Творчество А.И. Солженицына

В одном раду с Шуховым такие, ка:. Сенька Клевшин, латыш Кильдигс, кавторанг Буановский, помощник бригадира Павло и, конечно, сам бригадир Тюрин. Это те, кто, как писал Солженицын, «принимают на себя удар». Им в высшей степени присуще то умение жить, не роняя себя и «слов зря никогда не роняя», которое отличает Ивана Денисовича. Не случайно, видимо, это в большинстве своем люди деревенские, «практические».

Особенно колоритен образ бригадира Тюрина. Он для всех -- «отец». 0т того, как наряд («процентовку») закрыл, зависит жизнь всей бригады. «"Хорошо закрыл" -- значит, теперь пять дней пайки хорошие будут». «Который бригадир умный -- тот не так на работу, как на процентовку налегает. С ей кормимся. Чего не сделано -- докажи, что сделано; за что дешево платят -- оберни так, чтоб дороже. Но это большой ум у бригадира нужен. И блат с нормировщиком». В лагере, как и в жизни, надо уметь жить. А Тюрин не только за свею жизнь в ответе. Так что он и сам жить умеет, и за других думает.

Сидит Тюрин, как сын раскулаченного. Скрывался, «год писем домой не писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома» про него ничего не знали. Возможно, видел в раскулачивании акт справедливости, возможно, выжить хотел (Тюрин служил в это время в армии, был отличником боевой и политической подготовка). Однако раскрыли. Попал в лагерь («десятку дали»), и в лагере уже точно понял, что к чему Когда встретил на пересылке своего комвзвода и узнал, что и комполка, и комиссар (что дали «лютую справочку на руки: "Уволен из рядов... как сын кулака") «обая расстреляны в тридцать седьмом», перекрестился и сказал:

«Все ж Ты есть. Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь». Понял Тюрин, что «жара от костра классовой борьбы» (как говорил Сафронов в «Котловане»), недостаточно, «огонь должен быть», вот почему недавние палачи становятся жертвами. Тридцатый год аукнулся тридцать седьмым.

Кавторанг Буйновский тоже из тех, «кто принимает на себя удар», но, как кажется Шухову, часто с бессмысленным риском. Вот, например, утром на шмоне надзиратели «телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное спрятал), рубахи расстегнуть -- и лезут перещупывать, не поддето ли чего в обход устава».

«Буйновский -- в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех месяцев нет:

-- Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!..

Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь». И что в результате? Получил Буйновский «десять суток строгого». Реакция на происшедшее битого-перебитого Сеньки Клевшина однозначна: «Залупаться не надо было! Обошлось бы все». И Шухов его поддерживает: «Это верно, кряхти да гнись. А упрешься -- переломишься».

Бессмыслен и бесцелен протест кавторанга. Надеется Шухов только на одно: «Придет пора, и капитан жать научится, а пока еще не умеет». Ведь что такое «десять суток строгого»: «Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и до конца,-- это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из больничек уже не вылезешь».

Вечером пришел надзиратель в барак, ищет Буйновского, спрашивает бригадира, а тот темнит, «тянет бригадир, хочет Буйновского хоть на ночь спасти, до проверки дотянуть». Тогда надзиратель выкрикнул: «Буйновский -- есть?» «А? Я! -- отозвался кавторанг. Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадет»,-- заключает Шухов неодобрительно.

Нет, не умеет жить кавторанг. На его фоне еще более выпукло, зримо ощущается практичность, несуетность Ивана Денисовича. И Шухову, с его здравым смыслом, и Буйновскому, с его непрактичностью, противопоставлены те, кто не «принимает на себя удар», «кто от него уклоняется». Прежде всего, это кинорежиссер Цезарь Маркович.

Вот уж устроился так устроился: у всех шапки заношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с воли («Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А с других даже обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха»); все на морозе работают, а Цезарь в тепле в конторе сидит. Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь как само собой разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает.

Принес ему Шухов обед в контору, «откашлялся стесняясь прервать образованный разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху».

Образованные разговоры» -- вот одна из отличительных черт жизни Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается Цезарь,-- игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни занят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, «чтобы возбудить в себе сильную мысль и дать ей найти что-то», сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности.

Примечателен разговор Цезаря с каторжанином Х-123. Жилистым стариком, о фильме Эйзенштейна «Иван Грозный»: «объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» - разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» -- говорит Цезарь. «Кривлянье! Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!» -- отвечает старик.

Но Цезаря прежде всего интересует «не что, а как», его больше всего занимает, как это сделано, его увлекает новый прием, неожиданный монтаж, оригинальный стык кадров. Цель искусства при этом -- дело второстепенное; «гнуснейшая политическая идея -- оправдание единоличной тирании» (так характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой «идеи»: «Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции». Пытаясь оправдать Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такую трактовку пропустили бы. «Ах, пропустили бы? -- взрывается старик.-- Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!»

Вот и получается, что «игра ума», произведение, в котором слишком «много искусства»,-- безнравственно. С одной стороны, это искусство служит «вкусу тиранов», оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и Шухов, и сам Цезарь сидят в лагере; с другой--пресловутое «как» (посылаемое стариком «к чертовой матери») не пробудит, по мысли автора, «добрых чувств», а потому не только не нужно, но и вредно.

