Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Судебная драма

В этой статье хотел бы коснуться проблемы влияния некоторых форм языкового употребления (жанровых, в частности), сложившихся в результате многовековой практики судоговорения, на специфику доказывания по уголовным делам в суде присяжных.

Судебная аудитория, решающим элементом которой является состав присяжных, может получить представления о событии, имевшем место в прошлом, не иначе как в форме рассказа. Является ли этот рассказ зеркальным отражением реального события? Нет. В нем есть сущность (очевидно, психолингвистическая), которая более значима для говорящих и слушающих, чем сам объект, ставший «предметом» рассказа.

Для обозначения этой сущности нами используется категория «нарративности», предложенная П. Рикером. П. Рикер утверждает о существовании схематизма нарративного понимания, который составляет дорациональную интеллигибельность, предпосылку любой интеллигибельности. Рациональность основывается на нарративном понимании, присущего созданию и восприятию нормы, ибо она постоянно заимствует что-то у этого понимания, чтобы конструировать саму себя [Рикер 2000].

Наррация предполагает наличие общего принципа организации интеллигибельности, которая предшествует человеческой коммуникации, коммуникативной компетенции. В любом общении постоянно возникает напряженность и возвращение к равновесию, что вписывается в рамки молчаливых соглашений. Нарративная структура общепризнаваемых конвенций, топов, процессуальных презумпций и преюдиций, вероятно, выступает как некоторая риторическая и идеологическая модель референции, не имеющая прямого отношения к объективной действительности, но оказывающая влияние на производство и понимание текста в суде. В целом, можно сказать, что нарративное понимание текста основано на усвоении форм повествования, транслируемых нашей культурой.

Представление о нарративном механизме любого понимания языковых объектов возможно позволяет по-новому объяснить как и зачем «делается» правосудие и судебная истина.

Мы думаем, что роды речи, жанры, другие интердискурсивные блоки - вплоть до такой категории как «дискурсивная формация» - есть своего рода нарративные конфигурации. Любая из них, очевидно, в той или иной мере формирует языковой универсум определенного коммуникативного сообщества. А значит, как-то влияет на мыслительный процесс членов данного сообщества, ведь обмен мыслями - это словесное общение.

Так, если речевой жанр есть первичное условие уместности речи, как в плане восприятия, так и в плане высказывания, то дискурсивная формация - это вообще пространство знания, существующего в вербальной форме. Дискурсивная формация определяет «эпистему», которая является полем различимости истинного и ложного. По моему мнению, эпистема воплощается в то, что можно назвать диспозитивом доказывания - «устройстве» по производству судебной истины о преступлении и преступнике. Я предполагаю, что «судебное доказывание» фундаментальным образом предопределено языковым опытом использования властью института правосудия в форме языковой игры, спектакля.

В статье 17 УПК РФ закрепляется принцип свободы оценки доказательств: судья, присяжные заседателя оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению. Думаю, что выражение «свобода оценки доказательств» имеет смысл только в отношении такой категории, как «система формальных доказательств». Что же касается собственно внутреннего убеждения судьи, то оно фундаментальным образом предопределено уже сформированной системой ожиданий по поводу того, что и как должно говориться по уголовному делу, системой молчаливых конвенций по поводу того, как отличить ложь от правды. Обсуждение любого преступления может стать неисчерпаемой темой, однако, становясь предметом конкретного судебного разбирательства, оно оказывается объективно ограничено неким разговорным форматом, который позволяет говорящим договориться относительно решения, принимаемого за правильное. Иными словами, я держусь мнения о существовании языковой подкладки у таких правовых категорий, как здравого смысла, внутреннего убеждения, совести.

Многие судебные деятели издавна обращали внимание на то, что суждение о достоверности выносится присяжными по «общему впечатлению» [Владимиров 1873, с. 102]. Что же касается фактической достоверности, то Л.Е. Владимиров писал, что «она есть только известное состояние нашего убеждения» [Владимиров 1873, с. 99]. «Понятия же о правдоподобности могут быть весьма различны, смотря по состоянию наших знаний, опыта и тому подобных моментов» [Владимиров 1873, с. 101].

Что есть «общее впечатление» как не проявление того, что люди готовы услышать и принять за истину в зале суда, основываясь на своем языковом опыте? Не сформирована ли эта готовность («коммуникативная компетенция») определенной повествовательной традицией, существующей в данном обществе, в том числе жанровой?

Мы знаем в суде о преступлении и наказании только то, что способна дать нам понять судебная речь; то, с чем согласуется здравый смысл. Речь в суде, то есть звучание или написанные знаки, наделяются смыслом и формой потому, что основаны на культуре, усвоенной на подсознательном уровне в ходе воспитания человека. Интеграция в определенное поле рациональности происходит бессознательно, по определенным схемам, моделям. Юристы в суде посредством юридической техники актуализируют в сознании слушателей эту пред-готовность поверить в истинность представляемых фактов.

