контрреволюционного “сюжета” занял и рецензент журнала «Числа» Ю. Фельзен, усомнившийся, правда, в жизненности образов большевиков в произведении: “Мёртвость большевицко-благонамеренных «типов» и жизненность, любовное изображение «типов контрреволюционных», а также воздаяние должного личной нравственной чистоте Каледина, Корнилова, Алексеева вызвали бурю в советской критике и множество недоумений по поводу нового пролетарского писателя”. Говоря о жанре «Тихого Дона», Ю. Фельзен первым в критике русского зарубежья уподобил роман созданию, “плавно текущему, как жизнь, как время” и называемому французами “roman-fleuve” (роман-река), “русским изобретением и преимуществом, французской литературе недоступным”. Он же отметил действительное открытие Шолоховым казачества, которого “никто до него не пытался изобразить изнутри”, и мощный внутренний антивоенный пафос эпопеи: “Его описания сурово бесстрастны -- до жестокости, -- и вот как бы не сразу им постигаемое, медленное, но бесповоротное осуждение войны куда убедительнее, чем разоблачения мягкосердечных интеллигентов, воевавших против воли и с отвращением”. Называя Шолохова “большим талантом, не худосочным и не мнимо-«чернозёмным»”, Фельзен как на основной недостаток художника указал на “вялость” в изображении им “всего неказачьего, «русского», ему чужого, и неожиданно проявляющуюся на таких страницах литературно-техническую беспомощность”, искупаемую, впрочем, “жизненностью, поэтичностью бесчисленных отрывков, где описываются казаки”, и “прекрасными… многими сценками, хозяйственными, военными и, особенно, чувственно-любовными, до беспощадности отчётливыми и тяжёлыми”.

На поэтическую сторону в описании Шолоховым природы, тесно связанной с людскими судьбами и человеческой историей, обратил внимание Р. Дельмар в отзыве на третью книгу «Тихого Дона»: “Через все вырисовывающиеся отдельные моменты кровопролитной борьбы проходит незримая нить тонкой авторской элегии, торжественный гимн степи покрывает и людей и события… Он чует незримую жизнь, тихое дыхание полей, их «дремлющее предвесеннее томление», великую красоту степного широкого приволья. Чужеродной гаммой вторгается в неё гул орудий и нарушает бледное очарование нетронутой целины”. За чувствование и восприятие природы, выказанные автором в «Тихом Доне», Р. Дельмар почему-то называет Шолохова “сентиментальным мистиком”.

До войны и долгое время после неё «Тихий Дон» воспринимался русским зарубежьем как роман по преимуществу семейственно-бытовой и областнический, его ценность напрямую определялась художественным открытием малознакомого российскому и совершенно неизвестного западному читателю чисто русского исторического человеческого феномена -- казачества -- и его полувоенного и общинно-земледельческого жизненного уклада, в чём его, сколь ни странно, упрекнул эмигрант из станицы Усть-Медведицкой Д. Воротынский, назвавший роман “вершиной человеческого творчества”, которую “большая критика (не эмигрантская), -- подчеркнул он в скобках, имея в виду национальные литературы стран русского рассеяния, -- заслуженно сравнивает с великим творением «Война и мир» Льва Толстого”.

Особенно большой “вклад” в сугубо казачье прочтение «Тихого Дона» и понимание его исключительно как романа “про казаков” внесла в шолоховедение казачья периодика самостийного направления с её неутомимой теоретической борьбой за так называемый казачий присуд. “По художественному достоинству, по интересу для казаков этот историко-бытовой роман, -- писал С. Балыков в отзыве на 1-ю книгу «Тихого Дона», -- далеко превосходит все беллетристические вещи из жизни казаков, до сего времени появлявшиеся”; “В романе хорошо выдержан казачий язык, и для казачьей эмигрантской молодёжи он может послужить одним из ценных пособий для знакомства со своим языком, недавно прошедшим бытом и событиями тех дней”. В рецензии на 2-ю книгу: “Шолохов с нескрываемой любовью, тщательно и верно рисует картины казачьего быта и так же, как и в первой книге, хорошо выдерживает казачий говор”; “Со многих строк, из-под умелого пера автора тонко, но упорно веет национальный, донской самостийный дух”; “Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановим свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых иногородних, -- солидаризируется с мнением персонажа Изварина С. Балыков, “обнажая” тем самым как бы и сокрытую авторскую идею в романе. -- Земля эта наша, кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покорённые Россией, четыреста лет защищали её интересы и не думали о себе. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо своё, и, прежде всего избавление от всех опекунов, -- будь то Корнилов, или Керенский, или Ленин”. В эмигрантских казачьих изданиях, при всей их разнохарактерности, имела место четкая иерархия литературных оценок применительно к так называемой «казачьей литературе». На первом месте по симпатиям стояли Ф. Крюков и Р. Кумов, считавшиеся выразителями подлинного казачьего духа в литературе. Их произведения перепечатывались, их творчеству посвящались тематические номера. Публиковались воспоминания о Ф.Д. Крюкове его приемного сына П.Ф. Крюкова, известного казачьего поэта и публициста. Гордились казаки и генералом П. Красновым, атаманом, который в эмиграции вырос в известного писателя. Хранили память о творчестве В. Севского (Краснушкина), редактора «Донской волны» в 1918-1919 гг., поэта, прозаика и публициста, «донского сеятеля правды казачьей, правды русской», «остроумные фельетоны» которого «отличались своеобразностью и исключительной красотой». Однако высшим достижением литературы о казачестве белоэмигрантские казачьи издания считали творчество Шолохова, приблизившегося в «Тихом Доне» «к великим поэтам-эпикам давних веков и эпикам-писателям XIX в.».