Для Шухова--безмолвного свидетеля диалога -- все это «образованный разговор». Но насчет «добрых чувств» Шухов хорошо понимает,-- идет ли речь о том, что бригадир «в доброй душе», или о том, как он сам «подработал» у Цезаря. «Добрые чувства» -- это реальные свойства живых людей, а профессионализмы Цезаря -- это, как, будет писать позднее сам Солженицын,-- «образованщина»

Цезарь и с кавторангом пытается говорить на свои излюбленные темы: монтаж, крупный план, ракурс. Но и Буйновский «ловит» его на игре, на нежелании соотнести выдуманное и реальное. Они обсуждают другой фильм того же режиссера -- «Броненосец "Потемкин"»; «Но морская жизнь там кукольная»,-- говорит кавторанг. Кино (сталинское, советское кино) и жизнь! Цезарь не может не вызывать уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью своей профессией; нельзя отделаться от мысли, что желание поговорить об Эйзенштейне во многом связано с тем, что сидел Цезарь целый день в тепле, трубочку покуривал, даже в столовую не ходил («не унижался ни здесь, ни в лагере», замечает автор). Он живет вдалеке от реальной лагерной жизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своей бригаде, что у ворот собралась, ждет, когда после работы в зону можно будет идти: «-- Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как? -- Да как? -- поводит капитан плечами.-- Наработался вот, еле спину распрямил». Цезарь в бригаде «одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть». Да вот Бундовский смотрит на сцены из «Броненосца...» совсем другими глазами: «... черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели уж такие были? Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной, да не моя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы...»

Реальность остается скрытой от Цезаря. Он расходует свой интеллектуальный потенциал очень избирательно. Его, как и Шухова, вроде бы не занимают «неудобные» вопросы. Но если Шухов всем своим существом и не предназначен не только для решения, но и для постановки подобных проблем, то Цезарь, видимо, сознательно уходит от них. То, что оправданно для Шухова, оборачивается для кинорежиссера если не прямо виной, то бедой. Шухов иной раз даже жалеет Цезаря: «Небось, много он об себе думает, Цезарь, а не понимает в жизни ничуть».

По Солженицыну, в жизни понимает - больше других, сотоварищей, включая не только Цезаря (невольного, а подчас и добровольного пособника сталинского «цесаризма»), но и кавторанга, и бригадира, и Алешку-баптиста,-- всех действующих лиц повести,-- сам Иван Денисович со своим немудрящим мужицким умом, крестьянской сметкой, ясным практическим взглядом на мир. Солженицын, конечно, отдает себе отчет в том, что от Шухова не нужно ждать и требовать осмысления исторических событий, интеллектуальных обобщений на уровне его собственного исследования Архипелага ГУЛАГ. У Ивана Денисовича другая философия жизни, но это тоже философия, впитавшая и обобщившая долгий лагерный опыт, тяжкий исторический опыт советской истории. В лице тихого и терпеливого Ивана Денисовича Солженицын воссоздал почти символический в своей обобщенности образ русского народа, способного перенести невиданные страдания, лишения, издевательства коммунистического режима, ярмо советской власти и блатной беспредел Архипелага и, несмотря ни на что, -- выжить в этом «десятом круге» ада. И сохранить при этом доброту к людям, человечность, снисходительность к человеческим слабостям и непримиримость к нравственным порокам.

Один день героя Солженицына, пробежавший перед взором потрясенного читателя, разрастается до пределов целой человеческой жизни, до масштабов народной судьбы, до символа целой эпохи в истории России. «Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось...»

Солженицын уже тогда -- если не знал, то предчувствовал: срок, накрученный стране партией большевиков, подходит к концу. И ради приближения этого часа стоило бороться, не считаясь ни с какими личными жертвами.

А началось все с публикации «Одного дня...» Ивана Денисовича»... С изложения простого мужицкого взгляда на ГУЛАГ. Может быть, если бы Солженицын начал с печатания своего интеллигентского взгляда на лагерный опыт (например, в духе его раннего романа «В круге первом»), ничего бы у него не получилось. Правда о ГУЛАГе еще долго бы не увидела света на родине; зарубежные публикации, вероятно, предшествовали бы отечественным (если бы те оказались вообще возможными), а «Архипелаг ГУЛАГ», может, и вообще бы не был написан: поток писем и доверительных рассказов, легших в основу исследования Солженицына, начался именно после публикации «Одного дня» в «Новом мире»... Вся история нашей страны, наверно, сложилась бы по-другому, если бы в ноябрьской книжке журнала Твардовского за 1962 год не появился бы «Иван Денисович»!

По этому поводу Солженицын позже писал в своих «очерках литературной жизни» «Бодался теленок с дубом»: «Не скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот это его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее».