Судопроизводство следует считать сферой, где неизбежно царит «общественное мнение», doxa. Здесь не может быть никакого «объективного» знания, независимого от юридической идеологии и риторики. Здесь действует не строгое научное доказательство, а фактор убеждения, речевого воздействия. Убеждение основывается на правдоподобии, на том, что аудитория (в масштабе страны - население) считает истинным, что и сам подсудимый готов признать истинным. «Правдоподобие есть не что иное как готовность обвиняемого походить на собственных судей» [Барт 1996, с. 49].

С античных времен известно, что судебная речь является одним из трех родов публичной речи, на которых строится общественный уклад. Скорее всего судебная криминальная драма - это жанр, производный от судебной речи, рода публичной речи, вмещающего достаточно много жанров. Данный жанр является одним из способов организации знаков в систему, не только стилистическое, но и тематическое единство. Он вводит принцип единства в совокупность высказываний, содержащая свои собственные правила композиции, правила сочетания, но так же, как говорит М. Фуко, и «рассеивания», структурных элементов.

Следует отметить, что у нас и в художественной, и научной литературе уже давно используется термин «судебная драма». Это указывает, что многие подсознательно угадывают некую значимость, кроющуюся за данным выражением.

Более пристальному вниманию понятие «судебная драма» удостоилось в ряде зарубежных работ. Американские исследователи пишут, что судебное разбирательство в значительной своей части разыгрывается как пьеса. Осуществляя судебные действия, участники действуют как актеры. Судебное разбирательство имеет внутренний конфликт, который дает развитие драматическому действию: конфликт двух версий реальности. Драматизм проявляется в конфликтных ситуациях столкновения интересов, желаний при производстве перекрестного допроса и других действий. Судебная тяжба по уголовному делу является драмой потому, что в ней решается судьба («trials are dramatic because they are fateful») [Danet B., Bogoch B. 1976, c. 37-38].

От М. Бахтина мы знаем, что, хотя «каждое высказывание конечно, но каждая сфера использования языка вырабатывает свои относительно устойчивые типы таких высказываний, которые мы и называем речевыми жанрами» [Бахтин 1996, c. 159]. Он утверждает, что кроме форм языка существуют еще и формы комбинации этих форм, т.е. речевые жанры [Бахтин 1996, c. 181].

Специфические условия и цели отправления правосудия отбирают словарные, фразеологические и грамматические средства языка, но определенным образом сказываются на композиционном построении речи, совокупности высказываний на тему о преступлении и наказании.

По Бахтину формат жанра связан с определенными типами построения целого, типичностью композиции, типами отношения говорящего к другим участникам, т.е. можно говорить об определенном тематическом и стилистическом единстве. Но, полагаю, типологию можно распространить на сюжетные линии, роли участников судебного действия, поскольку жанр характеризуется типическими композиционно-жанровыми формами завершения. Видимо, в высказываниях по поводу преступления и наказания выступает некая фундаментальная величина, характеризующая баланс сил в обществе. Игра элементов парной оппозиции частное-публичное, через которую род судебной речи выполняет свое социальное назначение.

Судебную драму можно выделить в такой жанр, где персонажи сами совершают действия, призванные вовлечь аудиторию в управление своей судьбой. Этот жанр связан с позицией напряженности, поскольку собеседники (прокурор-подсудимый, защитник-потерпевший и пр.) здесь затронуты, вовлечены в развитие интриги; они взаимодействуют с рассказываемым содержанием уголовного закона: комментарий закона есть фрагмент действия, также как и комментарий события предполагаемого преступления. Судебная драма, строящаяся в форме диалога сторон, репрезентирует комментируемый мир в мир, где все собеседники взаимодействуют с рассказываемым содержанием, и сами непосредственно затронуты действием, ибо каждый из присяжных склонен ставить себя или на место жертвы, или преступника, и отождествляет юристов каждой из сторон с представляемой им позицией.

Если уголовный закон вводит негативность как таковую, то в ходе судебной драмы эта негативность, через комментирование событие прошлого и переживается аудиторией как реальная борьба в настоящем времени.

УК РФ учреждает круг негативных персонажей и их ходы. Им предоставляется право первого хода, порождающего негативность (зло) - это завязка интриги. Скажем, статья 105 УК РФ определяет понятие убийства и его квалифицирующие признаки, а также меру уголовного наказания. Тем самым зло называется и обещается справедливое воздаяние за него.