«Вскоре появится четвертый и последний том «Тихого Дона», -- сообщила читателям «Казакия» в январе 1938 года. -- Шолохов уже перемахнул за тысячу... страниц... а его главный герой Григорий Мелехов все еще не только не стал большевиком, но с оружием в руках сражается за «трудовое» казачество против большевиков. М. Шолохов открыто любит Григория. В советской обстановке это явление почти исключительное». Приведу мнение о «Тихом Доне» еще одного деятеля Вольно-казачьего движения и «Союза казаков-националистов», калмыка Санжи Басановича Баликова. Судя по статье о нем в «Казачьем словаре-справочнике» Санжа Баликов, родившийся в семье калмыка-табунщика станицы Денисовской, единственный из девяти детей получил образование, сдал экзамен на диплом народного учителя, в 1917 году прошел курсы в Новочеркасском казачьем училище и воевал с Красной армией на Дону как офицер калмыцкого полка. Начиная с 1884 года донские и астраханские калмыки царским указом были уравнены с казаками и подчинены Войсковым правителям, а потому считали себя казаками. Выехав через Крым в эмиграцию, Баликов примкнул к Вольно-казачьему движению и стал в нем одной из руководящих фигур. В 1933 году в журнале «Ковыльные волны» (Прага) он опубликовал статью «Трагедия Григория Мелехова», в которой писал: «Трагедия Григорьевой души заключается в том, что он -- сторонник трудового народа, а потому претит ему борьба с большевиками, за которыми пошел русский народ, но в то же время он сам, ясно того не сознавая, казак по национальности и не может не защищать жизненные интересы своего народа <...> Душевная трагедия Григория Мелехова -- не фантазия автора. Это трагедия большинства рядового казачества в 1918-1919 гг.».

Эмигрантские казачьи издания поддержали и «Поднятую целину». «Как никакой, может быть, современный роман, -- отмечал журнал «Казачество» (Прага), -- новое произведение Шолохова целиком захватывает читателя, втягивая его безоговорочно в раскрываемый им мир -- мир реальный, живой, правдивый...»; «Нельзя без глубокого волнения читать многие правдивые страницы этого романа». Особую ценность представляют оценки творчества и личности Шолохова в публикациях Д. Воротынского (Витютнева), известного публициста, прозаика и литературного критика, уроженца станицы Усть-Медведицкой, ученика и друга Ф.Д. Крюкова. В очерке «Шолохов», опубликованном в журнале «Станица» (Париж, 1936, № 20), органе парижской «студенческой казачьей станицы», Д. Воротынский писал: «Мы будем благодарны всяким справкам о Шолохове, гордости попранного казачества, который на наших глазах достиг вершин человеческого творчества и роман которого «Тихий Дон» большая критика (не эмигрантская) заслуженно сравнивает с величайшим творением «Война и мир» Льва Толстого». Значило ли это, что до казачьей эмиграции не доходили распространявшиеся в Москве слухи в отношении авторства «Тихого Дона»? Нет, конечно. Казачество в эмиграции достаточно единодушно отреагировало на распространившийся из Москвы клеветнический слух о Шолохове. Мнение о Шолохове, высказанное на страницах журнала «Станица» в 1936 году (Париж) одним из самых авторитетных писателей в среде казачьей эмиграции, хорошо знавшим донскую казачью литературу, -- Д.И. Воротынским было достаточно резким. Воротынский ответил и на слухи о плагиате: «...К прискорбию, около двух лет тому назад некий литературный критик в одной русской газете «уличал» Шолохова, чуть ли не в литературном плагиате, что-де рукопись первой части романа «Тихий Дон» во время великого исхода из родной земли была утеряна неизвестным автором и ею, какими-то путями, и воспользовался М.А. Шолохов. Отсюда был сделан вывод, что первая часть «Тихого Дона» написана блестяще, а по-следующие части посредственно, ибо их писал уже сам Шолохов. Мне бы хотелось разъяснить «мнимую легенду», брошенную в эмигрантскую толпу этим критиком. Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф.Д. Крюков и Р.П. Кумов. <...> С Ф.Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему «потерю» начала «Тихого Дона», то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать. Что касается Р.П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался. Есть у Кумова незаконченный роман «Пирамиды», тоже из жизни донских казаков, но он не опубликован, и рукопись хранится в Берлине по сие время. Из мелких донских писателей (подчеркиваю, донских, ибо надо знать красоты казачьей разговорной речи) такой рукописи, конечно, ни у кого не имелось...»