Глава 3 Владимирская страница Солженицына

Никто и никогда не видел Солженицына бездельничающим. Даже стоя на остановке в ожидании трамвая, он перебирал карточки, повторяя иностранные слова, историю. «Он и свидания мне назначал после десяти вечера,-- вспоминает с улыбкой Наталья Алексеевна.-- Дело в том, что университетская библиотека работала как раз до десяти!» Еще в 1939 году Александр Исаевич -- а тогда просто Саня -- писал ей из похода: «Самое драгоценное в нашей жизни -- это время».

Обо всем этом мезиновские коллеги Солженицына знать не могли. Вне школы он был необщителен и замкнут. После уроков, если не было математического кружка, уходил домой, в Мильцево, и пообедав «картонным» супом, так называла Матрена картофельную похлебку, спешил к столу, за работу. В редкие минуты отдыха любил прогуляться с фотоаппаратом.

Много раз пытался Александр Исаевич заснять Матрену непринужденной, улыбающейся, но ничего не получалось. «Увидев на себе холодный взгляд объектива, Матрена принимала выражение или натянутое, или повышенно-суровое. Раз только запечатлел я, как она улыбается чему-то, глядя в окошко на улицу».

Фотография эта сохранилась. Глядя на нее, испытываешь какое-то тревожное чувство узнавания. И вдруг с волнением понимаешь, что все на этом снимке тебе давно уже знакомо! И эти нелепые пестрые обои -- те самые, что были когда-то наклеены на стенах избы в несколько слоев, а потом отстали от бревен, образовав удобные и безопасные лазейки к великой радости мышей и бессильному негодованию трехногой матрениной кошки. И старенький темный клетчатый платок -- тот самый. И само это простое, доброе, русское лицо, знакомое, кажется, до последней черточки. Именно такой и могла быть Матрена из рассказа, с неловкой, словно неумелой, улыбкой, мудрыми, спокойными глазами, с какой-то удивительной естественностью, подлинностью, что озаряется на лице -- или лике?

-- светом, идущим откуда-то из глубины, из души. «У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей». Лучше Солженицына не скажешь. И в этом, наверное, есть главная загадка ее лица -- в нем Совесть. Увидеть в простой деревенской старушке великую душу, увидеть праведницу мог только Солженицын. И дело не столько в его высокой образованности, тонкой интеллигентной прорицательности, сколько в его духовном родстве с Матреной. «Его не сломали лагеря,-- рассказывала Наталья Алексеевна.-- Когда я впервые увидела его после шестилетней разлуки, меня больше всего поразило как раз то, что он не изменился, остался прежним Саней... Он не ожесточился. Наоборот, стал как-то еще добрее относиться к людям».

Гибель Матрены Васильевны Захаровой описана Солженицыным с документальной точностью. Люди старшего поколения из Мильцево и Мезиновки хорошо помнят о страшной катастрофе н железнодорожном переезде в феврале пятьдесят седьмого. Ушла из жизни праведница, хлопоча о других людях, как и во всю жизнь свою. Хоронили ее в бедном, плохо оструганном, некрашеном гробу. «Чистой простыней было покрыто ее отсутствующее изуродованное тело, и голова охвачена белым платком,-- а лицо осталось целехонькое, спокойное, больше живое, чем мертвое». Упокоилась Матрена Васильевна на кладбище в Палищах, а через несколько месяцев, закончив учебный год, оставил Мезиновскую школу и Александр Исаевич...

«Не стоит село без праведника»

К изучению рассказа А. Солженицына «Матренин двор»

Знакомство с Солженицыным-писателем надо начинать с его рассказов, где в предельно сжатой форме, с потрясающей художественной силой автор размышляет над вечными вопросами.

В нашем литературоведении принято было вести «деревенскую» линию от первых произведений В. Овечкина, Ф. Абрамова, В. Тендрякова. Тем неожиданнее показалась мысль В. Астафьева, знающего эту тему как никто другой, «изнутри», о том, что наша «деревенская проза» вышла из «Матрениного двора». Несколько позже эта мысль получила развитие и в литературной критике. «То, что Солженицын принес в литературу,-- не узкая правда, не правда сообщения. ...Солженицын не просто сказал правду, он создал язык, в котором нуждалось время -- и произошла переориентация всей литературы, воспользовавшейся этим языком».

В чем же новаторство языка Солженицына -- языка в широком понимании этого слова, как совокупности художественных средств для изображения действительности и выражения авторских мыслей?

В. Астафьев назвал «Матренин двор» «вершиной русской новеллистики». Сам Солженицын однажды заметил, что к жанру рассказа он обращался нечасто, «для художественного удовольствия»: «В малой форме можно очень много поместить, и это для художника большое наслаждение -- работать над малой формой. Потому что в маленькой форме можно оттачивать грани с большим наслаждением для себя». В рассказе «Матренин двор» все грани отточены с блеском, и встреча с рассказом становится, в свою очередь, большим наслаждением.

В основе рассказа обычно -- случай, раскрывающий характер главного героя. По этому традиционном принципу строит свой рассказ и Солженицын. Через трагическое событие -- гибель Матрены -- автор приходит к глубокому пониманию ее личности. Лишь после смерти «выплыл передо мною образ Матрены, какой я не понимал ее, даже живя с нею бок о бок».