Уголовно-процессуальный закон вводит элемент интриги тем, что допускает конкурирующие интерпретации - со стороны обвинения и стороны защиты. При этом прокурор и адвокат формально равны в притязаниях на обладание истинной версией произошедшего. Эта интрига важна для того, чтобы судебная аудитория вполне пережила событие прошлого как реальное событие в действиях участников судебной драмы.

УПК не называет обвиняемого преступником, называние зла отсрочено во времени и структура разбирательства дела позволяет зрителям непосредственно пережить борьбу за его выявление через состязание обвинения и защиты. УПК также вводит роли позитивных участников, призванных сорвать покров тайны: свидетели, эксперты, специалисты; к ним относится и сам всезнающий и справедливый Председательствующий Судья.

При том, что право берет на себя функцию регулирования поведения участников процесса, сама драматургия спектакля, который разыгрывается на судебных подмостках, заложена в формате жанра, через который происходит называния и узнавание зла, переживание противоречивых чувств сострадания, ужаса, мести и пр.

Событие преступления проговаривается в суде, как рассказ о нехватке, желании и возмещении. Персонажи судебного процесса комментируют текст закона и сами совершают действия, предписываемые нарративной конфигурацией жанра драмы. Перед аудиторией участники процесса осуществляют определенные ходы: это уклонение, помощь, сокрытие, отказ - в общем, борьба. И, в конце, развязка, где зло наказано и восстановлено прежнее договорное состояние, подвергшееся нарушению.

Полагаю, что судебное разбирательство - это ролевая игра, которая развивается по законам жанра. Жанр «судебная драма» заведует набором сюжетов судебных дел, персонажами. Все ходы прописаны языковой памяти людей. Судебная речь - раскавычивание того, что было сказано прежде, но и что будет сказано и принято за истину о преступлении и воздаянии за него. Повторяемость одних и тех же вербальных форм лежит в основе жанровой закономерности. Эта повторяемость, типичность способствует унификации и интеграции нашего правового опыта. Очевидно, сама возможность понимания судебной драмы заложена в предзнании ее, существующем на имплицитном уровне у любого, кто сопричастен к национальной культурной, повествовательной традиции. Именно потребность в согласии структурирует ожидания судебной аудитории относительно допустимого смысла текста, создаваемого судебным дискурсом. Судебным деятелям надо разыграть спектакль, чтобы актуализировать в сознании аудитории те представления о справедливости, правде, добре, которые на бессознательном уровне позволяют удерживать социальный организм от распада.

Воздаяние, обещанное законом и властью, становится значимым тогда, когда по его поводу разыгрывается судебная драма. Поэтому любое уголовное дело - это рассказ о борьбе зла с добром и утверждении этического выбора в пользу добра. Именно так воспринимается судебный процесс присяжными. Поэтому, чтобы выиграть дело юристу необходимо рассказать присяжным «хорошую историю», а главное - связать свою позицию с силами добра, являющимися таковыми в представлении аудитории: чтобы убедить аудиторию - присяжных, оратору нужно разделить с нею ее представления.

В качестве примера приведем уголовное дело №2-45-4/04 по обвинению Коданева М.Н. и других по ст. ст. 105 ч. 2 п.п. «б, ж, з», 227 ч. 3, 222 УК РФ («дело об убийстве депутата Госдумы С. Юшенкова»). Позиция защиты Коданева состояла в том, чтобы представить его жертвой заговора спецслужб, за которыми стоит «Верховная власть». Соответствующую линию защиты представляли в своих свидетельских показаниях деятели демократического движения в лице Ковалева, Некрича, Корсунского и многих других.

Сторона обвинения посредством перекрестных допросов свидетелей защиты в гротесковой форме обнажила суть их рассказа.

Из перекрестного допроса представителем потерпевшей Ю. Шмидтом свидетеля защиты В.Л. Корсунского:

В: Вы являетесь редактором журнала, финансируемого Березовским?

О: Да.

В: Вы сказали, что «Юшенкова убил тот же, кто убил Головлева, кто боролся с партией». Вы можете объяснить эту фразу?

О: Я говорю о системе, которая готовила страну к безальтернативным выборам.

В: Березовский говорит также?

О: Да, также говорит Березовский. Я с ним согласен в этом вопросе.

…

Гособвинитель: Поясните, кто убил Юшенкова и Головлева, по Вашим словам? Кого Вы имеете в виду?

О: Их убили государственная система, которая провела безальтернативные выборы. Это Администрация Президента и иные организации, которые отстраивают пирамиду государства. Это нынешняя государственная власть России.

Из перекрестного допроса гособвинителем свидетеля защиты Е.А. Головина:

В: Вы сказали, что убийство Юшенкова было выгодно Похмелкину и тем, кто за ним стоит. Кто за ним стоит?

О: За Похмелкиным стоят темные, потусторонние силы.

Из перекрестного допроса представителем потерпевшей Шмидтом свидетеля защиты Ковалева С.А.