Мнение Д. Воротынского подтверждается и позицией сына Ф.Д. Крюкова, отступившего вместе с отцом на Кубань, а после смерти отца выехавшего в эмиграцию. Известный поэт и публицист казачьей эмиграции, он был близок с П. Кудиновым, одно время выступал в качестве соредактора издававшегося П. Кудиновым журнала «Вольный Дон», публиковал в этом и других изданиях свои стихи, очерки, воспоминания об отце. Но нигде, ни единой строкой или хотя бы намеком он не высказывал предположения, будто Ф. Крюков, а не Шолохов был автором «Тихого Дона», никогда и нигде не подвергал сомнению авторство Шолохова. Не менее важно с точки зрения проблемы авторства «Тихого Дона» и мнение признанного политического и военного вождя донского казачества в 1918-м -- начале 1919 гг., атамана Войска Донского П.Н. Краснова, по корням -- каргинского казака, известного казачьего писателя и также близкого друга Крюкова. Об отношении Краснова к Шолохову рассказал в своих воспоминаниях эмигрантский писатель Б. Ширяев: «В 1944 году мне пришлось компоновать сборник на тему «Казаки в русской литературе». Я начал с Пушкина и кончил отрывками из произведений ген. П.Н. Краснова и Михаила Шолохова. Насколько я помню, на долю П.Н. Краснова пришлось восемь отрывков, на долю М. Шолохова -- двенадцать...» Официальным редактором издания, рассказывает далее Б. Ширяев, был прозаик Е. Тарусский, соредактор выходившего в Париже журнала «Часовой». Он передал Б. Ширяеву вместо своего заключения анонимную рецензию на сборник, в которой в частности говорилось: «Составитель сделал большую ошибку: такому крупному писателю, как М. Шолохов, он уделил только двенадцать отрывков, а стоящему много ниже его П.Н. Краснову дал слишком много -- целых восемь...» Б. Ширяев далее пишет: -- Кто писал эту рецензию, если не секрет? -- спросил я у Тарусского. -- Пожалуй, что и секрет, но все-таки скажу его вам при условии молчания. Ее писал генерал Петр Николаевич Краснов. Теперь я думаю, что могу говорить об этом, так как нет уже в живых ни генерала П.Н. Краснова, ни Е. Тарусского. Но тогда, в Берлине, в силу данного обещания, я не смог лично глубже поговорить с генералом П.Н. Красновым и, по правде сказать, считал эти написанные им строки за жест писательской скромности. Поговорить с генералом П.Н. Красновым о М. Шолохове мне удалось несколько позже, уже в Северной Италии.

-- Это исключительно огромный по размерам своего таланта писатель, -- говорил мне генерал П.Н. Краснов, -- и вы увидите, как он развернется еще в дальнейшем. -- Вы, может быть, переоцениваете его, -- ответил я, -- потому что и Вас, Ваше Высокопревосходительство, и коммуниста Шолохова объединяет одна и та же глубокая, искренняя любовь к родному Дону.

-- Не только это и даже это не главное. Я столь высоко ценю Михаила Шолохова потому, что он написал правду.