Лишь одна портретная деталь постоянно подчеркивается автором -- «лучезарная», «добрая», «извиняющаяся» улыбка Матрены. Уже в самой тональности фразы, подборе «красок» чувствуется авторское отношение к Матрене: «От красного морозного солнца чуть розовым залилось замороженное окошко сеней, теперь укороченных,-- и грел этот отсвет лицо Матрены». И далее -- уже прямая авторская характеристика: «У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей» Запоминается плавная, певучая, исконно русская речь Матрены, начинающаяся «каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках».

Весь окружающий мир Матрены в ее темноватой избе с большой русской печью -- это как бы продолжение ее самой, частичка ее жизни. Все здесь органично и естественно: и шуршащие за перегородкой тараканы, шорох которых напоминал «далекий шум океана», и колченогая, подобранная из жалости Матреной кошка, и мыши, которые в трагическую ночь гибели Матрены так метались за обоями, как. будто сама Матрена невидимо металась и прощалась тут, с избой своей».

Обращают на себя внимание художественные детали, важные для понимания главной героини. При внимательном чтении открывается их немало. Одна из них, неоднократно обыгрываемая рассказчиком,-- любимые Матренины фикусы, что «заполонили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой». Те самые фикусы, что спасала однажды Матрена при пожаре, не думая о скудном нажитом добре. «Испуганной толпой» замерли фикусы в ту страшную ночь, а потом навсегда были вынесены из избы... О многом может поведать одна лишь художественная деталь.

Историю «копотной житенки» Матрены автор-рассказчик разворачивает не сразу. По крупицам, обращаясь к разбросанным по всему рассказу авторским отступлениям и комментариям, к скупым признаниям самой Матрены, собирают ученики полный рассказ о нелегком жизненном пути героини. Много горя и несправедливости пришлось ей хлебнуть на своем веку: разбитая любовь, смерть шестерых детей, потеря мужа на войне, адский, не всякому мужику посильный труд в деревне, тяжелая немочь-болезнь, горькая обида на колхоз, который выжал из нее все силы, а затем списал за ненадобностью, оставив без пенсии и поддержки. В судьбе одной Матрены сконцентрирована трагедия деревенской русской женщины -- наиболее выразительная, вопиющая.

Но -- удивительное дело! -- не обозлилась на этот мир Матрена, сохранила доброе расположение духа, чувство радости и жалости к другим, по-прежнему лучезарная улыбка просветляет ее лицо. Обращает на себя внимание одна из главных авторских оценок -- «у нее было верное средство вернуть себе доброе расположение духа-- работа». За четверть века в колхозе наломала спину себе она изрядно: копала, сажала, таскала огромные мешки и бревна, была из тех, кто, по Некрасову, «коня на ходу остановит». И все это «не за деньги -- за палочки. За палочки трудодней в замусоленной книжке учетчика». Тем не менее пенсии ей не полагалось, потому что, как пишет с горькой иронией Солженицын, работала она не на заводе -- в колхозе... И на старости лет не знала Матрена отдыха: то хваталась за лопату, то уходила с мешками на болото накосить травы для своей грязно-белой козы, то отправлялась с другими бабами воровать тайком от колхоза торф для зимней растопки. Сам председатель колхоза, недавно присланный из города, тоже запасся. «А зимы не ожидалось»,-- на той же ироничной ноте заканчивает писатель.

«Сердилась Матрена на кого-то невидимого», но зла на колхоз не держала. Более того -- по первому же указу шла помогать колхозу, не получая, как и прежде, ничего за работу. Да и любой дальней родственнице или соседке не отказывала в помощи, «без тени зависти» рассказывая потом постояльцу о богатом соседском урожае картошки. Никогда не была ей работа в тягость, «ни труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда». И бессовестно пользовались все окружающие Матрениным бескорыстием.

Какой предстает Матрена в системе других образов рассказа, каково отношение к ней окружающих. Сестры, золовка, приемная дочь Кира, единственная в деревне подруга, Фаддей -- вот те, кто был наиболее близок Матрене, кто должен был понять и по достоинству оценить этого человека. И что же? Жила она бедно, убого, одиноко -- «потерянная старуха», измотанная трудом и болезнью. Родные почти не появлялись в ее доме, опасаясь, по-видимому, что Матрена будет просить у них помощи. Все хором осуждали Матрену, что смешная она и глупая, на других бесплатно работающая, вечно в мужичьи дела лезущая (ведь и под поезд попала, потому что хотела подсобить мужикам, протащить с ними сани через переезд). Правда, после смерти Матрены тут же слетелись сестры, «захватили избу, козу и печь, заперли сундук ее на замок, из подкладки пальто выпотрошили двести похоронных рублей». Да и полувековая подруга - «единственная, кто искренне любил Матрену в этой деревне»,-- в слезах прибежавшая с трагическим известием, тем не менее, уходя, не забыла забрать с собой вязаную кофточку Матрены, чтоб сестрам она не досталась. Золовка, признававшая за Матреной простоту и сердечность, говорила об этом «с презрительным сожалением». Нещадно пользовались все Матрениной добротой и простодушием -- и дружно осуждали ее за это. К горькому выводу приходишь в своих размышлениях. Неуютно и холодно Матрене в родном государстве. Она одинока внутри большого общества и. что самое страшное,-- внутри малого -- своей деревни, родных, друзей. Значит, неладно то общество, система которого подавляет лучших.