В: Есть доказательства причастности спецслужб к убийству Юшенкова?

О: Подозрения у меня есть, а доказательств нет. Это следствием не расследовалось.

В: Откуда Вам это известно?

О: Это мои соображения, основанные на сообщениях в прессе. И мой жизненный опыт.

Полагаю, в контексте 70% рейтинга доверия Президенту среди населения, рассказ защиты был «плохой рассказ». Естественно предположить, что присяжные, как представители того народа, который голосует за Путина, вряд ли оценят как «достоверное» подобное объяснение убийства Юшенкова. Позиция обвинения, состоявшая в том, что Юшенков стал жертвой борьбы за лидерство в собственной партии, движущей силой которой были деньги Березовского, была гораздо убедительней. Что и показал обвинительный вердикт.

Преступления - это асоциальные образования; они питаются средствами психики индивида и знаменуют собой то, что в обществе развилось благодаря коллективной работе асоциальных сил. Но с другой стороны, механизмы власти, связанные с наказыванием, подавлением также имеют глубокую основу в психике человека. Удовольствие от преследования, наказывания в равной степени присуще человеку, как и желание нарушать запреты. Вполне обоснованно говорить об удовольствии от обличения, наказывания у тех, кто его осуществляет, и у тех, кто наблюдает за этим. Маховик уголовных репрессий питается энергией масс, получающих положительные эмоции от этого. Поэтому наказание - символический акт по снятию напряжения, вызванного соблазном следовать преступнику и также удовольствие от наказания, использования власти. Как пишет Р. Барт, «Всякая сильная дискурсивная система есть представление (в театральном смысле - шоу), демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул: своего рода мимодрама, которую субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения» [Барт 1996, с. 538].

В ходе судебной драмы по уголовному делу происходит очищение (катарсис) аудитории через сострадание, негодование и страх. Интрига, разыгрываемой в суде драмы, ее сюжетные ходы, роли участников и пр. узнаются аудиторией как действительные и вызывают реакции подобные жизненным. В то же время судебная драма корректирует эмоции пониманием происходящего с точки зрения того целого, в котором находится аудитория, т.е. универсума идеологии, этики. Криминальная хроника, детективы не случайно являются элементами массовой культуры - через них тиражируются, транслируются в широкие массы те переживания, которые составляют глубинную подоснову психического феномена права.

Посредством уголовного судопроизводства происходит проговаривание, внедрение в коллективное бессознательное значимости уголовно-правовых запретов. В процессе судопроизводства создается текстовая (знаковая) реальность, восполняющая реальную нехватку удовлетворенности, которую испытывает индивид в обществе себе подобных. В уголовном суде присутствует игровой, драматический момент, необходимый для убеждения в справедливости, достоверности сказанного о преступлении и наказании.

Публичная судебная речь направлена на коллективные действия и потому ее главная задача - достичь через убеждение согласия о совместном действии. Основой для достижения подобного соглашения является не достижение абсолютно достоверного знания об объективной реальности, а система языковых конвенций, составляющих языковой опыт (в форме здравого смысла, совести, внутреннего убеждения) всех тех, кто причастен к производству судебного (а значит) речевого знания о преступлении, преступнике и наказании. Так что фактор убеждения происходит из языкового опыта, пронизывающего восприятие речевых сообщений. Он риторичен и вместе с тем идеологичен.

Судоговорение по уголовным делам есть элемент речевого устройства общества. Назначение уголовного процесса проявляется в говорении, в проигрывании судебной драмы; непрестанной актуализации отношений власти-знания. Поэтому если с позиции отдельных его участников уголовный процесс выступает средством достижения множества целей, то с позиции единой общности (учитывая, что структура стремится к состоянию покоя) цель уголовного судопроизводства - это принятие окончательного решения по делу, точка в тексте, которая свидетельствует о достижении договоренности, как временной отсрочки наступления хаоса.

Литература

языковой судоговорение нарративный

1. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1996.

2. Бахтин М.М. Проблема речевых жанров / Собрание сочинений в семи томах. - М., 1996. - Т. 5.

3. Владимиров Л.Е. Суд присяжных. Условия института присяжных и метод разработки доказательств. Харьков. 1873.

4. Деррида Ж. О грамматологии. (пер. с фр. Н. Автономовой). - М., 2000.

5. Рикер П. Время и рассказ. Т. 2. Конфигурация в вымышленном рассказе. - М.-Спб.: «Университетская книга», 2000.

6. Фуко М. Археология знания. - Киев, 1996.

7. Danet B., Bogoch B. Fixed fight or free-for-all? An empirical study of combativeness in the adversary system of justice // British journal of law and society. - 1976. - №7.

Размещено на Allbest.ru