Мне казалось тогда, что ген. П.Н. Краснов ошибался и в этом. Ведь я знал, что после второго тома, действительно до глубины души взволновавшего подсоветского русского читателя, к Шолохову будет приставлен партийный дядька, и это, несомненно, должно было отразиться и на самом его творчестве. Я сказал об этом генералу и закончил шутливым вопросом: значит, и то, что написано им о Вас, Ваше Высокопревосходительство, тоже глубоко правдиво?

-- Безусловно. Факты верны, -- ответил ген. П.Н. Краснов. -- Освещение этих фактов?.. Должно быть, и оно соответствует истине... Ведь у меня тогда не было перед собой зеркала! -- закончил такой шуткой и генерал».

Таким было мнение казачьего зарубежья о Шолохове и о «Тихом Доне». При этом не будем забывать, что в эмиграцию ушла политически наиболее активная и к тому же наиболее образованная часть казаков, боровшихся с Советской властью. Среди них было немало участников Гражданской войны непосредственно на Дону. Уж они-то, как никто другой, знали правду и были способны отличить любую фальшь.

Казалось бы, в эмиграции обязательно должны были объявиться претенденты на авторство «Тихого Дона» из казачьей среды. Ан нет!.. Известен единственный случай, когда в Париже в 1932 году малограмотный казачий офицер попытался объявить себя «настоящим» Михаилом Шолоховым и автором «Тихого Дона», но сразу же сошел со сцены. Это не значит, что в казачьей эмигрантской среде не было споров вокруг «Тихого Дона». Спорили и по идеологическим позициям, и по поводу исторической правды тех или иных эпизодов, изображенных в романе, -- тем более что иные из его героев, изображенные в «Тихом Доне» под собственными фамилиями, как, например, П. Кудинов, не были в полном восторге от того, что они о себе прочитали. Они не понимали той простой истины, что и в тех случаях, когда люди фигурировали в романе под собственными фамилиями и именами, они оставались только прототипами романных персонажей. К примеру, серьезные, хотя и несколько комичные претензии к автору «Тихого Дона» высказало такое значительное лицо в казачьем движении, как донской походный атаман, уроженец станицы Мигулинской генерал П.Х. Попов также ставший персонажем романа. Эти претензии подробно проанализировал Ермолаев и показал, что по части «исторической правды» они носили абсолютно буквалистский характер и выявляли «недовольство атамана Попова тем, как изображен в «Тихом Доне» лично он». Однако при этом казачий атаман Попов, так же, как и атаман Краснов, не питал и тени сомнения, кто был автором «Тихого Дона». Генерал Попов рассказывает, что он познакомился с этим романом в начале 30-х годов, когда жил в Болгарии: «...Первое издание выходило тетрадками и было набрано на машинке. На Дону оно произвело впечатление сильное. Грамотные люди даже заподозрили, что не Ф.Д. ли Крюков автор романа? И сейчас же прислали мне несколько тетрадок с запросом, какое мое мнение? Я прочитал и сейчас же ответил: “Нет, автор не Ф. Д. К., язык не его, и, хотя автор бойкий, но, видимо, начинающий... судя по началу, видно, что автор не казак, -- живет он на Дону, казачий быт изучает”».

Мнение генерала П.Х. Попова, которого в 1938 году зарубежные донцы избрали своим Донским атаманом (этот пост он сохранял пожизненно), немаловажно для прояснения вопроса об авторстве «Тихого Дона». Слухи, упорно распространявшиеся в московских окололитературных кругах после выхода первых двух книг «Тихого Дона», не поддержала не только казачья, но и русская белогвардейская эмиграция в целом. Да и в московских кругах эти слухи прекратились сразу же после публикации третьей (1932г.) и уж тем более четвертой книги романа (1940 г.). Не только и, пожалуй, даже не столько работа и выводы писательской комиссии, сколько сама публикация третьей, а потом и четвертой книг романа самим фактом своего появления опровергла эти слухи. Весь смысл интриги, затеянной в ту пору недругами Шолохова, заключался именно в этом: появится или нет продолжение «Тихого Дона», написанное на том же художественном уровне, что и две первые его книги.