Матрена близка герою другого рассказа Солженицына -- «Один день Ивана Денисовича». Оба они -- личности соборные, то есть несущие в себе народные начала, подсознательно чувствующие личностную ответственность перед народом. «Знают они о том или даже не подозревают, осознанно они поступают или подсознательно, но они отвечают на вызов нечеловеческой системы власти. Система поставила их за чертой милосердия, обрекла на уничтожение. Уже не конкретно Ивана Денисовича лишь или одну Матрену, а весь народ... они готовы идти претерпевать неимоверно многое, в том числе и личные унижения -- не унижаясь душой при этом».

Таким образом, мерой всех вещей у Солженицына выступает все-таки не социальное, а духовное.

«Не результат важен... а дух! Не что сделано -- а как. Не что достигнуто -- а какой ценой»,-- не устает повторять он, и это ставит писателя в оппозицию не столько к той или иной политической системе, сколько к ложным нравственным основаниям общества». Вот об этом -- о ложных нравственных основаниях общества -- бьет он тревогу и в рассказе|

"Матренин двор». -- Что можно сказать о жизненных устоях деревни, об отношениях между ее жителями? Анализируя образ Матрены, я частично уже получил ответ на этот вопрос. Да, далеко не радостное впечатление оставляет нарисованная автором картина.

Судьба забросила героя-рассказчика на станцию со странным для русских мест названием Торфопродукт. Уже в самом названии произошло дикое нарушение, искажение исконных русских традиций. Здесь «стояли прежде и перестояли революцию дремучие, непрохожие леса». Но потом их вырубили, свели под корень, на чем председатель соседнего колхоза свой колхоз возвысил, a себе получил Героя Социалистического Труда.

Из отдельных деталей, складывается целостный облик русской деревни. Постепенно произошла тут подмена интересов живого, конкретного человека интересами государственными, казенными. Уже не пекли хлеба, не торговали ничем съестным -- стол стал скуден и беден. Колхозники «до самых белых мух все в колхоз, все в колхоз», а сено для своих коров приходилось набирать уже из-под снега. Новый председатель начал с того, что обрезал всем инвалидам огороды, и огромные площади земли пустовали за заборами. Долгие годы жила Матрена без рубля, а когда надоумили ее добиваться пенсии, она уже и не рада была: гоняли ее с бумагами по канцеляриям несколько месяцев -- «то за точкой, то за запятой». А более опытные в жизни соседки подвели итог се пенсионным мытарствам: «Государство -- оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет».

Все это привело к тому, что произошло искажение, смещение самого главного в жизни -- нравственных устоев и понятий. Как получилось, горько размышляет автор, «что добром нашим, народным или моим, странно называет язык имущество наше. И его-то терять считается перед людьми постыдно и глупо». Жадность, зависть друг к другу и озлобленность движут людьми. Когда разбирали Матренину горницу, «все работали, как безумные, в том ожесточении, какое бывает у людей, когда пахнет большими деньгами или ждут большого угощения. Кричали друг на друга, спорили».

По ходу анализа задаюсь вопросом, почему редактор «Нового мира» А. Твардовский настоял заменить год действия в рассказе -- 1956-й на 1953-й. Скорее всего, это был редакторский ход в надежде пробить к публикации новое произведение Солженицына: события в рассказе переносились во времена до хрущевской оттепели. Уж слишком тягостное впечатление оставляет изображенная картина, взгляд писателя далеко не оптимистичен. «Облетали листья, падал снег -- и потом таял. Снова пахали, снова сеяли, снова жали. И опять облетали листья, и опять падал снег. И одна революция. И другая революция. И весь свет перевернулся». Как много сказано в этой маленькой фразе -- и как сказано!

«И шли года, как плыла вода...» Вот и не стало Матрены. «Убит родной человек»,-- не скрывает своего горя герой-рассказчик. Скрытая авторская оценка сменяется прямой авторской характеристикой героини. Обращает на себя внимание то, что значительное место в рассказе писатель отводит сцене похорон Матрены. И это не случайно. В доме Матрены в последний раз собрались все родные и знакомые, в чьем окружении прожила она свою жизнь. И оказалось, что уходит Матрена из жизни, так никем и не понятая, никем по-человечески не оплаканная. Даже из народных обрядов прощания с человеком ушло настоящее чувство, человеческое начало. Плач превратился в своего рода политику, обрядные нормы неприятно поражают своей «холодно-продуманной» упорядоченностью. На поминальном ужине много пили, громко говорили, «совсем уже не о Матрене». По обычаю пропели «Вечную память», но «голоса были хриплы, розны, лица пьяны, и никто в эту вечную память уже не вкладывал чувства».

Конечно, самая страшная фигура в рассказе -- Фаддей, этот «ненасытный старик», потерявший элементарную человеческую жалость, обуреваемый единственной жаждой наживы. Даже на горницу «легло проклятие с тех пор, как руки Фаддея ухватились ее ломать».

Правда, Фаддей в юности был совершенно другой -- не случайно же его любила Матрена. И в том, что к старости он изменился неузнаваемо, есть некая доля вины и самой Матрены. И она это чувствовала, многое ему прощала. Ведь не дождалась она Фаддея с фронта, похоронила в мыслях прежде времени -- и обозлился Фаддей на весь мир, сгоняя всю свою обиду и злость на жене, найденной им второй Матрене. А дальше -- больше... На похоронах Матрены и сына он был мрачен одной тяжкой думой -- спасти горницу от огня и от Матрениных сестер.

«Перебрав тальновских,-- пишет автор,-- я понял, что Фаддей был в деревне такой не один».

А вот Матрена -- такая -- была совершенно одна.

И возникает вопрос:

-- Есть ли в гибели Матрены некая закономерность, или это стечение случайных обстоятельств, достоверное воспроизведение автором реального факта? (Известно, что у Матрены Солженицына был прототип -- Матрена Васильевна Захарова, жизнь и смерть которой легли в основу рассказа.)

Смерть Матрены неизбежна и закономерна. «Говорят, смерть всегда выбирает лучших. И если не придерживаться точного реального факта, то в этом виден какой-то символ: уходит из жизни именно Матрена-праведница. Такие всегда виноваты, такие всегда расплачиваются даже и не за свои грехи». «Разорвалась тоненькая ниточка, еще соединявшая Матрену с другими жителями деревни. Умерла Матрена, а вместе с нею ее Бог, которому она никогда не молилась, но который жил у нес в душе и, наверное, помогал ей в жизни».

Да, смерть героини -- это некий рубеж, это обрыв еще державшихся при Матрене нравственных связей. Возможно, это начало распада, гибели нравственных устоев, которые крепила своей жизнью Матрена.

В связи с этим выводом следует признать, что взгляд Солженицына на деревню тех лет (рассказ написан в 1959 году) отличается суровой и жестокой правдой. Если учесть, что 50--60-е годы «деревенская проза» в целом еще видела в деревне хранительницу духовных и нравственных ценностей народной жизни, то отличие солженицынской позиции очевидно.

Первоначальное (авторское) название рассказа -- «Не стоит село без праведника» -- несло в себе основную идейную нагрузку. А Твардовский предложил ради публикации более нейтральное название -- «Матренин двор». Но я увидел в этом названии глубокий смысл. Если оттолкнуться от широких понятий «колхозный двор», «крестьянский двор», то в этом же ряду будет и «Матренин двор» как символ особого устройства жизни, особого мира. Матрена, единственная в Деревне, живет в своем мире: она устраивает свою жизнь трудом, честностью, добротой и терпением, сохранив свою душу и внутреннюю свободу. По-народному мудрая, рассудительная, умеющая ценить добро и красоту, улыбчивая и общительная по нраву, Матрена сумела противостоять злу и насилию, сохранив свой «двор».

Так логически выстраивается ассоциативная цепочка: Матренин двор -- Матренин мир -- особый мир праведника. Мир духовности, добра, милосердия, о котором писали еще Ф. М. Достоевский и Л, Н. Толстой. Но гибнет Матрена -- и рушится этот мир: растаскивают по бревнышку ее дом с жадностью делят ее скромные пожитки. И некому защитить Матренин двор, никто даже не задумывается, что с уходом Матрены уходит из жизни что-то очень ценное и важное, не поддающееся дележу и примитивной житейской оценке.

«Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша». Да, горек финал рассказа. Означает ли это, что автор не оставляет никакой надежды? Какова вообще позиция автора, если брать шире, в контексте всего его творчества?

Так в процессе анализа выходим к самому главному вопросу -- образу автора в рассказе, его позиции в решении поставленных им вопросов.

Рассказ во многом автобиографичен. После освобождения из лагеря Солженицын едет в среднюю Россию работать учителем, где и встречается с Матреной. Судьба его нелегка. Об этом свидетельствуют художественные детали (например, упоминание о том, что «ел я дважды в сутки, как на фронте», о лагерной телогрейке, о неприятных воспоминаниях, «когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях», и др.). Я уже отмечал, что автор по-разному выражает свое отношение к Матрене и происходящим событиям: здесь и Укрытая авторская характеристика, проявляющаяся в подборе художественных деталей, в тональности и «красках» повествования, в системе образов; в то же время писатель нередко прибегает к прямым оценкам и комментариям. Все это придает рассказу особую доверительность и художественную проникновенность. Автор признает, что и он, породнившийся с Матреной, никаких корыстных интересов не преследующий, тем не менее, так до конца ее и не понял, И лишь смерть раскрыла перед ним величественный и трагический образ Матрены. И рассказ -- это своего рода авторское покаяние, горькое раскаяние за нравственную слепоту всех окружающих, включая и его самого. Он преклоняет голову перед человеком бескорыстной души, но абсолютно безответным, беззащитным, придавленным всей господствующей системой. Солженицын находит предельно точное слово -- «беспритульная» Матрена. И в такой позиции я сумел увидеть близость великой идее смирения, идущей опять же от Достоевского и Толстого. 'Гак ли это? Сторонники этой точки зрения обращают внимание на сравнение Матрены с праведницей. В прошлом веке это понятие было в чести, так называли человека, поведение которого соответствовало религиозным заповедям. Но, к глубокому сожалению, в наше время это слове попало в число устаревших. Больше того, оно приобрело явно иронический оттенок. Читаем «Словарь русского языка» С.И. Ожегова (1987 г.): «Праведник -- человек, ни в чем не погрешающий против правил нравственности» (точная характеристика Матрены!). И все бы нормально, если бы рядом с этим определением не стояла в словаре помета -- «ирон.». Действительно, отношение окружающих к Матрене вполне соответствует такому толкованию. Да я вынужден признать, что если и встречаются еще такие люди в жизни (а это, по их убеждению, случается крайне редко), то, как правило, они вызывают у окружающих непонимание, насмешку, а порой и раздражение. Вспомним еще раз, что Солженицын становится «в оппозицию не столько к той или иной политической системе, сколько к ложным нравственным основаниям общества». Он стремится вернуть вечным нравственным понятиям их глубинное, исконное значение.