Однако третья, а потом и четвертая книги «Тихого Дона» по своему уровню не только не уступали первой и второй книгам, но в чем-то и превосходили их и при этом продемонстрировали удивительное художественное единство этого огромного и мощного эпического полотна. После завершения Шолоховым «Тихого Дона» стала очевидной вся несостоятельность домыслов о некоем «белом офицере» как создателе «Тихого Дона». И тем не менее, пятьдесят с лишним лет спустя литературоведом Д. вновь был гальванизирован этот отвергнутый еще в конце двадцатых годов слух о том, что «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Крюков. И сделано это было человеком, к казачеству и его истории не имевшим никакого отношения, специалистом по поэзии Баратынского. …«Антишолоховедение» механически «разрубило» «Тихий Дон»: «белые», по политической окраске, главы были отданы Крюкову, а «красные» соответственно Шолохову. «Расчленив» таким образом роман, поделив его между «белогвардейцем» Крюковым и «красным комиссаром» Шолоховым, «антишолоховеды» надеялись столь простым и наивным путем решить не только проблему авторства «Тихого Дона», но и загадку, состоящую в том, что эта великая книга соединяла в себе, казалось бы, непримиримые начала, явившись одновременно и трагическим, и героическим эпосом о революции и Гражданской войне.

Подозрение Шолохова в плагиате поддерживалось авторитетом таких видных знатоков истории советской литературы в русском зарубежье, как М. Слоним и Г. Струве, время от времени напоминавших молодым поколениям эмигрантов о легенде вокруг «Тихого Дона» конца 20-х -- начала 30-х годов. Отзываясь на книгу Э. Симмонса «Русская проза и советская идеология» (Нью-Йорк, 1958), М. Слоним умерял пространную мысль рецензируемого автора о большей, чем у Леонова и Федина, творческой внутренней свободе Шолохова “объективным” замечанием, к какому по обыкновению прибегают с не очень ясной целью: “Можно по-разному оценивать роль Шолохова в советской литературе и, в частности, художественную ценность его эпических полотен” -- и в подтверждение вспоминал о “любопытных некоторых фактах”, забытых “многими русскими читателями”: “Одно время среди «пролетарских писателей» распространяли слух, что истинным автором «Тихого Дона» является белый офицер, а Шолохов -- подставная фигура”[31]. В 1967 году на страницах «Русской мысли» стихи А. Вознесенского, обращённые к Шолохову:

Сверхклассик и сатрап,

Стыдитесь, дорогой.

Чужой роман содрал --

Не смог содрать второй, --

поддержал Г. Струве: “Как бы то ни было, надо признать знаменательным, что смелый молодой поэт нашёл возможным и нужным, по истечении почти сорока лет, повторить обвинение, выдвинутое же почему-то против советского «лауреата». Будем надеяться, что когда-нибудь правда выйдет наружу”.

Подозрительное отношение к Шолохову стало настолько сильным, что зачастую лишалось всякого разумного основания. Ответ автора «Тихого Дона» по получении Нобелевской премии на вопрос журналиста о дальнейшей судьбе Григория Мелехова: “Он умер давно до окончания книги” -- «Родимый край» нашёл “загадочным”, хотя писатель имел в виду судьбу одного из его прототипов -- Харлампия Ермакова, и расшифровал по-своему: не хотел ли тем самым Шолохов сказать, что “казачество никогда не сможет примириться с коммунистическим режимом и поэтому подлежит физическому уничтожению?”.

В другом номере журнала перепечатывалось «Открытое письмо писательницы Л. Чуковской М. Шолохову», а также сообщалось, со ссылкой на книгу, вышедшую в Париже, что советская молодёжь “зачитывается Грином”, а на вопрос о Шолохове отвечает: “Это историческая древность, когда-то, перед войной, был артистом”. И ещё о том, что в Советском Союзе предпринимаются все усилия для популяризации катастрофически забываемого Шолохова. Не позволявший себе ранее ничего подобного, автор «Тихого Дона» “теперь… охотно согласился на создание в Ростове-на-Дону «Института по изучению жизни и творчества Михаила Шолохова» -- чтобы в советской прессе на все лады повторялось его имя”. Книга «Русские темы», из которой приводились эти потрясающие воображение факты, вышла во Франции в издании польского «Института Литераторов» в 1967 году и принадлежит перу тридцатидвухлетнего югославского диссидента М. Михайлова, профессора истории русской литературы в Загребе, проведшего по культурному обмену один месяц в Москве. Любопытно отметить, в порядке информации к размышлению: по возвращении из столицы первого в мире социалистического государства Михайлов начал печатать свои репортажи «Летом в Москве» в белградском ежемесячнике «Дело», который был остановлен цензурой, а автор репортажей привлечён к ответственности, обвинён в клевете и -- по содержании под арестом в течение следственных девяти месяцев -- приговорён судом к двум годам условно. Этот ужасающий по несправедливости случай широко и с пафосом освещался западной прессой, но останавливаться на нём далее “и скучно, и грустно”…