Если исходить из подобных рассуждений, то несомненно, что Солженицын продолжает одну из центральных гуманистических линий русской классической литературы -- идею нравственного идеала, внутренней свободы и независимости даже при внешнем притеснении, идею нравственного совершенствования каждого. В этом он видит национальное спасение, так же как связывает свои надежды с идеей покаяния. Эту же мысль он проводит и в своей, казалось бы, самой «политической» обличительной книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «..-линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями,-- она проходит через каждое человеческое сердце -- и через все человеческие сердца...».

В процессе анализа, я старался чаще обращаться к тексту рассказа, цитировать, чтобы еще раз почувствовать силу и красоту исконно русского языка который Солженицын возвращает нам во все более скудеющую речь нашу. Говоря о мастерстве писателя, об особенностях его языка и стиля, я вновь обращаюсь к выразительному чтению отдельных эпизодов, авторских размышлений. Я восхищен глубинным чувством языка, верностью Солженицына народной правде. Хочу добавить ко всему сказанному, что рассказ в целом, несмотря на трагизм событий, выдержан на какой-то очень теплой, светлой, пронзительной ноте, настраивает на добрые чувства и серьезные размышления. Пожалуй, в наше время это особенно важно.

2.2 «Раковый корпус»

Это - повесть: «И повестью-то назвал сперва для одного того, чтоб не путали с конфискованным романом… Лишь потом прояснилось, что и по сути ей приличнее называться повестью».

«Повесть задумана весной 1955-го в Ташкенте в день выписки из ракового корпуса».

«Однако замысел лежал без всякого движения до января 1963-го, когда повесть начата, но и тут оттеснена началом работы над «Красным колесом». В 1964-м автором предпринята поездка в Ташкентский онкодиспансер для встречи со своими бывшими лечащими врачами и для уточнения некоторых медицинских обстоятельств. С осени 1965-го, после ареста авторского архива, когда материалы «Архипелага» дорабатывались в Укрывище, в местах открытой жизни только и можно было продолжать эту повесть. Весной 1966-го закончена 1-я часть, предложена «Новому миру», отвергнута им -- и пущена автором в «Самиздат». В течение 1966-го закончена и 2-я часть, с такой же судьбой. Осенью того года состоялось обсуждение 1-й части в секции прозы московского отделения Союза писателей, и это был верхний предел достигнутой легальности. Осенью 1967-го «Новый мир» легализовал принятие повести к печатанию, но дальше сделать ничего не мог». Первые издания повести вышли в 1968 году в Париже и Франкфурте.

В «Раковом корпусе» сталкиваются и расходятся два главных действующих лица. Один, прообразом которого отчасти служит сам автор, -- Олег Филимонович Костоглотов, бывший фронтовой сержант, а ныне административно-ссыльный, приехавший в онкодиспансер умирать и почти «случайно» спасенный. Он навсегда ранен увиденным на войне и каторге, так что, даже прочтя в зоопарке на клетке барсука; «Барсук живет в глубоких и сложных норах», тотчас соображает: «Вот это по-нашему! Молодец, барсук, а что остается? И морда у него матрасно-полосатая, чистый каторжник».

Другой -- Павел Николаевич Русанов, весь свой век прослуживший «по анкетному хозяйству» да по «кадрам» и кое на кого столь успешно «сигнализировавший», что они отправились на один с Костоглотовым Архипелаг. Фамилия у него подчеркнуто русская, и вся семья вышла из народа, а потом доросла вот до такого мировоззрения: «Русановы любили народ -- свой великий народ, и служили этому народу, и готовы были жизнь отдать за народ. Но с годами они все больше терпеть не могли -- населения. Этого строптивого, вечно уклоняющегося, упирающегося да еще чего-то требующего себе населения".

Все их споры и борьба за выживание перед лицом личной, а не коллективной смерти происходят в самую краеугольную пору, когда только начинается слом сталинской машины, т.е., так сказать, во время «протоперестройки», для одного означающей проблеск света, а для другого -- крушение кропотливо созданного мира.

Не последнюю роль в осмыслении происходящего играет литература. Костоглотов и сам задумывается над отечественной словесностью; а к Русанову же приезжает дочь -- журналистка и начинающая поэтесса, только что наведавшаяся в Москву: «Я там сейчас насмотрелась! Я побывала в писательской среде, и немало,-- ты думаешь, писателям легко перестраиваться, вот за эти два года? Оч-чень сложно! Но какой это опытный, какой тактичный народ, как многому у них научишься!

О том же, но с точки зрения обратной, говорит и старая больничная сиделка из ссыльнопоселенцев, отказывающаяся читать что-либо, кроме французских романов: «Близко я не знаю книг, какие бы не раздражали. В одних -- читателя за дурачка считают. В других -- лжи нет, и авторы потому очень собой гордятся. Они глубокомысленно исследуют, какой проселочной дорогой проехал великий поэт в тысяча восемьсот таком-то году, о какой даме упоминает на странице такой-то. Да, может, это им и нелегко было выяснить, но как безопасно! Они выбрали участь благую! И только до живых, до страдающих сегодня -- дела им нет... Где мне о нас прочесть, о нас? Только через сто лет?»

Между двумя главными героями помещается еще «промежуточный» третий -- проповедник «нравственного социализма» Шулубин, не имеющий, согласно автору, точного «частного прототипа». Кое-кто из первых читателей счел был, что он-то и выражает мечты самого писателя, однако теория эта измышлена как раз в годы тихого предательства и именно ему служит оправданием. Умирая, он от нее отрекается, моля хотя бы «осколочком» зацепиться за бессмертный Мировой Дух. Впоследствии Солженицын сказал о нем прямо: «Шулубин, который всю жизнь отступал и гнул спину... совершенно противоположен автору и не выражает ни с какой стороны автора».

Куда ближе писателю чета старичков -- Николай Иванович и Елена Александровна Кадмины, своего рода Филимон и Бавкида, или скорее старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, но только прошедшие через лагерь и обретшие там для своей любви «запредельный» опыт и глубину, неведомую прообразам иных эпох.

В конце Костоглотов, лишенный возможности завести семью (его кололи гормональными лекарствами), выходит исцеленный телесно из тринадцатого ракового корпуса; родные увозят на машине ложно надеющегося на выздоровление Русанова. Сам же автор, излечившийся тогда начисто, выковал свою собственную теорию о раке -- ее он кратко выразил позднее в «Теленке». Узнав о скоротечной смерти именно от этой болезни своего доброго новомировского «ангела» Твардовского после того, как его заставили покинуть любимый журнал, Солженицын записывает: «Рак -- это рок всех отдающихся жгучему, желчному, обиженному, подавленному настроению. В тесноте люди живут, а в обиде гибнут. Так погибли многие уже у нас: после общественного разгрома, смотришь -- и умер. Есть такая точка зрения у онкологов: раковые клетки всю жизнь сидят в каждом из нас, а в рост идут как только пошатнется...-- скажем, дух».

Замечательно выразительна финальная сцена: перед отъездом назад в ссылку Костоглотов заходит по просьбе тяжелобольного соседа-мальчишки в зоопарк, в коем пережитые страдания заставляют его видеть прообраз окружающего замордованного общества. Вокруг, правда, уже слышатся первые признаки «потепления», но и в них он прозревает новую, еще большую опасность: «Самое запутанное в заключении зверей было то, что, приняв их сторону и, допустим, силы бы имея, Олег не мог бы приступить взламывать клетки и освобождать их. Потому что потеряна была ими вместе с родиной и идея разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только страшней».

Это одна из главных, проходных тем писателя, которая найдет наиболее полное воплощение в «Красном колесе».

2.3 Солженицын и Я

Один из персонажей романа Солженицына «В круге первом» - дочь прокурора Клара - твердо усвоила еще в школе, какая это скучная вещь - литература: «…ограниченный в своих дворянских идеалах Тургенев; связанный с нарождающимся русским капитализмом Гончаров; Лев Толстой с его переходом на позиции патриархального крестьянства…» Кларе, как и ее подругам, непонятно, «за что вообще этим людям такое внимание; они не были самыми умными, и они часто ошибались, путались в противоречиях, где и школьнику было ясно, попадали под чуждые влияния - и все - таки именно о них надо было писать сочинения…

Пришла пора писать дипломное сочинение о Солженицыне и мне.

Публицисты и критики, которые «умнее» писателей, поскольку вооружены правильным мировоззрением, уже принялись мне объяснять, где Солженицын ошибается, путается в противоречиях, но, несмотря на это, его произведения объективно отражают, отображают, способствуют… Предвидя толковательный бум этого рода, скажу: художник, мыслитель, моралист в каждом большом писателе слитны.

Ни Толстой, ни Достоевский ничего не отражали механически, словно зеркала, потому они и великие художники, что сказали именно то, что хотели. Проходит время - выясняется, что их «противоречия» и «ошибки» оплодотворили философскую мысль 20 века, задали загадки, которые мы разгадываем сегодня куда успешнее, чем безупречная логика их критиков.